Алькатрас

Tonight the monsters in my head are screaming so damn loud But I built walls so high so they never even make a sound It' s a mask, it's a lie, it's the only home I've ever known Cause being who I really am Has only left me more alone I am not okay and I need you to see it I have so much to say and no one to hear The reason I keep quiet with so much at stake I always feel like a burden, let it silence me You'll never understand why it's so hard to say… I'm not okay       Утро следующего дня ощущалось, как первый круг моего персонального Ада. Ночь прошла в мрачной агонии, выкручивающей меня наизнанку. Я не мог найти себе места, стонал, словно в бреду, каждые пару минут меняя положение тела. Спустя час, то проваливаясь в сон, то выныривая из тревожного беспамятства, я ловил себя на мысли, что боюсь пошевелиться, ожидая невыносимой боли. Она то притуплялась, то выстреливала заново, заставляя меня в бессилии захватывать воздух ртом и считать невыносимо долгие секунды до рассвета.       Мне была необходима следующая доза обезболивающего. К утру я начал понимать, почему зависимые от наркотиков люди способны буквально на все ради ещё одной дозы. Если моя ломка хоть на малую кроху была похожа на их безнадежную агонию, то я не представлял, как можно добровольно подписаться на такие многочасовые муки, лишь бы еще на мгновение испытать волну эйфории.       К тому времени, когда первые лучи солнца проникли в мою палату, я чувствовал себя полностью разбитым. Я жаждал этого момента и страшился его одновременно. Как перед экзаменом, когда знаешь, что скоро все закончится, но перед этим нужно пережить ещё несколько десятков неприятных минут. Я не мог взять себя в руки и совсем не чувствовал себя готовым к неизбежной встрече. Я не хотел, чтобы мама догадалась, что произошло на самом деле, но не был уверен, что смогу это скрыть. Мое тело мне больше не принадлежало, и я не мог абстрагироваться от всеобъемлющей паники каждый раз, когда ощущал чье-то прикосновение. Я осознавал, что мне больше ничего не угрожало, понимал, что касания чужих пальцев к моей коже не способны причинить физические повреждения, но страх тек по венам нескончаемым потоком, прорываясь наружу и выливаясь горячей лавой, затапливая меня с головой. Я с тревогой думал о том, что, если маме вдруг захочется меня обнять, скрывать правду будет бесполезно. Одного взгляда на мое перекошенное в панике лицо и застывшие, будто от паралича, конечности будет достаточно, чтобы сделать ненужные мне сейчас выводы. Я очень надеялся, что до этого не дойдет.       Я не хотел ее пугать и добавлять ей больше причин для беспокойства. Я и так вылил на нее достаточно в те дни, когда решил во всем признаться. Я до сих пор помнил ее потухшие глаза и враз заострившиеся черты лица. Она тогда как-то заметно сгорбилась и поникла, отведя взгляд, пытаясь удержаться на ногах. Вина. Я ощущал ее присутствие тогда. Она витала в воздухе, проникнув сквозь открытое окно, и колола в сердце, оплетая свою жертву липкими щупальцами. — Я не думала, что все так серьезно.       Я помнил, как эти слова легли тяжким грузом на душу, пригибая меня к полу. — Я видела эти синяки и раньше, но думала, что все сводилось к обычным мальчишеским разборкам, которые бывают в каждом коллективе. Я не хотела вмешиваться, считая, что раз ты не рассказываешь, то можешь сам справиться, и мое присутствие только усугубит ситуацию. Но, Нико, почему ты молчал?       Я не знал тогда, что ей ответить. Я и сам понимал, насколько Мики боится любого случайного свидетеля. Я помнил, как сверкали его пятки, стоило ему только услышать мотор проезжающей мимо машины или засечь любого случайного прохожего. Я осознавал, что мог в любой момент все прекратить, просто открыв рот и рассказав все матери. Но я не хотел ее впутывать. Все-таки Мики замечательно разбирался в людях, выбирая в жертвы тех, кто, сцепив зубы, будет молчать. Я знал, что я был не один. Слышал о ещё нескольких неудачниках, которые испытывали свою судьбу на прочность, просто выходя утром из дому и не зная, вернутся ли вечером назад на своих ногах.       Наверное, у всех нас были свои причины не подвергать происходящее огласке. Свою я объяснял заботой о матери. Единственный сын, единственный мужчина в доме. Я должен был быть ее опорой. Тем, кто должен был оградить ее от чрезмерных переживаний. Она и так слишком многим пожертвовала ради меня, в одиночку занимаясь моим воспитанием. Я чувствовал себя взрослым и был обязан уметь за себя постоять, а не бежать плакаться маме в жилетку. Я был потрясен тем, как она восприняла правду.       Той ночью я слышал, как тихо стучали стаканы на кухне, и знал, что она добралась до неприкосновенного запаса коньяка, который хранила для исключительных случаев. Наверное, тот день был действительно исключительный. Всю ночь я слушал, как она всхлипывает, закрывшись в своей комнате. А я сидел, прислонившись спиной к стене, и пытался сдержать рвущиеся наружу рыдания. Это было неправильно. Все было кошмарно несправедливо.       Я помнил, как в детстве любил проводить с ней вечера за просмотром захватывающего фильма, поедая мороженое или попкорн. Это было так давно, будто в другой жизни и с другими людьми. Я действительно чувствовал себя так, словно успел прожить не одну жизнь за свои недолгие восемнадцать лет, и уже не мог назвать себя тем же человеком, которым был раньше.       Меня просто пугало то, насколько быстро я свыкся с этими изменениями. Обратные перемены давались трудно. Я боролся со своими собственными демонами, пытаясь вновь учиться доверять окружающим меня людям, а она пыталась смириться с внезапно настигнувшими ее неприятными открытиями.       Мы больше не говорили о том, что случилось. Наверное, она решила, что угрозы больше нет. Я не хотел разубеждать ее.       Она продолжала скрывать свой роман, переводя тему и отшучиваясь, когда я пытался задать ей прямой вопрос. Я видел, как она боится. Ее страшило то, как я могу принять эту информацию. Закачу ли истерику, хлопну дверью и уйду из дома. Может быть, она боялась, что я разрыдаюсь и по-детски обвиню ее в том, что она пустила в свою жизнь кого-то, кроме меня. Я понимал ее страхи, поэтому не настаивал на исповеди, но внутри каждый раз поднимала свою голову иррациональная обида. Она думала, что я ещё маленький. Неужели после того, что с нами случилось, она может считать меня недостаточно взрослым, неготовым воспринять такую информацию? Каждый день я прикусывал губы и заставлял эту глупую обиду закрывать свой рот и молча уползать в самый дальний угол, не смея оттуда показываться. Я знал, что мама хочет меня защитить от того, что, по ее мнению, может мне навредить. Старается делать это, пусть немного неумело и невпопад, но я осознавал, что таким образом она старается исправиться. Дать мне то, что не смогла дать ранее. Она не смогла уберечь меня от реальной опасности и теперь всеми способами пыталась оградить от выдуманной. Это не имело смысла, но я ценил ее неуклюжие попытки окружить меня неестественно приторной ложью, чтобы подарить мне ещё хоть несколько мгновений счастливого неведения. В конце-концов, я ведь поступал точно так же и никогда не посмел бы ее за это винить.       Но я не мог и дальше делать вид, что ничего не происходит. Хотелось открыть все карты и позволить ей, наконец, увидеть во мне не маленького мальчика, когда-то в истерике бросавшегося от огромной собаки в уютные мамины объятия, а самостоятельного, пусть и повзрослевшего немного быстрее, чем она бы хотела, молодого человека, способного адекватно воспринять новость о том, что у его мамы может быть собственная, никак не связанная с ним, личная жизнь.       Я хотел, чтобы она поняла, насколько мне важно видеть ее счастливой. Что ей совсем необязательно прятать любовные записки и тайно созваниваться со своим парнем, лишь бы ненароком не уязвить мои чувства. Я хотел дать ей понять, что приму любой ее выбор, если этот человек именно то, чего желает ее сердце. Я был ей благодарен, что однажды она, пусть и с видимым усилием, но все же приняла мой.       Я не ожидал, что она в этот раз настолько спокойно воспримет мою попытку завязать этот неловкий для нее разговор. Она не пыталась его избежать, просто молча стояла, выслушивая мою криво подготовленную речь и перелистывала мои комиксы, сгрудившиеся огромной кучей на письменном столе, едва заметно улыбаясь.       Клонившееся к закату солнце освещало комнату, а не торопившиеся на ночной покой лучи падали на ее лицо, терялись в волосах и, отражаясь в ее глазах, заставляли их заново обрести поблекшие от беспокойства краски. — Я помню, как покупала тебе эти комиксы, — она провела рукой по гладкой странице и взяла ещё один, рассматривая яркую обложку. — Ты тогда почти перестал выходить из дома, и сначала мне казалось, что это связано с отъездом Тони, — она перевела взгляд на фотографию в темной рамке и прикусила губу. — Вы были так близки, и я понимала, как тяжело ты переживаешь его отсутствие.       Я посмотрел на фото, с которого на нас смотрели двое улыбающихся парней. Я помнил, как был счастлив тогда.       В тот день мы собирались в Хельсинки на концерт Linkin Park и пребывали в радостном предвкушении. Вилма щёлкнула нас перед тем, как мы начали загружать наши вещи в старенькое авто Тони, и на заднем плане виднелись несколько сумок, забитые всяким барахлом. Мы планировали провести в столице пару дней и на радостях напихали в рюкзаки все, что пришло в голову, особо не беспокоясь, нужны ли нам эти вещи.       Я улыбнулся, с грустью думая о том, насколько поменялась моя жизнь. Когда-то я беззвучно рыдал в подушку, растянувшись глубокой ночью на своей кровати, и тысячный раз перечитывал сообщение Тони о его отъезде. В тот момент я думал, что я не переживу. Он был одним из немногих друзей, которые у меня тогда оставались, и мне казалось, что никто в целом мире не способен понять меня лучше, чем он. Время показало, насколько я ошибался…       Мама повернулась ко мне, и впервые за много месяцев я увидел в ее глазах отражение моих собственных переживаний. Я знал, что мы оба чувствовали это. Тонкая ниточка вдруг образовавшейся и ставшей видимой связи крепла на наших глазах, и я наблюдал, как она неспешно тянется от меня к ней, разрушая на своем пути выстроенные за это время преграды. — Мне так хотелось порадовать тебя, извлечь из твердого кокона, в который ты себя поместил… Потом ты совсем перестал выходить из комнаты и закрылся в себе. Мы почти не разговаривали. И я стала привозить их специально, только бы увидеть ту несмелую и не совсем осознанную улыбку на твоём лице каждый раз, когда ты погружался в чтение, и думал, что я не наблюдаю за тобой. Ты тогда становился свободным. Почти прежним. Спокойным и естественным, и я сама с радостью ждала момента, когда смогу попасть в книжный и перерыть там все в поисках какой-нибудь новинки. Но, я смотрю, ты и сам неплохо справлялся.       Она усмехнулась и махнула рукой на кипу комиксов. — Я боялась рассказывать тебе про Аймо, — она вмиг стала серьезной и сжала рукой спинку стула, аккуратно откладывая журнал в сторону. — Боялась, что ты не поймёшь меня. Боялась сделать тебе больно. Ты и так слишком многое пережил, и я не хотела усугублять ситуацию, — она крепче вцепилась в стул и прерывисто вздохнула, поправив и без того красиво уложенные волосы.       Я видел, как она нервничает, но не мог ее сейчас успокоить. Просто чувствовал, что нам обоим очень давно был необходим этот разговор. — Мы познакомились около года назад. Он был одним из моих заказчиков. Сначала я не думала, что все окажется так серьезно, но потом закрутилось, — она нервно усмехнулась и посмотрела мне в глаза. — Он давно просил вас познакомить, сказал, что сможет найти с тобой общий язык, но я все откладывала вашу встречу. Нико, ты можешь считать меня трусихой, но я действительно довольно долго не была готова к этим откровениям. Я лишила тебя отца, и как бы ты сейчас не возражал, доказывая обратное, я знаю, что это так. И я не могла просто привести в дом чужого человека, понимая, как тяжело тебе будет с этим смириться, — она замолчала, видимо пытаясь подобрать нужные слова, чтобы продолжить, но мне не требовалось продолжение.       Я услышал достаточно, и теперь только надо было добавить последний штрих. — Я никогда тебя не винил за то, что он ушел. Ни я первый, ни я последний рос без отца, знаешь, — я сделал крохотный шаг вперёд, сокращая между нами дистанцию. Кто-то из нас должен был, наконец, сделать этот первый шаг навстречу друг другу. В тот момент я знал, что этим кем-то должен быть я. Впервые за долгое время я не сомневался в том, что делаю, и это ощущалось невероятно правильно. — Я совсем не против того, что у тебя появился Аймо, хотя все равно странно говорить об этом с тобой напрямую, — она хмыкнула, а я, сделав ещё пару шагов и остановившись на расстоянии вытянутой руки, обхватил ее запястье, набирая в лёгкие новую порцию воздуха. — Я уже не маленький ребенок и не буду с ним соперничать за твое внимание. Все, что я хочу — это чтобы ты чаще улыбалась, радовалась, смеялась и не чувствовала себя за это виноватой. Никто не должен чувствовать вину за то, что другой человек делает его счастливым.       Я видел, как ее глаза начинают наполняться слезами, и от этого самому хотелось плакать. — Если Аймо именно тот человек, то я рад, что он появился в твоей жизни. Я не уверен, что мы с ним станем лучшими друзьями и будем пить пиво по воскресеньям, горланя кричалки во время просмотра футбольного матча по телеку, но я абсолютно точно готов поделиться с ним местом в твоём сердце, если он и вправду этого заслуживает.       Мама уже не сдерживала слез, вцепившись в мои руки и безуспешно пытаясь проморгаться, чтобы избавиться от все продолжающей пребывать влаги.       Я осторожно высвободил свои руки и обхватил ее за талию, прижимая к себе. Она сдавленно всхлипнула и обняла меня в ответ, кладя подбородок мне на плечо и легонько целуя меня в щеку. — Когда ты успел стать таким взрослым?       Я едва различил ее шепот и прикрыл глаза, зарываясь носом в ее волосы и вдыхая их аромат. Лёгкий запах полевых цветов, который я всегда так любил, плавно окутывал меня с головы до ног, возвращая обратно в те далёкие времена, когда все было таким простым и ясным, даря ощущение горькой ностальгии, от которой сжималось сердце и рвало душу. Я не знал, что ей ответить. Понимал, что вопрос был риторический, и она не ждала на него ответ. Но ее слова засели в мозгу острой занозой и не желали просто уходить. «Когда я успел стать взрослым? Может, тогда, когда лежал у порога в своей гостиной, захватывая такой нужный кислород, стараясь не поддаться поедающей изнутри панике, и понимал, что могу рассчитывать только на себя? Или когда валялся в Богом забытой подворотне, чувствуя на себе отпечатки ботинок Мики, и умывался собственной теплой кровью, зная, что никто не поможет, и надеяться бесполезно? Или когда заточил себя в четырех стенах своей спальни, свив там уютное гнездо? Это был мой личный четырехугольный кокон, окруженный, для надёжности, ещё и стеклянными стенами, которые воздвиг мой мозг, стараясь защититься. Я чувствовал эти стены, натыкался на них каждый раз, когда выставлял вперёд руку, желая опробовать их на прочность, и понимал, что они на месте и нерушимы. Я сам страдал от этих стен, мечтая вырваться на свободу, вдохнуть полной грудью свежий воздух, но разбить их сам уже не мог, привыкнув к их существованию. Лишь беспомощно глядел сквозь казавшееся толстым и прочным стекло, наблюдая, как течет жизнь вокруг. Я не ожидал, что кто-то будет способен пустить по нему трещины, измазав его своей кровью от порезов, и протянет свою израненную руку, крепко хватаясь пальцами за испещренную порезами, такую же окровавленную, мою. Я никогда не думал, что смогу освободиться»…       Я крепче сжал ее в объятиях, чувствуя, как быстро бьётся ее сердце. Я уже не помнил, когда мы были настолько близки. Я ощущал крепнувшую с каждой секундой нить и осознание того, как много мы упустили, отдалившись друг от друга, скребло где-то глубоко в душе.       Последние лучи гаснувшего солнца пробежались по ее волосам и исчезли, растворившись в их светлых прядях. Приятный полумрак окутал комнату, и я закрыл глаза, концентрируясь лишь на своих чувствах и слушая ее дыхание. Все, наконец-то, ощущалось так, как надо.

***

      Я зажмурился, сцепив зубы и переживая новую волну боли. Нет, я просто не мог все испортить. Не сейчас, когда мы, наконец-то, установили шаткое, найденное с таким трудом равновесие. Я вздрогнул, услышав, как хлопнула дверь палаты, и звонкий женский голос произнес: — Доброе утро, Господин Моиланен. Как Вы сегодня себя чувствуете? Я сейчас дам Вам ещё одну дозу обезболивающего, и Вы немного отдохнете, — казалось, она пребывала где-то не здесь. В своем личном уютном мирке. Она привыкла задавать этот вопрос каждый день разным людям и лишь одобряюще улыбалась, увидев едва заметный кивок или разобрав тихий шепот: «Сегодня получше. Ещё не помер».       Это была ее работа, и я понимал это, не ожидая увидеть на ее лице искреннего сочувствия. Со временем, наверное, привыкаешь к страданиям людей и, если пропускать боль каждого через себя, можно свихнуться. Меня, в принципе, не интересовало, действительно ли ее беспокоит то, как я чувствую себя сейчас. Мне и самому хотелось побыстрее покончить со всеми формальностями и увидеть, наконец, как такие желанные капли плавно скатываются по тонкой трубке и переезжают в мою вену, успокаивая взбушевавшийся организм. Я лишь надеялся, что она, выполняя эту операцию, не будет стоять слишком близко.       Медсестра быстро установила флакон с раствором и, отрегулировав скорость введения лекарства, сделала пару шагов к белой двери ванной комнаты. Я все это время лежал, закрыв глаза, и отсчитывал мучительно медленные секунды до того, как она, наконец, уйдет, хлопнув дверью и оставив после себя лишь отвратительный приторный аромат парфюма. Я находился в своем собственном мире вновь по ту сторону разукрашенной трещинами стеклянной стены, безуспешно пытаясь заполнить пустые места недостающими осколками, и проводил пальцами по шершавой поверхности, надеясь, что повреждённая преграда выстоит ещё какое-то время.       Я чувствовал, как мне в спину дышит с таким трудом удерживаемая паника, и мне было интересно, способно ли это хлипкое препятствие остановить ее.       Высокий, испуганный женский голос заставил меня резко распахнуть глаза, выныривая из глубин подсознания. — Господин Моиланен, что там произошло? Вы ранены? — Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, о чем она спрашивает.       Дверь ванной комнаты была широко распахнута, и я смог увидеть часть оставленного мной ночью бардака. Перемазанная засохшей кровью и усыпанная осколками от разбитого стекла дорожка уходила дальше за пределы моей видимости, и, наконец, успокоенный обезболивающим мозг тут же дорисовал остатки картины, обильно приправив ее несуществующими деталями.       Девушка застыла в проходе, с нетерпением ожидая моего ответа, но почему-то не подходила ближе, намеренно или нет, но сохраняя между нами дистанцию. Я узнал ее. Это была та самая медсестра, в чьем присутствии я умудрился словить паническую атаку, и сейчас, видимо, она просто боялась подходить, в опасении вызвать ещё одну. Я коротко кивнул, набрал воздух для ответа и закашлялся, выдушив из горла вместо голоса хриплый сип. Я все не мог привыкнуть к тому, что человеческие разговоры для меня сейчас временно недоступны. Взяв себя в руки, я коротко кивнул и одними губами произнес: «Упал». На большее я сейчас был не способен. Сообщать правду не хотелось, а тратить силы на криво придуманную ложь казалось бессмысленным. Она сделала пару шагов к кровати, недоверчиво нахмурившись и, видимо, все же решив самой удостовериться, но я выставил вперёд ладонь, останавливая ее, и, поглубже вдохнув, прошептал: «Хотел принять душ. Не удержался на ногах. Упал. Я в порядке. Только руку поранил». Я повернул к ней ладонь, показывая неглубокие, покрытые корочкой порезы. Она остановилась, придирчиво разглядывая повреждения, а я провел пальцами другой руки по горлу, в тщетной попытке заглушить нарастающую боль. Связки ужасно ныли и ощущались, как натянутая струна, вот-вот готовая лопнуть. — Я позову доктора, — наконец сообщила она.       Ну вот, опять она позовет доктора. Дикое ощущение неприятной ностальгии пробежалось мурашками по коже, и я закрыл глаза, слушая, как она спешно покидает палату, и попытался настроиться на первую из ряда ненужных встреч на сегодня. Как я и ожидал, после ее ухода в воздухе ещё долго витал неприятный аромат ее сладких духов.

***

      Первая встреча прошла крайне утомительно. Доктор Халонен твердой походкой прошел до моей кровати, взял тот же стул, что и вчера, и, уверенно отмеряв негласно утвержденное между нами расстояние, присел, оценивающе проходя по мне взглядом. Я не хотел объясняться. Тело и мозг, получив желаемое лекарство, наконец, расслабились, и я мечтал, чтобы меня поскорее оставили в покое.       Почему я ранен? — Поскользнулся и упал, зацепившись за зеркало. Другого объяснения нет и не было. Почему я в полотенце? — Рубашка намокла, переодеться пока не во что. Хоть здесь я не солгал.       Допрос выматывал, и я уже автоматически черкал кривые линии на выделенном мне куске бумаги, беззвучно умоляя их уйти. Я знал, что силы мне сегодня ещё пригодятся. Этот допрос точно не будет последним. Мне предложили помощь с ежедневным походом в душ. Сказали, так будет безопасней. Горло снова перехватило, а запястья скрутило фантомной болью. Сейчас для меня безопасней казалось разбить себе голову о бачок унитаза, поскользнувшись на своей собственной кровищи, чем позволить другому человеку хотя бы двумя пальцами придерживать край моей больничной одежды.       Я перекатывал это слово на языке снова и снова, жуя и раскусывая, но вкуса не чувствовал. Лишь пережеванная вата, кусками застревающая в зубах. Бе-зо-пас-но. В теории я помнил, что означает это слово. Не так давно сам пытался себя убедить в его существовании, доказывая своему мозгу, что мне больше ничего не угрожает, и я в безопасности, но мозг упрямо твердил, что безопасность — это просто слово из 12-ти букв и ничего более. Я устал с ним спорить, поэтому сообщил доктору, что сопровождающие мне не нужны и, если я все же добавлю им работы, расквасив нос о пол душевой кабины, то я уверен, что страховка все покроет.       Доктор посмотрел мне прямо в глаза, и на долю секунды я вновь уловил этот взгляд. Будто что-то темное выскочило из воды и тут же скрылось обратно в тихую гладь голубого океана, но затем он моргнул, и все исчезло.       Я застыл, ещё несколько долгих мгновений вглядываясь в его глаза, уверяя себя, что мне показалось. Я абсолютно точно не хотел, чтобы это было правдой. Мне не нужна была его жалость. Ничья жалость. Спокойная голубизна его зрачков больше не выказывала присутствия чего-то постороннего, неуместного, но я чувствовал, что оно там. Перебирает плавниками, рассекая водную толщу, прячась от чужих глаз. Я ощущал его присутствие ещё долго после того, как доктор, поинтересовавшись моим самочувствием, наконец, оставил меня в покое и пытался не дышать слишком глубоко, чтобы в лёгких не засел этот отвратительный аромат жалости. Мне даже казалось, что выветрившийся через пол часа запах сладких духов Греты был, в сущности, не таким уж плохим.

***

      К вечеру я был морально выжат, лёжа под одеялом с головой, и пытался проколупать пальцами дыру в своей домашней пижаме. От полотенца пришлось избавиться, и не сказать, что я очень скучал по нему, но в своей собственной одежде я сейчас чувствовал себя до странности непривычно, будто я посмел натянуть чужие вещи, бессовестно отняв их у предыдущего владельца. В больничной рубашке было комфортней. Я ощущал, как внутри захлёбывается предыдущая версия Нико, сморкаясь в изнаночную сторону зелёной пижамы с Бэтменом, но сил сопереживать ему не было. Эта яркая и такая до боли знакомая ткань теперь казалась насмешкой надо мной кого-то свыше, будто кто-то сначала заставил меня пройти через все это, а затем попытался впихнуть перемолотые внутренности в старую кожу. Получилось криво. Кожа бугрилась то тут то там и мне сегодня стоило невероятных усилий скрыть выпирающие комки от двух пар встревоженных глаз. Я чувствовал себя чем-то средним между артистом театра на Бродвее и Эдвардом руки-ножницы. Нецельное существо, старающееся играть насильно врученную ему роль так, чтобы никто не заметил подвоха. «Я в порядке». Я столько раз написал эти слова, что, казалось, уже сам должен был в них поверить, но в каждой букве, раз за разом выводимой на бумаге, я ощущал фальш. Сами чернильные линии отказывались появляться на бумаге, застревали в ручке, будто так же не хотели лгать, и прятались в уютном домике, откуда я все равно вытаскивал их, устроив им землетрясение и ураган, каждую минуту встряхивая ручку или дуя внутрь. «Я не в порядке» — вот так было бы правильно. И частицу не я вывел бы без проблем, в этом я не сомневался, но по взгляду своих посетителей, в котором читалась и так плохо скрываемая тревога, я понимал, что им эти две, так легко складывающиеся друг с другом буквы, лишь принесут дополнительные волнения.       Они поглядывали на меня с тревогой, такие разные: шагающий из угла в угол Порко и сидящая без движения, словно приклеенная к стулу, мама; но задавали потрясающе одинаковые вопросы, словно заранее подготовили один список на двоих.       Мама появилась спустя час после ухода доктора. Несмело приоткрыла дверь и боком протиснулась в палату, чудом не выронив из рук огромный черный пакет. Мы с ней не виделись полтора дня, но мне казалось, что успела пройти вечность. Ей хватило тридцать шесть часов, чтобы измениться совсем не в лучшую сторону, и я почувствовал, как сжимается сердце от вида ее спутанных волос, собранных в небрежный хвост, бледного, измученного лица и пары новых морщин на лбу и в уголках рта. Я снова был причиной ее слез.       Я помнил, как клялся себе, что тот день, когда я рассказал ей правду, станет последним, когда она будет волноваться из-за меня. Я ненавидел себя за то, что вообще решился все вывалить, и знал, что второй раз эту ошибку не совершу. Только не сейчас, когда у нас все потихоньку начало налаживаться. Я должен был убедить ее в том, что не так все плохо, и надеяться, что она, как и раньше, слепо поверит моим словам. Я знаю, что в вечер твоего отъезда мы пообещали больше никогда не врать друг другу, мама, но это не то признание, которое сделает наши отношения более крепкими. Ложь в этом случае будет намного лучше.       Порко пришел после обеда, широко распахнув двери и, смущённо улыбаясь, опустил светлый пакет на прикроватный столик. Я очень боялся, что они оба захотят меня обнять или проявить свою поддержку с помощью каких-то других тактильных контактов, но мама, не говоря ни слова, просто тихо опустилась на ненавистный мне стул, а Йоонас, проведя рукой по волосам, остановился напротив, засунув руки в карманы джинс. — Как ты? — я ожидал этот вопрос. Был уверен, что они оба его зададут, но все же поставил галочку в своем собственном списке сравнений для тех, кто в настоящее время находился по ту сторону моей вновь возводимой стены.       Первый раз выводить эту фразу казалось сущей пыткой. Я запнулся перед последним словом, понимая, что пальцы сами нажимают на ручку все сильней, пытаясь самостоятельно написать такие необходимые две буквы. Я повернул лист, показывая написанное. Мама обеспокоенно прошлась взглядом по видимым отметинам, доказывающим обратное, и горестно вздохнула, не сказав ни слова. Йоонас облизал губы и, скрестив руки на груди, произнес: — Чувак, можешь не ломать эту комедию. Мы все через это проходили. Я знаю, что в порядке ничего быть не может, — я попытался улыбнуться ему и заново ткнул ручкой в еле выдавленное из себя предложение. Улыбнуться не получалось. Губы не слушались и словно онемели, напрочь отказываясь подчиняться, будто забыв, что такое движение вообще существует.       Йоонас прищурился, снова пробегая глазами по бумаге, а затем пристально посмотрел мне в лицо. Я постарался расслабить мышцы, но чувствовал, как их сводит судорогой от медленно накрывающего меня страха. Порко обладал потрясающей способностью видеть то, что пропускали другие, и я пнул своего внутреннего непризнанного актера, стараясь дышать как можно спокойней. Вот так, ты больше не должен выдать себя. Сердце билось о грудную клетку, отбиваясь в висках и барабанных перепонках, пока мы вели наш с Порко молчаливый диалог. Наконец, он провел языком по внутренней стороне щеки и, с шумом выпустив воздух из лёгких, сказал: — Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. Стресс от пережитого все же берет свое. Мы все отвыкли от подобной херни, расслабились, к хорошему ведь привыкаешь быстро.       Я ощутил, как сердце резко затормозило, пытаясь отдышаться, и ослабил хватку на злополучном листке. Он ничего не заметил. Я внимательно вглядывался в светлую зелень его глаз, но она не омрачалась присутствием чего-то зловеще-темного, того, что могло бы неутомимо поджидать, пока я где-нибудь оступлюсь, чтобы выследить меня и застать врасплох. Я не мог допустить, чтобы он все понял, не мог позволить этой правде выйти вместе с ним за пределы палаты и бесконтрольно плодиться на воле, подыскивая себе новых носителей.       Я помнил отвратительную, окутывающую своей липкой паутиной жалость в глазах доктора, и меня передергивало от мысли, что я могу увидеть похожее во взгляде кого-нибудь из близких мне людей. Сталкиваться с этой отравой было до отвратительного гадко, и я каждый раз считал невыносимо долгие секунды до конца этой пытки, благодаря Вселенную за то, что мне больше не придется видеться с этим милым, в общем-то, человеком, который теперь делил со мной страшный секрет. Я не готов был видеть это горестное осознание ни в так похожих на мои глазах матери, ни в ярко-зеленых Порко. Я не был готов терпеть зуд по коже от искренне сочувствующих взглядов Томми и Олли и пытаться «держать лицо» по сто раз на день, заверяя окружающих, что я в порядке, потому, что я не…       Меня выворачивало наизнанку от пары часов в компании этой фразы, и я был уверен, что проковыряю себе мозг палочками Томми, если буду вынужден жить в обнимку с этими лживыми словами. Я никогда не хотел к себе особого отношения и сейчас не желал, чтобы что-то менялось. В особенности сейчас. Я ещё держал себя в руках, понимая, что никто из них не знает правду. Я не представлял, что со мной произойдет, если вместо моего лица люди будут видеть большую мишень для дартса, куда каждый будет считать своим долгом регулярно вонзать невидимые дротики, приправленные ненужным мне сожалением. Я знал, что я этого не вынесу, поэтому крепился изо всех сил, чтобы нигде не проколоться, хотя по спине толпой бегали невидимые мурашки, тщетно пытаясь выровнять новоприобретенные выпирающие комки. — Как это произошло? — Этот вопрос также был одним на двоих, впервые поселившись в палате утром и эхом отбившись от ее стен, когда солнце лениво перевалилось на другую половину неба.       У меня был ответ на этот вопрос. Криво сколоченная версия, родившаяся, пока я валялся в изнуряющем бреду. Непродуманная, сияющая неровными дырами, но все же она была лучше, чем правда. Сейчас все было лучше, чем правда. Я видел, как мама через одну вытирает стекающие по щеке слезы кончиком пальца, и убедился в том, что ей эта ложь будет куда нужнее, чем опиравшемуся о стену в нетерпении Порко. Незачем было давать ей ещё одну причину злиться на Йоэля после того, как она и так со скрипом приняла его присутствие в моей жизни. Я знал, что даже если она в душе все ещё сердилась на него за прошлые ошибки, то, по-крайней мере, не давала этого понять, радуясь тому, что у меня, наконец-то, появились друзья, и я начал выходить из дома.       Я не хотел лишать его шанса, который я выбил ему с таким трудом, поэтому был готов ещё раз солгать. Удивительно, как быстро ложь стала настолько большой частью моей жизни. Я вдохнул, пытаясь выстроить в мозгу заготовленные предложения. Я также не хотел сливать парням правду о том, как оказался на улице. Ночью, ворочаясь с боку на бок и почти задыхаясь от ноющей боли, я думал о том, что они себя не простят, если узнают, как все было.       Йоонас каждый вечер мониторил наш чат в Фейсбуке и проверял, чтобы все отписались. Я понятия не имел, заподозрили ли они что-то в ту ночь, когда я не объявился. Забили ли тревогу, стали искать меня? И я до сих пор не знал, почему тогда не было связи с Йоэлем. Йоэль…       Я постоянно спотыкался о его имя, запихивал мысли о нем в самый дальний уголок разума, обитый звуко- и шумоизоляцией, но все равно возвращался назад, наблюдая сквозь глазок, как они бушуют внутри, грозясь пробить бетонные стены и окончательно свести меня с ума.       Всю ночь и все утро меня бросало то в жар, то в холод от осознания, что посетителем, посланным ребятами, сегодня мог быть он. Я не представлял, как вынесу его присутствие, как посмотрю в его глаза, так похожие на глаза доктора. Я не винил его в том, что случилось, но страшился даже на долю секунды подумать, что он может обо всем догадаться.       Нет, только не он. Из всех людей, пожалуйста, только не он. Мне было противно от себя, противно от того, что я знаю правду, и мне было почти невыносимо находиться с самим собой в одном помещении. Я понятия не имел, что со мной будет, если он увидит на мне невидимые, но навсегда отпечатавшиеся на моей коже следы пальцев Мики. Я просто не выдержу наблюдать в его голубом, бушующем, никогда не успокаивающемся океане то самое темное, покрытое склизкой чешуей, отвратительное чудовище под названием жалость.       Я не представлял, что будет с ним, если он узнает правду. У меня перехватывало дыхание каждый раз, когда я ощущал, как одна из таких мыслей все же пробивает себе дорогу в мою незащищенную часть сознания и теперь атакует, сбивая меня с ног.       Я боялся его жалости, но ещё больше боялся увидеть в его глазах пусть неконтролируемое, но нескрываемое отвращение. Ко мне, а ещё хуже — к себе. Я боялся разрушить все, что мы таким упорным трудом выстроили, и наивно убеждал себя, что смогу сохранить наши отношения такими и дальше, хотя все та же мерзкая мысль упорно шептала, что я все потерял в ту ночь, в той луже дерьма и крови, и соскребать с засохшей мешанины остатки прежней дружбы было бессмысленно.       Я боялся за него. Я просто боялся. За эти тридцать шесть часов я настолько устал от этого чувства, что готов был бежать куда угодно, лишь бы больше не иметь с ним дела. Я знал, как Йоэль может себя накручивать и винить во всех смертных грехах, и не хотел признаваться ему ни в чем. Ни в том, почему я оказался на улице, ни в том, что случилось тогда в забытой всеми заброшке. Я боялся его видеть, хотя понимал, что вечно избегать с ним встречи не смогу. Я просто не был готов пока через это пройти, поэтому вздохнул с явным облегчением, заметив вошедшего в комнату Порко. Так было проще.       Они с нетерпением ожидали ответ, не сводя с меня взгляд, будто, если они отвернутся, я обязательно солгу. Я и так солгу.       В этот раз рука почти не дрожала, я был уверен в том, что пишу, и чернила легко скользили по бумаге, совсем не оставляя разводов. Ещё заранее я решил взять вину на себя. Мики не объявлялся два месяца. Я устал сидеть взаперти, и подумав, что угрозы больше нет, взялся испытывать судьбу на прочность. Да, идиот. Но в тот момент казалось, что ничего не произойдёт, а душа жаждала чашку кофе из круглосуточной кофейни. На обратном пути наткнулся на Мики с его шайкой. Вот и все. Конец истории. Я не намерен был менять показания и знал, что буду стоять на своем, даже если мне будут угрожать пистолетом.       Как я и ожидал, Йоонас разразился возмущенной тирадой, то обрывая себя на полуслове, пройдясь взглядом по сине-черным отметинам на моем лице и теле, не скрытым одеждой, то вновь забываясь и повышая тон до не совсем подходящих госпиталю пределов. Я не особо вслушивался в его лекцию, и так догадываясь о смысле, который в нее был заложен, лишь пристально следил, чтобы он не переступал видимую только мне красную черту, так ярко переливающуюся в свете полуденного солнца.       Мама все продолжала плакать, краем глаза проходясь по аккуратным строчкам, а затем, вытерев лицо вытащенной из сумки салфеткой, произнесла: — Я решила, что нужно обратиться в полицию, Нико. Пора с этим заканчивать, — Не сказать, что эта идея оказалась для меня неожиданной, но на лбу все равно выступил холодный пот, и я замер, пристально глядя на маму.       Я тоже об этом думал. В часы ночной агонии, пока прикусывал от боли подушку, стараясь не стонать и, на рассвете наблюдая за тем, как первые лучи лениво ползут по моей постели, трогая меня за запястье.       Я думал всё закончить. Долгие минуты я обдумывал, что стоит всё-таки набрать номер полиции и с чистой совестью сдать им этого ублюдка. Я знал, что его шакалы будут молчать, напуганные возможностью оказаться за решеткой вместе со своим предводителем, а на Йоэля у них просто ничего не было. Не осталось ни фото, ни видео записей нашего времяпрепровождения, а я бы даже под пытками не признался, что он принимал в этом участие. На несколько секунд блаженного самообмана мне казалось, что скоро все закончится, и можно будет забыть все, как страшный сон. Я облегчённо вздыхал, прикрывая глаза и пытаясь расслабиться, но затем тело сковывало ледяным холодом, а внутренности сжимались от липкого страха. Меня вырывало из этого уютного кокона, и я летел на землю с огромной высоты, даже не пытаясь замедлить падение.       Никто не должен был узнать.       Я уверенно покачал головой из стороны в сторону. Краем сознания уловил отсутствие боли в шее при резких движениях и с тоской подумал, что вскоре действие обезболивающих закончится, и я буду один на один с вновь пожирающей меня агонией. — Почему нет? — мама резко вскинула голову, и я уловил стальные нотки в ее голосе. Я понимал, что сейчас она будет идти до конца, настаивая на своем, снова почувствовав себя матерью. Быть может, так и не простив себя за предыдущие ошибки, в попытке исправить оплошности прошлого. Но и я не собирался отступать, приняв для себя единственно верное решение. — Мы можем сегодня всё закончить. Ты все расскажешь полиции. Они возьмут этого садиста, — я снова покачал головой, цепляясь в матрас пальцами, в попытке подтянуться повыше. Почти удалось. — Это из-за него, да?       Голос мамы стал похож на змеиное шипение. Она прищурилась и, гневно цокнув языком, выпалила: — Нико, хватит его защищать. Он тебя не защитил, когда ты в этом нуждался. Не отозвал своих дружков. Не попробовал это все прекратить. Таскался всю ночь непонятно где, а к обеду явился в больницу, высказав мне, какая я никчемная мать, — она замолчала, хватая воздух ртом, стараясь ухватить новую порцию для яростного продолжения. Я застыл, все так же вонзая ногти в койку и приоткрыв рот. Я помнил наш с Йоэлем разговор на эту тему, но совсем не ожидал, что он влезет, куда его не просят. Это не его дело…       Мама, наконец, отдышалась и предприняла ещё одну попытку достучаться до меня. — Ты хоть раз подумал, а что если однажды они забьют тебя до смерти или оставят парализованным? К чему это геройство? — Она уже почти кричала, с отчаянием вглядываясь в мои глаза. Наверное, пыталась найти в них утонувший здравый смысл. Я молчал, не зная, что ответить. Думал ли я об этом? Сотни раз до этого дня и уже тысячу раз после. Вздрагивал от острой, словно лезвие ножа, боли и заставлял себя двигать конечностями, чтобы убедиться, что они ещё функционируют. Я постоянно играл в русскую рулетку, постоянно пытался обхитрить судьбу, украв у нее немного удачи для свиданий с Мики, и каждый раз, валяясь у какого-нибудь смердящего мусорного контейнера, слыша, как затихают вдалеке уверенные шаги, я с усилием заставлял себя шевелиться, с ужасом ожидая, что на этот раз мне не повезло. Я прекрасно понимал ее опасения, но знал, что не изменю свое решение. И ей придется с этим смириться.       Мама встала со стула и вцепилась руками в его спинку, устало опустив голову вниз. — Это из-за того, что ты мне тогда сказал о нем? — Ее голос звучал приглушённо, и, если бы я не вслушивался в каждое слово, то, скорее всего, ничего бы не разобрал. Надо было сделать вид, что я действительно ничего не разобрал…       Я не хотел сейчас говорить об этом. Не хотел вспоминать тот затерявшийся во времени разговор, когда я, окончательно в себе запутавшись и не зная, кому ещё излить душу, доверился ей. Я уже не мог носить это все в себе, без возможности поделиться хоть с кем-то, и решил, что хуже все равно уже не будет. Я знал, что ей было очень тяжело принять ту правду. Наверное, она никак не могла понять, как мне удалось зайти так далеко после всего, что произошло. Я видел в ее глазах ежедневную борьбу, которую она вела сама с собой, решая, что лучше: счастье своего ребенка или здравый смысл, уверяющий, что все пошло совсем не в ту сторону, в которую указывали логика и разум. Долго не зная, какую дорогу выбрать, она, в итоге, пошла по первой, которую ей указывало сердце. Я видел, как тяжело ей даётся это решение, но был за него благодарен.       Она подняла голову, и я увидел в ее взгляде надежду на то, что, возможно, хоть сейчас я серьезно задумаюсь и, наконец, выберу ту, вторую дорогу, мощенную стальной логикой и бетонным разумом, но мы оба видели, как на другой тропинке весело прыгают мои непослушные эмоции, размахивая разноцветными флажками, и я знал, что она видит, как я снова сворачиваю не туда.       Йоонас ни на вызове полиции, ни на том, чтобы сдать Мики, не настаивал. Мне даже казалось, я вижу страх в его глазах при мысли о том, что я могу об этом заговорить. Я понимал его и даже не думал винить его за это. Да, я был его другом, его братом, частицей их семьи, но Йоэль был ему ближе. Как бы он на него не злился, но отправлять его за решетку Порко явно не планировал. Он лишь сказал: — Мы разберемся с этим уродом. Он уже охренел в край, но Нико, я обещаю, что это был последний раз, когда он заполз в свою нору безнаказанным. — Он больше тебя не тронет, никто не тронет.       Я коротко кивнул, сглатывая ком в горле. В этом я с ним был согласен. Меня больше действительно никто не сможет тронуть. Мне казалось, я умру ещё до того, как чьи-то пальцы хоть на секунду соприкоснутся с моей кожей. — Ребята там тебе подарки передали, — продолжил он, придавая голосу бодрости, — целая куча всяких сладостей и лично от меня плеер в подарок. Я же знаю, что тут от скуки вздернуться можно, — он нервно хмыкнул, хватаясь за многострадальный стул.       Я снова кивнул в знак благодарности, уже даже не пытаясь улыбаться. Я ещё держался, был ужасно измотан и из последних сил пытался удержать так и норовящую сползти с лица маску. Меня утомила эта игра. Я не жаждал выйти из нее победителем, но жизнь заставляла бороться за первое место, подталкивая в спину главным трофеем. Я скоро вновь смогу остаться в одиночестве. Йоонас уйдет, и никто ничего не узнает. Я уже видел маячившую впереди красную ленточку на финише и заставлял себя бежать вперёд, еле переставляя ноги. Осталось ещё чуть-чуть.       Йоонас потянул пальцами низ своей куртки, то ли пытаясь поправить ее, то ли не зная, куда деть руки. Я видел, что он нервничает. Ему было не комфортно в моём присутствии, но он очень старался это скрыть. — Мы завтра опять придем. Нас к тебе по одному пускают. Говорят, что тебе нельзя перетруждаться, — он нервно улыбнулся и сделал шаг ко мне. Я моментально напрягся и сжал зубы, пытаясь дышать глубже. Вот оно. Вот тот самый момент, когда Йоонас решил, что настало время для прощальных объятий. Я почувствовал, как моя маска ползет вниз, обнажая перекошенное ужасом лицо, и начал панически дергать ее вверх, пытаясь нацепить обратно. Нет, пожалуйста, не подходи. Мне нужно сохранить это в секрете для твоего же блага. Ты не заслужил такой правды, Йоонас. Никто из вас не заслужил.       Он резко остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду. Она там действительно была. Моя вновь отполированная стеклянная опора, сверкающая в свете солнца так, что из-за нее слезились глаза. Я очень хотел верить, что именно из-за нее.       Я не вздумал отводить взгляд, стараясь мысленно убедить его не приближаться. Он смотрел с подозрением, и я видел, как внутри его зрачков начинает зажигаться маленькая ярко-красная лампочка. Нет, только не это. Пускай польет дождь, грянет гром и ударит молния. Что угодно, лишь бы затушить этот назойливый огонек.       Я еле оторвал свою прибитую к кровати руку и, схватив ручку деревянными пальцами, кое-как вывел на бумаге те же самые слова, пытаясь словить край упавшей маски зубами. Она мерно покачивалась, прикрывая рот и шею, и мне оставалось лишь надеяться, что Порко не видит мой дергающийся глаз. «Я в порядке. Жду вас завтра. Сегодня очень устал и хочу отдохнуть». Повернул лист к нему, выставив его вперёд, словно щит, и надеялся, что тонкая бумажонка будет способна остановить Йоонаса.       Он снова недоверчиво пробежался глазами по бумаге, но подойти больше не пытался. Секунда… Две… Три…       Ветер ворвался в комнату сквозь приоткрытое окно, задувая крохотный огонек, и пронесся по палате, унося за собой горячий пепел. Йоонас одобряюще улыбнулся уголками губ и отступил назад, а я облегчённо выдохнул, чувствуя, как сердце бьется о сломанные ребра. — Все будет хорошо, Нико.       Я смотрел на него, ощущая, как эта фраза проплывает мимо меня. «Все будет хорошо». Прозвучало пресно и бессмысленно. Это предложение потеряло для меня смысл ещё почти сорок восемь часов назад, так же, как и слово «безопасность». Просто ничего не значащий набор букв. Про безопасность я сегодня наслушался достаточно от доктора, а затем позднее — от мамы. — Я думаю, тебе лучше сейчас будет переехать со мной к Аймо.       Она смотрела на меня, уже не пытаясь кричать или спорить. Просто твердо выражала свою точку зрения, уперевшись локтями в спинку стула. Я махнул головой «нет», она тяжело вздохнула и добавила: — Так будет безопасней.       Меня уже тошнило этим словом. Каждой его буквой. Ничем другим ведь тошнить и не могло. Последний раз я принимал пищу около двух дней назад. — Я давно должна была это сделать. Переехать. Продать этот дом и начать где-нибудь заново. Это шанс для нас обоих, Нико, начать жизнь заново.       Я понимал ее. Понимал, как она отчаянно пытается ловить наш еле отстроенный, а теперь разлетающиеся на куски от сурового ветра карточный домик, но не мог принять ее сторону. Мне было безумно больно наблюдать, как жестокие порывы сносят все до основания, и как медленно тает в ее глазах надежда на то, что ещё можно будет все склеить. Мы снова шли разными путями. Она хотела сбежать и сделать вид, что ничего не происходило, я собирался остаться и бороться за то, что, возможно, не имело смысла. Я и сам не мог объяснить, почему хочу остаться. — Что тебя здесь держит? Музыка? Друзья? Он?..       Я не мог сейчас ответить на этот вопрос. Никому. Даже себе. Во мне словно жили два неладящих между собой человека. Предыдущая версия Нико билась с обратной стороны ребер, выламывая их остатки, и орала, что хочет остаться. Новый Нико не мог найти себе место ни в этом теле, ни в этой одежде, ни среди этих людей.       Я видел, что она расстроена. Видел, как медленно истончается образовавшаяся между нами нить, и это ранило меня до невозможности. Я знал, что она тоже ощущала ее постепенное исчезновение, но не могла ухватить ее хотя бы за край, чтобы попытаться все восстановить.       Я наблюдал, как она делает такие неуверенные шаги к выходу и, казалось, ждёт, что эта нить потянет ее назад, но, когда дверь за ней закрылась, я даже не почувствовал натяжения. Ничего. — Ты хоть в чат заходи.       Сказал мне напоследок Порко, махнув в сторону принесенного мамой телефона. Я тихо кивнул, понимая, что не буду этого делать. Мы оба это понимали. Я знал, что после ухода Йоонаса спрячу мобильник на дно пакета, закидаю вещами или закину под матрас и постараюсь про него забыть. Я не был готов контактировать с миром дольше, чем отведенные больницей часы посещений. Хотя и их было слишком много. Йоонас подошёл к двери и, уже схватившись за ручку, произнес: — Если ты хочешь увидеть Йоэля, то он завтра к тебе зайдет. Просто сегодня все командировали меня на общем собрании, — он тепло улыбнулся, а я почувствовал, как немеют сорванные связки. Нет. Не могу. Кто угодно. Только не Йоэль. Я просто не вынесу.       Наверное, я все же сфальшивил в эти долгие пару секунд и вышел из роли, потому что Йоонас, переступив с ноги на ногу, тихо сказал: — Наверное, встреча с ним пока будет излишней. Оставим на потом.       Я медленно кивнул, смотря в одну точку, и Порко, потоптавшись на месте, покинул палату, тихо прикрыв за собой дверь.       Я чувствовал невероятную тяжесть, бетонной плитой брошенную мне на грудь, и старался дышать. За окном совсем стемнело, и по палате неспешно перемещались редкие тени от освещенных фонарями проезжающих мимо машин.       Я молча смотрел в потолок, лёжа на белой постели, заправленной белоснежным бельем. Почему здесь все такое светлое? Белизна раздражала и выедала глаза. Хотелось порезать на куски эти светлые тряпки и вымазать стены льющейся из меня невидимой кровью. Мне было жутко здесь находиться. Я с ужасом думал о возвращении в свою комнату, выкрашенную в такой же блевотный цвет, и представил, как рулон за рулоном приклеиваю черные обои, замуровывая прошлого Нико внутри бетонных стен. Он уже не кричал. Лишь беззвучно всхлипывал, икая где-то внутри, и я старался о нем не думать. Он сегодня рыдал за нас двоих. Я плакать больше не мог. Долго стоя в ванной перед новым, прибывшим на место разбитого зеркалом, я смотрел в глаза Другому Нико, надеясь, что увижу его слезы. Он так же долго и упорно смотрел в мои. Слез почему-то не было, и я рисовал их на щеках каплями холодной воды из-под крана. Вышло неестественно. Так же фальшиво, как и весь мой день. Маска валялась на полу, отброшенная ногой в дальний угол комнаты, я старался больше на нее не смотреть. Мертвые, пустые глазницы и дыры вместо рта пугали предыдущего Нико, заставляя его цепляться за мой желудок, выкручивая его.       Меня уже ничего не пугало. Это была моя реальность: немой рот, не способный произнести ни звука, и пустые, ничего не выражающие глаза. Лёжа в темноте и слушая, как требует к себе внимания голодный желудок, я чувствовал, как меня снова начинает обхватывать заскорузлыми руками боль. Она ползла невидимой тенью по белому полу, оставляя за собой заметные мне одному темные следы. Мне нечем было от нее защититься. Следующая доза будет лишь утром, а сейчас я мог лишь стискивать кулаки и надеяться, что она побоится вступить со мной в рукопашный бой. Надежды не оправдались, а я уже и не рассчитывал.       У меня не было сил сопротивляться. Зарядка организма показывала чистый ноль, и я слышал, как внутри пищит батарея. Есть я не мог. Мне сегодня дважды приносили еду и столько же раз уносили обратно. Я не мог даже думать о том, чтобы положить себе что-нибудь в рот. Сама мысль об этом вызывала рвотный рефлекс, и я знал, что проглотить ничего не получится. А даже если бы и получилось. Терпеть дополнительную боль на выходе будет уже выше крохи оставшихся у меня сил.       Безумно хотелось спать, но я не мог отключиться. Перегруженный тревогой и болью мозг предательски оставался в сознании, и я чувствовал, как грудь сдавливает от напряжения. Лёгкие будто весили центнер, и и я вновь считал вдох и выдох, мечтая сбиться с дороги где-то на середине счета. Боль, наконец, заползла на кровать и теперь дёргала меня за одежду, пытаясь пробраться внутрь. Я молча ждал, закрыв глаза, и ощущал, как ее первые пассажиры весело катятся по кровотоку. Я был полностью открыт для последующих посетителей.       Я снова был там. Лежал на пропахшем моей кровью и ужасом полу и молча глядел в опускающийся прямо на меня потолок. Невыносимый запах пота, алкоголя и гнили проникал в дыхательные пути и заставлял кашлять просящейся наружу желчью. Я был не один. Я ощущал это каждым миллиметром покрывающейся мурашками кожи, но знал, что должен уйти, пока ОНИ не увидели меня. Вокруг было настолько темно, что я с трудом различил поднесенную к лицу руку и надеялся, что ОНИ просто не заметили моего движения. Я перевернулся на живот и пополз, отталкиваясь ослабевшими ногами и скользя по полу ладонями, в которые то и дело впивались острые занозы.       Я не чувствовал боли. Ничего, кроме поедавшего меня страха, и полз все быстрее, ощущая, как голодный посторонний взгляд прожигает дыру в затылке. Меня не выпустят живым. Нет. Я слышал осторожные, как у охотника, следящего за добычей, шаги и задыхался от ужаса, все быстрее перебирая ногами. Ещё немного. Я уже чувствовал манящий запах свободы, свежий после дождя воздух и видел крохотный лучик света, пробирающийся сквозь дверной замок. В ушах шумело, а я резко хватал ртом воздух в отчаянии, протягивая вперёд руку, стараясь зацепиться за дверь.       Что-то резко потащило меня назад, вцепившись в израненные ноги. Я хватался руками за воздух и беззвучно орал, наблюдая, как лучик света тонет в беспросветном мраке заброшенного здания. Мики рывком перевернул меня на спину и навис сверху, расплываясь в злобной, беззубой улыбке. Из его рта на мое лицо капала густая горячая кровь, а дыхание вновь обжигало мерзкой вонью. Он так же беззвучно хохотал, поднеся нож к моему горлу, а может, я уже просто не мог воспринимать звуки.       Я зажмурился, вцепившись в его куртку, и почувствовал удар, разносящий мою гортань на части. Кровь клокотала в горле, я хрипел и плевался ею. Лицо Мики расплывалось во мраке, и я больше не ощущал ни себя, ни его. Сердце переставало биться, и хрипы становились все реже. По телу снова распространялась дикая боль, и последней моей мыслью перед смертью было то, что я больше не хочу ее испытывать.       За окном было уже светло, когда я распахнул глаза, застыв без движения, словно парализованный, и пытался отдышаться, не веря, что могу это делать. Сердце билось, как бешеное, а я все смотрел, как первые лучи садятся на подоконник и проникают сквозь стекло, подбираясь ближе. Это просто сон. Просто сон. Я твердил это снова и снова, уже не пытаясь обманывать себя речами про безопасность. Это не работало.       Когда я осознал, что нахожусь в нескольких километрах от собственной комнаты смерти, то, наконец, понял что мне не давало покоя до этого. Я знал, кого я потерял в тот день. Предыдущая версия Нико тихо затягивала петлю на моих внутренностях.

***

      Всю последующую неделю я ощущал себя, как человек, которого возвратили к жизни через много лет после смерти. Тело было мое, вещи вокруг были мои, и люди, приходившие меня навестить, были мне знакомы, но жизнь вокруг была уже не моя. Я будто затерялся в пространстве и времени, нырнул в параллельную реальность и сейчас пытался жить чужой жизнью. Я не мог выполнять привычные мне действия. Мой организм слабел с каждым днём, не получая питательных веществ. Желудок закатывал истерику первые пару дней, а затем смирился и лег пластом, протягивая ноги. Видимо, ожидал неминуемой смерти. Я умирать не собирался. Каждый день, сцепив зубы и прикусывая язык, я заставлял себя подниматься с постели и по стене доползать до ванной комнаты. С трудом скидывал с себя пижаму и бесконечно долго сидел под тёплыми струями, думая о том, что с другой стороны Другой Нико до крови трёт себя мочалкой, соскребая въевшиеся следы от чужих пальцев. Я хотел новую кожу, новое тело и новые воспоминания, а меня за верёвку тянули обратно к прежнему существованию.       Парни приходили каждый день. Всегда по одному. Уверенно стучали с обратной стороны двери и, ни секунды не колебаясь, заходили внутрь, одобряюще улыбаясь. Я знал, что улыбались они не мне. С трудом вытащив Предыдущего Нико из петли, я содрал с него скальп и перед их приходом натягивал его на себя, отмечая, что сидит идеально.       Они рассказывали о колледже, неизменно интересовались моим самочувствием, добавляя, что выгляжу я уже намного лучше, и не все так страшно, обсуждали способы мести Мики, ожидая от меня какого-то участия, и я, правда, старался. Набирал в лёгкие воздух и убеждал себя, что нужно пережить ещё один акт в пьесе, ещё один невероятно долгий день, чтобы к вечеру перебирать в уме каждую секунду, надеясь, что они снова ничего не заметили. Мне хотелось верить, что они не замечали. Я ни разу не видел в их глазах признака того, что я мог себя выдать, хотя никто из них так и не попытался подойти ко мне ближе, чем на полтора метра. Наверное, думали, что мой бзик — это остаточное явление произошедшего, и это скоро пройдет. Я был им благодарен.       Мама приходила каждый день. Заходила в палату, едва утренний свет подкрадывался к моему окну, и долго сидела на стуле, разглядывая сходившие по-немногу синяки. Мне казалось, она наблюдает за каждой секундой их изменений и подмечает те моменты, когда они, меняя цвет, становились из черных синими, затем зелёными и постепенно желтыми. Меня напрягал этот взгляд. Она больше не говорила о Йоэле, а я боялся спросить, не будучи уверен, что там произошло на самом деле. Вместо этого она все так же ненавязчиво пыталась заговорить о переезде, о том, что я обязательно найду себе новых друзей, и что Оулу — не единственный город в Финляндии, где можно собрать собственную группу. Я внимательно ее выслушивал и медленно качал головой, одним движением отметая ее аргументы. Я все так же не понимал, почему не соглашаюсь на ее предложения. Предыдущий Нико лежал в глубокой коме, и я больше не слышал его яростных уговоров остаться. Новый Я находился на маленьком клочке земли между двумя пропастями. Прошлое выкинуло меня из своей линии жизни и, хоть ребята и пытались тянуть меня обратно, я видел, как ломаются в их руках лестницы и рвутся канаты.       Я слышал, как они кричали мне по ту сторону пропасти, махали руками и приветливо улыбались, зовя снова к себе, но бездна лишь ширилась. Я топтался на месте, понимая, что обратно уже не прыгну, но подсознательно искал, за что можно было бы зацепиться, чтобы перелезть. Иногда я думал, что смогу с этим справиться.       Нужно было просто не вспоминать о том, что произошло. Стереть для себя часть той ночи и сделать вид, что меня просто избили. Я уже переживал это раньше, переживу и теперь. В те короткие минуты, когда мне все же удавалось это сделать, я чувствовал некий эмоциональный подъем. Мне казалось, я все смогу, все преодолею, все закончилось, и нужно двигаться дальше, затем я просыпался в поту от очередного ночного кошмара, и все начиналось заново.       Они приходили каждую ночь. Выползали из ванной, выглядывали из шкафа и втискивались через окно. Еле вырвавшись из их мрачных сетей, я лежал без движения, глотая бьющееся в горле сердце, и слушал, как в зеркале ванной комнаты всхлипывает Другой Нико. Я завидовал ему. Он всё ещё мог плакать. Я же снова лежал без движения, повторяя про себя, как мантру: «Это просто сон». Это тоже уже не помогало. Сны меня и убивали, ударяя головой о землю, заставляя вновь захлёбываться кровью и страхом.       Я боялся спать. Дошло до того, что я намеренно держал глаза открытыми, сражаясь с накатывающей волнами сонливостью и шепча про себя какую-то дурацкую мелодию, стараясь не поддаться искушению заснуть. Забвение все равно брало свое, и я с головой окунался в тревожные видения. Иногда в них я не мог шевелиться, удерживаемый на месте чужим весом, иногда мне удавалось вырваться, но сбежать не получалось. Ноги весили тонну, и я с трудом переставлял их, понимая, что топчусь на месте. В дыхательные пути забивалась пыль, и я выкашливал свои бронхи, слыша позади громкий топот.       Я в этих снах всегда был один. Тихо скулил от отчаяния и беспомощности, вытирая собой стены и пол, пытался забиться в угол или закрыться выставленными перед собой руками, чувствуя, как трещат ломающиеся кости.       Я был один. Среди десятков, сотен улыбающихся Мики, множащихся в геометрической прогрессии, заполняющих собой все пространство моих бесконечных кошмаров. Сил не было совсем.       Мне казалось, я схожу с ума. Медленно слетаю с катушек под тихий свист ветра, заглядывающего под утро в палату, чтобы унести за собой неуспевшие разбежаться кошмары и отголоски прошлой боли. Она постепенно уходила сама, все же цепляясь в меня напоследок сгнившими зубами, пытаясь оторвать в дорогу хоть кусок плоти.       Меня никто не понимал. Ежедневные посетители пребывали в счастливом неведении, окутанные ложью и отделенные от меня вновь воздвигнутой стеклянной стеной. Я всё-таки не смог добиться первозданной идеально ровной поверхности, хотя потратил много часов, ища для каждого пропуска подходящий осколок, разложив их перед собой, как пазлы, и по пути загнав в тело несколько острых кусков, и теперь лица всех приходящих выглядели искусственными, искаженными, неестественно живыми.       Они продолжали жить. Строили планы и шли вперёд, каждые двадцать четыре часа привычно открывая двери в новый день. Я ощущал, что стою на месте. Убеждал себя, что это меня не сломит, и в это же мгновение видел абсолютно пустые глаза Другого Нико в зеркале перед собой. Мы лгали друг другу.       Так было проще. Я понимал, что даже с ним я не могу быть полностью откровенным. Мы делили одну тайну, могли, но не хотели честно выложить все, смотря в глаза напротив, и выгорали изнутри, кашляя тремя ложками каши в белую раковину. С этой стороны пища шла легче.       Я устал быть не в порядке. Рисовал на зеркале жидким мылом это заветное слово не. Просто две буквы, которые сейчас стали моим девизом. Я читал эти буквы с обратной стороны зеркала и видел, как они криво стекают вниз, смазываясь и постепенно исчезая, будто сама Вселенная ничего не хотела слышать об этих двух долбанных закорючках, желая притвориться, что все в порядке.       Я разрывался надвое: хотел заорать в голос все ещё повреждёнными связками, что ничего не хорошо. Хотел, чтобы меня услышали, привели в чувство Предыдущего Нико, запуская его поломанное сердце, и дали порыдать вдоволь, перед этим прочистив забитые насмерть сухие слёзные каналы; и одновременно жутко боялся, что кто-то сорвёт с меня скальп прошлой версии себя и предъявит Нового Нико миру, демонстрируя бегущую у меня на лбу строку «Со мной сделали это».       Я метался из стороны в сторону, на секунду разрешая себе представить, что было бы, если бы однажды я не удержал в себе эту правду, и тут же обрывал сам себя, запихивая её ещё глубже, боясь, что даже мои мысли об этом могут меня выдать. Будто бы если я хоть на секунду пущу эту мысль себе в голову, то она тут же отразится на моем лице и станет клеймом на моем существовании.       Мне не с кем было поговорить. Я метался внутри своих разума и тела, как дикое животное, захлёбывался своей болью и словами, которые никому не мог сказать. Они жгли мою кожу, от них гнили остатки лёгких, и я чувствовал, что ещё чуть-чуть, и они полезут у меня из горла, и тогда все точно поймут, что я скрываю. Сначала я думал, что смогу утрамбовать их поплотнее и забыть в одной из заброшенных мною частей разума, но их становилось все больше и больше, и я уже не мог молчать.       Первый раз, когда я открыл принесённый мамой блокнот не для того, чтобы оставить очередное послание ей или ребятам, а для того, чтобы попытаться вытряхнуть из себя хотя бы кроху того, что крутилось на языке, я не смог вывести ни слова. В теории все казалось просто, и я уже занёс сжатую в пальцах ручку, но лишь тяжело опустил ее на бумагу, оставив жирную точку. Вот и все. Просто точка. Или несколько точек. Это все, на что я в тот момент был способен. Все несказанное застряло в горле, разрывая глотку, и я закашлялся, выронив ручку и прикрыв лицо ладонями. Хотелось завыть от отчаяния, швырнуть блокнот в стену и зарыдать навзрыд. Так, чтобы вся больница, вся улица и весь мир услышали это. Чувствовать, как перехватывает дыхание от нескончаемых слез, а горло, наконец, омывается влагой, переставая походить на сухую пустыню. Я не мог выдавить ни слезинки. Последние капли, которые у меня оставались, утекли в ту ночь в слив вместе с грязной водой, пахнущей хлоркой и моими страданиями.       Я открывал блокнот ещё пару раз. Долго смотрел в раздражающие белизной листы и думал, как начать. Перебирал толпящиеся вокруг мысли, пытаясь удержать хоть одну, и, наконец, изловчившись, кинул ее на бумагу, прижав синими чернилами. Я боялся ответа, но пустые листы молчали и не выражали ни презрения, ни жалости. Они меня не осуждали и не смотрели с сожалением, и я понимал, что становлюсь зависимым. Мне нравилось, что я могу высказаться хоть кому-то, и мне ничего не скажут в ответ. Вообще ничего. Наверное, мне и не были нужны ничьи слова, лишь одобряющая тишина.       Парни не молчали никогда. Болтали обо всем, не допуская неловких пауз. От меня требовалось лишь хорошо играть свою роль.       Йоэль не пришел ни разу. Каждый день я со страхом слушал приближающиеся к палате шаги, пытаясь различить во всеобщем шуме его тихую поступь. Задерживал дыхание, замечал, как дверь приоткрывается, и чувствовал, как сердце пропускает удар, когда видел, как чьи-то пальцы плотно обхватывают ручку. Лишь осознав, что это не он, я с облегчением выдыхал и, наверное, делал это слишком заметно, потому что Йоонас каждый раз на меня меня подозрительно косился, впрочем, не говоря ни слова. Только на пятый день моего пребывания в больнице он, как и всегда, упёршись рукой о стену, произнес, следя за моей реакцией: — Йоэль целыми днями протирает штаны на полу у твоей палаты. С ним уже врачи здороваются. Думаю, скоро предложат ему здесь работу.       Я закашлялся, прикрыв рот рукой, а Йоонас, дождавшись окончания приступа, добавил: — Так и будешь его избегать или дашь ему шанс? Он переживает за тебя, Нико.       Я устало выдохнул и прикрыл глаза. После ухода Йоонаса я ещё долго лежал без движения, обдумывая его слова. Светлая сторона и моментами приходящий в себя коматозный Нико соглашались, что было несправедливо так поступать по отношению к Йоэлю. Я знал, что он переживает, и боялся тех мыслей, что могли прийти ему в голову в таком состоянии. Я чувствовал, что он винит себя, и волна тревоги вновь поднималась в раздробленной груди. Не за себя. За него.       Пролежав ещё какое-то время, я медленно слез с кровати и, шатаясь, добрел до стены, отделяющей меня от коридора, полного гомонящих людей. Опустился на колени у вертикальной поверхности и, задержав дыхание, аккуратно прикоснулся пальцами к стене, почти моментально отдернув руку. Это было глупо. Я не знал, чего я старался этим добиться, но, глубоко вздохнув несколько раз, попытавшись этим как-то успокоить разогнавшийся сердечный ритм, я вновь прикоснулся дрожащими пальцами к гладкой преграде, постепенно прижав к ней ладонь. Стена должна была отдавать холодом, но я ощущал проникавшее сквозь нее тепло, и мне казалось, я чувствую быстро бьющее мне в ладонь чужое, такое близкое и далёкое одновременно сердце.       Я знал, что это самообман, что с той стороны вообще никто сейчас не сидит, а даже если и так, то он уж точно не почувствует того робкого и совершенного под влиянием давящих на меня эмоций прикосновения, но все равно ещё долго сидел на полу, обхватив себя руками, с безысходностью думая о том, что это сейчас единственно возможный для меня телесный контакт с другим человеком.       Я хотел дать нам шанс. Хотел, но не мог. Каждый раз, когда я думал о том, чтобы протянуть ему навстречу руку, я упирался в свою отстроенную заново стену и не мог продвинуться дальше.       Я боялся посмотреть ему в глаза, боялся, что не успею словить постоянно сползающую маску, и он обо всем узнает. Эта мысль страшила меня до ужаса, заставляя нервы скручиваться в узел. Я боялся увидеть в его вечно бушующих океанах то самое темное нечто, постепенно растущее в размерах, пока его чернота не заполонит собой такую привычную мне синеву.       Мне было кошмарно стыдно перед ним за то, что со мной случилось, и неуёмная тревога обнажала свои клыки, едва темная сторона меня представляла, как будет меняться его взгляд от встревоженного до презрительно-гадливого.       Эти картинки все чаще возникали у меня в мозгу. Прорывались сквозь неровно собранную защитную стену и с упоением транслировали мне один и тот же заевший кадр пыльной кинопленки. Йоэль чуть приоткрывает рот в недоумении, находясь в нескольких метрах от меня и брезгуя подойти ближе, а затем прищуривается, кривясь, будто пытается сдержать рвотные позывы. Я снова шел мыться. Здоровался с Другим Нико едва различимым кивком головы и дёргал дверцу душевой кабины с таким нетерпением, будто за ней находились несметные богатства. Это действительно было так. Мочалка и фруктовый гель теперь были для меня важнее, чем все сокровища мира, и я сидел в своей сокровищнице часами, пытаясь понять, до какой степени мне нужно отмыть свое тело, чтобы не дать шанса этой ещё не обработанной кинопленке добраться до большого экрана.       Я знал, что если вдруг Йоэль обо всем догадается, то я просто провалюсь на месте, не вынесу его осознания и впитаюсь в надоевшие белые простыни. Нет. Только не он. Из всех людей, пожалуйста, только не он.       Я разрывался на множество частей, рвался на мелкие куски, метался из стороны в сторону и не знал, что мне делать.       Меня пугали моя Темная сторона и Другой Нико в отражении запятнанного брызгами из-под крана зеркала. Я пытался отмахнуться от их назойливого шёпота. Закрывал уши и беззвучно скулил, чувствуя, как они нависают надо мной. Он бросил тебя. Бросил. Обещал защищать и не сдержал свое слово. Я медленно брёл к зеркалу и долго стоял, глядя в пустые глаза Другого Нико. Хотелось замахнуться ещё раз и наблюдать, как искажаются такие знакомые черты лица, омываясь нашей общей, стекающей по запястью кровью. Я отгонял от себя эти мысли, пытался заглушить в себе этот настырный шепот, но не мог заставить его навсегда замолчать.       Я боялся. Это слово стало частью меня. Страх. Он сопровождал меня днём и ночью, сидя на стуле, подпиливая длинные когти, или пытался заглянуть под одеяло, когда я накрывался с головой. Я избегал его взгляда, страшась посмотреть в его темные глаза, но чувствовал, как во мне крепнет желание пойти ему наперекор.       Я должен был увидеть Йоэля, и будь что будет. Я не мог прятаться вечно, и каждый час, проведенный в этих раздумьях, лишь вытягивал из меня тот процент энергии, на котором я ещё умудрялся существовать.       На седьмой день я сдался и просто лежал, считая долгие секунды в ожидании. На этот раз я знал, кто будет по ту сторону двери, но от этого было лишь сложнее. Минуты утекали сквозь пальцы, и я чувствовал заполняющую меня тревогу, напряжённо перелистывая исписанные страницы блокнота. Ручка валялась рядом на одеяле, и я видел черные следы на белом белье, внутренне радуясь, что смог запачкать эту раздражающую белизну. Секунда…вторая…третья… Дверь медленно распахнулась, и перед тем, как неосознанно опустить голову вниз, вглядываясь в неаккуратные строчки, я успел подумать, что построил достаточно стен. Может быть, пришло время построить хоть один мост…