– А что, если бы я ушёл в тот день? – спрашивает Сугуру, глядя в безоблачное небо. – Окей, и что бы ты дальше делал? – Может быть, отправился бы путешествовать. – Не будь идиотом. – Ха. Ладно. Не знаю, может быть, убил бы Масамичи или ещё кого-нибудь. – Мечты сбываются, знаешь. – Сатору. – Я серьёзно. – Да. Да, я знаю. Я тоже был серьёзен.
***
ii. (девятнадцать)
День, на который выпадает годовщина смерти Ю Хайбары, насмехается над ней ярким солнечным светом. Тишина не излечивает скорбной, напряжённой печали, ровно как и любые разговоры – то есть, слова утешения. Годовщина смерти Ю Хайбары создаёт разрывы между студентами. В конце концов, смерть настолько абстрактна и оторвана от их юного, наполненного кровью и борьбой восприятия мира и в целом существования, что этот день оставляет многих из них в беспокойстве, неуверенности, тянущимися к пуховым облакам, не умеющим вести себя вежливо. Сатору замечает, как у Нанами сжимается челюсть, когда Утахимэ приносит ему белые лилии. Нет ни слёз, ни гнева – на его лице не отражается ни одной эмоции, которую можно было бы поймать, разобрать и как следует изучить. Утахимэ тоже предпочитает молчать, держа голову низко опущенной и не отрывая взгляда от земли. Вся эта сцена вызывает у Сатору неконтролируемый зуд. Позже Нанами сухо говорит, что уходит. Добавляет что-то насчёт своей работы в офисе. Скучный. Безжизненный, но не мёртвый. Нанами заявляет об этом так, словно объявляет день своей смерти. Никто не смеет сдвинуться ни на дюйм. У Сёко дёргается глаз. Сугуру смотрит на Сатору через всю комнату, но тут же отводит взгляд. (Ему разрешено уйти? Ты собираешься вот так отпустить его? Но не меня?) (Он не часть сильнейшего дуэта). Годовщина смерти Ю Хайбары становится церемонией ухода Нанами. Сатору задаётся вопросом, что он бы делал в такой день, как этот – как бы всё прошло, если бы он и Нанами поменялись местами? Как бы он замаскировал всё это, как бы замёл следы – насколько творческим был бы его подход к маскировке чужой смерти свежим слоем краски? В конце концов, он приходит к выводу, что, честно говоря, в его жизни нет никого похожего на Хайбару. Он не стал бы пытаться закрасить траур или налепить на него наклейку с надписью «всё хорошо».///
В ту же ночь, когда стрелка достигает отметки часа, Сугуру щёлкает его по носу, глядя на него поплывшими глазами. Они оба обкуренные, прячутся под одеялом в тускло освещенной спальне и хихикают, пока смерть ещё кажется им чем-то забавным, а они всё ещё достаточно молоды – слишком эгоистичны и юны, чтобы она могла хоть как-то омрачить их мечты или химию их звёздной пыли*. – У тебя в глазах звёзды, – тихо говорит Сугуру, лёжа на спине и любуясь Сатору. Вверх ногами, вытянув указательный палец, тычет им ему в кончик носа. Улыбается, смеётся, как ребёнок, прижимает палец к щеке Сатору и оттягивает её. Сатору задаётся вопросом, каково было бы никогда не слышать этих слов. Ему интересно, каково было бы жить без них. Жить без смеха Сугуру, без его пальцев на его коже, без него самого. – А что, если в них всё небо? – Зрачки Сугуру расширены до предела, а ресницы отдают тень на скулы, когда он смотрит на Сатору, не меняя положения своего тела. Как будто он размышляет о самих звёздах, тянется к ним всем своим существом, потому что это самое доступное из всего, что он мог бы сделать, чтобы обхватить звезду ладонями. Сатору смотрит на него в ответ, глупо моргая, будучи точно таким же обкуренным в хлам. Он запоминает, как Сугуру смеётся, как его глаза щурятся и превращаются в полумесяцы. Сугуру неловко икает, и этот звук до нелепого чётко отражается от барабанных перепонок Сатору. Он звенит в его ушах, слышится лучше, чем музыка со старого проигрывателя, кажется приятнее песни, играющей сейчас. Вся комната – сироп, а Сатору в нём – вафля. Окуните его в летаргическую патоку – неважно, насколько глупую, – он позволит этому случиться, и всё ради вкуса сладости, потребность в котором не могут удовлетворить ни одни конфеты. Это глупо. Нет, правда, глупо. А самый глупый, самый нелепый аспект всего этого в том, что: – Если бы ты умер, мне бы пришлось оплакивать всё небо, – продолжает Сугуру, и его голос звучит хрипло и серьёзно, хотя он и пытается замаскировать всё это намеренно медленной, вязкой речью обкуренного человека. Он под кайфом, а Ю Хайбара мёртв. Гето Сугуру лежит на спине и говорит о звёздах и что он бы оплакивал само существование, если бы Годжо Сатору исчез, если бы он умер. Но это глупо, потому что он не может умереть. Он ни за что не умрёт. Это глупо. Это глупо, потому что Ю Хайбара мёртв, а Гето Сугуру говорит ему, что он напоминает ему о звёздах. Это глупо, потому что Ю Хайбара мёртв, а Гето Сугуру— Уход Нанами звучит всё менее и менее абсурдно по мере того, как проходит ночь. Независимо от того, есть ли на небе звёзды или они существуют в глазах Сатору, это больше не так скучно, как было раньше. Утахимэ, подарившей ему белые лилии, никогда не будет достаточно. Что бы он делал без того, кто смотрит на звёзды и размышляет о существовании, кто купает его в обожании? Возможно, он бы существовал просто как оболочка: химическая энергия без какого-либо определения или назначения, кроме построения молекул или описания в математических формулах. Хотя, скорее всего, это и есть что-то вроде того, чтобы быть человеком. Но если бы у Сатору не было Сугуру, он был бы даже меньше, чем просто человеком. – Если бы ты умер, кто бы тогда смотрел на эти звёзды? – мягко спрашивает Сатору, поднимая руку и осторожно постукивая Сугуру по кончику носа. Сугуру грустно улыбается, его глаза наполняются чернотой. – Не я. Кто-нибудь другой делал бы это. «Мне плевать на всех остальных». – Кто? Сёко? – Сатору смеётся, и комната наполняется этим звуком, пульсирует им. – Нет, она бы не стала. – Шепчет Сугуру, и этот шёпот в его прикосновении, нежности голоса, поглаживании, с которым он проводит пальцами по щеке Сатору по диагонали – до уголка губ. Сугуру слегка приоткрывает рот, и Годжо видит благоговейный трепет перед космосом, который отражается в темноте его глаз. Поэтому он отзеркаливает это действие, размыкая губы, и палец Гето медленно проскальзывает между ними. Сначала Сугуру скользит по влажной верхней губе Сатору, а затем смещается на нижнюю – почти нерешительно, почти нервно. Его палец дрожит, и эта дрожь отдаётся на коже Сатору, когда он задерживает дыхание. Если бы Сугуру умер, никто не стал бы касаться звёзд кончиками пальцев. Сатору приходится сдерживать свою собственную дрожь, когда Сугуру убирает палец, напоследок слегка потянув за губу. Он чувствует почти как в замедленной съёмке, как она возвращается обратно и слабо ударяется о десну. – Тогда кто? – Голос Сатору кажется ему чужим – хриплым и болезненным, нежным и слегка беспомощным. – Все остальные. Тобой бы восхищались, при взгляде на тебя испытывали бы страх. И все те эмоции, что есть между ними. – Ты мной восхищаешься? Боишься? – Нет, ни то, ни другое. – Тогда что? Сатору думает, что это Сугуру – тот, у кого в глазах прячутся звёзды и бесконечное беззвучное пространство, тот, кто способен захватить материю, подобно чёрной дыре. Сатору видит, как всё это смотрит на него. Но, может быть, Сугуру прав, и всё это просто его собственное отражение. – Для меня ты просто Сатору. Ю Хайбара мёртв. Гето Сугуру думает, что космос заперт внутри Годжо Сатору.***
Это ненормально, когда задание идёт плохо. Нетипично. Это ненормально, когда сближающиеся отталкивание и хаос, подобно океанскому течению, проносятся насквозь, как кувыркающиеся в водном потоке песчинки. Они вырывают мёртвую материю – энтропия Земли бьётся, зажатая в их зубах с завершённостью, слышать которую Сатору не привык от слова «совсем». Это редкость, когда миссии закручиваются по спирали. На этот раз Сатору потерял контроль и не смог его восстановить. Что ж, внешне Годжо Сатору в порядке. Но его самообладание резко ускользает сквозь его пальцы; прямо сейчас его внутренности скручиваются в тугой узел, вскипают, наполняя помещение запахом обугленной плоти, и ему требуется воззвать к каждой частичке своего существа, чтобы не разразиться криком, настоящим воплем на того, кто отнимет у него это чувство, – на Сёко, на проклятия, на самого себя. Он делает глубокий вдох. «Вон». Стараясь быть рациональным, он уговаривает свой мозг облегчить ему задачу, когда переносит запах обугленной плоти на свою обожжённую руку и бессознательное тело Сугуру на столе Сёко. Йери сурово смотрит на него. Яд или, может быть, раскаяние мерцают в тусклых флуоресцентных лампах под потолком. – Если ты не успокоишься, я попрошу Утахимэ вывести тебя отсюда. – Я ничего не делал. Я не сделал ничего. – Его нога нервно дёргается вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз, дыхание с угрозой застревает в горле, помещение проваливается в пустоту, а желчь закипает, готовая вот-вот взорваться. «Вспыхни красным. Активируй красный. Активируй красный и синий, создай фиолетовый, чтобы больше никогда никто не мог к нему прикоснуться – активируй бесконечность и—» Сёко вскидывает брови, скорее всего, действительно в этот момент подумывая о том, чтобы вышвырнуть его отсюда даже несмотря на его упорно не желающее сдаваться упрямство. В помещении пахнет антисептиком, и всё, о чём может думать Сатору, – это пасмурные огненные небеса, которые прямо сейчас пузырятся в его собственном пищеводе; это пламя, вырывающееся из лазарета, когда она взрывается сама по себе. Он думает о том, как в последний раз слышал голос Сугуру, и о том, что это был едва слышный вскрик – его собственное имя слетело с чужих губ, когда здание рухнуло. Сатору думает, что впервые за слишком долгое время он чувствует во рту уксусный привкус страха, чувствует его с тех пор, когда обвалились бетонные опоры, и смех проклятья, которое подожгло всё вокруг и их двоих в том числе.///
Утахимэ выводит его из лазарета. Воинственная и бесцеремонная, с коротким «не мешай ей работать» она вышвыривает его, хотя он всё ещё не поддался истерике, а ведь запах дыма всё ещё забивает его рецепторы. Но это не значит, что он сломался. Вместо этого он получает своё наказание за то, что указывает Сёко, подгоняет и ругает её, колет оскорблениями и грубыми шутками. Утахимэ бросает в него скальпель, зная, что он всё равно не достигнет цели. «Перестань швыряться вещами, боже мой». «Он не заткнётся». «Вы оба, пожалуйста, замолчите». Он сделал всё, чтобы избавиться от привкуса сажи и огня во рту, который по какой-то причине ощущался жёстче, чем в момент, когда он встретился с Сёко ещё в пятнадцать. А Сёко ведь только и делала, что пялилась на него. Уставилась на него глазами, полными пламени, которое затем охотно поглотило здание больницы. Затем она произнесла это одними губами– «вон», – и Утахимэ повиновалась. И Сатору, конечно же, позволил ей. Позволил ей схватить его за локоть, потому что это было сделано для его же блага, для всех них, для Сугуру— Взгляд Сёко напомнил ему об оранжевом, жёлтом и красном, облизывающем и сжигающем – он понимает, что всё состоит из одних и тех же молекул кислорода и водорода, лежащих в основе, входящих и выходящих из них, но они же и разжигают это пламя. Всё встаёт на свои места – всё под одной и той же химической звёздной пылью.***
После следующей совместной с Сатору миссии Сугуру рвёт всю ночь. Годжо выходит из дому только чтобы узнать от Сёко, что он всё ещё не оправился от поглощённого им проклятья особого ранга, и от этой новости Сатору тоже начинает подташнивать. – Прошло четырнадцать часов и, по-видимому, он всё ещё пытается удержать в себе хоть что-то. – Вздыхает Сёко. – Я просила его прийти ко мне в лазарет, но он то и дело отключается, так что… – Она пожимает плечами, поджигая сигарету. Сатору чувствует, как страх, живущий в нём с недавних пор, облизывается и браво прищёлкивает каблуками. Близко достаточно, чтобы захотеть рассказать ему свой секрет, но вместе с тем всё ещё наотрез отказываясь это делать. – Знаешь, – Сёко выдыхает дым и сразу же затягивается снова, – если у тебя сейчас нет дел, ты мог бы проведать его. – Разве это не твоя работа, док? – язвит Сатору, но волнение вопреки его тону всё равно вспыхивает внутри него, тут же сменяясь беспокойством. Его нервы дрожат и звенят, будто натянутые до предела струны. Запястья ломает болью, а шею сдавливает невозможностью сделать новый вдох. Сёко снова драматично вздыхает – её собственное волнение чётче проступает в каждом её движении и слове, в отличие от того же Сатору. Он бросает на неё быстрый взгляд, наблюдая, как она выдыхает через нос и рот тонкие струйки дыма. Сёко – серые токсичные облака и нечесаные волосы. – Разве Утахимэ не просила тебя бросить? Сёко бросает на него быстрый взгляд, а затем качает головой и возвращается к созерцанию виднеющегося невдалеке города, хорошо различимого с балкона второго этажа главного здания Техникума. – По крайней мере, ты хотя бы вышла на улицу, – продолжает Сатору, явно ковыряя что-то заплесневелое и гнилое, скопившиеся где-то между теплом на левой стороне груди и пустотой между рёбер. – Ибо обычно ты предпочитаешь курить в кабинете, по всей видимости, в желании присоединиться к остальным трупам в морге. При этих словах Сёко стискивает челюсти и хмыкает. – Сатору. – А? Я ошибаюсь? По-моему, ты месяцами не видишь солнечного света. Типа, я в курсе, что пребывание на солнце вызывает раннее появление морщин, но полное лишение себя этого тоже не идёт на пользу твоему цвету лица. – Сатору, – повторяет она, делая ещё одну затяжку. – А вот от сигарет точно будут морщины. Сёко втягивает свою верхнюю губу, и Сатору уже ждёт, что она рассердится. Но этого не происходит – она всё ещё остаётся такой же сухой и собранной, как и всегда. – Боже, вы оба просто невыносимы, – бормочет она, стряхивая пепел с балкона на поросшую травой и мелким кустарником землю под ним. – Может быть, ты просто слишком много общаешься с Утахимэ и её характер начинает сказываться на тебе, – продолжает гнуть свою линию Сатору, будучи уже не в силах так просто остановиться. – Она ненавидит меня, значит, ты тоже собралась делать это? Во взрослой жизни мы станем врагами? Но это не работает. Его привычный игривый тон не работает. Что бы он ни пытался сказать или сделать, это только усиливает дрожь, но он всё ещё не может ничего с собой поделать – его несёт от этой невозможности почувствовать хоть какое-то облегчение. – Ты ненавидишь меня, Сёко? – Вопрос срывается с его языка, как и все остальные до этого – с жестокостью, с которой он не может совладать, потому что всё ещё думает, что нет смысла пытаться вылечить этот гнилой и зловонный нарост на его душе, предпочитая позволять себе разлагаться дальше. Вопрос звучит отталкивающе, обнажённо и надломлено, как фарфоровая ванна с трещиной, через которую обязательно будет просачиваться вода. Сёко выбрасывает окурок с балкона, и сразу же после этого на её лице проступает усталость и, возможно, к ней добавляется жалость, когда она встречается с ним взглядом. – Этот вопрос не предназначен мне, Сатору. – Её голос мягкий и ласковый, и Сатору ненавидит это. Ему хочется сплюнуть своё собственное внутреннее уродство, которое он так тщательно пытается скрывать, и обвинить в этом или её, или кого угодно другого. Но вместо этого он только смеётся, сдвигая очки на кончик носа, и пристально смотрит на неё. – Э-э-э? Сё-о-ко, – насмешливо тянет он, – как ты можешь так говорить? – Сатору ухмыляется и слегка подталкивает её локтем. – Это очень серьёзный вопрос, а ты издеваешься надо мной. Уродливый нарост внутри него набухает, а Сёко отстраняется от него. Выходя с балкона, она внезапно останавливается и оборачивается. – Проведай Сугуру, – тихо говорит она, прежде чем окончательно захлопнуть за собой дверь.///
Игнорируя здравый смысл, он слушается Сёко. Жалобно скребётся в дверь его квартиры, хотя ему никогда не нужно было разрешение, чтобы войти. Сатору понимает, что чем бы ни было его внутреннее уродство, оно напоминает ему чрезмерно приторную сиропообразную гадость. И она медленно превращается в тонкий лёд, замерзает, как пруд в начале зимы, – калейдоскоп трещин и бугристых кривых линий. Сугуру открывает дверь – он кажется Сатору похожим на белую простыню, развешанную сушиться на бельевой верёвке зимой; фиолетовый под его глазами переходит в тёмно-синие синяки – они с Сёко с каждым днём всё больше и больше становятся схожи в этом. Уродливый нарост скручивается в животе Сатору. Может быть, это чувство вины. Сугуру хмурит брови, но в его усталых глазах пляшет что-то похожее на веселье. – Какого чёрта ты здесь делаешь? Сатору открывает рот, чтобы ответить, и вместе с воздухом вдыхает в себя сомнение, смущение, стыд и— – Меня рвёт каждые два часа. Не уверен, хочешь ли ты это видеть. – Отвратительно, – фыркает Сатору, морща нос. Солнечные зайчики скачут по бледной коже Сугуру, блестят в его глазах, а Сатору хочет— Сугуру ухмыляется – солнце касается поцелуями уголков его губ – и открывает дверь шире, отступая вглубь квартиры. – Ты уверен? – спрашивает Сатору, чувствуя, как чужеродная, совсем несвойственная ему вина смягчает его голос до нехарактерной для него робости. Сугуру кивает – солнце соскальзывает с его лица, а тени тускло освещенной гостиной падают на его скулы.///
Удивительно, но он не испытывает отвращения каждый раз, когда Сугуру резко подрывается с места и бежит в ванную каждый чёртов час, если не меньше, и каждый раз, когда он возвращается, чтобы снова прижаться плечом к плечу Сатору. Его бледное лицо теплеет, но, может быть, это всё проделки солнечного света. Сатору включает фильм о вторжении инопланетян на Землю, потому что Сугуру он нравится в промежутках между головокружением от тошноты и обезвоживания. После следующего приступа рвоты он возвращается и вытягивается на бёдрах Сатору, вместо того чтобы привычно лечь ему на плечо. Тянет к себе подушку, упавшую на пол, ближе, и подкладывает её себе под голову на чужих коленях. Сатору замирает, чувствуя мягкость пуховой подушки и тяжесть головы Сугуру – они давят ему на бёдра, заглушая собой все остальные мысли. Картинка на экране подходит к кульминации, массовка кричит. – Тебя отправила Сёко, верно? – спрашивает Сугуру, и его голос звучит настолько спокойно и тихо, что его едва удаётся расслышать сквозь крики и грохот фильма. Какая-то часть Сатору хочет сказать «нет». Чувство вины снова заползает ему в душу. Ведь на самом деле ложь никому из них не нужна. Сугуру всё равно рано или поздно узнал бы правду. – Да, – сорвав с нижней губы корочку сухой кожи, тихо говорит Сатору. – Она крайне нежно настаивала проведать тебя. – Ах, как любезно с твоей стороны было послушаться её. – Я бы пришёл, даже если бы она не попросила. – Нет, не пришёл бы. – Сугуру давит в себе болезненный смешок, утыкаясь лицом в подушку, и сразу же после этого стонет – резкое движение головы вызывает боль, от которой внутри всё сжимается в новом приступе тошноты. Сатору усмехается, наблюдая за тем, как на экране телевизора стихает накал страстей, и паника послушно покидает общую атмосферу фильма, переходя в нервное напряжение. – Нет, не пришёл бы, – признаёт он, протягивая руку и зарываясь пальцами в волосы Сугуру. – Ты приходишь только тогда, когда тебе это удобно. – Неправда, я практически живу здесь. – Ты не ночевал здесь с той миссии, – возражает Сугуру. – Да, было такое. – Сатору наматывает прядь волос Сугуру на свой палец. – Скучаешь по мне? – бормочет он, вытягивая руку и позволяя чёрному локону изящно соскользнуть. – Хорошая попытка, но нет. – Сугуру усмехается в подушку. Сатору смотрит на него сверху вниз. Сугуру закатывает глаза, когда поворачивает голову в его сторону, и встречается взглядом с Годжо. Сатору теряется в своей же собственной небесно-голубой бесконечности, которую видит сквозь чернильно-чёрные радужки напротив. – Ни капельки? – мурлычет он, медленно хлопая светлыми ресницами и всё больше теряясь во взгляде Сугуру. Его мысли сейчас не здесь – они касаются его губ, тонут в его запахе – и не важно, что к нему уже успел примешаться кислый привкус рвоты, – путаются в прилипших к влажному лбу волосах, прячутся в руке, лежащей рядом с лицом на подушке – боже, как он, блять, смотрит на него. Желудок Сатору предательски сжимается, тошнота и бабочки смешиваются внутри его грудной клетки. Жар вспыхивает румянцем на его щеках, поднимаясь из живота, растекаясь по искрящимся электричеством венам. – Ни капельки, – шепчет Сугуру, растягивая губы в лёгкой улыбке и всё ещё не отводя от Сатору того самого взгляда, который ему никогда не хотелось расшифровывать, о котором он никогда не хотел думать слишком долго, боясь, что это только ещё больше размягчит его, и вся его кипящая желчь в одночасье выльется из него – быстрее, чем он успеет убежать в ванную. Его губы на вкус, вероятно, сейчас как рвота, и всё же Сатору— Сугуру протягивает руку и нажимает подушечкой пальца на кончик носа Сатору, и всё ещё упорно не отводит взгляда от его лица. Годжо сглатывает, чувствуя, как что-то внутри него снова шипит и пенится, ворочается в его грудной клетке, сотрясает его позвоночник – жгучая боль пульсацией растекается по левой стороне его тела. Он невольно задается вопросом, а как долго он вообще сможет терпеть это покалывающее тепло в своей груди, прежде чем оно превратится в бурлящий поток и выльется блестящей маслянистой массой на пол этой квартиры. Не так уж и долго, верно? Куда ему деваться? Куда деть конечности? Где всё это должно закончиться? Сатору осторожно убирает влажные волосы с липкого лба Сугуру, отводя их назад; старается, чтобы руки не дрожали от ощущения их жёсткости на коже, старается игнорировать тепло, которое проникает в его ладонь, когда они касаются друг друга. У Сугуру мягкая кожа. Слегка вспотевшая, но всё в порядке – Сатору ловит себя на мысли, что хочет почувствовать больше, ощущает, что хочет очертить кончиком пальца спинку чужого носа, огладить скулы. И он осмеливается – в порядке своих желаний удовлетворяет своё любопытство – и это чувствуется как— Сугуру быстро ловит его руку влажными ладонями и садится, распахнув глаза, прежде чем броситься в ванную. Сатору вздыхает, как только за ним захлопывается дверь. Все чувства внезапно заменяются тотальным разочарованием. Сугуру возвращается с жалобным стоном наперевес, и Годжо ощущает, как этот стон отдаётся эхом в его позвоночнике. Он меняет позу, выпрямляя спину, и пытается заставить своё сердце биться чуть медленнее. – Прости, – невнятно бормочет Сугуру, когда снова ложится на колени Сатору, закрывая глаза и притираясь щекой к подушке. – За что ты извиняешься? Сатору чувствует, как Сугуру пожимает плечами. – Не знаю, за свою усталость. Недееспособность. – Не нужно. – И это говоришь мне ты. Но вместо того, чтобы продолжить спор, Сатору пользуется новой возможностью зарыться пальцами в волосы Сугуру, осторожно заправляя их за уши, массируя кожу у самых корней на затылке. А потом снова оглаживает ладонями скулы, рисуя круги подушечками больших пальцев до тех пор, пока на левой щеке не проступает ямочка – Гето улыбается в ответ на его прикосновение. Мысли Сатору теряют связность и кружат ему голову. Они снова возвращаются к просмотру фильма, потому что Сугуру устал и не хочет тешить свой собственный негатив ещё больше, чем уже есть. Сатору путается пальцами в его волосах. Гето не тошнит до конца фильма. Сатору массирует кожу у корней его волос, перебирает чёрные жёсткие пряди, и чувствует, как Сугуру постепенно расслабляется под его руками. Но этого недостаточно. Этого никогда не бывает достаточно.***
Праздники яркие – от обилия украшений улицы буквально светятся, а прилавки с разнообразной едой привлекают к себе толпы людей. Подойдя к прилавку, где готовят тонкие блинчики и очередь к которому не так давно заняли разглядывающие меню Утахимэ и Сёко, Сатору замирает как вкопанный, когда его взгляд натыкается на Сугуру. Он стоит сбоку от киоска, разговаривает с человеком с красивыми длинными волосами, отдающими серебром и вьющимися на кончиках. А потом делает торопливый шаг в их сторону – в голове пустота и одна единственная мысль о том, что этот незнакомец секунду назад взял Сугуру за плечо и всё ещё не отпустил. Игриво сжимая. Грудь стискивает, желудок переворачивается, всё тело разом напрягается, опасно приближая Сатору к потере контроля. Но он всё же подходит к ним, чувствуя, как внутри у него всё сжимается от отвращения, когда Сугуру не сразу сбрасывает чужую руку со своего плеча. Сатору громко вздыхает. Осколок пространственно-временного континуума встаёт на своё место. «Это должна была быть моя рука—» «Бесконечность – это выбор». «Ты позволил ему прикоснуться—» «Бесконечность – это выбор». «Или нет?» «Руки осторожно касаются рук, вдавливают нежность в кости, но не в твои – нет, бесконечность – это не—» – Сатору. – Усмехается Сугуру, приветственно взмахивая рукой, когда Годжо останавливается рядом с ними. Его широко распахнутые глаза скрыты за тёмными очками, но нахмуренные брови всё равно наполовину выдают его настроение. «Выбор». – Нашёл что искал? – Сугуру кивает на изумрудно-зелёный подарочный пакет в руке Сатору. Честно говоря, он уже и забыл о подарке, потому что— «Кто?» В его мыслях в этот момент нет ничего, кроме того гротескного монстра, которого он породил и вживил себе в грудь. – Да. – Язык Сатору двигается сам по себе, озвучивая один слог, тогда как он сам старается не обращать внимание на человека с серебристыми волосами рядом с Сугуру. По крайней мере, его рука больше не лежит на плече Гето, и Сатору не нужно больше чувствовать мерзкое обжигающее чувство чужого касания на своей собственной коже. Сугуру продолжает улыбаться ему, и Сатору был бы рад этой улыбке, если бы этот человек не трогал его— – Кстати, это Аки, мой старый друг ещё с начальной школы. Сатору не хочет смотреть на Аки, но всё равно делает это. Злобное нечто в его груди отказывается утихать, поднимаясь по пищеводу вверх и оставляя после себя отвратительный горький привкус, застрявший в горле. – Привет, – привычно дружелюбно здоровается Сатору. Сугуру бросает на него странный взгляд, но быстро отводит его в сторону, когда Аки здоровается с Годжо в ответ. Статические помехи в голове – со свистом, как волны. Когда Аки уходит, горечь на языке Сатору никуда не девается.***
Сёко дарит Утахимэ изящный кулон в форме капли и атласные ленты для волос. Сатору наблюдает за их обменом подарками, и его желудок предательски переворачивается и сжимается. Лицо Утахимэ вспыхивает мягким розовым румянцем, а Сёко улыбается ей в ответ. Сатору кажется, что он никогда раньше не видел улыбку Утахимэ. Она, вероятно, сказала бы, что он намеренно не пытался её заметить. И всё же, он не может удержаться. – Ах, значит, ты всё-таки умеешь улыбаться. – Его поддразнивание стирает улыбку с её лица, и она упирается в него привычно хмурым взглядом. – Неужели тебе больше нечем заняться? – парирует она, сжимая челюсти. Сёко недоумённо моргает, переводя взгляд с Утахимэ на Сатору и обратно и при этом сохраняя абсолютно невозмутимое выражение лица. – Уверена, ты-то точно никому ничего не подарил. На эти слова Сугуру и приехавший в честь праздника Нанами одновременно фыркают, прервав свою беседу только для того, чтобы понаблюдать за их очередным спором. Сатору же пристально смотрит на Сугуру – он сегодня не стал собирать волосы, и они беспорядочным каскадом рассыпались по его плечам. И он всё ещё смотрит на Сугуру, когда говорит: – Что, если я скажу, что у меня есть кое-что для тебя? – Едва закончив вопрос, он переводит взгляд на Утахимэ, глядя на неё с откровенным вызовом. – Я бы не приняла ничего из твоих рук, – заявляет она, хмуря брови. – Ты так драматична, боги. – Сатору машет рукой. – Уверен, ты бы приняла его. – Ты заноза в моей заднице, Сатору. – Давай, позволь мне сделать тебе подарок. – Оставь меня в покое. – Разве ты не хочешь узнать, что я для тебя приготовил? – продолжает насмехаться Сатору. – Окей, давай его сюда. Сугуру смеётся, и Сатору чувствует, как этот смех отдаётся жаром в его груди. – У меня есть кое-что для Сёко, так что, может быть, в следующем году. – Он опускает очки на кончик носа, чтобы подмигнуть Сёко. Она маскирует смех кашлем, в то время как Утахимэ просто хмуро смотрит на него и закатывает глаза, когда он вручает подарок Сёко. – Сигареты. Какая забота, – говорит она, сухо усмехаясь. – Я думала, ты бросила! – Утахимэ хмурится ещё сильнее, поворачиваясь к искренне улыбающейся с поднятыми в капитуляции руками Сёко. – Вы оба ужасно на неё влияете. – На этот раз она переводит пристальный взгляд на Сугуру. – Эй-эй, а моя-то вина в чём? – Да ты ведь первый курильщик на весь Техникум. – Не правда, Сёко первая начала курить, – одновременно заявляют Сугуру и Сатору. – Мы переняли эту привычку от неё. Утахимэ уже было открывает рот, но тут же беспомощно закрывает его. – Извинения? – язвительно спрашивает Сатору. Лицо Утахимэ идёт недовольной волной, но Годжо почти уверен, что она таким образом пытается сдержать улыбку. Сёко щиплет её за бок, и Утахимэ тихо хихикает. А потом они постепенно возвращаются к разговорам, от которых их отвлёк спор. Сатору остаётся на своём неудобном диване. Ёлка сверкает гирляндой в углу комнаты. Остаток ночи он проводит с Сугуру и Нанами. В основном пялится на Гето, безуспешно пытаясь скрыть это – потому что в какой-то момент ловит на себе многозначительный взгляд Нанами, и единственное, что ему остаётся сделать, – это подмигнуть.///
Несколько недель назад они украшали квартиру Сугуру и наряжали ёлку в гирлянды с мерцающими серебристыми и белыми снежинкам. Никто из них никогда не испытывал особого восторга от праздников, но Сатору всё ещё нравятся сладости, а Сугуру нравится свет фонариков на снегу и контраст между тёплой кожей и холодным воздухом. – Тебе и правда стоит снять отдельную квартиру, – говорит Гето, потирая руки друг о друга в попытке согреть их. – Выгоняешь меня в канун Рождества? – спрашивает Сатору, плюхаясь на диван, на котором привык спать. Он был достаточно большим, чтобы уместить на себе его длинные конечности, и поэтому он милостиво подарил ему свою симпатию. А ещё он мог вместить и Сугуру тоже, когда они засыпали вместе, каждый на своём подлокотнике, но всё ещё на расстоянии вытянутой руки друг от друга. – Нет, но соседи уже спрашивали у меня, почему я всё ещё не позвонил в службу борьбы с домашними вредителями. – Ах, точно, гниющие бананы привлекают плодовых мух. – Сатору поднимает на него глаза, глядя сквозь тёмные линзы очков. Сугуру издаёт звук, который мог бы быть и смехом, и фырканьем, и Сатору ухмыляется. Смех Гето занимает соседнее с ним место на диване, просачивается в прослойку между его мышцами и хрящами. Затем на комнату опускается ватная подушка тишины. Сугуру уходит из совмещённой с кухней гостиной в спальню, оставляя Сатору наедине со звуком протестующего работать обогревателя, щелчками и скрипами живущей своей жизнью квартиры. Он так много времени провёл в Техникуме, что поселиться с Сугуру и просто проводить с ним время по итогу оказывается чертовски приятно. Сатору смотрит на рождественскую ёлку в их гостиной на этот раз менее насмешливо, но более настойчиво. Её вид толкает его мысли по направлению к подарку, который он приготовил для Сугуру и спрятал в одном из кухонных шкафчиков. «Ладно, хорошо». Сатору поднимается на ноги, подходит к нужному и какое-то время роется между кастрюль и сковородок, пока не находит ту, в которую положил подарок и засунул в самый дальний угол. Он быстро выдыхает, глядя на ленту, обвязанную вокруг коробки, – почти такую же красивую, как те, что Сёко подарила Утахимэ, но не такую мягкую на ощупь. Это глупо, просто— – Что это? – Сугуру возвращается в комнату, и Сатору чуть не роняет подарок. «Блять». Верхняя часть волос Сугуру собрана в слабый пучок, а нижняя рассыпалась по плечам небрежным каскадом. Прежде чем он успевает дважды подумать, что вообще делает, Сатору протягивает ему подарок, чувствуя себя так, будто бы он внезапно оказался в мёртвой точке между ними двумя. – Это тебе, – бросает он. Сугуру хмурит брови, кончики его ушей краснеют. – Мы же уже обменялись подарками, – он говорит так, будто бы это имеет значение, будто бы Сатору вовсе не собирался ничего ему дарить, будто бы его слова могли убрать подарок прочь с его глаз. – В этом году ты решил дарить Сёко, – уточняет он, но его уши всё ещё продолжают краснеть. – Я ничего тебе не приготовил, – заканчивает он, и Сатору кажется, что в его тоне отчётливо проскальзывает печаль. Но он всё ещё смотрит на коробку в его руках с тщательно скрываемым благоговением, а обогреватель всё ещё продолжает гудеть на фоне, заполняя собой пробелы тишины. – Верно. Я подарил подарок Сёко, а ты – Нанами. Но у меня всё ещё есть кое-что для тебя. – Сатору пожимает плечами, делая шаг в сторону Сугуру и надеясь, что он всё-таки возьмёт этот чёртов подарок, надеясь, что он возьмёт у него хоть что-нибудь. Гето переводит взгляд с коробки, с этой красивой ленты на лицо Сатору, глядя на него немного шокировано и в полном замешательстве. – Я тебе ничего не купил, – повторяет он. Обогреватель на фоне всё ещё продолжает гудеть. – Плевать. Я практически живу здесь, и самое меньшее, что я мог бы сделать, это просто поблагодарить тебя. Кажется, это срабатывает; Сугуру нерешительно кивает в знак согласия и забирает коробку из рук Сатору. Прислонившись плечом к кухонному косяку, он осторожно развязывает ленту – она с тихим шелестом распутывается. Все остальные его движения не менее мягкие и осторожные – как будто бы он пытается сохранить бумагу в целостности, пытается не порвать и не помять её. Сердце в груди Сатору крошится в ответ на её хруст по мере того, как Гето открывает подарок. Когда бумага падает на пол, а кончик ленты свисает из кармана спортивных штанов Сугуру, у него в руках оказывается простая коричневая коробка. Слабая улыбка появляется на его лице – а вместе с ней и ямочка на левой щеке. Внутри коробки кружка с белым котом, большая достаточно, чтобы вместить в себя не менее двенадцати унций** кофе или чая, серебристые резинки для волос и два вида чая: кава*** и чёрный с ирисками. Улыбка на лице Сугуру становится шире, когда он переводит взгляд с кружки на Сатору. – Что ж, это мило. – О, правда? – Да, но не стоило. Керамическая кружка ловит своим округлым боком свет. – Знаю, но всё же. – Спасибо. Сугуру смотрит на него ещё целую секунду, позволяя недосказанности повиснуть между ними, а затем проходит в кухню, чтобы разложить подарки по местам. Чай и кружка занимают одну из полок, а резинки он кладёт на кухонную стойку. Затем они устраиваются на диване, предназначенном только для них двоих, закутавшись в тяжёлые тёплые одеяла, предназначенные для кроватей кинг-сайз. Сатору кладёт голову на плечо Сугуру. Телевизор вещает на фоне, мысли Годжо путаются в волшебстве вечера. За окном бушует ледяная метель. – Счастливого Рождества, Сатору, – сонно бормочет Сугуру, быстро целуя его в макушку. На мгновение Сатору замирает, полностью перестаёт думать и, кажется, даже существовать. – Счастливого Рождества, – отвечает он, делая вид, что на самом деле слишком поглощён тем, что происходит на экране телевизора. – Рад, что мне не приходится проводить его в одиночестве. – Почему ты вообще думаешь, что мог бы провести его один? – Сатору хмурится. Серия заканчивается титрами. – Не знаю. Но чувствую, что я не должен принимать это как должное. Я был бы очень одинок при ином раскладе. – Если бы меня здесь не было, была бы служба борьбы с вредителями. – Верно. Спасибо тебе. – Было бы за что.***
Если бы я любил тебя меньше, я бы говорил об этом чаще. (Джейн Остин, «Эмма»)
iii. (двадцать)
Сёко рассказывает ему о трупах. Их сбор, изучение, о том, как они лежат, безжизненные и холодные, на стальной поверхности её секционного стола, и она разбирает их своими ловкими руками, иногда после этого собирая обратно. Она рассказывает ему о плачущих пациентах и о тех, кто просто отрешённо смотрит на неё, не видя; она говорит, что такие пациенты всегда куда печальнее первых; когда они не умирают, но вместо облегчения смотрят на неё угрюмыми глазами, благодарят её, потому что должны, а не потому что хотят. Она говорит ему, что извинилась только перед одним своим пациентом. Перед тем, кто хотел облегчения, но не мог его получить. Сатору слышит, как смерть окрашивает её голос хрипотцой, и, возможно, отрешённость её самых печальных пациентов слишком сильно отражается на ней. Но она никогда не жалуется, никогда не поддаётся грусти. По крайней мере, внешне это никогда не заметно. – Мне лучше никогда не увидеть твой труп на этом столе, слышишь? – Сёко расстёгивает чёрный пакет. В нём синеющее гематомами и начавшими проступать трупными пятнами тело. – Ничего не могу обещать. – Передай Сугуру то же самое. – Он тоже не сможет дать тебе никаких обещаний. – Я знаю. Следующие полчаса она молчит, бегло осматривая трупы, расстёгивая и застёгивая пакеты, расфасовывая их по полкам в холодильнике. – Я думала, что потеряла вас. В тот единственный раз. Год назад. – Сёко не заикается, её голос не ломается, в нём нет ничего печального. Она просто констатирует это как факт. – И за год до этого. – Она облизывает губы. – И ещё на год раньше. – Она медленно выдыхает, глядя на труп девушки, которой на вид едва могло бы быть больше шестнадцати. На, по слухам, сильную девушку, приехавшую в Техникум из деревушки в одной из северных провинций. Теперь от неё не осталось ничего, кроме уже начавшей разлагаться плоти и переломанных костей. – И когда мы были детьми, я всё время боялась. Но сейчас уже не так сильно. – Формалин помутил твой разум? Она отрывает взгляд от лица трупа – глаза чёрные, синяки под ними фиолетовые, и, как и когда Сатору смотрит на Сугуру, то же самое лицо смотрит на него в ответ. Он всё ещё боится, что это его собственное отражение. Но она стискивает челюсти, устало качает головой и снова оглядывается на мёртвую девушку. – Если ты не боишься, значит, ты идиот. – Сатору вздыхает, прислоняясь спиной к поручням и наблюдая, как её руки, затянутые в тонкие латексные перчатки, застёгивают молнию на чёрном пакете. Она убирает тело – осторожная, механическая, нечеловеческая. – Юная и хорошенькая, растраченная впустую на воплощение страха, – бормочет Сёко. Дверца холодильника с тихим щелчком захлопывается. – Ты сегодня просто очаровательна. – Немного сочувствия убьёт тебя? – Мне казалось, ты говорила, что не хочешь видеть меня на столе. На этих словах Сёко слегка улыбается, и, возможно, это всё, что можно было бы сделать в такой ситуации.***
– Что, чёрт возьми, мы делаем? – Сатору в тонких пижамных штанах, зимних ботинках, которые были первым, что он нашёл под ногами, и в одной из огромных зимних курток Сугуру. Но это не мешает холодному ветру хлестать его по лицу отросшими волосами и забираться холодными пальцами под ткань штанов. – Ты разбудил меня посреди ночи, зимой, чтобы что? Отвести в мёртвый лес? Ты привёл меня сюда, чтобы избавиться от моего тела? – Сатору больше спрашивает воздух, чем продолжающего молчать Сугуру, который идёт впереди него, даже не оглядываясь. – Ты забыл, какой сегодня день? – наконец спрашивает Гето. Полуночный секрет в полуночной тишине. – Приятель, кому какое дело какой сегодня день, я замёрз и устал. – Сатору стонет и вздыхает. – Пройдём ещё немного. – Сугуру-у-у-у-у— – Обещаю. Что ж, по крайней мере, обещание он сдерживает. Они добираются до поляны, спрятанной посреди густой посадки деревьев и сухих кустарников, и Сатору с удовольствием замечает, что здесь колючие ветки больше не могут тыкаться ему в лодыжки при каждом шаге, а снег не сыплется с деревьев за шиворот. Снежинки рассеиваются в воздухе, ветер больше не завывает в ушах Сатору. Вместо этого их окружают деревья, покрытые тонкой корочкой льда, а снега недостаточно, чтобы полностью покрыть землю. Из-за отголосков света он светится и блестит. Лёд мерцает мутно-розоватым, деревья дышат гулким пурпуром. Что-то похожее на тоску, счастье и уют звучит внутренними аккордами на струнах души Сатору. – Что это? Где мы? – Его тон кажется слишком резким для такого тихого места, которое, кажется, раскраснелось в смущении и теперь сияет, как весенний румянец, растекающийся по щекам. Но комфорт часто любит превращаться в беспокойство. «Это чья-то территория? Ловушка?» – Смотри, – тихо говорит Сугуру. – Ага, вижу, мы в какой-то глуши. – Нет, Сатору, присмотрись. Сатору выдыхает вместе с воздухом возбуждение и остатки сна, снова оглядывая поляну. «Это не расширенная территория. Это—» «Ох». – Это феи, – поясняет Сугуру. Слабое свечение, мерцающий блеск— – Что? – с глупым благоговением переспрашивает Сатору. В его глазах плещется лаванда и мягкий розовый. Их свечение имеет свой ритм, как у светлячков. Они купаются в лунном свете, жужжат крыльями, освещают лесную поляну – как фреска, вырезанная в пласте времени. Сатору буквально лишается дара речи, когда поднимает руку и видит, как маленькие насекомоподобные существа начинают роиться вокруг его указательного пальца. Он старается не дёргаться лишний раз, чтобы не поранить их хрупкие крылья или просто не спугнуть. – Может быть, феи рождаются из надежды. – О чём ты? – Сатору поворачивает голову в сторону Сугуру. – Ну, – его глаза сверкают лавандой и луной, – мы можем их чувствовать и можем их видеть. Может быть, феи рождаются из надежды. Как проклятья проистекают из страха, так и феи существуют и рождаются из надежды. Сатору усмехается и дёргает пальцем, пугая фей. – Быть не может. Кто это сделал? Как? Почему мы их не замечали до этого момента? – Это просто предположение, Сатору. – Сугуру улыбается ему, пожимая плечами. Его глаза сияют лавандовым и луной. Надежда сжимает грудь Сатору, обвивая её предательски тугими лозами, врастает в вены и жилы, укоренятся в мышцах и костях. – Почему их так мало? – спрашивает он, боясь получить ответ, который может дать ему Сугуру. – Может быть, потому что надежда – редкая штука. Может быть, потому что страх сильнее. – Гето неуверенно улыбается. – Ты говоришь как пророк, – фыркает Сатору, чтобы скрыть то, что его уродует и душит изнутри. Сугуру не смеётся. Уродливый нарост не исчезает. Всё становится только хуже. – С двадцать первым днём рождения, Годжо Сатору, – бормочет Сугуру, и феи вспыхивают светом, какофонией красок на фоне его тихих слов. «Ох». Он светится луной, лавандовым, и Сатору чувствует, как его глаза предательски наполняются слезами. Ему редко хочется плакать – настолько, что фактически никогда. Потому что для этого никогда нет веских причин. Он держит сильные эмоции на расстоянии вытянутой руки от себя, отказывается позволять им селиться внутри него. В нём их всегда недостаточно, чтобы он мог выдавить из себя хоть что-то похожее на слёзы. Хотя иногда, несомненно, они имеют такую силу, которая способна разрушить его подсознательный слой тщательно выстроенной защиты – чего-то вроде бесконечности, распадающейся до того, как он скажет хотя бы слово. Без рыданий, без дрожащих плеч или вздоха облегчения – капли сверкающего лунного света стекают ему на щёки. Они – падающие звёзды, на которых никто не может загадать желание. Он плачет, пока Сугуру не подходит к нему и не ловит пальцам несколько крупных слёз. На долю секунды они дрожат на его коже, а затем впитываются в неё. Но слёзы всё ещё текут из его глаз, пока он стоит здесь, посреди лесной поляны, охваченный благоговейным страхом, глядя на фей. Будучи не в силах пошевелиться, заговорить или расплакаться как следует. Он не может сдержать слёз, но и разрыдаться тоже не может. Какая ирония. – Как ты их нашёл? – Его голос не дрожит, в нём нет слёз. – Почувствовал близость проклятой энергии? – Сугуру фыркает, стирая очередную слезу с лица Сатору. – Они не проклятья. – Довольно наивно. – Может быть. Сатору снова протягивает руку, позволяя фее опуститься на костяшку его указательного пальца. Она сияет спокойным пурпурным, окрашивая его бледную кожу в розовый. – Ты не пробовал поймать и съесть одну из них? – Конечно нет. Это… неправильно. Сатору бросает взгляд на Сугуру. Фея покидает его палец с тихим жужжанием. Несколько из них кружат над головой Гето, напоминая ему нимб. Слёзы высыхают, когда Сатору понимает, что вот оно – воплощение надежды, – стоит сейчас перед ним.***
– Как думаешь, возможны ли перемены? – О чём ты? – Ну, недавно ты сказал, что грядут перемены. Но мне кажется, ничего не изменилось. – Им нужно время. – Верно. – Земля не появилась прямиком из космоса. У неё тоже было начало. – Да… – Да. – Что, если мы обратимся в камень до того, как увидим перемены? – Обратимся в камень? Не строй из себя поэта. – Я серьёзно. – Знаю. Я тоже.