Письма в никуда или Александрийская принцесса

Здравствуй, мама. Я пишу тебе это письмо спустя ровно месяц, как вы отправили меня ко Дворцу Таготы из Александрии, спустя ровно месяц, как я опала в это логово невежества и разврата, спустя ровно месяц, как мне пришлось окунуться в тухлую воду, которую привезли ко дворцу для купания вновь прибывших наложниц, чтобы омыть своё тело. Когда же ты прочитаешь первые строки письма и подумаешь, что в них сокрыто чуть более, чем отвращение к здешним порядкам, то можешь не переживать и сразу выкидывать эти мысли из головы. Я не сержусь ни на кого из вас. Ни на отца, ни на тебя, ни, тем более, на сестёр. Я сержусь на судьбу и иногда ловлю себя на мысли о том, что она очень злая колдунья. Ведь только злая колдунья могла так плохо поступить со мной, дабы увеличить зло и безразличие на этой земле. И теперь, сидя в своих покоях, которые мне выделили сразу после приезда, и которые находятся под самой крышей, из-за чего здесь можно умереть от жары, я понимаю, что колдунья она искусная. Иначе как можно объяснить то, что она смогла породить злобу и равнодушие в каждом, живущем здесь? Люди, окружающие меня холодны, эгоистичны (что я считаю вовсе не плохим качеством, если оно присутствует в меру), завистливы и неприятны. Они совсем другие. Не такие, как александрийцы или бердинцы, перены или арки (1). Нет. Они совсем другие. Вся их натура пропитана духом борьбы, борьбы не прекращающейся и всеподавляющей. Кажется, что даже во время обеда, обсасывая куриную ножку, они не перестают думать о врагах и завоеваниях, мести и насилии. Они безжалостны, а в особенности Главная управительница гарема Фатьма, с которой мне пришлось столкнуться прямо на пороге дворца. Не спросив ни имени, ни положения, она цепко ухватила меня за руку и, таща по коридорам дворца в ванную, всё время бубнила что-то на непонятном языке. Моему возмущению, нахлынувшему в тот момент, не было предела. Какая-то женщина в странном головном уборе, состоящем из тряпок, обмотанных вокруг цилиндра из непонятного материала, и с руками, которые никогда не видели ванночки с лепестками роз, так обошлась со мной. Я попыталась объяснить на латинском своё происхождение и недопустимость такого обращения со мной, но она ударила меня. Ударила меня, мама! Меня, наследницу александрийского престола громко шлёпнула по щеке какая-то служанка. И лишь потом я узнала, кто она такая и почему не поняла моих объяснений. Они здесь говорят на арабском, которого я, к сожалению, не знаю, но и учить не собираюсь. Принимать порядки людей, так грубо обращающихся со мной, — недопустимо. Принять их порядки — значит покориться, поощрить такое обращение и увеличить неприязнь ко мне. Их правила здесь повсюду, они начинают требовать от меня их знания, как только носок моей туфли касается пола в коридоре Дворца. Я выхожу из своих покоев довольно редко и только по необходимости такой как обед, или ужин, или купание. Если тебе интересно, как здесь готовят, то я скажу — отвратно. Эти люди, как самые настоящие хищные животные, волки, питаются одним мясом, а овощи едят только на закуску и никак не обрабатывают. Они и меня заставляют есть много мяса, постоянно готовят птицу, измываются над бедными животными так, как не придумали ещё не в одном государстве мира. Они едят всё, что есть в организме животных: почки, печень, коптят свиные уши и даже варят мозги. Один вид этого пиршества нагоняет на меня такую тошноту и отвращение, которое вряд ли можно передать в письме. И так как я вегетарианка, я не ем здесь ничего мясного. Иногда Анжела приносит мне варёные яйца перепёлок, потому что куриные здесь редкость. Куриц выращивают не для того, чтобы они несли яйца, а для того, чтобы поставить на стол на золотом подносе. Жизнь с каждым днём здесь становится всё невыносимее и невыносимее. В основном, из-за здешних порядков, большинство из которых я не принимаю. Анжела говорит, что во Дворце только и судачат о моём появлении, и каждый мой выход в свет становится сенсацией среди всех девушек в гареме. Они бросают на меня взгляды, полные любопытства и зависти, я всё замечаю, и это единственное, что действительно греет мне душу в такое нелёгкое время. Прошёл уже месяц, а мне не удалось ещё ни разу исповедоваться и причаститься. Оказывается, в этой стране варваров и невеж совсем нет христианских храмов. Последний из них был уничтожен ещё триста лет назад с приходом в Таготу язычества. Они поклоняются множеству богов, имена которых я даже не хочу писать здесь, дабы не осквернять ни себя, ни тебя. Вчера утром ко мне пришла Фатьма и с порога заявила, что я должна пойти с ней в какое-то место (она ко мне приходит теперь с переводчиком и приказывает ему не переводить её слова, когда она быстро и громко что-то кудахчет). Я спросила: — Какое же это место? — Это Святильня. Там ты сегодня примешь новую веру — язычество, — ответила она мне и, не отрываясь, смотрела на меня, прожигая дыры на моей коже своими ядовитыми чёрными глазами. — Я не собираюсь принимать вашу веру, можешь сказать это Императору, — ответила я ей. Фатьма покраснела, грудь стала вздыматься всё чаще и чаще. В одно мгновение она оказалась около меня, плечо её дёрнулось, и она занесла руку над моей головой, чтобы снова отвесить мне унизительную пощёчину. Но она не успела этого сделать. Я ухватила её за запястье и, вставая, оттолкнула от себя. Фатьма не ожидала от меня такого. Всё тело её покачнулось, и она чуть не плюхнулась на красный ковёр, постеленный около моей кровати. К тому моменту в комнату вбежала Анжела. И закрыла меня собой от нового удара, который пришёлся именно на неё. После того, как Фатьма удовлетворила своё желание избивать, она, разъярённая и покрасневшая, сделала жест переводчику, значивший: «Переводи», и громко закричала на меня на арабском. Она делала это так громко, что переводчик едва успевал переводить на латинский. — Маленькая зазнавшаяся принцесса, которую отправил сюда её драгоценный папаша, не хочет принимать веру людей, которые её здесь приютили, пригрели и дали покои. Не выкинули в общий зал, отправили жить на кухню и потопать в помойном запахе чеснока и протухающих овощей. Неблагодарная тварь! Прокричав всё это, она тут же вылетела из моих покоев, выкрикивая, вероятно, всякие бранности в мой адрес. Переводчик ушёл за ней. Анжела, испуганная и потерпевшая ни за что, всё ещё стояла с распростёртыми по бокам руками, готовая защищать меня. Я осторожно опустила её руки и заставила развернуться. На её левой щеке, до того такой нежной и бледной, проступил алый отпечаток ладони Фатьмы. Тоненькие бороздки уже подсыхающих слёз виднелись на её щеках. Но она не заплакала, нет, лишь положила руки на живот и хотела удалиться в свою комнату, но я не позволила ей уйти вот так, не поблагодарив её. Я усадила её на диван и обняла. Почувствовала, как её плечи заметно сотрясаются. — Анжела, я даже не знаю, что тебе сейчас сказать, — промямлила я. — То, как ты поступила достойно уважения и хорошей награды. — Что вы, — прошептала она, даже не думая высвободиться из моих объятий. — Вы же моя госпожа. Я обязана защищать вас всеми силами, которые у меня есть. Даже если мы будем лежать на смертном ложе, и хозяйка загробного мира посетит нас, раздумывая, кого же из нас забрать к себе навсегда, я без сомнений предложу ей себя. Мы сидели так ещё несколько минут. Я не хочу принимать их религию, мама, не хочу изменять Христу, которому мне не дают служить и молиться. Хочу сбежать отсюда, чтобы больше никогда не видеть этого страшного и злого лица Фатьмы, никогда не встретиться с этими безмозглыми и любопытными наложницами, никогда не отдать своё тело мужчине, которого я даже ни разу не видела. Анжела рассказала мне о том, что у Императора помимо наложниц есть ещё и фаворитки. Пока их две. Одна из них находиться во Дворце, а другая — нет. Сейчас она находится на лечении на Солёных озёрах вместе с сыном. Анжела сказала, что отсутствие её здесь материально, не значит её отсутствия духовного. Во Дворце у Джадиры есть много шпионов, которые постоянно и, возможно, даже сейчас строят козни против каждой из наложниц. А ещё есть Ирада. Странная и ужасно визгливая девушка, которая постоянно придумывает себе соперников и бежит мстить им, даже забыв надеть верхнее платье противного лимонного цвета. Она очень много ест и часто без разбора. Проглатывает куски пищи так, как будто она вовсе не женщина, а бегемот. К моему удивлению, она не толстеет. Я даже завидую таким людям, как она. Я не воспринимаю её всерьёз, хоть она и старше меня на два года. Ей двадцать. С коварством Ирады, которое, по рассказам наложниц, не знает предела, я ещё не столкнулась лицом к лицу, потому что, как я уже говорила, редко выхожу из покоев. Одиночество, которое накрыло меня здесь с головой, душит меня. Давит на сердце, лёгкие, на весь организм. Прижимает к кровати не хуже гидравлического пресса, о котором в Таготе даже и не слышали. Одиночество заставляет меня постоянно погружаться в свои мысли, представлять перед собой лица моих дорогих сестёр. Больше всего я боюсь забыть их лица, боюсь, что однажды их правильные черты, розовые щёки и пронзительные зелёные глаза больше не предстанут в моём воображении, навсегда покинут меня. К беременности Анжелы здесь отнеслись нормально, и это уже меня радует. Все они считают, что дети — это счастье в любом случае и неважно при каких условиях они были зачаты. Этим они сильно отличаются от александрийцев, которые слишком щепетильно относятся к вопросу рождения детей в силу религиозности. Здесь Анжела впервые с того момента как забеременела, почувствовала себя свободно. Здесь она может спокойно выходить из Дворца, прогуливаться по городу и не бояться насмешек и позорных окриков. Я думаю, мама, что на сегодня у меня закончились новости. Как только прочитаешь это письмо, отправь мне что-нибудь в ответ. Даже несколько строчек, написанных твоей рукой, будут самым ценным, что я могу получить здесь.