Несоответствия

– Шшш, – говорит мама и обнимает почти невесомо, руки её – тонкие и прохладные, и он даже не глядя, не дотрагиваясь знает, какие у неё ловкие пальцы. – Ну тихо, тихо, Феанаро. Мама – как вода. В неё погрузишь раскалённое и шипящее и вытащишь обновлённым; мама примет всё. Но он старается её не мучить лишний раз, вообще не закипать при ней, не злиться, не проваливаться в тот мир, где есть как будто бы только он сам и эхо его голоса, и все эти отражения в зеркальных осколках кричат, кричат, кричат, и он кричит ещё сильней, лишь бы только всё затихло. Но иногда он всё-таки срывается. Ты понимаешь, – говорит он, задыхаясь от собственного жара, и от бега, и от этого местного запаха нагретых цветов, и камня, и пыли на дорожках, и опять цветов, и мамины руки обнимают его ещё раньше, чем он закончит фразу, – ты понимаешь, он хотел жениться на… – Тихо, – говорит мама и качается вместе с ним, Феанаро, из стороны в сторону, еле-еле заметно, – Феанаро, мой дорогой, любовь моя, свет света моего, ну как бы отец мог? Конечно же, он будет меня ждать. Мамино платье, по воротнику и рукавам расшитое ей же самой (лилии и чабрец, как она вышила-то листья чабреца), вдруг покрывается отметинами сажи – вот на локте, и вот у пояса, и вот ещё рукав… – Мама, прости, это я!.. – Ничего, Феанаро, всё в порядке. Всё будет хорошо. Дыши спокойно. – Мама, – говорит Феанаро, словно не может насытиться этим словом, – так после речки иногда воздуха мало ещё долго, – мама, мама, мама. – Феанаро?.. Мамины руки размыкаются, и тропинка вдруг вздыбливается под углом и вовсе тянется из-под ног, как коврик, который подняли, чтобы выбить, и голос – у мамы он певучий по-другому… – Феанаро, пора вставать. Твой отец просто… Он просыпается в собственной спальне, и в окна плещет свет Лаурелина, такой же отвратительно золотой, как волосы Индис. Она ни одной шпилькой пока их не собрала.