Отражение пламени

Уже добравшись до места крушения поезда, Ренгоку понимает, что его надежды были до крайности наивны. Потому что единственной причиной, почему это клятое Солнышко — Танджиро — не рванул на его поиски, могла быть только смерть. Ну и то, что его связали, что, кстати, произошло. Какуши трудились сейчас не покладая рук, а Танджиро в бинтах, словно заморская мумия, выбирался из рук своего кабаноголового друга. Тот громко ему что-то втолковывал, как он вдруг встрепенулся, и Рэнгоку понял — этот невозможный ребёнок учуял его, и сейчас они столкнутся взглядами. Хашира пламени замер. Слова словно застыли в его глотке непроходимым монолитом, не желая позволить ему не то что что-либо сказать, но и просто выдохнуть. И он почти решился сделать шаг, выйти на встречу чужим взглядам, как его рот накрыла знакомая чернопалая ладонь, а руки были вывернуты за спину и взяты на болевой захват. — Тише, Кёджиро, — шепнул демон, утаскивая обратно тщетно упирающегося охотника на демонов. — И что ты собирался сделать?! — продолжил он, отойдя уже достаточно далеко, чтобы некоторые одаренные охотники его не почуяли. — Отдать им мой клинок и попросить зарубить. Для меня будет честью после столь омерзительного перерождения умереть от рук моих товарищей, — абсолютно честно ответил столп пламени. И даже сам изумился такой откровенности. И с кем? С демоном, который уничтожил его жизнь. Но чистая и горячая злоба уже перегорела, оставляя за собой лишь тлеющие угольки. Аказа же выдохнул, резко разворачивая хашира к себе лицом, и, жестко зафиксировав руки, заставил себя улыбнуться широко и как можно более мерзко. — А ты подумал о том, что я из мести после твоей смерти прикончу всех этих людишек? А в особенности тех сопляков, одного из которых ты так хотел спасти? — оскалился он, притискивая Ренгоку к ближайшему дереву и заглядывая в такие притягательные пламенные глаза. Обращение его почти не изменило. Оно лишь сделало пламенного столпа еще ярче. Волосы теперь и вовсе казались живым и не горячим пламенем, их так хотелось коснуться. Впрочем, так же, как и раньше. Аказа подался вплотную, словно стремясь удовлетворить собственный тактильный голод. — Кёджиро, ты ведь еще вчера сказал, что ненавидишь меня едва увидев! А ведь ненависть — это такое сильное чувство! Ненавидь меня и дальше, стань сильнее и попробуй убить. Ведь ты же не сможешь умереть, зная, что я жив и продолжаю убивать, верно? Ты же так никогда не сможешь уйти с миром! — продолжил Третий, шепча прямо в губы ошарашенно замершего хашира. И улыбнулся. Даже сейчас, в таком положении он не терял концентрации дыхания. И в противовес всему сказанному, Кёджиро видел в этих глазах искреннее восхищение. Восхищение им, Ренгоку. И не мог понять, что это за бред творится. Даже попытался что-то сказать. Когда Аказа криво улыбнулся, прикусывая себе язык и приостанавливая регенерацию, специально чтобы рот наполнился кровью, тело новообращенного пробила дрожь, а зрачки сузились в едва различимую линию. Весь мир сузился до приоткрытого окровавленного рта. Кеджиро попытался сопротивляться жажде. Инстинктам. Даже попытался воззвать к своему отвращению, твердя себе то, как это всё выглядит. Что это будет неправильно и откровенно мерзко. Но не смог. Очень близкое сейчас лицо демона имело правильные очертания, да и пушистые ресницы оказались довольно красивы… Ренгоку не сразу осознал, что подается сам вперед, послушно открывая рот и выпивая кровь, проводя языком по чужим клыкам, по деснам, просто вылизывает рот, впитывая мельчайшие частички крови. И что странно — мысль о том, чтобы вгрызться в губу, вырывая кусок, оказывается очень легко подавить. И хочется, чтобы это безумное мгновение длилось дальше. Аказа вжимает его в дерево так, что хрустят не только кости, но и древесная кора. Прикусывает свою щеку изнутри, позволяя продолжать, и тем временем убирает хватку с рук, скользя ладонями под одежду хашира. И он даже умудряется не вздрогнуть, когда ладони бывшего человека сжимаются на его плечах. Этот ненормальный, совершенно сумасшедший поцелуй со вкусом крови разрывает сам Аказа и завороженно смотрит на словно завороженного тянущегося к нему Ренгоку. Сердце вздрагивает. Хакуджи хочет заставить Ренгоку жить хотя бы ради ненависти к нему. И в то же время от зрелища жадного, шалого взгляда с дымкой удовольствия и припухших от поцелуя губ, возникает совершенно закономерное желание. Ренгоку мужчина? И? Как говорил один знакомый демон: «Я уже слишком стар для этого дерьма», и Аказа согласен, если называть дерьмом предрассудки. К тому же, этот невозможный Ренгоку не пытается не то что укусить, но и просто кровь пустить. Лишь покорно берет то, что ему дают, и от этого третью высшую луну кроет со страшной силой. И, наверное, он понимает, почему следующий поцелуй кажется таким горьким и болезненным. Потому что он не хочет этой ненависти. Наоборот, хочет быть важным. Хочет сражаться и вечно совершенствоваться. Хочет обнимать это теплое, почти человеческое тело, ловя вздохи. Хочет. И не видит других вариантов заставить его хотеть жить. Для Ренгоку осознание того, что творится что-то совершенно ненормальное, приходит в момент, когда чужие пальцы сжимаются на его спине под одеждой. И когда он сам осознает, что с пылом вылизывает чужой рот и не хочет это прекращать. Совершенно не хочет. И даже не противится, когда его затаскивают в какое-то новое укрытие и валят на пол, шало заглядывая в глаза. Аказа и сам плохо соображает, не зная, что за ересь творит, когда наваливается сверху на бывшего хашира и вновь запускает руки под одежду. Тянется за поцелуем и… Кеджиро внезапно закатывает глаза, резко обмякая. Аказа давно так люто не ненавидел рассвет.