Несоответствия

В их семье было много чётких «нет» и ещё больше чётких «да», и с этим проблем не было. Проблемы начинались там, где появлялись вот эти зазоры между да и нет, и всё зависело, так скажем, от угла освещения. Вот например – Кано уже вступил в тот возраст, когда ему напрямую не запрещали пить вино, но напрямую же никто и не разрешал. Поэтому на праздниках – не на той части, где он сидел подле родителей вместе с остальными, и не на той, где пел, а между этими двумя и после них – он пил, но с осторожностью. С оглядкой. Всегда оставался шанс, что для отца вино всё ещё было «нет», просто из тех, которые подразумеваются. Так вот – он спел, и спел хорошо, и теперь пробирался к тем столам, которые были ножками нынешней праздничной буквы, а не её вершиной. Кто-то подёргал его за тунику. Это странно: за Тьелко водится с разбега виснуть, за Морьо – врезаться. А за чужими детьми, уж наверное, смотрят их родители? Он повернулся – мощная, оплетённая бутыль в руке, а кубок стоит на столе, и он же даже не спросил у Майтимо, как там отец сейчас. Ребёнок не был Тьелко и не был Морьо, и улыбался так, будто впервые увидел рассвет, и у него были аккуратные косички, будто их только что переплели, и синие ленты в этих косах – почему-то мокрые, а ещё этот же ребёнок протягивал ему персик. С персиками вообще-то такая напасть – их на празднике стоит брать, только если уже собрался есть, такие они мягкие, чуть сдавишь – и забрызжут соком; но странное дитя сказало: – На. Подумало и сказало ещё: – Возьми, пожалуйста. И сразу же ещё: – А можно, можно посмотреть на твою лютню? Лютню Кано оставил матери – под честное слово, что та не станет её трогать, если только ужасно будет надо куда-нибудь переместить, вот срочно надо – и уж тем более не даст никому на ней играть. Идти к матери сейчас было явно не с руки. Он только-только возвращался в этот мир и даже обувь скинул, кстати же, потом найти – лишь бы чувствовать траву, и все эти запахи свежего хлеба, и картошки, и какой-то ещё джем… Почему-то никто не говорит и не поёт о том, как люто после песен хочется есть, волновался ты или нет. – А зачем тебе моя лютня? – поинтересовался Кано и улыбнулся мельком, нервно – как накидку запахнул. Чужие дети ещё хуже, чем знакомые. Вот сейчас эта мелюзга на что-нибудь обидится, а кто виновен? Всегда старший, и это даже часто справедливо, но не когда этот старший хотел всего-то-навсего выпить вина наконец и… – Ты что, не хочешь персик? «Из твоих липких грязных рук – нет», – сказал бы он, будь перед ним, к примеру, Тьелкормо, и тот, конечно, персик всё равно всучил бы, если б задался целью угостить. Но это Тьелко. – Спасибо, – улыбнулся Кано и легко сел на корточки, чтобы быть вровень. – Ты принёс специально для меня? – Да. – Ты первый раз на празднике? – Не знаю. О, это он уже опознавал. Этот момент, когда они ещё не могут толком врать, но уже не хотят говорить правду, и всем им кажется, что идеальный выход… Что ж, персик его судьба. Он откусил кусок, ещё раз поблагодарил – какая разница, в конце-то концов, чем там утолять голод после пения, – и, не переставая жевать, поинтересовался: – На что тебе моя лютня? И тут же понял – вот она ошибка. Ребёнок отвлёкся уже на собственный возраст, на то, как Кано ел, ещё на двадцать каких-то вещей, половину из которых Майтимо бы сейчас, наверное, смог бы угадать, а Кано точно нет – и вот Кано сам, своим же голосом вернул всё к лютне. Вот предательство. – Она красивая, – сказал ребёнок, пока Кано прощался с мыслью о вине, – ты поёшь как никто на свете. Ну, второе – это, конечно, восторг дилетанта и ничто больше, но с первым Кано был согласен. Отличная лютня. – Ладно, – сказал он, хлопая себя по коленкам и вставая, – пойдём, покажу, только осторожно. Как тебя зовут? Прощай, вино, прощай, досуг, здравствуй, чужое безымянное дитя. Ребёнка крепко-накрепко взял за руку – обычно они все пытались вырваться, но этот уцепился аж двумя. – Я Финдекано, – пояснил, – а ты не убежишь? А ты сегодня будешь ещё петь? – Я Канафинвэ, – Кано наклонил голову, – рад встрече, Финдекано. Петь – ох, не знаю, на самом-то деле… На самом деле вот сегодня, наверное, хватит с него песен – он и последнюю допевал уже не сердцем, уже так, привычкой, и другим, может, разницы не слышно было, но ему самому – более чем. – А почему ты идёшь босиком? – А? А, устал от обуви. – А можно я тоже сниму? – Нет уж, не надо, – теперь Кано высматривал не только маму с лютней, но и Майтимо, потому что только Майтимо умел уводить детей оттуда, откуда они не хотели уходить, и при этом не вызывать потоки слёз. – С обувью, знаешь, давай ты спросишь сперва у своих родителей? С кем ты пришёл? – С отцом и мамой, – ну разумеется, вряд ли он пришёл со старшим братом, – но вряд ли они огорчатся! Вот, смотри. Майтимо бы сейчас назвал его по имени и, дождавшись взгляда в глаза, сказал бы: «Не надо, пожалуйста, так делать». Кано… Кано в одной руке нёс зачем-то персиковую косточку, другой держал ребёнка, а этот самый ребёнок сейчас балансировал на одной ноге, пытаясь совладать с застёжками. – А можно я потом тебя обниму? Братья давно бы уже обняли без спроса. ...Как только он увидел, как именно мама улыбнулась Финдекано, он понял: вот сейчас начнётся вся эта общая любовь за чужой счёт. – Конечно, милый, ты можешь посмотреть лютню, – сказала мама, – Кано ведь тебе разрешил? – Он сказал – осторожно, – кивнул Финдекано и протянул руку, но к инструменту не притронулся. Это что же, какие-то дети и вправду ждут разрешения? – Можно, – подтвердил Кано, – только струны не… Поздно, он уже ущипнул. Но ладно, ладно, не порвал же? Не порвал. Дыши. – Ты… гм… а кто твои родители? Он ожидал рассказов: мол, «они выращивают…», или – «они лепят», или – «они делают…» – Я из семьи короля Финвэ, – сказал ребёнок укоризненно и даже лютню гладить перестал, – и ты тоже. – Кано, ты что же, не узнал своего кузена? Ему достаточно и своих братьев, чтоб помнить ещё кузенов – ещё одна вещь, которую он никогда бы не сказал. – Кано, милый, а почему ты босиком? – О, мама, в мире есть столько вопросов. – Я тоже босиком! – воскликнул Финдекано и, конечно, из всех слов мира мама выбрала: – Молодец, милый. – А ты всегда умел петь, Канафинвэ? – Конечно да, – сказала мама, которую, вообще-то, никто не просил. – Конечно нет, – откликнулся Кано немедленно, – я и сейчас не очень-то умею. – Но зачем ты врёшь? Вот так-то вот. Теперь чужое дитя будет ещё и обвинять тебя во лжи. – А можно я потрогаю твои волосы? Сначала лютня, потом волосы, а потом что? Под маминым взглядом Кано кивнул, и ребёнок прижался к нему весь и так и застыл. Майтимо, Майтимо, где бы ты ни был – ты мне нужен, это твоя история и твоя забота, а вовсе не моя. – Хочешь пойти с нами домой? Если твои родители тебя отпустят. Кано, наверное, мог бы ещё тебе сыграть, что-то короткое, да, Кано? О, мама, ну зачем ты это всё.