Чёрный одуванчик

      Пока одна сторона медали сияет золотом, другая задыхается в грязи. Только вот кто сказал, что медаль не может быть перевёрнута?

Слишком людей в этом вакууме Слишком много звезд для темного фона; Автостопом по галактике И до края Вселенной, чтобы стать донором; Стать частью еще неизвестного, Взлететь из мира тугого и тесного, В бескрайние просторы космоса Кружиться вместе со звездами

      Усталость тянущим спазмом распространяется по телу, переутомлённый организм уже давно готов ко сну, однако ноги продолжают подниматься, кажется, по бесконечной лестнице. Кристофер и не помнит, когда в последний раз он себя чувствовал так разбито, что не хватало сил даже думать. Хотелось лишь быстрее лечь в кровать и уснуть, а проснуться уже в новом дне, а лучше — в новой Вселенной, где всё хорошо, где нет стресса и постоянных погонь за кем-то или побегов от кого-то. Кристофер привык быть главным, контролировать процесс, однако в Чёрном одуванчике он не может контролировать уже ничего, остаётся лишь подчиняться приказам, а усталости от этого лишь больше. Тяжело приходится, когда не знаешь, что тебя ждёт впереди.       Однако кое-что Кристофер контролировать может. Он может помочь своей сестре, может хотя бы попытаться спрятать её в безопасном месте и укрыть от неприятностей, которые вот-вот упадут на её плечи. Поэтому, когда все отвезены домой в целости и сохранности, Кристофер идёт в студию к Хёнджину. Идёт один, потому что сестра пообещала, что доберётся сама.       Наконец, бесчисленные ступеньки заканчиваются. Чан жмурит глаза пару раз, отгоняя сон, и осматривается: впереди него чуть затемнённое стекло, а за ним — Хёнджин.       Танцует.       Делая несколько шагов вперёд, подходя к стеклу почти вплотную, Кристофер останавливается и не смеет открывать дверь. Он слышит усталый счёт, вырывающийся из уст Хёнджина, он видит плавные движения худого тела, рельефные мышцы, босые ноги, бесстрашно бьющиеся о пол. Пальцы ног Хёнджин совсем не жалеет, судя по тёмным синякам, покрывающим ступни. Из уст Хёнджина слышится очередное нежное «четыре», и он бьётся коленями о пол, очерчивая руками вокруг себя круг, изгибаясь в спине и макушкой касаясь пола, показывая всю красоту и профессиональность тела, а затем подскакивает с колен на ноги, шепчет «восемь» и делает несколько спокойных шагов вперёд, прежде чем развести руки в стороны и взлететь. В глубине души Кристофер понимает, что это лишь прыжок, только вот тянется он целую вечность, позволяя рассмотреть Хёнджина, его потные растрёпанные волосы, его до предела натянутые носки, его изящные не смеющие дрогнуть пальцы.       Разве кто-то может контролировать своё тело настолько? Каждый сантиметр белоснежной кожи, каждая мышца, каждый вдох нуждается в тщательном расчёте. И Хёнджин справляется с этим прекрасно. Кристофер чувствует себя пустотой, тишиной и спокойствием, замершим, как и каждая пылинка в зале, лишь чтобы Хёнджин не останавливался. Лишь чтобы он продолжал танцевать. Однако стоит Хёнджину приземлиться, его нога подворачивается, а тело с глухим грохотом падает на пол.       Падает и не встаёт.       — Хёнджин, — шепчет Чан и встревоженно тянется к ручке двери, резким движением открывая её и пробегая внутрь.       Внутри слышится тяжёлое дыхание танцора, который со стонами двигает конечностями, чтобы лечь ровно на спину. Хёнджин не услышал чужого голоса.Сколько он тренировался? Пять часов? Шесть? Восемь? Он не помнит, однако тело беспомощно болит и не подчиняется жалким попыткам подняться. «Точно, » — вспомнил Хёнджин о пропущенном обеде. «Точно-точно» — и о пропущенном ужине.       Кристофер замер, пройдя несколько шагов внутрь зала. А имеет ли он право вообще заходить сюда? Сердце в груди отчего-то бешено бьётся и чуть успокаивается лишь тогда, когда Хёнджин закрывает глаза. Его грудь быстро поднимается и опускается, а ресницы дрожат от перенапряжения. И он выглядит прекрасно. Неприкосновенно. Кристофер делает ещё пару шагов вперёд, а пол под ногами предательски скрипит. Дёрнувшись от неожиданного звука, Хёнджин лениво открывает глаза и с трудом приподнимается на локтях, чтобы посмотреть, кто его потревожил. А когда он видит Кристофера, губы облегчённо растягиваются в трепетной улыбке.       — Ты… в порядке? — неуверенно спрашивает Чан, сохраняя дистанцию.       — В полном, — на выдохе произносит Хёнджин, опускаясь обратно на пол. — А ты? Как аукцион?       — Мы справились, — отвечает Чан и видит, как Хёнджин хлопает ладонью рядом с собой, подзывая сесть рядом. — Ты красиво танцуешь, — Кристофер подходит к уставшему телу, садясь рядом на пол, а Хёнджин чуть оголяет зубы в улыбке и вновь прикрывает глаза.       Его ступни, его щиколотки, его руки в синяках. Кристофер только сейчас замечает, как дрожат от усталости худые ноги, как стёрты спортивки на избитых падениями коленях, как стекают капли пота с бледного лица, как необычно размещена родинка под глазом. Пялиться на кого-то считается неприличным, и только от понимания этого факта, Чан ложится рядом, уставляясь в белоснежный потолок и прислушиваясь к чужому дыханию. Желание поскорее уснуть куда-то пропадает от увиденного, от услышанного и от прочувствованного.       — Я хочу показать им танцем, как умираю, — поясняет Хёнджин. — Чтобы не было никаких вопросов, когда во всех газетах и новостных порталах будут строчить: «Кумир тысяч внезапно скончался от остановки сердца». Покажу им, какого это.       — А я бы хотел видеть, как ты живёшь, — шепчет Чан и поджимает губы. — Не думай о смерти, пока ещё есть шанс на жизнь.       Хёнджин поворачивается, чтобы заглянуть в глаза Кристофера, а тот опускает взгляд вниз, находя руку танцора и, набрав в лёгкие побольше воздуха, аккуратно касаясь её. Хёнджин удивляется холодным пальцам на своей коже, но не сопротивляется, когда Чан поднимает его руку вверх, не возникает, когда Чан нежно сгибает и разгибает без спроса длинные пальцы, молчит, когда Чан аккуратно нажимает на выпирающие вены. В безмолвной тишине эти действия кажутся правильными, атмосфера располагает как никогда.       «Изучает?» — думает Хёнджин, смотря с бережной осторожностью на чужие действия.       — У тебя красивые руки, — заключает Чан, от неловкость немного подавливаясь.       — Что ты делаешь? — щурясь, спрашивает Хёнджин.       — Ты сказал, чтобы перестать быть убийцей, нужно полюбить Особенных. Я решил начать с твоих рук. Они кажутся вполне обычными.       — И как они тебе?       — Красивые. Кожа шероховатая на ладонях, но это потому что ты танцор, я думаю, — Кристофер переворачивает ладонь, прислоняя свою. — Пальцы длинные… Если смотреть выше, то ты довольно сильный. Я, конечно, сильнее, но всё равно.       — Кажется, ты очень устал, — хихикает Хёнджин, вновь устремляя взгляд в пустоту.       Чан и вправду чувствует себя уставшим. Он прикладывает холодную ладонь Хёнджина к своему лицу и вздыхает. Хёнджин с удивлением поворачивается и хочет сказать что-то, но не может произнести ни слова. Когда Чан допрашивал его, Хёнджин и подумать не мог, что этот человек будет ластиться к нему, как потерявший дом котёнок. Наверное, от этого щёки непривычно раскаляются и краснеют, а губы не в силах шевелиться.       — Теперь, когда ты полюбил мои руки, — говорит, пересилив себя и замершее сердце. — Ты будешь рад или расстроен, если в мире станет на одного Особенного меньше?       — Ты можешь не думать о смерти хотя бы секунду? — медово усмехается Чан, не зная, что ответить.       — Мне просто интересно, что будет, когда я умру. Вот и думаю, — тихо оправдывается Хёнджин и смотрит на потолок, рисуя на нём воображаемые звёзды, планеты и галактики. — Я промчусь автостопом по галактике, побываю в каждом уголке Вселенной, — он вытягивает руку вверх и указывает пальцем на воображаемые планеты, чтобы Кристофер тоже их увидел. И Кристофер видит. — Пройтись по кольцам Сатурна, развеяться в ветрах Венеры… Что ещё будет нужно той пыли, что останется от моего тела? Я стану звёздной пылью, образуя новые миры. И, может, увижу свою бабушку. Где-нибудь там, на маленьком астероиде с кафешкой, обустроенной для таких странников, как я.       Чан мотает головой, еле сдерживаясь, чтобы вновь не начать извиняться. Голос танцора дрожит, но Хёнджин сладко улыбается, что нет сил произнести и слова. Хочется верить, что всё так и будет. Хочется верить, что его душа и вправду останется жива. Нет. Хочется верить, что останется жив он.       — Если увижу твоих родителей, то расскажу им о тебе, — Хёнджин говорит искренне. — Расскажу им, как ты борешься за справедливость.       — Не нужно… — Чан чувствует, как чужие пальцы сжимают его ладонь. — Мама никогда бы не пожелала, чтобы её сын стал таким. Жестоким и бездумно уничтожающим таких как ты, — Хёнджин хочет возразить что-то, но Крис перебивает его. — Лучше скажи им, что ты — это я. Скажи, что очень скучал по ним, что ждал этой встречи.       — Зачем? — Хёнджин непонимающе хмурится.       — Мама хотела, чтобы я посвятил жизнь чему-то прекрасному. Она обрадуется, если узнает, что я научился танцевать.       — Но тогда ты не сможешь их увидеть, когда умрёшь сам. И у тебя не будет возможности сказать им, как ты скучал.       — Даже если увижу их, мне не хватит смелости подойти. Я ведь даже их свадебный вальс не повторил…       Хёнджин хмыкает и лежит ещё пару секунд, прежде чем вскочить на ноющие от усталости ноги и протянуть полицейскому руку. Кристофер смотрит то на открытую перед ним ладонь, то на счастливую улыбку на лице напротив, но не может сообразить, что же задумал юный танцор.       — Ещё не поздно, — намекает Хёнджин, протягивая руку ближе.       — Не поздно для чего?       — Научиться танцевать, — смеётся он, когда Кристофер недоверчиво берёт наконец его руку.       Встав на ноги, Чан сразу попадает в прочную хватку. Хёнджин кладёт руку ему на плечо, а второй поднимает руку старшего вверх. Медленно соображая, Кристофер всё-таки кладёт ладонь на влажную от пота талию Хёнджина и, понимая, что их носы находятся неприлично близко, старается отвести взгляд в сторону.       — Вальсовый шаг знаешь? — спрашивает Хёнджин, а Чан кивает, чувствуя горячее дыхание на своих щеках, хотя понятие не имеет ни о каком вальсовом шаге.       — Но я не уверен, — говорит, пока не стало слишком поздно, а сердце в груди стучит от волнения.       — Раз, — игнорирует Хёнджин и делает шаг назад левой ногой, а Крис интуитивно шагает правой вперёд, наступая на чужие пальцы.       — Извини, — шепчет он. Хёнджин тихо усмехается, проверяя ноги, а затем возвращается к разглядыванию широких плеч, за которые держится.       — Два… — шагает вперёд правой, закручивая Чана в другую сторону и придерживая, чтобы обоим не упасть. — Три, — и вновь левой назад.       — Прости, — Чан понимает, что вновь наступил на ногу.       — Всё в порядке, — Хёнджин даже не дёргается от веса чужого тела, терпит, сжав зубы. — Ещё попробуем… Смелее. Раз, — правой вперёд, — два, — левой назад, — три, — правой вперёд.       Кристофер впервые сделал шаг правильно. И от этого на душе так тепло? Чувствуя радость небольшого успеха, Хёнджин чуть расслабляется, позволяя Чану взять ситуацию под свой контроль. Ведь контролировать Кристоферу не терпится, судя по плотно сжатым губам и подрагивающим от чрезмерной сконцентрированности ресницам.       — Раз, — шепчет уже Чан, ведя Хёнджина назад, — два, — шаг левой назад, а Хёнджина на себя, — три, — правой вперёд.       — Ты молодец, — выдыхает Хёнджин на ухо и видит мягкую улыбку на до последнего сосредоточенном и напряжённом лице.       — Раз… два… три…       Плавно, аккуратно, стараясь не наступить Хёнджину на пальцы, Чан контролирует каждое своё движение и наконец ловит ритм. Шаг за шагом, вдох за выдохом, на душе становится всё легче. И срывающийся с уст тихий счёт уже превращается в звучную мелодию, которая звёздами рассыпается с каждым новым отсчётом. Мама Кристофера была права — танцор из её сына вышел бы прекрасный. Жаль, что не всегда жизнь идёт по тому плану, которого мы хотим придерживаться.       — Раз, — и взгляд ненароком встречается со светлым, как небо после удара молнии, взглядом Хёнджина, — два, — и Чан чувствует каждый усталый вдох и выдох чужого тела, — три…       — Ау…       — Прости.       Хёнджин оказывается прижатым к холодной поверхности зеркала, а Чан не знает, почему не может отойти. Ему нравится свет в глазах напротив. То, что у Особенных необычные глаза, Кристофер знает не понаслышке, однако никогда раньше он не осмеливался смотреть в них так долго. И Хёнджин, чувствуя внутри что-то неизвестное, что-то нежное и успокаивающее, словно мёд, льющийся на сердце, не может оторваться. Кажется, по телу проносится убийственный ток, но сердцу не больно. Кристофер выдыхает из лёгких напряжённый воздух, а Хёнджин глубоко вдыхает, ощущая, как становится всё хуже. Или лучше? От боли, вмиг пронзающей каждую клеточку тела, Хёнджин не различает своих чувств. Но ток явно требует, чтобы его остановили. Требует, чтобы Хёнджин сделал хоть что-нибудь, чтобы унять жгучую боль. Требует, разрывая изнутри и вызывая слёзы.       Хёнджин неконтролируемо под импульсом подаётся вперёд, накрывая губы Чана. То ли ток никак не мог угомониться и подтолкнул его на это, то ли уязвимое сердце дало о себе знать, однако Хёнджин внезапно ощутил внутри умиротворение. Словно всё замерло в ожидании чуда. И Кристофер не смеет двигаться, не смеет прерывать чересчур детский и невинный поцелуй: мягкие губы едва заметно, трепетно касаются его, а рука, что лежит на плече, в предвкушении сжимает грубую ткань одежды. Время действительно замирает, когда дело касается чувств.       Но обманывать человека гораздо хуже, чем сказать правду в лицо       Кристофер упирается руками в расслабленные плечи и опускает их немного ниже, на грудь, за которой колотится неугомонное сердце, а затем делает решительный шаг назад, оставляя Хёнджина в недоумении.       — Прости, но я не… — из груди вырывается кашель, чтобы скрыть повисшую в воздухе неловкость. — Я не гей.       — А… — замирает Хёнджин, мотая головой. — Всё… всё в порядке, я просто… подумал… — взгляд опять встречается с глазами Криса, в груди всё замирает от неприятного жжения, и Хёнджин понимает, какой он идиот.       Хёнджин опускает взгляд вниз, хлопает ладонями по уставшим бёдрам и убегает, как отвергнутая своей первой любовью пятиклашка. Мотнув головой, Кристофер шикает. Что-то не так. Что-то идёт совершенно не так, как должно. Он оборачивается, видя сжатые кулаки и хромающую походку. На губах — сладкий привкус чужой гигиенички, а на плечах — необъяснимый груз. Чан срывается на бег, догоняя Хёнджина в середине зала, и одёргивает его за руку, разворачивая к себе лицом. На размышления тратить время не хочется — его и так чертовски мало. Поэтому, только увидев большие потерянные глаза, Чан притягивает Хёнджина к себе за подбородок и целует.       Целует так, как надо.       Хёнджин замирает, упираясь ладонями в чужие плечи и зажмуриваясь, пока Кристофер сминает его податливые губы, интуитивно отвечающие, углубляет поцелуй, удерживая вес уставшего тела, норовившегося рухнуть на пол. Пропуская горячий язык, знающий своё дело, Хёнджин не чувствует под ногами пола, а ток, пронзающий сердце, успокаивается, словно пропадая в бездонной пустоте, давая на отдых несколько мгновений. Однако и этих мгновений достаточно, чтобы понять, насколько приятными могут быть чувства, если за каждую эмоцию не нужно платить разрядом. Хёнджин буквально плавится, дрожащими руками сминая чужую рубашку, доверяясь Кристоферу и чувствуя, как Кристофер доверяет ему.       Отрываясь от сладких губ, Кристофер чувствует облегчение и лёгкое жжение на губах, однако они несравнимы с видом Хёнджина, который еле стоит на ногах, который не может ни слова сказать от шока и от лёгкого головокружения.       — Можешь целовать меня, когда захочешь, — произносит Чан. — Я виноват перед тобой, безумно виноват. И если я могу дать тебе хоть что-нибудь — просто забирай.       — Не нужно было, — перебивает Хёнджин, дрожащей рукой касаясь губ, за затем хватаясь за сердце и проверяя, бьётся ли оно вообще. — Ты сделал это… из жалости?       Хёнджин с трудом набирает в лёгкие воздух, не выдерживая повисшего молчания и полных сожаления глаз напротив.       — Я не монстр. Я не хочу у тебя ничего забирать.       — Хёнджин, я не это имел ввиду…       — Просто забудь сегодняшний вечер. Твоя сестра может разместиться здесь. Я пойду переоденусь, — тараторя последние слова, Хёнджин выбегает из зала, а Кристофер видит за прозрачным стеклом ошеломлённое лицо сестры и её подруги.       Кристофер обязательно разберётся со всем, но точно не сегодня. Сегодня он не знает, что творится вокруг. Не знает, что творит сам.       Тем временем в доме, который теперь поистине стал базой Чёрного одуванчика, стоит полнейший беспорядок. Минхо носится, отвечая на многочисленные звонки, притворяясь то порядочным бизнесменом, которому чудом удалось выжить на аукционе, то лидером Айвы, которым вдруг заинтересовались в рядах Особенных. Что ж… незаметно дать визитку одному из охранников, после того, как они почистили друг другу лица, было отличной идеей. Ведь Джисон, сидящий с документами рядом, обводит имена и группировки, заинтересовавшиеся Чёрным одуванчиком, и счастливо визжит, стоит ему услышать, как кто-нибудь в разговоре с Минхо упоминает его «убойного напарника».       Сынмин тоже сидит рядом, проверяя все социальные сети и новостные порталы, какие только появляются по запросу «эликсир жизни», «переполох» и «аукцион», аккуратно вступая в дискуссии с теми, кто интересуется происходящим и упоминает Особенных в комментариях. Чанбин же лежит на диване, разговаривая по телефону с мамой, которая набрала сыну, потому что сердцем почувствовала что-то неладное, а рядом — притихший от размышлений Феликс.       — Подснежник — группировка, дело которой нам не удалось раскрыть, — объясняет Чонин с интересом слушающему Джисону, который только что обвёл эту группировку в круг как одну из возможных союзников. — Глава — молодая девушка, управляющая водой. Также из нам известных там есть Особенная-бабочка, способная очень высоко прыгать. Больше мне ничего Чан не рассказывал.       — А что насчёт этих ребят? — Джисон тычет в «Авокадо» и внимательно смотрит на задумчивое выражение лица младшего.       — Если честно, у нас даже записей по ним нет, — мотает головой Чонин.       — Ты отлично справляешься со своей работой, мелкий, — Джисон хвалит, несмотря на отрицательный ответ. — У тебя удивительно хорошая память.       — Спасибо, — улыбается Чонин, чувствуя, как загораются его щёки.       Прикрывая от усталости глаза, Джисон борется с накатывающим желанием зевнуть, но поднимает брови, что есть силы, и мотает головой, прогоняя сон. На часах уже давно перевалило за три часа ночи, а они всё ещё сидят на кухне, разбираясь с номерами и бумагами.       — Кстати, когда мы будем снимать видео с картиной? — внезапно спрашивает Сынмин, отрываясь от телефона.       — А ты ещё не понял? — усмехается Джисон, бросая беглый взгляд на попивающего кофе Минхо. — Ваш босс вас обманул. Картина — лишь предлог, чтобы привлечь к нам внимание. Смотри, сколько Особенных теперь хотят с нами работать.       — Минхо! Это правда? — Сынмин недовольно сводит брови. — Мы ведь жизнями рисковали ради неё! А как же привлечь внимание людей? Это ведь был первый пункт нашего плана!       — Ты прав, но у нас очень мало времени. Если хочешь, можем записать видео. Лишним не будет, — с довольной кошачьей улыбкой, которая расцвела на лице от догадливости Джисона, отвечает Минхо. — Думаю, в этом даже есть смысл.       — Мой босс — изверг! — возмущается Сынмин, поднимаясь с места. — Я спать. Чонин, идём со мной. Больше ни секунды в этом обществе не выдержу.       — А я то тут причём? — возмущённо спрашивает Чонин, надувая губы.       — Ты — мой ребёнок. Я тебя не оставлю наедине с этими… ну, материться при детях нельзя, но смысл ты понял.       Чонин по-доброму кивает, кидая прощальный взгляд Минхо и Джисону, и мелкими шагами подбегает к Сынмину, упрямо скрестившему на груди худые руки. Джисон не сдерживает смех от развернувшейся картины, получая от Минхо несильно в бок кулаком за чрезмерную язвительность, а младшие уходят. В груди постепенно заканчивается воздух от усталого смеха, и лишь теперь Джисон может позволить себе прикрыть глаза и лечь на столешницу щекой. На этот раз он не справляется с навязчивым желанием зевнуть и открывает рот так широко, как только может, а в уголках глаз накапливаются слёзы. Это был тяжёлый день для всех.       Он смотрит на Минхо, усердно записывающего что-то в блокнот и не может оторваться.       — Сколько у нас уже? — спрашивает Джисон, желая услышать хоть что-то из его уст.       — Сорок два человека, — довольно произносит Минхо и откидывается на спинку стула, выгибаясь в спине и слыша приятный хруст.       Минхо улыбается. Результат стоил всех затраченных нервов и сил. Результат в виде потенциальных союзников в отнюдь не равной борьбе, результат в виде утомлённого и опьянённого успехом Джисона. Минхо догадывался, что этот парень способен на многое, если у него есть нужная мотивация, но он и подумать не мог, что Джисон гениален настолько. Он следил за каждым его движением и до последнего не мог поверить, что это старый добрый Джисон, начинавший с организации деревенских потасовок, теперь помогает развязать войну. Хотя другого Минхо от него ожидать не мог. Милое лицо, аккуратное телосложение, пушистые волосы, но до жути хитрый взгляд в совокупности создают того Джисона, которым Минхо готов восхищаться. Однако он никогда не выскажет своего восхищения ему в лицо.       Джисон смотрит на Минхо довольными красными от усталости глазами. Его спокойное лицо, раньше вызывающее лишь необъяснимую тягу бросить едкую шутку, теперь кажется таким правильным. Минхо не хмурит брови, не закусывает от размышлений губы и смотрит вовсе не серьёзно, скорее изучающе. Но дружески изучающе, без опаски или недоверия. Что-то изменилось в их отношениях. Только вот Джисон не может понять, что именно. Возможно, они увидели друг друга с другой стороны, и теперь не могут назвать друг друга злейшими врагами. «Лучшие враги?» — Джисон улыбается — «Да. Это подходит им гораздо больше».       — Если ты здесь отрубишься, то я тебя не потащу в комнату, — говорит Минхо и наконец смотрит на Джисона дольше, чем три секунды. А у младшего от этого взгляда снова кто-то щекочет внутри солнечного сплетения.       — Злобный, — шикает Джисон. — Чего уставился-то? У меня на лице что-то? — и пальцами касается щёк, проверяя, не запачкал ли он их нигде, потому что Минхо смотрит именно на них.       — Я просто задумался.       — Задумался… о моей красоте? — спрашивает Джисон, прикрывая в улыбке глаза.       Минхо раздражённо закатывает глаза, вставая из-за стола и, забирая телефон и повешенный на стул пиджак, с гордо выпрямленной спиной уходит. Он видел, что глаза младшего горят, прямо как в детстве. Всё, что Джисон делал эти дни, Минхо может описать одним словом. Он задирался. Каждый его взгляд, каждая его улыбка, даже поцелуй — это лишь способ вывести на эмоции.       Минхо рад, что он знает Джисона. Потому что если бы он не знал, на что младший способен, какие эмоции он может сыграть ради получения выгоды, то уже давно попался бы на его удочку. Например сегодня, когда они со всех ног неслись из ресторана, а потом спрятались, Минхо на секунду поверил Джисону. Поверил ладони, сжимающей его руку, поверил его дрожащему взгляду и аккуратному смеху, поверил его касаниям, поверил даже его улыбке. Эта секундная слабость сделала Минхо уязвимым, ведомым и одновременно ведущим, он не смог сделать ничего, чтобы не поцеловать его. Минхо забыл, что Джисон актёр, играющий с чувствами других. Он ведь притворялся идеальным сыном семь лет.       — Наверное для тебя было забавно притвориться глупым влюблённым мальчишкой для меня? — шёпотом спрашивает Минхо, безотказно веря в то, что этот поцелуй был манёвром, чтобы позже у Джисона был повод позадирать его. — Ты всё ещё тот хитрый мальчишка, который пойдёт на всё ради веселья…       В деревне была бродячая собака, которую любили все, которая любила всех, которую все знали и кормили. Только у Джисона с этой собакой никогда не получалось поладить. Как-то раз Минхо следил за Джисоном. Причины слежки он сейчас не вспомнит, но тот смех, который проносился по всей деревне, навсегда врезался в его память. Джисон разозлил собаку, и та загнала его на дерево. И вместо того, чтобы кричать или звать на помощь, Джисон болтал тонкими ногами, обняв шершавый ствол, и смотрел, как животное пытается до него дотянуться. Джисон всегда был таким. В меру безумцем. В меру.       Куда же подевалась его память? Куда подевалось его сердце?       Сопоставлять все детали страшно. Минхо пытался, он занимался этим очень долго, но паззл всегда складывается одним образом: Джисону нельзя доверять. И вот сегодня оказывается, что Крапива долгие годы изучала эликсир жизни. Только вот обычный эликсир жизни был создан ещё до открытия Америки. Значит, те годы, начиная с уничтожения деревни, Крапива тратила не на эликсир жизни, а на его побочные эффекты.       Эликсир жизни, заставляющий сердце человека биться, а эмоции исчезнуть, сделал бы из сотен тысяч мертвецов идеальное оружие для убийств. И судя по Суджин, которая стояла на аукционе и почти не моргала, не проявляя ни одной эмоции и не узнавала в толпе друзей, Крапиве удалось такой эликсир изобрести. И это объясняет все поджоги, все пропажи людей, объясняет, почему им нужен Феликс: любой эликсир жизни можно создать только с помощью лечащих Особенных, которых в мире остаётся всё меньше.       Десять лет назад Джисона убили. Убили люди Крапивы, когда искали Феликса. И вот Джисон живой и невредимый, со стёртой памятью и с потерянной искренностью. Всё указывает на то, что Крапива испытывала на нём свой эликсир. Но тогда все эмоции Джисона должны были исчезнуть, а не их часть.       — Что-то не складывается, — Минхо закусывает губу, открывая дверь в свою комнату. — Джисон, Джисон, Джисон, Джисон… что же они с тобой сделали? Что они могли сделать с непослушным ребёнком, чтобы он разучился сожалеть и испытывать грусть?       Крапива не могла эликсиром стереть все эмоции Джисона, ведь он сейчас испытывает счастье, злорадствует и иногда боится, пусть и скрывает это, его горящие глаза не лишены способности радоваться. На такое не способны безэмоциональные люди.       — Значит, эликсир лишь спас жизнь, а пропажа эмоций… — Минхо ухмыляется, слыша, как скрипит позади дверь, но не оборачивается. Паззл сложился. — Джисон, ты ведь был непослушным ребёнком? — спокойно спрашивает Минхо, чуть взволнованным голосом.       Джисон замирает в проходе, вопросительно поднимая бровь.       — Попадать яблоком точно в голову соседу и оставаться незамеченным достаточно непослушно? — задумчиво тянет Джисон, не понимая, о чём конкретно его спрашивают. — Или подначивать детскую банду на войну с другой бандой всё-таки круче?       Минхо усмехается, оборачиваясь, но Джисон, делая вид, что не замечает на себе восхищённого взгляда, проходит в покрытую мраком комнату, на ходу стягивая с себя рубашку, и садится на кровать, избавляясь от строгих брюк, в которых ему пришлось проходить весь вечер. А Минхо не может оторваться, восхищаясь каждым движением, потому что Джисон, чёрт его возьми, самый непослушный ребёнок на свете. Нет. Он гений, он правда грёбаный гений.       — Вполне непослушно, — Минхо снимает с себя галстук, расстёгивает рубашку и не отводит взгляд от Джисона ни на секунду. — Я у тебя спросил сегодня о твоей улыбке, помнишь? Будешь ли ты улыбаться вечно, если я тебе запрещу?       — Помню, — Джисон поднимает подбородок вверх, следя за двигающимся в темноте силуэтом. — И ответ да. И перестань на меня так смотреть.       — А если бы я сказал тебе заплакать, ты бы заплакал?       — В твоих мечтах, — язвит, всё ещё не понимая, о чём речь.       Откидывая рубашку в сторону, Минхо снимает с себя брюки, одновременно смеясь и мотая головой, не веря, что Джисон смог обмануть Крапиву. Если бы Джисон не обманул Крапиву, будучи ребёнком, он бы не сидел сейчас здесь. Подходя к кровати со смятой в руках парой футболок, Минхо садится рядом. Одну футболку он протягивает Джисону, а вторую надевает на себя, мучая молчанием и без того утомлённого интригой Джисона.       — Если не скажешь, о чём речь, я тебя тресну, — не угрожает, предупреждает.       — Следующий вопрос, — Минхо достаёт из-под подушки пижамные штаны, которые медленно оказываются натянутыми на ноги. — Как проще всего заставить похищенного ребёнка показать эмоции?       — Заставить плакать, наверное. Угрозы. Банальный шантаж… — Джисон поднимает взгляд в потолок, пытаясь найти ответ там.       — Я обещал рассказать тебе о твоей смерти, как мы закончим, но только сейчас нашёл более менее реальную версию, — довольно заявляет Минхо и вытягивает перед собой поднятый вверх указательный палец, чтобы Джисон сосредосточился и слушал внимательно. — Непослушного ребёнка по имени Хан Джисон забирают, пытаются узнать у него, куда уехал его лучший друг, но в конце концов убивают. Однако в это же время проходит создание эликсира жизни, который забирал бы у людей эмоции и чувства.       — Это ты про тот, который нам показывали сегодня?       — Да, но сегодня мы видели его завершённую версию. А тогда он только создавался. На детях испытывать эликсиры выгоднее: они меньше, и доза, соответственно, тоже. Поэтому убитого тебя оживили при помощи эликсира, чтобы испытать его действие. И вот ты очнулся. Особенным нужно проверить, есть у тебя эмоции или нет. И тебе угрожают, говорят: «плачь, если хочешь жить!», запугивают, приказывают. Но ты ведь больше всего не любил приказы, насколько я помню?       — Всегда всё делал наоборот, — Джисон ехидно усмехается и морщит нос от приятных воспоминаний.       — Вот именно! — говорит Минхо чуть громче. — Как только тебе приказывают проявить эмоции, этот рычаг внутри срабатывает и ты делаешь всё в точности наоборот.       — И когда я сделал вид, что мне не страшно и не грустно, меня оставили жить, потому что подумали, что эликсир сработал, — улавливает Джисон. — Но они бы не поверили так просто, — Джисон откидывается спиной на кровать, нервно стуча пальцами по груди. — Сам подумай: они же миром управляют.       Минхо одобрительно мычит и ложится рядом, вновь ныряя в мысли, которые складываются одна за другой, выстраивая точную и полную картину произошедшего.       — Знаешь, как они принимают Особенных в свои ряды? — Джисон мотает головой. — Они заставляют убить щенка или котёнка. Не убиваешь — проявляешь слабость. Значит, ты не достоин. Думаю, ты убил кого-нибудь, чтобы тебе поверили. Но даже у непослушного ребёнка есть сердце, — Минхо поворачивается, заглядывая Джисону в глаза, и кладёт руку на его сердце. Бьётся. Значит, действительно есть. — Это не могло не оставить отпечатка в твоей памяти. Вот ты и внушил себе, что ничего негативного не чувствуешь. В твоей голове выработалось, что любовь — это слабость, что привязанность — это плохо, что слёзы — это зло, что страх — это позорно. Потому что если бы ты проявил хоть что-то из перечисленного, тебя бы убили.       Джисон поджимает губы и жмурит глаза, смутно вспоминая. Крики других, каменные лица, поднятые вверх кулак и маленького рыжего котёнка с ещё не раскрывшимися глазами.       — Ты хоть раз плакал с того момента, как вернулся? — уточняет Минхо.       — Не помню такого. Я даже когда узнал о смерти бабушки узнал, ничего не почувствовал…       — Но радость ты чувствуешь? — Джисон кивает. — Раздражение? — вновь кивок. — Вот видишь. Поэтому ты ничего не почувствовал, когда увидел Суджин и когда Чхве Томас к тебе приставал. Ты запретил себе чувствовать.       — Но это ведь хорошо. Я правда становлюсь менее уязвимым, меня сложно расстроить или вывести из себя, — тихо произносит Джисон, не припоминая ни одного случая, когда его бесчувственность сделала бы ему хуже. — Мне правда было хорошо без слёз всё это время. Сердце всегда было спокойно, — а про себя Джисон думает, что в последнее время его сердцу было не по себе, его кидало в разные стороны, стоило Минхо появится рядом.       — Неужели ты не хочешь никого полюбить? — непонимающе спрашивает Минхо, а Джисон мотает головой. — Конечно, с твоей тягой к приключением, маловероятно, что ты доживёшь до старости. Но если это произойдёт, то ты будешь совсем один. И ты ведь чувствуешь, на самом деле ты всё чувствуешь, просто подавляешь все эмоции, переводишь их в ненависть. Стоит тебе почувствовать, что тебе кого-то жаль, ты сразу вычёркиваешь этого человека из своей жизни. Уверен, что когда ты влюбишься, твой избранник и дня с тобой не продержится, потому что ты не сможешь показать ему истинные чувства. Всё, что ты можешь показать, так это безразличие и ненависть. Кому могут понравиться такие люди?       Джисон хмыкает. Вновь Минхо говорит про то, что Джисон не способен любить. Вновь говорит о том, что ему всё безразлично. Джисон не отрицает, отчасти это правда, но если он совсем не умеет проявлять чувства, то почему сейчас с ним происходит что-то непонятное. «Если я ничего не чувствую, то почему спас тебя сегодня? — думает Джисон, смотря Минхо в глаза, словно может ему передать каждую свою мысль, потому что произнести это вслух не хватает смелости. — Разве спасения не достаточно, чтобы человек понял, что он мне дорог?»       — Разве это имеет значение? Я не умею проявлять чувства, — вырывается из уст Джисона. — Даже если пытаюсь, у меня не получается, я не могу ничего сказать или заплакать. А курсов, где бы учили, нет. Так что у меня нет выбора, кроме как ненавидеть всё, что вызывает во мне эти чувства.       — А ты пробовал… — Минхо задумчиво поднимает взгляд в потолок, собирая ответы с висящей на нём люстры, а затем возвращается взглядом к Джисону. — Если разговорами ты выразить чувства не можешь, то выражай поступками. Будь рядом, помогай, оскорбляй чуть меньше, — усмехается. — Да, не повезёт же тому человеку, в которого ты действительно влюбишься… Понял меня? Как только понимаешь, что человек тебе не безразличен, не списывай все чувства на ненависть.       «Быть рядом, помогать и оскорблять чуть меньше… — Джисон вжигает эти слова внутрь себя, смотря Минхо прямо в глаза и чувствуя, как кошки внутри царапают солнечное сплетение, словно сопротивляются, просят сказать что-нибудь язвительное. — Тогда, если ты мне небезразличен, ты поймёшь это?»       Минхо улыбается, радуясь тому, что спустя бессонные ночи размышлений и построения теорий он в конце концов находит ту, которая его устраивает, а бонусом даёт совет Джисону. Ему правда хочется, чтобы младший проявлял чувства хоть к кому-нибудь.       — А почему ты так уверен в своей версии? — непонимающе спрашивает Джисон. — Ты же не знаешь наверняка.       — Потому что все остальные версии говорят о том, что ты не человек.       — А я человек?       — Только человек может спасти своего врага, разбив эликсир жизни о голову ни в чём не виновного организатора аукциона, — Минхо поднимает взгляд на потолок. — А потом ещё и поцеловать его…       — Рад, что ты считаешь наши поцелуи. Давай ещё разок? — тараторит Джисон, накидываясь на Минхо с вытянутыми в трубочку губами.       — Если хочешь здесь спать, то не приставай ко мне! — Минхо выставляет руки, не подпуская Джисона ни на миллиметр и не понимая, с чего младший вдруг нападает на него. — Помни о субординации, мы ведь враги. Забыл? Я тебя ненавижу вообще-то!       — Но сегодня ты просил меня улыбаться вечно. Знаешь ли, такие слова просто так не говорят… — шуточно тянет Джисон, не отпуская попыток дотянуться до Минхо.       — Считай произошедшее сегодня платой за просмотренные видео на твоём аккаунте!       — Да? Тогда я могу сделать кое-что из крайне ограниченной версии прямо сейчас, чтобы ты всю жизнь расплачивался.       — Только попробуй!       Джисон опять вытягивает губы трубочкой, притворяясь, что вновь поцелует, а Минхо отбивается и не позволяет этого сделать. Тогда Джисон накидывается на него с щекоткой, наваливаясь всем телом, но старший всё равно удерживает его. Из груди вырывается смех у обоих, а Джисону удаётся прорваться сквозь машущие руки и закинуть ногу и руку на тёплое тело Минхо, который постепенно смирился со своей участью. Потому что Джисон всегда делает наоборот. Скажешь ему на дом залезть — он спрыгнет с крыши. Скажешь ему не касаться — он прилипнет, как жвачка.       — У тебя правда есть крайне ограниченная версия контента? — осмысляя услышанное, спрашивает Минхо, словно он уже готов заплатить.       — Балбес ты, — тихонько смеётся Джисон, прижимаясь ближе. — Эта версия прямо перед тобой…       — Ты куда? — спрашивает Чанбин, отрываясь от разговора с мамой, когда видит, как Феликс встаёт с кресла.       Все уже разошлись по комнатам, только Чана и Хёнджина всё ещё нет. И Чанбин думал, что Феликс хочет дождаться друга, но он уходит, не сказав ни слова.       — Пойду спать, — врёт Феликс, но Чанбин кивает, отпуская.       Феликс чуть приподнимает уголки губ и уходит к себе, оставляя Чанбина. Он подслушивал его разговор с мамой, пусть и не нарочно. Она рассказывала про его братьев и сестёр, про бабушку с дедушкой, про дядь и тёть. И Феликс соврёт, если скажет, что не завидует. Он чертовски завидует. Потому что сегодня из-за него опять чуть не умер человек, а своими переживаниями не с кем поделиться. Хотя гул разговора отдалённо слышится сквозь тонкие стены маленькой комнаты, в ней спокойнее. Ведь комната — это логово, где Феликс может почувствовать себя хоть немного в безопасности.       Феликс тоже хочет увидеть родных, но желания спать нет абсолютно. На сердце слишком беспокойно, а после случившегося с Чанбином родители во сне будут говорить только о смерти. Умереть самому и вправду было бы лучшим решением, чтобы никто больше не пострадал. Однако Феликс не хочет слышать это от семьи сегодня, он просто хочет хотя бы увидеть их.       Сны — единственное место, где Феликс может увидеть тех, по кому чертовски сильно скучает. Мама, папа, сестра, бабушка, собака и дядя с тётей… а ещё друзья, которые погибли совершенно глупо и неправильно. Феликс скучает. Безумно скучает по ним. И по жизни. Но когда родная мама говорит о том, что Феликсу нужно прекратить бессмысленные попытки догнать нормальную жизнь, это больно. Больно, ведь Феликс любит свою семью. Любит больше всего на свете, и плевать, мертвы ли они, Феликс всегда слушался их, никогда не делал иначе. То, что происходит с ним сейчас, жизнью и вправду назвать уже не получается.       Есть лишь одна вещь помимо снов, где Феликс может увидеть родных.       Феликс редко достаёт свой альбом с детскими фотографиями, потому что видеть их гораздо больнее, чем даже слушать пожелания смерти. Однако сейчас он хочет увидеть семью. Ту семью, которая была раньше. Живую.       Тихо подходя к настенным полкам, Феликс встаёт на носочки, доставая крошечный пыльный альбом, который еле держится и норовит развалиться в любую секунду. Феликс слишком дорожит им, чтобы менять на новый, хоть и понимает, что такими темпами фотографии быстрее испортятся. Садясь на холодный пол возле кровати, Феликс дрожащей от предвкушения рукой включает лампу на тумбочке и сжимает губы, поглаживая пальцами шершавую обложку и чувствуя родной запах сырости старого дома. Он помнит, с какой ненавистью листал его, когда маме в сотый раз хотелось вспомнить молодые годы. Но сейчас он отдал бы всё, чтобы сидеть с ней рядом и слышать шелест старых страниц вперемешку с её смехом.       — Это ты только родился, — эхом отдаётся в голове ласковый голос, стоит Феликсу открыть первую страницу, где его отец держит на руках комок одеяла с маленьким человечком внутри. — А это ты первый раз в деревне, — и фотография, где крохотный мальчик лежит на кровати, запах которой всё ещё стоит в носу. Крохотный Феликс рядом со счастливой бабушкой.       — Прости… — шепчет Феликс, большим пальцем гладя бабушку по волосам, чувствуя их гладкость. — Прости, что убил тебя, бабуль.       — Смотри! Это ты с сестрёнкой собираешь ягоды, — продолжает голос, когда открывается новая страница.       Феликс смотрит на фотографию долго, разглядывая младшую сестру, только научившуюся ходить, и себя с тёмными немного вьющимися волосами. На лицах улыбка, а в ушах от этой улыбки — смех. Феликс помнит его, помнит как звонко смеялась его сестра, когда он корчил ей рожицы.       — Это вы своровали яблоки у соседей, — и следующая фотография, где Феликс уже выше, а сестра — взрослее. Но она всё ещё маленькая. Она навсегда осталась той маленькой и невинной принцессой, ради которой Феликс воровал самые красные яблоки. — Она так тебя любит! Больше чем меня.       — Неправда, — шепчет Феликс, перелистывая и видя, как на следующей фотографии его сестра жмётся к маме, прикрыв глаза и вытянув губы трубочкой. — Она очень любит тебя, мам.       — Смотри! Это мы с тобой и с папой рыбачим! Как же мы похожи… — Феликс шмыгает красным носом, уже не контролируя льющиеся по щекам слёзы, когда видит лицо отца, крепко сжимающего его в руках, поднимая над озером.       Феликс рукой сжимает себя за плечо, чувствуя тёплое касание отца. Он всегда сжимал его до боли в лёгких, а Феликс визжал, словно его пытаются задушить. Поглаживая себя по плечу, Феликс сжимается, превращаясь в того маленького мальчика с фотографии и вновь попадая в объятия отца.       — Он тогда обещал тебя выкинуть, а ты та-а-ак громко хохотал, что всю рыбу распугал.       — Прости, пап, — сквозь слёзы произносит Феликс. — Мы с тобой ещё много рыбы наловим! Очень-очень много… слышишь, пап?       — А это мы купили Чарли! Ты сам выбрал, помнишь?       — Как я могу забыть.?       — Кстати, ты её покормил утром?       — Я… — Феликс смеётся, чувствуя, как сдавливает лёгкие от того, что в них не осталось воздуха.       Последний раз он кормил Чарли Шесть лет девять месяцев и три дня назад. В тот же день не стало его родителей.       — Простите меня…       Феликс листал альбом, рассматривая каждую фотографию и задыхаясь на каждой заново. Он не помнит даже, когда плакал так сильно в последний раз, но сейчас слёзы всё никак не могут перестать литься. Одна из слезинок падает на рисунок сестры, оставленный между страницами альбома. Феликс пытается её аккуратно стереть, но дрожащий палец лишь стирает его лицо с семейного рисунка.       Он скучает. Он очень скучает по ним. И он отдал бы всё, чтобы увидеть их ещё хоть раз, живыми и тёплыми, как летний ветер.       Он даже не видел тело сестры, кажется, полиция не нашла его на скалах, на которые она прыгнула, пытаясь убежать от злых людей. Феликс шмыгает, перелистывая страницу, где красуется последняя фотография.       — А это ты с Джисоном. Вы с ним, ребята, не должны расставаться.       Феликс замирает, видя своё лицо, покрытое веснушками, свои тёмные красивые наполненные жизнью и радостью волосы, которые он не скрывал, в отличие от седых, которые теперь покрывают его голову. Он смотрит на Джисона, тощего, как спичка, но счастливого, как никогда. Искренняя улыбка ему очень идёт. Жизнь ему очень идёт. Джисон и остался тем же мальчишкой, который любит смеяться в погоне за весельем, а Феликс — нет. Феликса больше нет. Как нет и его улыбки, и его красивых волос, и его семьи. Всё исчезло. Все исчезли.       — У меня не осталось ничего, мам…       — Как это? У тебя есть мы! — отвечает выдуманный голос отца. — Посмотри на себя, сын! Ты вырос таким большим…       — Да, братик, ты вырос красавчиком, — слышится голос Оливии. — Но тёмные волосы тебе идут больше.       — Я скучаю по вам, — Феликс перелистывает на страницу назад, смотря на общую фотографию, где отчётливо видны лица, и не может больше дышать. — Я скучаю по вам, слышите? Мне вас очень не хватает…       Чанбин просыпается посреди ночи от непонятного шума, доносящегося из ванной. Он встаёт, хватая для обороны первое, что попалось под руку — плечики для одежды, и медленными шагами идёт на свет. Может, кто-то из них проснулся, а может, это Хёнджин и Чан вернулись, но безопасность превыше всего. Только подойдя к чуть раскрытой двери достаточно близко, Чанбин слышит тихие всхлипы.       — Феликс? — Чанбин заходит внутрь, видя Феликса, сидящего на полу с разведённой в тазике краской для волос и дрожащими руками пытающегося равномерно нанести краску на волосы.       Феликс замирает, быстро вытирает слёзы тыльной стороной ладони, пачкая болезненно бледную кожу. Ему нечего сказать. Ему стыдно, страшно и больно. Но разве он имеет право жаловаться на жизнь человеку, который чуть не погиб сегодня из-за него? Разве он имеет право жаловаться на жизнь хоть кому-то? Не имеет.       — Иди сюда, — шепчет Чанбин, садясь рядом на пол и забирая у младшего кисть.       — Оливии нравились мои волосы, я должен их вернуть… — Феликс сопротивляется, но из-за слёз и недосыпа он не может ничего сделать.        — Оливия… Это твоя сестра? — спрашивает Чанбин, отвлекая Феликса от кисти.       — Да, это моя сестрёнка… я так скучаю по ней, хён… — всхлипывает Феликс, а у Чанбина от его вида колит сердце. — Я должен вернуть свой цвет.       — Я помогу, — кивает Чанбин.       Феликс замолкает. А Чанбин и не хочет ничего слышать. Ледяное трясущееся тело и красные от слёз глаза уже всё рассказали. Продолжение следует…