Повсюду, как звезды, сверкают осколки стекла... Мы сотворили кладбище из белого, как кость, дня. (Ричард Сайкен, «Косточка желаний»)
В конце концов бесконечно извилистая линия жизненного пути вдруг распрямляется – Годжо Сатору достигает точки неподвижности и понимает, что останавливается на ней в абсолютном одиночестве. Здесь же его настигает ощущение закономерности, чего-то такого, что было предопределено судьбой. Оно достаточно чёткое даже для него, совсем ничего не смыслящего в таких вещах. Наступает момент, когда Годжо Сатору остаётся один, момент, в котором Гето Сугуру больше не занимает своё законное место рядом с ним, и на нём быстро начинает разрастаться сосущая пустота – пропасть, слишком бесконечная, чтобы её можно было описать как зияющую дыру или трещину. И пока он стоит здесь, в одиночестве, Гето Сугуру становится для него домом. Он больше не может наблюдать, как Сугуру сворачивает клубок из проклятой энергии – будто бы он планета или звезда, готовая или сформироваться, или взорваться, – вместо этого он видит только пустоту, выходящую из-под контроля. Там, где должна быть сложенная чашечкой ладонь, на которой лежит затянутый белёсой пеленой чёрный шар, теперь зияет дыра, достаточно глубокая, чтобы вырвать из Сатору все его чувства вместе с их корнями и швырнуть их прямиком в это бездонное, разросшееся месиво. В такие моменты ему кажется, что та его бездушная часть, которая всегда тянулась к силе, начинает преследовать его, в то время как он сам может только останавливаться и пытаться уклониться от цепляющийся за плечи тьмы, жаждущей поглотить его. Он намеренно не пытается узнать, что представляет из себя материя внутри проклятого шарика, который Сугуру с трудом проглатывает. Он не знает, какая она под микроскопом, не знает, почему она может существовать без фиксированной температуры кипения или плавления. Он не знает ни её физики, ни химии, потому что никогда не интересовался такими вещами. Он скучает по тому, как она выходила из Гето, растекаясь маслянистым пятном по кафельному полу туалета; скучает по «дай мне секунду», времени, которое он давал Сугуру на всех их миссиях, чтобы тот мог выблевать мерзкие остатки проклятья, сгибаясь почти пополам от перехватывающих дыхание спазмов. Но это всё не о том, как если бы он ушёл. Нет, Гето Сугуру не канул в чёрной дыре или не свалился с обрыва – Сатору самолично позаботился об этом, когда с неподъёмной жалостью на душе схватил его за руку и уничтожил. Он не ушёл. Иногда для Сатору это всё, что имеет хоть какое-то значение. Он видит его будто бы наяву. Мысли о Гето Сугуру сами становятся для него местом жительства, и он поселяется в них, игнорируя всех тех, кто находится рядом с ним здесь и сейчас. Это всё неправильно и неполноценно, но, по крайней мере, они хотя бы позволяют ему не падать в пропасть без протянутой руки, за которую можно было бы ухватиться. Верно? Сатору всё ещё пытается вцепиться в пустоту, надеясь, что Гето Сугуру займёт своё место рядом с ним. И именно здесь, на очередном задании, под светом мерцающих на чернильном небе звёзд, он понимает, что значит быть одному. Понимает, каково это – иметь что-то отдалённое от него; понимает, каково это – питаться отравляющей вкусовые рецепторы и неизученной ни одним из учёных материей, чтобы потом она могла вернуться как нечто с совершенно другим органическим составом – как нечто абсолютно новое, созданное с нуля. Он один. Сатору проглатывает эту мысль с усилием и без всякой охоты.***
i. (восемнадцать)
Розовые, будто бы слабый румянец, лепестки изящно складываются в причудливое оригами рисунка, мягко опускаясь на неровные квадраты вымощенной булыжниками дорожки, ведущей ко входу в Токийский магический техникум. Сатору смотрит на них, наблюдая, как они бесцельно дрейфуют в воздушных потоках до тех пор, пока не упадут на землю; как будто боясь упасть на камень всем своим весом сразу, они нерешительно и легкомысленно парят, прежде чем замереть сначала во мгновении, а после уже навсегда. – Ещё одно важное задание? – Сугуру опускается рядом с ним и закуривает, параллельно с этим протирая сонные глаза. Утро звенит хрустящей ясностью, пропитанной запахом росы и уже опадающих цветов сакуры. Сатору бросает взгляд на сигарету и протягивает руку, растопырив указательный и средний пальцы, и Сугуру вкладывает её между ними. Сделав глубокую затяжку, он отдаёт сигарету обратно Сугуру, и тот тут же зажимает её между губ. Сатору с секунду наблюдает, как она безвольно подрагивает вместе с мышцами чужого рта. – Ага, – отвечает он, и прослеживает взглядом контур чужих губ, вглядываясь достаточно пристально и бесцеремонно, чтобы потенциально иметь возможность получить от Сугуру очередной хмурый взгляд. Но когда тот смотрит на него, Сатору отворачивается и обращает всё своё внимание на атласные лепестки сакуры под своими ногами. Дым срывается с тлеющего кончика сигареты, и Годжо опирается локтем на другую ногу, чтобы быть подальше от Сугуру, в то время как тот вынимает её изо рта, быстро облизывает губы и делает ещё одну глубокую затяжку. Сатору ёрзает на ступеньках и подпирает голову рукой. И снова пытается уловить возможность попялиться. – А у тебя разве нет своих заданий? – спрашивает Сатору, прежде чем Сугуру успевает вынуть сигарету изо рта, чтобы ответить ему что-либо. Наблюдать за тем, как бумажный цилиндр фильтра мягко обхватывается пухлыми губами – добровольно позволить ввести себя в транс. Сугуру не кашляет, не морщится, не давится – дым легко входит в его лёгкие и выходит через нос и рот. – Как по мне, тебе стоило бы пойти со мной. Но это тебе решать. Сатору хочется поболтать. Перебегать от темы к теме, блуждать вокруг «за» и «против», задавать вопросы быстрее, чем лепестки цветов опадают на землю. Цель: удержать сигарету во рту Сугуру так долго, как только возможно. Сигарета – хороший повод попялиться. Если бы кто-нибудь спросил, что с ним происходит, он был бы честен и ответил бы, что просто не выспался – возможно, потому что его настиг утренний туман. По крайней мере, это было единственным логичным объяснением такой сильной фиксации, направленной на сигарету, зажатую между губ его лучшего друга. Но Сугуру вынимает её изо рта быстрее, чем Сатору успевает возразить или вставить ещё хотя бы одну свою реплику между очередной паузой в их разговоре. Дважды моргнув, он в последний раз бросает унылый взгляд на рассеивающийся перед ними дым, и только после этого переключает своё внимание на восход, напоминающий сейчас цветок оранжево-розовой орхидеи. Годжо игнорирует оборванный контакт. Игнорирует факт того, как Сугуру хладнокровно вынул сигарету изо рта, ни на секунду не задумавшись о его чувствах. – Да, есть парочка. – Сугуру пожимает плечами, а затем расправляет их и потягивается. – Я бы предпочёл пойти с тобой, но боюсь, Масамичи не постесняется самолично прикончить меня, если я и дальше продолжу высасывать из всеобщих правил исключения. Они и так уже тоньше некуда. – С каких пор тебя волнуют правила? – фыркает Сатору. – Верно подмечено. – Сугуру наклоняет голову в его сторону, делая ещё одну затяжку. На этот раз он не ждёт, а сразу убирает сигарету в сторону, освобождая место для кривой усмешки. – Так значит, ты пойдёшь со мной? – кокетливо переспрашивает Сатору, наблюдая краем глаза за тем, как сигарета мерцает тлеющей бумагой на кончике и роняет пепел на камни. – Посмотрим.***
Неделю спустя Сатору возвращается в Техникум после вереницы напряжённых, изнурительных миссий, после которых он, как обычно, чувствует себя готовым отвратительно страдать во всех самых неподходящих для этого местах, а ещё взволнованным, привередливым, как погода весной, и жаждущим чего-то простого – абсолютно человеческого. Он переступает порог общей комнаты и замирает, чувствуя какое-то извращённое удовлетворение от вида Сугуру, выворачивающего содержимое своего желудка над мусорным ведром. Кашляя и давясь, он несколько раз сплёвывает чёрную слюну; бледный и липкий от тонкой плёнки выступившего пота, Сугуру поднимает голову и насмешливо улыбается ему. А потом снова кашляет и отставляет урну в сторону, небрежно вытирая губы рукавом. Сатору не отводит от него пристального взгляда. Наблюдает за тем, как Сугуру тщательно прополаскивает рот водой четыре раза, а потом снова склоняется над ведром в новом спазме. Как опять вытирает рот, тихо постанывая. Тёмные круги под глазами – он выглядит хуже, чем год назад. Проклятия давят изнутри на его органы, разлагая их до неконтролируемой тошноты. И именно это кажется относительно человеческим по сравнению с любым другим аспектом жизни Сатору. Это эгоистично – то, как что-то в его груди сжимается, наполняясь теплом, в то время как Сугуру выворачивает себя наизнанку. Впервые в жизни Сатору чувствует готовность поделиться чем-то из своего багажа эгоизма, горячечным теплом, зреющим в его полной подлого удовольствия грудной клетке. Сатору не может заполнить собой Сугуру, не может исправить того, что видит перед собой сейчас. Не может быть тем, кто был рождён с шестью глазами, не может быть самым могущественным магом из ныне живущих. Сатору понимает, что его способность брать и отдавать заканчивается там, где начинается Сугуру. Но он отмахивается от этой мысли, потому что вдруг натыкается на смущение – будто бы это он ещё секунду назад пытался выблевать собственный желудок посреди общей гостиной. – Уберёшь за собой? – Сатору кивает на урну, и Сугуру в ответ на это криво усмехается. – Нет, буду ждать, пока ты сделаешь это за меня. – О, так и знал. – Мы могли бы попросить Сёко, – посмеивается Сугуру. – Да, думаю, мы могли бы, – передразнивает его Сатору, отзеркаливая смешок. Он был бы готов продолжать шутить в том же духе, если бы Сугуру не выглядел так, будто бы в любой момент может потерять сознание. Не то чтобы Сатору мог объяснить такую свою учтивость. Не то чтобы. – Как всё прошло? – спрашивает Сугуру, механически, будто бы он робот, а не человек, поворачиваясь к урне и завязывая пластиковый пакет на узел, слегка поморщившись при этом. – Как обычно. Скучно. Суетливо, но как раз для моей способности. – Он отвешивает шутливый полупоклон, на который Сугуру издаёт хриплый смешок. – Ты хоть немного поспал? Как тебе обещанное Масамичи жильё? – Голос Гето звучит почти ласково – он поддразнивает его, и Сатору расслабляется, чувствуя себя наконец-то дома. Независимо от того, какая вокруг царит суматоха, он всё ещё может расслабиться, расслабиться и ещё раз расслабиться, если Сугуру всё ещё готов шутить. – Да-да, как будто в отпуске побывал. – Сатору валится на кресло-диван, вытягивая измученные конечности на соседний. «Я скучал по тебе». – Рад, что ты вернулся. – Честно говоря, я тоже.***
Они проводят бесчисленное количество часов в комнате Сугуру. От заката до заката, грязные носки скапливаются бесформенной кучей на полу в дальнем углу. Годы проносятся мимо дверных проёмов, как диагональные лучи солнца в три часа дня. Фантики от конфет – своеобразное украшение интерьера в изножье кровати Сугуру. Скучные серые простыни регулярно меняются на совершенно дурацкие, с новогодним принтом; когда Сугуру вытаскивает их из шкафа, Сатору всегда посмеивается над ним. Сатору живёт и дышит стенами этой комнаты, непреднамеренно создавая кратер, в который самостоятельно же и падает, параллельно с этим врастая стопами в половицы паркета. Смех Сугуру – то, как ощущается дом. Для стен этого общежития, для самого Сатору. Скрестив ноги, Гето жует батончик мюсли или гоняет во рту мятную конфету, когда может впихнуть в себя нормальную еду, и время от времени отрывается от книги, чтобы бросить на Годжо быстрый взгляд. Сатору хорошо запомнил эти тёмные глаза, выражение лица, с которым Сугуру смотрит на него, подёргивание бровью и дневной свет, предназначенный только для того, чтобы делать чужие глаза сияющими. Он хорошо знаком с этой комнатой. С их общими книгами, общим смехом, глазами Сугуру, блестящими искренним весельем над его же собственной остроумной шуткой. Но в последнее время беспокойство неясной природы всё ближе подкрадывается к нему, слоняясь вокруг и то и дело налегая на плечи, будто бы проклятая саранча с неправильной анатомией. Его мало что волнует в этой жизни; чего только стоит насилие, стекающее с кончиков его пальцев, когда он этого хочет. Эти стены слышали, как он признавался в своих самых личных секретах. Сугуру хранит их так близко к себе, как только может, в то время как комната помогает отпускать. Эти секреты были о человечестве и смерти. Сатору – неровные весы, одна чаша которых вмещает на себе вполовину больше веса, чем другая. Мысль о том, чтобы делить постель, теперь имеет больший вес, чем раньше. Весы всё ещё остаются несбалансированными, но теперь он больше не может чётко понять, какая из чаш перевешивает. Новое место жительства Сугуру, возможно, усиливает беспокойство. Оно напоминает прежнее: книги, сложенные стопками на полу, плакаты слева на стене у окна, принадлежности для рисования, торчащие из полок шкафа. Вход в новую турбулентность должен был быть вызван внешней средой, независимо от того, насколько комната похожа по внешнему виду на старую. Но это всё равно не та же комната. (Не тот же самый Сугуру). У Сатору не было времени, чтобы упасть на скрипучие половицы. Ему не хватило времени, чтобы столкнуться с ними и стать неотъемлемой частью их формы. Время всё ещё течёт по-прежнему – от заката до заката, с разного рода мусором в изножье кровати Сугуру, их типичной небрежностью, но Сатору всё равно чувствует тяжесть чего-то нового. Что-то безымянное и чужеродное поселилось в этой новой комнате, образовав парадоксально неправильную воронку в их когда-то идеальном лунном кратере.***
Будто бы воплощение силы, но вместе с тем парализованный и слабый – черты лица отчуждённые, существующие будто бы отдельно от него. Застрявший на полярно противоположной плоской конфигурации, беспомощный, не смеющий соответствовать своему свирепому превосходству. Когда это происходит с ним, Сатору разбивается вдребезги. Луна срывается с его небес вместе с ним – её полихроматические осколки сопровождают в свободном падении то, что от него осталось; микроскопические ошмётки, невидимые невооружённым человеческим глазом. Когда беспомощность и слабость бросают ему вызов в спринте на выживание, он собирает себя по кусочкам, выбирая крошечные осколки из волос чужих людей, вынимая их из лепестков отцветающей сакуры и красных паркетных досок. Собирает напоминания о своей потере. Страх склоняется перед ним. В знак уважения. Сатору проигрывает ему. Спокойно. Сатору так незаметно для самого себя поддаётся всему этому; они всегда были правы насчёт тех, кто отрекается.***
Беспокойные и нетерпеливые нити, на переплетении которых держится его рассудок, в скором времени начинают ослабевать в своих узлах. Именно так Сатору оказывается на пороге комнаты Сугуру, стуча по дверной створке кулаком, и ходит, ходит, наворачивая круги в ожидании. Дверь распахивается, петли скрипят. Сатору уже на полпути через гостиную, когда Сугуру приветствует его. Засунув руки в карманы, он расхаживает по комнате, слушая своё кричащее об неизвестной угрозе шестое чувство. – Сатору? – начинает Сугуру, но прерывается на половине фразы. Если бы это был кто-то другой, Сатору мог бы сказать, что чувствует беспокойство. Но в случае с Гето он отказывается от мысли об этом, наотрез отказывается— Он не спрашивает всё ли в порядке, не пытается давить. Он просто стоит и смотрит на Сатору. – Я не хочу говорить, – признаётся Сатору. И это звучит примерно так же уязвимо, каким он сам был в последние месяцы или, может быть, даже годы. Его собственный голос сейчас напоминает ему канатоходца – когда один шаг в сторону может швырнуть его в пропасть. И он в ужасе от того, что она в любом случае настигнет его, униженного, прежде чем поглотить целиком. – Хорошо. Взглянув на Сугуру, Сатору видит своё собственное отражение. Отдающие синевой мешки под глазами, потрескавшиеся губы, бледная сухая кожа, усталость, смотрящая прямо на него из чёрных глаз. Его собственное лицо смотрит сейчас прямо на него. Должно быть, так выглядит изнеможение. Может быть, лёгкий психоз, яростно смотрящий прямо на него и ощущающийся так, как мог бы ощущаться взгляд сквозь разбитое зеркало. Уродливо и с нежеланием считаться с ним. – Не хочешь сбежать? – Голос Сатору кажется ему самому криком в сторону уязвимого и отчаявшегося человека. Он чувствует в себе дикое желание съесть эту чёртову комнату живьём так же, как она съела их. Когда он смотрит на Сугуру, ему кажется, что тот слишком серьёзно обдумывает вопрос, хотя Сатору уверен, что ответ будет положительным. Да, он действительно хочет сбежать и никогда не оглядываться назад. Но они оба чувствуют, как трусость заползает в места, слишком маленькие, чтобы вместить её; необходимости каждый раз выбирать ответственность вместо чего-либо другого достаточно, чтобы свести кого угодно с ума.***
Может быть, в глазах Сугуру отражаются низменные, испорченные желания. Может быть, у него те самые глаза, в которых отражается весь спектр оранжевых оттенков солнца. Эти глаза видят, живут и дышат смертью. Сатору никогда не боялся умереть, но та смерть, что плещется в этих глазах, осмеливается с любопытством взглянуть на него. И тем не менее, он всё ещё остаётся зависим от чего-то, что стоит за их спинами. Возможно, это грубая сила или безжалостная честность, предусмотренная для них по умолчанию, та самая, которую они вдвоём пропихивают всё глубже в саму суть существования Сатору. Неосознанно Сугуру даёт ему повод для страха. Воплощение смерти, всматривающееся сразу во всех шесть глаз Сатору и видящее его насквозь. Богов нет, Сатору первый на очереди к небесам, а Сугуру наступает ему на пятки. Может быть, пристальные взгляды на другого бога обосновывают всё это, а, может быть, это чертовски пугает его; в любом случае, он больше не одинок, и он не был одинок с тех пор, как встретил Сугуру. Возможно, он слишком сильно пристрастился к этому.***
Сугуру умирает в шестой раз на уровне, который они не могли пройти вот уже как два часа. – Боже, блять… – Джойстик падает на колени Сатору, и Сугуру оставляет свою руку лежать на его бедре, всё ещё сжимая пластик в пальцах и давя костяшками на обнажённую кожу под ними. Тепло от его ладони сразу же растекается в крови, текущей по венам Сатору. – Твоя очередь. – Стонет Сугуру. Его рука остаётся на колене Сатору, и под ней кожа буквально горит. Годжо сглатывает, забирая у него джойстик и при этом задевая пальцы Сугуру. Пластик на ощупь кажется тёплым, как нагретый полуденным летним солнцем асфальт под босыми стопами. Силой воли заставив себя привыкнуть к этому чувству, Сатору скрещивает ноги и берёт джойстик обеими руками, всё ещё внутренне наслаждаясь призрачным теплом от руки Сугуру, прежде чем его собственное вытеснит его. Гето же коротко опирается на его бедро, когда поднимается с пола. Сатору маскирует взвизг кашлем. Даже если Сугуру и замечает это, то ничего не говорит. – Будешь есть? Потому что я буду. – Вместо этого ухмыляется он, и на его левой щеке появляется ямочка. На короткую секунду Сатору задаётся вопросом, означает ли эта ухмылка то, что Сугуру точно заметил, как он отреагировал на его касание, но, прежде чем он успевает как следует обдумать эту мысль, Сугуру пинает его ногу. – Будешь есть или нет? – Угу, то же, что и ты, – отвечает Сатору, пихая в ответ Сугуру коленом в лодыжку, чтобы отомстить. Сатору проваливается точно так же, как и Сугуру ранее. Тот тем временем возвращается с кухни, неся на тарелке нарезанную медовую дыню и несколько составленных друг на друга пластиковых контейнеров с разнообразными ягодами. – Прошёл? – Закинув в рот кусочек дыни, спрашивает Гето. – Нет. Растерял все жизни и провалился. Сугуру смеётся в ответ на это, падая рядом с ним. Он пахнет сладкой дыней и чем-то своим неповторимым, и Сатору приходится крепче сжать джойстик в руках. Если бы он мог, он бы— – Хочешь сыграть во что-нибудь ещё? – Нет. Мы должны пройти этот уровень, у нас же почти получилось. – Сатору качает головой. – Упрямец. – Ты больше не хочешь в это играть? – Сатору так сильно сжимает джойстик, что костяшки его пальцев белеют; Сугуру закидывает в рот пригоршню ягод, на губы брызжет красный и фиолетовый сок. Мясистые и сладкие, может быть, чуть водянистые ягоды лопаются у него на языке. Если бы он только мог— – Не-а, я просто дразнюсь. – Сугуру толкает его плечом, ухмыляясь, а затем протягивает ему крупную ягоду черники, держа её между большим и указательным пальцами. – Хочешь? Сатору пару раз недоумённо моргает. А затем, игнорируя здравый смысл, двигается ближе, обхватывая губами пальцы Сугуру. Он чувствует на языке вкус чужой кожи, а потом Сугуру, смеясь, убирает руку. Но, тем не менее, его глаза всё равно широко распахиваются, а губы размыкаются в трепете. – Ты должен был взять её рукой! – От смеха в уголках глаз Сугуру появляются тонкие лучики морщинок. – Отвратительно, – сухо добавляет он, но смотрит на Сатору всё ещё с тем же восхищённым и немного озадаченным выражением на лице. Сатору в ответ на это только закатывает глаза и пожимает плечами. – Ты будешь играть или продолжишь скулить из-за моей слюны, попавшей на твои царские пальцы? – Годжо честно пытается игнорировать тянущий узел в районе солнечного сплетения, жар, приливший к щекам, и тепло, которое поднимается по груди и позвоночнику к шее. Это тепло сворачивается кислым комком, движется по пищеводу, сопровождаемое внезапной волной тошноты. Его желудок сходит с ума, сжимая стенки в спазме – ему хочется смеяться – и рот Сугуру – у него на губах сок – красные и фиолетовые капли, смешивающиеся в синий, или красные и синие превращаются в фиолетовый, или, может быть, он— Сугуру передразнивает его, закатывая глаза и выхватывая джойстик из его рук. – Неважно. Дай сюда, ты, чёртов неудачник. – Ага. Красный, фиолетовый или синий? Кого это волнует. Сатору, нисколько не пытаясь это скрыть, беззастенчиво таращится на Сугуру. Смотрит на то, как его брови хмурятся от разочарования и сосредоточенности, на то, как он прикусывает внутреннюю сторону щеки, щурясь каждый раз, когда доходит до сложного участка, и сосредотачивается на прыжках и на том, чтобы приземлиться на платформу, а не свалиться с неё. Но он снова теряет все жизни, откладывает джойстик и кладёт руку на бедро Сатору. Сатору вспыхивает, будто спичка. Чувствует необходимость активировать свою бесконечность и направить руку Сугуру минимум на 2 дюйма выше места, где она лежит сейчас. Оттолкнуть его на противоположный конец комнаты. Разнести её вдребезги красным, расщепив каждый предмет мебели – всё в одно мгновение. Но вместо этого он снова молча сдвигается, чтобы взять джойстик, и касается пальцев Сугуру, чувствуя буквально зависимость от того, как их руки задерживаются в соприкосновении всего на секунду дольше положенного, от того, как кровь приливает к щекам, как сжимается в груди, от прикосновений кончиками пальцев, которые не оставляют после себя тепла, ничего из того, что можно было бы запомнить. И всё же, это не мешает ему жаждать всего этого снова и снова. Остаток ночи они проводят вот так, повторяющимся однообразием: джойстик в руках Сугуру, предвкушение, бурлящее внутри Сатору, ожидание и желание почувствовать липкие пальцы на своих собственных. Снова, снова, снова и ещё раз. Но ещё более желанным является жар, раскаливший тонкую прослойку воздуха между их плечами. То, как Гето позволяет Сатору делить с ним одно личное пространство на двоих, делиться теплом тел друг друга, сталкиваться и переплетаться конечностями. Сатору с жадностью впитывает то, как Сугуру позволяет ему провести подушечками пальцев по своим костяшкам в пробном касании. А потом они препираются и спорят, смеются и толкают друг друга. Как делают это обычно.***
Разливающаяся по комнате джазовая мелодия воздушная и ленивая – поскрипывает старостью звуков саксофона и лёгкого голоса исполнительницы. Воздух пропитался сигаретным дымом, едва заметный, слабый ветерок выдувает его белёсые облака в июльскую жару за окном. Сатору, Сугуру и Сёко отдыхают на диване в комнате Сугуру. Точнее, Сёко – на полу, Сатору развалился на диване, небрежно закинув ноги на Сугуру и обмахиваясь одним из старых журналов Сёко, время от времени подпевая знакомым строчкам в песне. Сев прямо, какое-то время Сугуру возится со своим телефоном, а затем принимается переключать каналы на телевизоре. Буквально – в одной руке мобильный, а во второй – пульт. Вентилятор под потолком накручивает быстрые круги. – Выходные – это странно, – бормочет Сёко, ковыряя заусенец на пальце. – Да. Духота приклеилась к этой комнате, забилась во все изгибы и трещины, прилипла к дивану, обдавая спину Сатору влажным жаром и заставляя его лоб то и дело покрываться мерзкой испариной. В течение последнего часа было тихо и жарко. Рассеянная, ленивая болтовня, молчание в тех случаях, когда тема иссякает и они сосредотачиваются на поисках новой, которая помогла бы отвлечься от невыносимой жары. – Ты думал о том, чтобы после учёбы пойти преподавать? – снова подаёт голос Сёко в попытке завязать разговор. – Не знаю, – бормочет Сугуру, то будучи поглощённым своим телефоном, то переключая своё внимание на телевизор. Песня со скрипом кончается, но чёрный диск пластинки продолжает вращаться в унисон с потолочным вентилятором. Сатору мечтает перевернуть его, потому что его любимая вентиляционная труба находится на обратной стороне. Но он остаётся на месте, чувствуя себя иссохшим кактусом; он бы встал за водой, если бы это хоть как-то могло спасти ему жизнь. Сугуру закуривает очередную сигарету и вместо того, чтобы сдвинуться и избавить себя от лишнего тепла, Сатору протягивает руку и кладёт её себе на живот, раздвигая пальцы и имитируя ими ножницы. Сугуру понимает намёк, вкладывая сигарету в пальцы Годжо. Если в комнате влажно и душно, пальцы Сугуру ощущаются лихорадочными и раскалёнными. Выбросив мысли о руках Сугуру из головы, Сатору делает затяжку, внутренне получая глубочайшее удовлетворение от мысли о том, что на фильтре осталась мятная гигиеничка Сугуру и он всё ещё может чувствовать её вкус на своём языке, прежде чем вернуть сигарету обратно. Капля пота стекает по спине Сатору, когда Сугуру забирает её, сталкиваясь с ним пальцами. Солнце, жара, июль – и без того горячо, но этого жара недостаточно, чтобы приглушить тот, что излучают обнажённые задравшимися шортами бёдра Сугуру. Потому что когда они прижимаются к икрам Сатору, он чувствует, что обжигается, а на коже моментально выступает липкая плёнка пота. Кожа под его коленями, вероятно, совсем уже мокрая и пачкает ноги Сугуру. Но Сатору всё равно. Гето, похоже, тоже. Он ворочается под ним, влажная кожа трётся об точно такую же, пот стекает быстрыми струйками вдоль позвоночника. Сугуру успокаивается только когда кладёт руки поверх ног Сатору, и тот наконец чувствует облегчение. Потому что руки Гето кажутся холодными и разве что совсем немного липкими по сравнению с его бёдрами или даже с любым предметом мебели в этой комнате. Сатору замечает, что жара возвращает здоровый цвет лицу Сугуру. И ему это нравится. Сугуру перебрасывает пульт Сатору. – Найди что-нибудь. Мне надоело. – Если бы ты вообще пытался найти хоть что-то, – возражает Сатору, но послушно берёт пульт в руки. Сугуру предпочитает проигнорировать эту реплику. Вместо этого теперь уже свободной рукой он обхватывает лодыжки Сатору. Просто делает это, ни о чём, вероятно, не думая. Горячо, липко, обжигающе. У него такая горячая рука. Слишком жарко. Сатору принимается бесцельно переключать каналы, чувствуя, как тяжесть руки Сугуру заживо сжигает его кожу. Дело вовсе не в том, что Гето никогда раньше не прикасался к нему подобным образом. Последние четыре года всё сводилось к случайным, осторожным касаниям. Они научились прижиматься друг к другу так, чтобы обоим было удобно, научились обнимать друг друга так, чтобы это не имело никакого отношения к силе или влечению, а подразумевало под собой молчаливое предложение почувствовать себя в соблазнительном комфорте. Но как бы они ни отказывались признавать это вслух, что-то между ними всё равно меняется. Но даже если Сатору и любит комфорт, сейчас рука Сугуру кажется слишком давящей. Она сжимает его, заземляет, заставляет сильнее втискиваться в диван – если бы он сейчас активировал бесконечность, он бы мог освободиться, он бы— – Надоели, – бормочет Сёко и вздыхает, выдохнув большое облако сизого дыма. – Это уже четвёртая сигарета. С вами всё нормально? – Её голос сквозит безразличием и сарказмом. Сатору чувствует, что она давит на них вопросом, от которого мурашки бегут по коже. Она загоняет их на пока что неизведанную территорию, куда никто из них до этого момента не решался ступать. – Если вы не собираетесь начать развлекать меня… – Сёко садится ровно, и её взгляд тут же устремляется к руке Сугуру, обнимающей ноги Сатору; она уже было открывает рот, затем бессмысленно закрывает его и прищуривается. – Тогда я уйду. – Она переводит взгляд на Годжо. – Утахимэ просила меня съездить с ней по делам, не хотите с нами? Кинув быстрый взгляд из-под приподнятых бровей на Сугуру, который всё никак не мог оторваться от своего телефона, она ещё раз раздражённо вздыхает. – Окей, с ним всё понятно. А ты что? – Она поворачивается к Сатору. – Нет, – они говорят это одновременно, и Сёко понимающе ухмыляется. – Ладно. – Она кивает Сатору, а затем встаёт и пинает Сугуру в лодыжку. Он делает попытку пнуть её в ответ, но Сёко ловко уворачивается, смеясь, а затем коротко извиняется и выходит из комнаты. Дверь закрывается за ней с металлическим щелчком замка. У Сугуру обжигающе горячая рука. Он не пытается переместить её. Сатору наблюдает за тем, как вентилятор наворачивает круги своим пропеллером и замечает, что проигрыватель перестал вращать пластинку. Отбрасывает от себя журнал, которым до этого обмахивался. – Ирония в том, что наконец-то настал день, когда меня не тошнит, но эта жара заставляет меня чувствовать себя так, будто бы всё-таки тошнит. – Может быть, нам стоило пойти с Сёко, – тянет Сатору. Вентилятор тихо жужжит, гоняя спёртый воздух вперемешку с дымом из одного угла комнаты в другой. – Нет, я едва могу даже просто сидеть без движения в такую жару. Ходить в два раза хуже. – И всё же, мы бы хоть куда-то выбрались. Помимо твоей комнаты. Сугуру отпускает лодыжку Сатору, кладёт телефон на подлокотник дивана и поворачивается к нему, опираясь на его ноги. Его локти оказываются по обе стороны от его бёдер, а живот прижимается как раз к ним. – Мне нормально и здесь, но если ты хочешь догнать её, пока она ещё не ушла, я пойду вместе с тобой. – Нет, я не против остаться. Честно говоря, ещё больше Сатору был бы не против, если бы Сугуру обхватил обеими руками его ноги, проследил ход мышц от бёдер до лодыжек, очертил каждый изгиб и впадинку на коленях – сделал это медленно и в то же время с абсолютной неизбежностью, будто бы разогнавшись на автостраде на машине со сломанными тормозами. Он хочет этих прикосновений, хочет изящества широких ладоней, оставляющих на его коже вскипающие отпечатки. Жара туманит разум Сатору. Сейчас он подобен пузырящемуся асфальту под мерцающими тепловыми волнами в абсолютно безветренный день. Противоположность ясности – влажный воздух густеет, забиваясь в лёгкие и затуманивая мысли ещё больше. Сугуру – единственный, кого Сатору хочет в своём гравитационном поле, единственный, кого он хочет вдыхать с каждым вдохом и с каждым выдохом выдыхать. Он – синоним сигарет, которые он так красиво держит между пальцев и приоткрытых губ. Он единственный, на ком Сатору рефлекторно не активирует свою бесконечность, не активирует красный, с кем он не чувствует, как взрывоопасное насилие его души бурлит и душит его изнутри, являясь одной единственной доступной ему эмоцией. Сугуру всегда находится на расстоянии вытянутой руки. Он всегда поощряет его жестокость. – Хочешь чем-нибудь заняться? – вопросительно бормочет Сугуру. Потолочный вентилятор продолжает вращаться. «Да, я бы—» Сатору слышит щелчок и тихий свист газа, выходящего из зажигалки. Сугуру прикуривает новую сигарету, и её дым примешивается к остальному. Если бы он только мог ухватиться за эту мутную дымку, сжать всё пространство комнаты между двух пальцев, взять её и выкурить, как чёртову сигарету, он бы незамедлительно сделал это. Тогда всё могло бы стать более прозрачным. Тогда это, всё это, стало бы осязаемым, узнаваемым, приняло бы физическую форму – туманное пространство бы обрело твёрдость. Он бы обхватил его обеими ладонями, видел бы само его существо, аморфную каплю с кривыми углами и сомнительными шепотками, впитанными ею за время её существования – их разговоры, звук разгоняемого вентилятором воздуха, танцы дыма, стекающего с кончика сигареты Сугуру. «Но что это? Было ли оно о—» Сатору не из тех, кто любит поразмышлять об одиночестве. Проще говоря, это не то, что его бы мучило. Оно не хватает его за руки и не тянет за них, как потерянный ребёнок, и не заползает в самые глубокие беззвёздные пустоты его разума. Он свободен. Он всем доволен, ему комфортно, он ни перед кем не отчитывается – даже перед старейшинами, которые постоянно требуют от него этого. «Годжо Сатору, ты счаст—» – Всё нормально? Сатору скрещивает лодыжки. – Да, просто жарко. – Да? – Да. В этот момент Сатору понимает, что никогда не спрашивал в порядке ли Сугуру. Точнее, он спрашивал, но делал это не совсем правильно. Не так, как следовало бы. Но как следовало бы? Он делал хоть что-то. Разве этого недостаточно? Или это должно было быть желание, загаданное на падающую звезду, исполненное с надеждой, с пылом, потому что, если желание не сбудется, ничто не будет таким, каким должно быть. Годжо перестал загадывать желания на звёзды уже давным-давно. Звёзды – пустая трата времени. Они слишком далеко, чтобы к ним можно было прикоснуться. – Я могу пересесть куда-нибудь, если хочешь. – Нет. Сугуру приподнимает бровь, глядя на него с немым вопросом в лёгком наклоне головы. – Не хочу, чтобы ты пересаживался куда-либо, – поясняя, бормочет Сатору. Вентилятор всё ещё вращается, вращается и вращается, но дым от сигареты Сугуру не движется вместе с ним. Как будто поняв, о чём говорит Сатору, Сугуру снова обхватывает его ноги рукой – медленно и ловко, одним слитным движением. Его ладонь горячая и сухая, во второй сигарета, поднесённая к губам. Но на этот раз Сугуру не держит руку так же неподвижно и надёжно, как до этого. Он ведёт ладонью выше, осторожно обводя лодыжку подушечкой указательного пальца. Вдыхает и выдыхает дым, спокойно и уверенно очерчивая изгибы пальцами, которыми сворачивает клубки из изгнанных им проклятий. Дыхание перехватывает где-то на уровне горла, и Сатору делает глубокий вдох, пытаясь унять своё сумасшедшее сердцебиение. Чувствуя, как пульс становится всё быстрее и быстрее – быстрее лопастей вентилятора. К лицу приливает жар – жарче, чем в комнате без кондиционера. Сугуру добирается до его колена, и Сатору не сдерживает резкого выдоха. Он не движется дальше – чуть влажные и дрожащие кончики пальцев очерчивают каждую неровность кости под кожей. Он запоминает Сатору, как дорогу, по которой ему предстоит проехать ещё множество раз. Пчела садится на лист суккулента на клумбе за окном. Сугуру ждёт разрешения продолжить, и Сатору кивает ему; смущение проступает румянцем на его щеках. Сатору хочет утонуть в ладонях Гето, хочет утонуть в их сухом жаре и утопить вместе с собой весь свой жар. Он хочет, чтобы Сугуру добрался до его скелета, проследил каждую кость – будто бы ураган, за движением которого наблюдают со спутниковых снимков. Чем бы это ни было, Сатору не знает, не уверен в том, откуда оно вообще берётся, откуда растут его корни и нужно ли ему попытаться сохранить его. Он никогда не испытывал удовольствия от чужих прикосновений (см.: бесконечность), и прямо сейчас он хочет с головой погрузиться в это новое для него чувство. Слиться с чужой кожей, под которой клубится проклятая энергия, и дышать ртом, который проглатывает проклятия целиком. Он хочет— – Мои сигареты, я не оставила их здесь? – Сёко врывается в комнату, и Сугуру немедленно одёргивает руку, спрыгивает с дивана и Сатору по инерции скатывается вместе с ним наполовину своего немаленького тела. Неловко повернувшись, он подтягивается и снова ложится на диван. Сёко замирает посреди комнаты и хмурится, когда видит, что Сугуру стоит рядом с диваном, выглядя при этом чертовски неловко. – Какого чёрта вы, ребята, тут делали? К счастью, честный ответ ей и не нужен. Вместо этого она грубо и бесцеремонно принимается перебирать подушки на диване, не заботясь о том, что некоторые из них падают на пол, а парочка прилетает в лицо Сатору. – Точно, вот они. – Она находит пачку возле телевизора – наполовину пустая, немного помятая. Она довольно встряхивает её в руке и ухмыляется. – Всё ещё не хотите пойти? – Хотим. – И снова они говорят это одновременно и совсем немного поспешно. Но на этот раз улыбка на лице Сёко кажется искренней.***
Сатору слышит шипение открывающейся банки с газировкой и смотрит на крем-соду в руке Сугуру. Он бросает открывалку для бутылок на книжную полку в своей комнате и протягивает бутылку Сатору. – Одна осталась, разделим? Сатору смотрит на него сквозь стекло, когда делает глоток, и тем самым соглашается. – Уже нашёл место? Насколько мне известно, Техникум оставляет за тобой комнату в общаге, но отдельная квартира где-нибудь подальше от него... Звучит хорошо. – Нет. – Сатору делает ещё один глоток, чувствуя, как сладкая пена щиплет ему язык и дёсны. – Я не разбираюсь в недвижимости. Сугуру поджимает губы, левый уголок которых дёргается вверх в улыбке. – Ага, потому что слишком занят, валяясь на кровати целыми днями в моей пижаме. Или, может быть, потому что слишком занят тем, чтобы не платить за свою собственную квартиру? – Он наклоняется, забирая бутылку из рук Сатору. Забирается на кровать, садится, скрестив ноги и уперев стеклянное донышко в колено. – Хм, нет, на самом деле вместо того, чтобы днями крутить повторы сериалов по телевизору, я только и делаю, что езжу изгонять проклятия, – парирует Сатору, откидываясь на большие подушки в изголовье кровати. – Ах, ой. – Сугуру широко улыбается, поднося бутылку к губам и делая медленный, очень многозначительный глоток. На его левой щеке появляется ямочка. – Тебе просто нравится дразниться. Сугуру сглатывает, тихо посмеиваясь. Его губы влажные и блестят капельками содовой и слюны, когда он облизывает их. Сатору хочет описать это зрелище как нечто потрясающее, хочет понять, почему его собственные внутренности пузырятся, как пена на газировке в руках Гето – но не находит слов, чтобы правильно описать этих бабочек в животе и то, почему чужой смех напоминает ему шипение открывающейся банки с крем-содой. – Нет, Сатору. – Его улыбка, кажется, освещает сразу всю комнату. На секунду Сатору даже забывает, что они существуют во времени и пространстве, а не в абсолютной пустоте; забывает, кто он такой, своё имя, кем он должен быть, своё призвание, сам мир магии и проклятий. «Скажи ещё раз, позови меня по имени—» – Ты прекрасно знаешь, что я тоже работаю сверхурочно. «Скажи ещё раз—» – Ну, потому что тебе стоило бы работать вместе со мной, – замечает Сатору. Эти слова стирают улыбку с лица Сугуру. Он обхватывает указательным пальцем горлышко бутылки, и Сатору жалеет, что не может забрать их обратно. Он ведь имел в виду— – Я не думаю… – Сугуру делает паузу и медленно выдыхает. – У меня есть причины полагать, что они этого не хотят. Сатору прищёлкивает языком, – ах, вот как, – пожимает плечами и изгибает бровь. – Масамичи? Остальные? Так и есть, они определённо не хотят, чтобы мы были вместе. После того твоего небольшого экзистенциального кризиса они, вероятно, обеспокоены угрозой, которую мы представляем. Сугуру закатывает глаза, раздражение искажает черты его лица. – Я, блять, не угроза им. Может быть, им следует, чёрт возьми— – Ты угроза, – Сатору обрывает его на полуслове. Он – ходячая угроза. Гето Сугуру ест проклятия, какими бы мерзкими они ни были, сколько раз бы его ни рвало. Он устойчивый и надёжный в своей стабильности, и она окружает его подобно ауре, о существовании которой он, возможно, даже не подозревает. Он властвует над самыми уродливыми человеческими эмоциями с ухмылкой и колкими замечаниями, он поглощает уродство человеческого рода для него же, делает то, чего они не заслуживают. Он не должен им ничего. Но Сатору остановил его от бегства, остановил себя, и теперь… Боги не только даровали ему силу, они даровали ему и совесть. Может быть, именно в ней кроется причина бабочек в животе. Может быть, та же самая сила щекочет электричеством нервную систему Сатору. – Почему? – Сугуру усмехается, и количество электричества под кожей Сатору увеличивается вдвое только от звучания его голоса. Вот так. Покачав головой, он подаётся к Сатору, сокращая расстояние между ними до непозволительного маленького, и неловко упирается бутылкой в его колено. Годжо тянется к нему в ответ, нащупывая пальцами руку Сугуру. Вот так. Их притянуло друг к другу, как разноимённые полюса магнитов. Он чувствует мягкую тёплую кожу под своей ладонью. Сатору делает глоток сладкой содовой – на языке остается послевкусие, а на пальцах – призрачное касание. Он отдаёт бутылку обратно. Вот так. – Мы сильнейшие. Поэтому мы представляем угрозу. – Без тебя я был бы посредственным. – Что-то в его тоне режет по слуху Сатору. Может быть, это ощущение его личной неполноценности, может быть, это зависть. Но Годжо думает, что это честность, та самая, которая расщепляет осколки стекла на микрочастицы, которые невозможно смести метлой, которые нельзя собрать ветошью и выбросить в мусорное ведро. Сатору ищет печаль в его голосе, но не находит её. Вместо этого он слышит Сугуру с пугающей ясностью, и тогда его поражает, как ужасно, ужасно он ошибается. – Ты задница. Недоверие собирается в складках на лбу Сугуру, когда он хмурит брови. – В смысле? Что? – он повторяет. – Ты ведь знаешь, что я прав. Ты – единственная причина, по которой я так ценен. Когда Сатору было шесть, он наблюдал, как пчела тонет в своём собственном меду. Наблюдал, как она борется за жизнь и задыхается в том, что сама же и создала. – Сугуру, без меня ты был бы самой большой угрозой для всего живого. Когда Сатору было пятнадцать, он познакомился с мальчиком с волосами цвета воронового крыла. С мальчиком, который не боялся его и не трепетал перед шестью глазами – он просто сравнил его с пауком. Этот мальчик не сбежал от него, он заглянул в эти глаза и придумал, как над ними пошутить. – Ладно. – Сугуру категорично закатывает глаза. Когда Сатору было восемнадцать, тот же самый черноволосый мальчик так часто спасал ему жизнь, что он в конце концов сбился со счёта. – Хочешь последний глоток? – Сугуру вертит бутылку в руках, вздыхая, потому что знает, что Сатору никогда не отказывается. Без шуток.