*
- Мне нравится, как ты все здесь обустроил, - говорит Люк, подняв брови и усевшись на его кровать, будто бывал здесь каждый день. – Очень уютно. Мило, - добавляет он и оглядывается вокруг, изучая полупустую квартиру без мебели, полную коробок, которые Бен так и не распаковал после отъезда из Корусанта. Бен стонет. - Заткнись, - это все, что он говорит, и Люк, как обычно, тихо смеется себе под нос. Он настоял на том, чтобы помочь ему собраться перед поездкой домой, и Бен не уверен, что ему действительно нужна помощь, но... приятно, когда есть кто-то, на кого ненадолго можно опереться, когда есть компания, и он уже давно не отказывает себе в ней. Он хочет этого - хочет спорить с Люком, слушать его саркастические комментарии касательно его таланта в дизайне интерьеров и знать, что, несмотря ни на что, Люк всегда будет рядом, протянет ему руку и легко улыбнется. Возможно, он этого не заслуживает, но почему это должно иметь значение? Бен вздыхает и приседает на корточки, чтобы достать из шкафа старую сумку – ту, которую взял с собой, когда перебирался из Корусанта в Набу, заняв пассажирское сиденье в старом пикапе дяди. Кажется, что прошла целая вечность – у него были забинтованы руки и плечо, в руках лежало разбитое сердце, и, может быть, сейчас он не в лучшей форме, но каким-то образом время, люди и, что удивительно, он сам начали собирать его сердце по кусочкам. И хотя, возможно, он все еще очень далек от того, чтобы все было хорошо, теперь знает: он также очень далек от того, чтобы все было плохо. - Эй, малыш, - говорит Люк, и Бен отрывает взгляд от сумки и смотрит на него, приподняв бровь. На морщинистом лице дяди улыбка, и в его глазах есть что-то мягкое – обращенные на него, они не такие острые и пронзительные, как обычно, но почти нежные. – Я знаю, что работать в цветочном магазине не совсем твое, - добавляет он, и его улыбка становится немного шире, менее мягкой, но все же невероятно доброй. Бен смеется, под пристальным взглядом Люка доставая стопку футболок из шкафа. - Да, определенно, - отвечает он, качая головой и как попало запихивая футболки в старую потрепанную сумку. Он старается не зацикливаться на том, что собирает вещи, потому что возвращается к матери, хотя бы ненадолго, потому что иначе задрожали бы руки, а он не смог бы это остановить. – Очевидно, мои букеты все еще ужасны. Чудо, что у нас остались клиенты. Люк мягко посмеивается. - Тебе просто нужно побольше практиковаться, - говорит он с иронией в голосе. Это правда, что букеты у Бена не стали лучше, потому что его руки слишком большие и неуклюжие для чего-то столь красивого и нежного, но в этом занятии есть что-то успокаивающее, поэтому он не возражает. – Итак, если захочешь... Бен оборачивается, недоуменно подняв брови, не совсем уверенный, что понимает, что пытается сказать дядя. - Что? - Ну, я не знаю, какие у тебя планы, но, - Люк пожимает плечами, одаривая его легкой мягкой улыбкой. Его глаза по-прежнему невыносимо нежные, и Бен почти ошеломлен легкостью, простотой всего этого – как дядя сидит на его кровати с улыбкой на лице и смотрит на него так, будто Бен каким-то образом его осчастливил. Что-то внутри сжимается, и часть его думает: «Вот все, чего я хотел – чтобы они были счастливы. Почему это заняло так много времени?» – Здесь для тебя всегда найдется место, Бен. Воцаряется молчание, и у Бена сводит живот. Он смотрит на Люка так, будто не совсем понимает его, но, по правде говоря, кажется, наконец-то понял – теперь он может понять Люка, и то, как тихо он его любит, и усталость в его глазах, и надежду в улыбке. Бен, как обычно, чувствует себя недостойным этого, но впервые пытается принять. Он думает о Рей, глядевшей на него сверху вниз с серьезным выражением лица и любовью в глазах, когда она шептала ему, что дело не в том, чтобы заслужить, а в том, чтобы принять. Он не знает, как, но может попытаться – не потому что она просила его, а потому что хочет сам. Он не знает, как жить без этого чувства вины, но хочет попытаться. Он прочищает горло, прежде чем заговорить, слова замирают где-то между разумом и губами. - Ты серьезно? Люк улыбается еще мягче, глядя на него со слезами на глазах. Но впервые со времен Корусанта Бен не чувствует удивление или вину – это не слезы боли, дело не в страдании или крови. Это слезы счастья, и, может быть, ничего не значат, может быть, их недостаточно, чтобы компенсировать годы боли, которую он причинил своей семье, но это что-то. Что-то. - Конечно, - твердо отвечает Люк. Он не плачет, но слезы в его глазах еще есть. – Ты молодец, малыш. Так что да. Он молодец. Он думает о напуганном ребенке, которым был много лет назад, плакавшем, чтобы уснуть, потому что боялся, что не сможет заставить своих родителей гордиться собой, потому что был слишком странным, слишком злым и слишком мрачным для них. Он думает об этом ребенке, а еще думает: ты молодец, Бен. Ты все же молодец.*
Следует признать, ехать от Набу до Чандрилы на машине, вероятно, было не лучшей его идеей. - Знаешь, ты мог бы сесть на самолет, - несколько часов назад сказала Рей, опершись на его машину, прежде чем поцеловать на прощание, приглаживая его волосы, пытаясь поправить их, а затем запустив в них пальцы, что, как он узнал, она делает всегда, когда пытается успокоиться. – Как нормальные люди. Он засмеялся. - Я предпочитаю водить машину, - ответил он, позволив ей обнять себя за шею и притянуть ближе. Он тут же подчинился, поцеловав ее. – И это кажется правильным. Он не сказал ей, что это подобно искуплению, потому что не знает, как объяснить – он следует по той же дороге, на которой умер его отец, и делает это так, как надо, за рулем собственной машины, сосредоточившись, и в окно задувает легкий ветерок, а на заднем плане играет песня. Это больше не наказание – больше похоже на принятие, смирение, и что-то подсказывает, что так и должно быть. - Ты идиот, - сказала ему Рей, прежде чем втянуть в новый поцелуй, более глубокий и почти меланхоличный по своей красоте. Ее пальцы лениво играли с волосами у его шеи, а он дрожал в ее руках, обнимая за бедра, чтобы прижаться ближе. – Ты вернешься, верно? – спросила она в его губы, прикрыв глаза и коснувшись ресницами скулы. – Я знаю, что веду себя глупо. Ты делаешь это ради себя и имеешь полное право оставаться там, и я не хочу проецировать на тебя свои проблемы, но... Он заставил ее замолчать поцелуем, заглушая слова и страхи. - Я вернусь, - сказал он ей, улыбаясь. – Я не знаю, что будет и что я буду делать после. Но я вернусь. Он вернется, он это знает. Ему нравится Чандрила, и снег, и парки, и то, как светит солнце, и весна, и ощущение бесконечного лета, и даже квартира его родителей, несмотря на воспоминания и кошмары – но ощущения дома нет, и, несмотря ни на что, он не представляет там свою жизнь. Он не знает, что будет делать дальше, что будет, когда он увидит свою мать, но он вернется. Это единственное, в чем он сейчас уверен. Это одновременно горько и сладко, и он понимает, постепенно, пока удивление лениво взбирается по лестнице ребер и останавливается между лопатками, что впервые он оставил позади то, чего ему будет не хватать. В первый раз, когда он убежал – от Чандрилы, родителей, крови, боли и страданий, – он был слишком напуган, чтобы даже подумать о том, что оставил; во второй раз, покидая Корусант, он был уставшим и истощенным, и у него не было ничего, по чему можно было бы скучать. Но теперь… он думает о Набу, о его тихих ночах и безмолвных утрах, о восходящем солнце, окрашивающем лицо Рей в оттенки розового, о заснеженном парке и голых деревьях. Он думает о магазине своего дяди, безопасном месте после стольких лет страха, боли и пыток. О «Сопротивлении» через дорогу, таком уютном, теплом и живом, что поначалу он был поражен. О его квартире неподалеку, с минимумом мебели, но такой тихой и родной. О Люке, который улыбается ему, ухмыляется, тихо смеется. О По, и Финне, и Роуз, и даже о ББ8, которые его приняли. О Рей, и о ее яркой улыбке, и о ее глазах, и о том, как она обнимает его. У него никогда не было так много того, с чем будет жаль расстаться, и это почти подавляет, но в хорошем смысле слова. Руки сжимают руль, но он улыбается, думая об этом, медленно ведя машину и глядя на замысловатый узор из татуированных змей на обнаженном запястье. Он думает о Рей, ее нежной улыбке, когда она водила иглами по его коже, сосредоточенном выражении лица, сжатых губах. Было больно, но вполне терпимо. Это тоже казалось правильным – он променял старые шрамы и воспоминания о непроходящей боли на новое начало. «Рана за рану», - думал он, пристально наблюдая за ее работой и радуясь, что рядом была она. Она и никто другой. В этот раз боль была быстро забыта. Он приезжает к матери в середине дня. Дни становятся длиннее, и солнце нежно освещает милую городскую улицу, которую он так хорошо знает. Некоторые цветы уже распустились, и оттенки розового напоминают ему о веснах, проведенных в парке с отцом, в беготне и ленивых играх на солнце. Кажется, будто прошла целая вечность – а ребенок умер прежде, чем понял, что значит быть живым, - но воспоминания об этом больше не давят и не причиняют боли. Он думает об этом, поднимаясь по лестнице – об отце, о том, как он ухмылялся ему, и о том, как слишком часто уходил, но всегда возвращался с маленькими подарками и извиняющейся улыбкой, за которой раньше прятался. Он думает о матери, о том, как твердо она держалась, и о нежной, мягкой, любящей улыбке, которую берегла для него. Он думает о Рождестве и о том, как засыпал в постели своих родителей, когда они успокаивали его после кошмара. Он думает о тех случаях, когда отец захлопывал перед ними дверь и как снова открывал ее спустя несколько недель, нерешительно, протягивая к ним руку. Он думает о его объятиях, улыбке матери и тепле их присутствия, когда он был напуган и боялся. Он думает даже об их поздних ночных разговорах, шепоте за закрытыми дверями, когда они с беспокойством обсуждали его кошмары и одышку. Это то, о чем он не позволял себе думать все эти годы, все воспоминания, которые спрятал за бронированной дверью, чтобы они не могли настигнуть его. Он думал, что давным-давно потерял ключ от этой двери, но теперь обнаруживает, что она все время была открыта. Ему просто нужно было взяться за ручку. - Только не говори, что ты проделал весь путь на машине, - говорит мать, открывая дверь своей квартиры. Она маленькая, меньше, чем он запомнил, и старше, на лбу и вокруг глаз морщины, которых не было раньше, но это по-прежнему его мать – та же энергия, искры и огонь, и, когда она смотрит на него, можно увидеть ту же яркость, которую он помнит с детства. Ее глаза блестят, но она притворяется, что все нормально, и он улыбается ей сверху вниз, потому что именно это всегда и отличало Лею – способность держать себя и быть сильной, всегда, ради него. - Вполне возможно, - извиняющимся тоном отвечает Бен, проводя рукой по волосам, а затем нервно потирая затылок. Его мать вздыхает. – Это было правильно. Она стонет, приоткрывая дверь квартиры, чтобы наконец впустить его. - Ты романтический дурак, - говорит она ему, и сердце Бена переполняют чувства, потому что… ох, как он скучал по этому. Ее поддразниваниям, иронии, шуткам. Он всегда представлял себе мать такой, какой видел в последний раз – со слезами на глазах и кровью на руках, испуганной, уязвленной и страдающей. Но в ней намного больше. Она всегда была чем-то большим – вулканом энергии, которую невозможно сдержать, искрой, которая слишком велика для ее тела. Добрыми глазами и игривыми словами. Домом. - Хочешь кофе? – спрашивает она, закрывая за собой дверь. Бен кивает, ставит сумку на пол и снимает пальто, следует за ней в кухню, и это так странно – похоже на нечто вырванное из прошлого, призрака, который вернулся, чтобы преследовать его, но в хорошем смысле. Он провел так много часов за этим столом, делая уроки, обедая с родителями, ругаясь с отцом, а теперь сидит в тишине и почти может мельком увидеть маленького Бена, с короткими волосами и кривой улыбкой, который играет с машинкой. Его мать молча варит кофе, грациозно передвигаясь по кухне. Они не говорят о том, для чего он здесь, и он рад, потому что не знает, что бы сказал – уже достаточно непросто быть здесь, когда она протягивает ему кружку кофе, а на ее лице соединяются тени и солнечный свет, отчего глаза кажутся светлее. - Спасибо, - автоматически произносит Бен и видит, как уголок ее рта приподнимается в легкой мягкой улыбке, будто сама идея его благодарности это нечто потрясающее. Его губы слабо узнают слова, но он обнаруживает, что ему нравится их вкус. – Знаешь, Люк говорит, что у меня зависимость, - добавляет он, кивая в сторону кружки с кофе перед ним. Мать закатывает глаза и качает головой, почти с раздражением, и это напоминает ему о более простых временах, когда она издавала стон в ответ на ужасные отцовские шутки. - Люку повезло, что ему не нужен кофеин для нормального функционирования, - отвечает она, подняв брови, и с его губ срывается легкий смех, а руки обхватывают кружку, барабаня пальцами по стенкам. Мать садится прямо перед ним, с кружкой в руках, изучающе смотрит на Бена, словно пытается определить, здесь ли он или все это просто сон. Ее взгляд задерживается на лице, как если бы она пыталась запомнить его, прежде чем он снова исчезнет, и в итоге на ее губах появляется легкая улыбка. Что она видит в нем, он не знает и не осмеливается спросить – слишком боится, что она скажет, что он похож на своего отца. Маленькая улыбка превращается в ухмылку, когда ее взгляд опускается ниже. - Это… - спрашивает она, слегка нахмурившись, но не теряя ухмылки. – Это татуировка? Бен едва не вздрагивает и следует за ее взглядом, довольно глупо глядя на свою обнаженную руку. - Ой, - удивленно говорит он, будто впервые в жизни увидел татуировку. Другая рука касается ее почти автоматически, следуя от цветочного узора до звезд вокруг запястья. – Э-э, я... да? – спрашивает он, потому что это кажется странным. Он почти верит, что должен был спросить ее разрешения, даже если... ему за тридцать, ради всего святого. Его мать снова ухмыляется, опираясь локтем о стол и глядя на него с озорством в глазах. - Итак, ты сбежал из дома и сделал татуировку. Он краснеет под ее взглядом, пальцы нервно водят по линиям татуировки, которую Рей нанесла на его кожу. Он не знает, как объяснить это матери, и не хочет ранить ее, сообщив, что сделал татуировку, чтобы скрыть шрамы, поэтому сжимает губы и пытается ответить с легкой улыбкой. - Думаю, не такого ты от меня ожидала. Но мать, как всегда, удивляет его. Она смеется, легко и непринужденно, и качает головой, ее глаза слабо сияют в освещенной солнцем кухне. - Честно говоря, Бен, - она произносит его имя так, будто прошел всего день с того момента, когда она делала это в последний раз. Но прошло уже больше десяти лет. – Это меньшее, чего я ожидала от нашего с Ханом ребенка. Просто чудо, что ты не чокнутый псих или, например, не сидишь в тюрьме. Он тоже пытается улыбнуться, опуская глаза на кружку перед собой, потому что то, как она смотрит на него – мягко, нежно, забавляясь этим разговором, - почти чересчур, и это уносит его в прошлое, которое он пытался забыть. Прошлое, которое он пытался убить через боль и кровь – но вместо этого оно все еще живет в глазах матери, и он понимает, что не может стереть его, как бы сильно ни старался. Это почти разбивает ему сердце. В прошлый раз, когда он был здесь, он сломал ее. Он разорвал ее жизнь на части и убежал от нее, слишком напуганный, чтобы признать свои ошибки, слишком напуганный собственной яростью, гневом и тьмой – тем, на что был способен. Он сбежал, как всегда трусливо, даже не осмелившись оглянуться. Пора исправить то, что он натворил. - Прости меня, - говорит он, глядя на кружку, скользя пальцами по круглому краю. Он слышит дыхание матери, ровное и успокаивающее – свет в конце ужасающего тоннеля, того самого, через который он возвращался на Землю, когда паниковал в детстве. – Вот что я приехал сказать. У меня нет заготовленной речи, ты знаешь, что я так не умею. Но я хочу, чтобы ты знала, что я прошу прощения. За все. Она вздыхает, усталость в этом звуке отдается в его теле, вызывая дрожь. Тишина вокруг них кажется живой, потрескивающей от ожиданий и воспоминаний, и из его глаз текут слезы, но он изо всех сил старается держаться, как в течение прошлого года, когда собирал себя по кусочкам. Он делает глоток кофе, тепло которого немного проясняет разум. - Я знаю, Бен, - говорит мать, и в ее голосе есть что-то, чего он не слышал долгое время – прощение. Это слово пугает его до полусмерти, и он чувствует себя так, будто его что-то душит, пол разверзается под его ногами, Земля поглощает его целиком. Но это нормально. Удивительно, но это нормально – потому что он этого ожидал. Это не поражает его, как удар, это больше похоже на мысль, скользнувшую в сознание, на синяк, медленно расцветающий под кожей. – Я очень скучала по тебе. Ее голос дрожит, немного, но это все равно что услышать неправильную ноту в знакомой мелодии – странно и неуместно, но, очевидно, его мать не является непобедимым, несокрушимым воином, которого он помнит с детства. В конце концов, это сделал он. Он сломал ее спустя годы и не вправе ждать, что все будет так же, как десять лет назад. - Я тоже скучал по тебе, - говорит он, все еще глядя на кружку в руках, потому что так легче. Потому что так мать не увидит его слез, и он не увидит ее, и им не придется об этом говорить. В этой семье всегда было так – они неловко пытались разобраться со своими чувствами, пока те не взрывались. – Мне жаль, что я приехал так поздно. Я просто... я не мог вернуться домой. Он уже чувствует, как ломается голос, когда произносит следующие слова. - Я просто не мог, после всего, что сделал с тобой, - говорит он, слишком сильно сжимая кружку, словно это единственная вещь, которая помогает ему держаться. – Мне очень, очень жаль. Он знает, что дрожит, пытаясь удержать все внутри, и почти терпит поражение, когда чувствует, как запястье обхватывают теплые пальцы. Рука его матери маленькая и хрупкая, покрытая пятнами, морщинами, отпечатками возраста, которых не было раньше, но ее хватка такая же сильная, как всегда, как будто он ее единственная опора во всей Вселенной. - Все в порядке, Бен, - ласково говорит она, и большой палец успокаивающе гладит тыльную сторону его руки. – Я знаю, что тебе жаль. Все в порядке, дорогой. Но это не так – ничего никогда не будет в порядке. Всегда будут тени, сожаления и руки, полные крови, шрамы и разбитые машины, и никакого порядка, и он не знает, как с этим жить. Он снова чувствует себя ребенком, подбегающим к ней и спрашивающим, бросил ли их отец – бросил ли его – навсегда. Он спрашивал, вернется ли он обратно. Он вернется? Вернись, папочка. Вернись. - Это моя вина, - говорит он ей, глядя на дарующие прощение пальцы на своем запястье и чувствуя себя недостойным его. Он вспоминает, как Рей, опираясь на локоть, смотрела на него сверху вниз с огромной нежностью в глазах, говоря, что дело не в том, чтобы заслужить, а чтобы принять – но как он может принять это, когда даже не может принять случившееся? Как его можно простить, если он не может простить себя? - Все, что случилось. Это моя вина. Я все испортил, и я... я этого не заслуживаю. Но мать продолжает гладить его кожу, рисовать круги на тыльной стороне руки, точно так же, как когда он был просто напуганным маленьким ребенком, и кажется, что с тех пор ни прошло ни дня, но это не так. - О, дорогой, - говорит она, и это так мило, что ему хочется заплакать, броситься в ее объятия и спрятаться в них до конца жизни. Это напоминает ему о ее прикосновениях, поцелуях в лоб и теплых улыбках, и ярких глазах, когда она успокаивала его и шутила – привилегия, о которой он даже не подозревал, пока не потерял. – Позволь мне судить об этом, хорошо? Не поступай так с собой. Бен качает головой в отчаянной попытке сдержать слезы. - Как ты можешь? – спрашивает он, и выходит так отчаянно, так больно, что не имеет значения, как отчаянно он пытается не заплакать, потому что уже рассыпается на куски, и мать это знает. Она знает его как свои пять пальцев и продолжает медленно выводить круги на его коже. – Знать, что это я виноват, что папа умер, и говорить, что все в порядке? Как ты вообще можешь смотреть на меня? Прежде чем она снова открывает рот, наступает молчание, и он тяжело дышит, чувствуя на своих плечах его груз. - Бен, милый, пожалуйста, - ее голос такой же прерывистый, и в него закрадывается нечто вроде отчаяния – тот же страх, понимает Бен, который всегда был в глубине ее глаз, когда он отдалялся и прятался в своем полном паники и эмоций разуме, лупя кулаками стены. Страх не добраться до него, не вернуть назад. Потерять его навсегда в его собственной тьме. – Не надо. Не наказывай себя. Как она может этого не видеть? Он даже не наказывает себя – просто говорит правду. Он вспоминает яркие ореховые глаза Рей, говорящие ему, что это не его вина, но как он может поверить ей, Люку или своей матери, когда разум продолжает шептать ему ужасные вещи? Как это прекратить? Он пытался – через боль, изоляцию и кровь, но это не сработало. Это никогда не работало, только делало его несчастнее. - Это моя вина, - говорит он и наконец поднимает взгляд на мать. Она смотрит на него глазами, полными слез, и сжав губы, и выглядит такой истощенной, расстроенной и... измученной. Его сердце не может этого вынести. – Это моя вина, что папа умер. Он ехал ко мне. Он умер из-за меня. Ее губы изгибаются в слабой усталой улыбке, а пальцы сжимают его запястье. Его рука начинает неметь, но он приветствует такую боль, будто подзывает старого друга. - Дорогой, нет, - ее голос теплый и нежный, в отличие от стальной хватки ее пальцев. Это почти похоже на ласку. – Я попросила его. В ту ночь я попросила его поехать к тебе. Если ты виноват, то виновата и я. Наступает момент молчания, пока Бен пытается осмыслить эти слова. Его мать смотрит на него, и по ее лицу медленно текут слезы – она разбита и устала, но в то же время выглядит такой сильной и реальной и несокрушимой, и Бен хочет, чтобы это было так. Очень хочет, потому что это будет означать, что, как бы серьезно он ни ошибался и какой бы сильный вред ни причинил, она все еще… Лея, все еще Лея. - Но мы не можем так думать, - добавляет она нежно, мягко и успокаивающе, ее голос звучит ровно и твердо, как свет, который всегда указывал ему путь домой. «Сосредоточься на моем голосе», - говорила она. Он так и делает. – Твой папа погиб в результате несчастного случая. Этого никто не мог предвидеть. Он пытается кивнуть, но на самом деле не знает, сможет ли. Он чувствует себя отключенным от собственного тела, как если бы был в ловушке в отдаленном уголке своего разума, наблюдая за происходящим издалека. Его конечности онемели и находятся далеко, и он замечает первые слезы только тогда, когда они падают на стол, оставляя отметины на деревянной поверхности. - Я просто, - пытается сказать он, и его голос дрожит. Ему нужно сдержать рыдания, прежде чем он сможет снова заговорить. – Я так по нему скучаю, мам. А затем он ломается. В конце концов он разваливается на куски, рыдания пронзают грудь, выплескиваются из горла, раскалывают губы и разрывают на части. Все это ужасно, отвратительно. Он обхватывает лицо ладонями, дрожит, и он плачет, плачет, плачет, как будто вообще не переставал плакать. Как будто наконец позволил себе плакать спустя столько времени. Он не плакал, когда Люк позвонил ему и рассказал о произошедшем. Он не плакал, когда врачи сшили его заново. Он не плакал, когда пропустил похороны отца. Но он плачет сейчас, на кухне из детства, на глазах у матери, под ласковыми лучами солнца, пробивающимися через окно. Он слышит стук стула об пол, а затем мать оказывается рядом, обнимая его, прижимая к себе. Теперь ее руки слишком малы, чтобы обнять его за плечи, но она упряма, и она Лея, так что это не имеет значения. Она гладит его по волосам, а затем касается спины, нежно гладя, чертя круги на его одежде, как когда он был ребенком. Сейчас все по-другому, но Бен все равно позволяет ей это делать, рыдая ей в плечо, и она прижимает его к себе, ничего не говоря, но успокаивая своим присутствием. - Я так по нему скучаю, - повторяет он в ее кардиган, и она прижимает его к себе, запустив пальцы в волосы. Такое ощущение, что его сердце пронзает тысяча осколков стекла, и их уколы, боль почти невыносимы. Он всхлипывает ей в плечо и отпускает все – страх, боль, ярость, сожаление. Все, что он хранил внутри последний год, смыто его слезами. - Я знаю, дорогой, - говорит она, целуя его в лоб, пытаясь утешить. – Я знаю. Это нормально – скучать по нему, дорогой. Это нормально. Как такое может быть нормально? Ощущение, что ты задыхаешься, будто в мире не осталось воздуха. Похоже, что ничего больше не имеет смысла, кроме осознания... того, что придется жить с этим до самой смерти. Призрачной болью, из-за которой он не может уснуть ночью, проклиная уже потерянное. Как это может быть нормально? Как это можно принять? - Мне так жаль, - умудряется выдавить он ей в плечо. Мать не перестает гладить его по спине и волосам, пытаясь успокоить. Он рыдает с распоротой и переломанной грудью, впивающимися ножами в сердце ребрами. – Я даже не успел сказать ему, что сожалею. Обо всем. Последним, что он получил от меня, был сломанный нос, и я... Он снова всхлипывает; тяжесть всего этого слишком ужасна, чтобы нести на плечах. Он жил с болью и сожалениями в течение многих лет, но эта боль ощущается по-другому и пугает, и он чувствует себя испуганным ребенком, просыпающимся от кошмара, пропускающим последнюю ступеньку лестницы, теряющимся в темноте. Это секунда чистой паники, повторяющаяся в его голове. - О, дорогой, - говорит мать, нежно целуя его в лоб. Она обнимает его, притягивая к себе, даже если он стал слишком большим для ее объятий. Это не имеет значения, думает Бен, ведь он все еще чувствует себя ребенком. – Твой отец давно простил тебя, Бен. Он этого не понимает – не может понять. Прошло больше десяти лет, и разум не может заставить его забыть об этом ни на минуту, не говоря уже о том, чтобы подумать о прощении. - Как? – спрашивает он и чувствует себя ребенком, который просит простое объяснение в мире сложных вещей. Его мать снова целует его в лоб, тепло, ласково и знакомо. - Потому что он любил тебя. Она заставляет это звучать так просто – «любил». Но он не помнит, на что похожа любовь, когда ее не преследуют сожаления и кровавые воспоминания – он думает о Рей и о том, как она плакала ему в шею, говоря, что он не может бросить ее. Он тоже причинил ей боль, даже если не хотел, просто потому что желал защитить от самого себя. Может быть, он просто такой, какой есть, и не может вообразить себе чистую и простую любовь, но очень этого хочет. Он хочет чего-то подобного для себя. Осознание этого вызывает дрожь. - Я ударил его, - повторяет он снова и снова, как колыбельную между другими мыслями, наказание собственного разума. Он слышит, как мать подавляет печальный влажный смешок в его кожу. - И ты думаешь, это имело для него значение? – просто говорит она, гладя его по волосам, как когда укладывала его спать в детстве. – Он любил тебя. Он не очень хорошо выражал свои чувства и ошибался чаще, чем хотел бы признать, - в ответ Бен устало смеется ей в плечо, потому что, да, все это правда. – Но он любил тебя. Он тоже чувствовал себя виноватым из-за того, что произошло, Бен. Его разум не может осознать это – что отец любит его так сильно, что то, что Бен с ним сделал, даже не имело значения. Он думает о Хане, которого помнит с детства – об ухмылке на его лице, о том, как он трепал его волосы, о том, как называл своим мальчиком, о том, как повернулся к нему спиной, когда уходил после очередной ссоры с Леей, и том, как улыбался, когда вернулся, взял его на руки и расцеловал. А потом перед глазами вспыхнули образы последнего дня, когда он его видел – выражение чистого шока на окровавленном лице и сожаление в глазах, открытый рот, будто он собирался что-то сказать. Он хотел бы, чтобы все вышло не так ужасно. Хотел бы, чтобы его разум был спокойнее. Хотел бы, чтобы отец был здесь, слушал его извинения и дразнился, что, как он знал, заставило бы Бена напрячься и вспыхнуть. Теперь он бы принял это. Не обиделся бы. Посмеялся. Он был бы готов на все, чтобы начать заново. На этот раз сделал бы все правильно. Сказал бы, что любит его. Сожалеет. Был бы тем, кого можно любить, для разнообразия. - Я просто не понимаю, - говорит он, отстраняясь от матери. Ее кардиган мокрый от его слез, но она, кажется, не возражает – гладит его лицо, изливая нежность с каждым прикосновением. В ее глазах милосердие и прощение, и он чувствует, как горит сердце. – Прощение. И любовь. Не думаю, что я всего этого заслуживаю. Она снова улыбается, на этот раз мягко. Не счастливо, но и не печально – с чувством, что находится на тонкой линии между. От этого скручивает живот, но он старается не отводить взгляд. Ее рука на его лице теплая и легкая, как перышко, но твердая, как железо. - Пусть другие решают сами, - говорит она, не отрывая от него взгляд; в ее глазах, таких больших, все то, что как он считал, навсегда осталось для него в прошлом. Любовь. Тепло. Семья. – Я люблю тебя, Бен. Ничто это не изменит, даже ты. Он кивает. Он все еще не может понять этого, но, очевидно, тут нужно время – он не ожидал, что вернется и придет в себя, или что каким-то чудом все сразу наладится. Тут нужно время, и ему придется позволить себе оправиться – исцелиться, жить, научиться дышать. Он думает, что это займет много времени, но готов приложить все усилия. Впервые он сделает что-то для себя. - Хочешь прогуляться? Мне определенно нужен свежий воздух, - говорит он матери, снова поднимая глаза. Заходящее солнце отбрасывает тени на ее лицо, придавая сходство с картиной, и он пытается улыбнуться ей, даже если это больно. Она смеется, запрокидывая голову. - Боже, да.*
- Итак, - голос Рей в телефоне неуверенный и робкий, будто она чего-то боится, что определенно странно, ведь Рей кажется такой твердой и уверенной в себе и невероятно, удивительно храброй. Но он понимает – после всего, что случилось, она боится, что он снова отдалится, и эта мысль разбивает Бену сердце: она не заслуживает такой боли. – Как дела? Он отвечает быстро, надеясь, что это поможет залечить рану, которую он по глупости оставил на ее сердце. - Хорошо, мне кажется, - говорит он, падая на кровать и свешивая ноги: он сильно вырос с тех пор, как был подростком. – Это странно, кажется, что я снова в прошлом. Будто открыл дверь и вернулся назад во времени. Рей на другом конце связи хмыкает, что для его ушей звучит очень мило. Он может представить ее сидящей скрестив ноги на своей кровати, с собранными в пучок волосами, спиной к подушке, пока она пристально смотрит в потолок, и эти мысли невероятно печальны. Прошел всего день, а он уже скучает по ней. - Это плохо? – мягко спрашивает она. Шепотом, но он отлично ее слышит, и это немного успокаивает. - Нет, не плохо, - отвечает он, думая о своей матери и о том, как она смотрит на него, как ее глаза светятся от слез и любви, и это кажется чрезмерным, но неплохим. Просто… странным. Много лет он думал, что потерял это, и теперь должен снова привыкнуть. Тут нужно время, повторяет он про себя, потому что часть его разума – та часть, которая кричит и давит на грудь, затрудняя дыхание, - хочет, чтобы ему стало лучше прямо сейчас. Нужно время. – Это просто, странно, понимаешь? Но, я думаю, все идет хорошо. Ну, по крайней мере, лучше, чем я ожидал. Я… я действительно скучал по этому. Я скучал по маме. Он слышит ее улыбку даже в телефоне, и ему так хочется оказаться рядом, чтобы увидеть, как изгибаются ее губы, а на щеках появляются ямочки. - Я рада, что у тебя все хорошо, Бен, - говорит она так ласково, будто это единственное, чего она хочет от жизни – чтобы он был в порядке. Он все еще чувствует себя недостойным этого, разумеется, но она снова хмыкает, тихо и довольно, и хорошо знакомый звук прогоняет все остальное из его разума. – Ты очень смелый. Он издает самоуничижительный смешок. - Уверяю тебя, я не… - Да, - обрывает она его, как всегда жестко, решительно и упрямо, в телефоне почти слышно ее напряжение. – Ты делаешь это ради себя, и ты делаешь все возможное, и я горжусь тобой, понимаешь? Я горжусь тобой. На него давит звук этих слов. Он все еще не знает, что значит заставлять кого-то гордиться, и ему интересно, узнает ли когда-нибудь, но то, как она это говорит – настолько уверенно, без капли сомнений, - превращает интерес в жажду, и он вздыхает, поворачиваясь на кровати, будто хочет прижаться к ее маленькому телу. - Боже, я скучаю по тебе, - отвечает он, протягивая руку и обнаруживая рядом с собой только пустоту. - Прошел всего день, - говорит она, посмеиваясь, но он слышит ее вздох, будто она делала то же самое – хлопала по кровати, ища его, и обнаружила только голые простыни. – Тебе это нужно, Бен. Не спеши, - добавляет она, определенно пытаясь держать себя в руках, как обычно; «Потому что мне приходилось», - шептала она ему в грудь в свете звезд, но ее эмоции все же дают о себе знать, искренние и сильные, и он знает, что она тоже скучает по нему. Он хмыкает, закрывая глаза. Так легко представить, что она шепчет слова прямо ему на ухо, прижимаясь к спине, обнимая за талию, чтобы удержать рядом. - Я знаю, - бормочет он, потому что, несмотря ни на что, знает, что она права – ему это нужно. Нужно время, чтобы понять, что он хочет сделать и куда хочет двигаться дальше. Но он все же скучает по ней. – Я скоро вернусь, любовь моя, обещаю. Рей почти всхлипывает в ответ на ласку, и ох, как сильно он скучает по ней - по ее лицу, и по тому, как она морщит нос, и по ее веснушкам, и по тому, как она ему улыбается. Ее маленькому телу, прижавшемуся к его во сне, по тому, как она храпит и держится за него. Как ему удалось впустить ее так глубоко в свое сердце и жизнь? Он был так осторожен и осмотрителен, но каким-то образом она прошла сквозь барьеры, которые он возвел вокруг своего сердца, и теперь кажется, что благодаря ее присутствию его жизнь полностью перестроилась, и он не может представить себе и дня без нее. Вскоре после этого она желает ему спокойной ночи, и, когда он вешает трубку, ему становится почти тепло, будто она накинула ему на плечо одеяло. Он чувствует себя довольным, умиротворенным и... - Эй, - мать с усмешкой заходит в его комнату, и Бен вскакивает, садясь на постели и широко раскрыв глаза: как долго она там стояла? Что слышала? Тут не было ничего непристойного, не то чтобы она его застукала... Это просто... неловко. - Расслабься, я просто хотела пожелать спокойной ночи, - говорит она, и когда закрывает за собой дверь, он слышит ее смех. К его удивлению, мать не упоминает об этом в течение двух долгих дней, и ждет момента, чтобы заговорить, до середины ужина, но он может прочитать на ее лице – на этой маленькой удивленной улыбке, – что ей есть о чем спросить его. Он по опыту знает, что ничего не выйдет – помнит бесчисленное множество других подобных разговоров, когда мать с ухмылкой смотрела на него, а он заикался на словах, яростно краснея под ее взглядом. Это заставляет его снова почувствовать себя подростком, пробуждает тщетное желание спрятаться, пока смущение не поглотило его целиком. Но его желание не исполняется ни в малейшей степени. Он ест картошку, когда наконец она говорит, все еще улыбаясь ему; ее глаза весело сияют. - Итак, как ее зовут? Бен чуть не давится, и ему требуется время, чтобы прийти в себя и попытаться вздохнуть как нормальный человек. Он поднимает на нее глаза, подняв брови, не совсем уверенный, что понимает, о чем она, но имея смутное представление и потому боясь. - Кого? – спрашивает он, потому что совсем не собирается выставлять себя дураком без необходимости, и потому что он все еще тупой подросток. В ответ мать смеется. Это такой искренний, настоящий смех, что Бену приходится несколько раз поморгать: его удивление настолько велико, что он чувствует, как глаза начинают жалить слезы. В эту минуту она так хороша – будто исчезли все годы и заботы, оставив ее снова молодой и полной надежд, и он поражается, осознав, что сделал это. Он рассмешил ее, по крайней мере, ненадолго. - О, дорогой, - говорит она, все еще улыбаясь. Подпирает голову рукой, глядя так, словно изучает его лицо и пытается найти ответ в том, как он краснеет под ее взглядом. – Видишь ли, я слышала, как ты разговаривал по телефону в последнее время. Я не глухая. Его румянец становится сильнее, и он чувствует, как покалывает и жжет кожу, вспоминая, что провел бесконечно много времени в последние два дня, разговаривая по телефону с Рей – как он заверял, что все в порядке, что с ним все в порядке, пока она улыбалась в телефон, ему в ухо, успокаивая его, как обещал ей, что все будет хорошо, что он вернется. Там не было ничего компрометирующего, но тот факт, что мать знает, все же смущает, и он хочет провалиться сквозь землю. - Что ж, не сомневаюсь, что у тебя появились друзья в Набу, - начинает она, глядя на него сияющими глазами с прежней улыбкой на лице. - Появились, - отвечает он, потому что хочет отложить этот разговор, но также потому, что это наполовину правда. Он думает о По, Финне и даже Роуз, и не знает, друзья ли они ему на самом деле, но... они точно кто-то. Те, кого он никогда не мог себе представить. Кто-то отличающийся от Хакса и Сноука с их пронзительными взглядами. Они почти... почти что олицетворяют чувство дома, который он незаметно для себя обрел в Набу. Его мать снова ухмыляется. - Я знаю, дорогой. Но по телефону ты говорил слишком уж ласково, вот в чем дело, - говорит она, озорно улыбаясь и наблюдая за тем, как он краснеет и отводит глаза. – Как ее зовут? Он не мог представить, что упомянет или заговорит об этом с кем-то, не говоря уже о матери. Он даже не знает, что ожидал получить от того, что вернется к ней, останется на какое-то время, выяснит, кем хочет быть, но определенно не предполагал, что они будут обсуждать его личную жизнь. Он не уверен, что готов поделиться этим с матерью, но затем ловит ее взгляд. В нем не просто смех и веселье, не только – за ними стоит что-то, что вызывает в нем дрожь, что кажется счастьем, надеждой и радостью. Она спрашивает не из любопытства и не потому что хочет вмешаться в его жизнь – но потому что счастлива за него, и он почти не может этого вынести. Это всегда сложно принять. Голос в его голове продолжает говорить, что он этого не заслуживает, он не достоин ее любви, счастья и надежды, но – он пытается. Он пытается не потому, что должен, а потому, что хочет. Может, это не так уж и важно. Иногда прощение все еще давит. Иногда он все еще лежит без сна по ночам в своей детской спальне, думая о том, что пошло не так, и о том, что отдал бы все, чтобы повернуть время вспять и взять назад те слова, те удары. Может, это не так уж и важно, но он старается. И, возможно, просто возможно, в этом и есть основная разница. - Рей, - говорит он, снова поднимая взгляд на мать, и видит, как сияют ее глаза. Только сейчас он понимает, что это слезы, хотя она изо всех сил пытается сдержать их. Его поражает, насколько они похожи друг на друга: доводят себя до предела, а затем начинают заново, ведь быть сломанным и поверженным не означает, что ты можешь сдаться. Он прошел полмира, вернулся обратно к жизни, чтобы узнать это – но каким-то образом его мать всегда знала. – Ее имя Рей. Думаю, я люблю ее. Признаться в этом страшно. Он всегда знал, что любил ее, с первого дня, когда она посмотрела на него с удивленным выражением лица и сжатыми губами, до последнего, когда он видел ее, улыбающуюся ему вслед со слезами на глазах, но с надеждой на лице, - но слова делают чувство реальным. Превращают в нечто, что может обернуться против него, разорвать на части, сломать. Но потом он думает о Рей, распластавшейся на его кровати, цепляющейся за него и осыпающей его лицо и шею поцелуями, едва проснувшейся, но такой, такой милой. Он думает о том, какой прекрасной она была там, в тихом утреннем свете, когда позволила прижать себя к груди и рисовать узоры на ее спине, дрожа и смеясь в его кожу. Он думает о том, как она дразнила его, говоря, что его пустая квартира полный кошмар и что он должен это исправить. Он думает о ее улыбке, когда наклонился, чтобы поцеловать ее, шепча в губы: «Замолчи» и заставляя хихикать. Может быть, это ужасно, настолько, что его сердце превращается в какое-то испуганное маленькое существо в груди, но еще это тепло, успокаивает и утешает, и он любит ее, он любит ее, он любит ее. Его мать улыбается так счастливо, что для других чувств в его душе почти не остается места. Он впервые чувствует себя счастливым и спокойным, и видеть ее такой – в гостиной, где они провели столько времени, за обычным столом, который он помнит с детства, окруженные светом, который ему так знаком, - подобно воспоминанию из прошлого, но в то же время согревает его сердце, ложится бальзамом на раны, это сияющее видение будущего, которое он не считал возможным. Это похоже на обрушивающуюся на него волну, втягивающую в себя и смывающую прочь годы одиночества, страха и боли. Все это не просто исчезает, но и… немного смягчается под взглядом матери. - Что ж, тогда ей повезло, - говорит она, сжимая губы и смахивая слезы с глаз. Он очень хорошо знает, что они оба слишком много плакали в эти дни, но она счастлива, и самым большим сюрпризом является то, что на этот раз он сделал ее счастливой, и слезы, которые вот-вот потекут по ее щекам, вызваны не тем, что он уничтожил ее, но тем, что каким-то образом помог исцелиться. Это мешает дышать, но все же так прекрасно – вдруг сделать кого-то счастливым. - Мама, мы оба знаем, что здесь повезло мне, - невозмутимо говорит он, поднимая брови, и она смеется так глубоко и беззаботно, что у него дергается сердце. – То есть, я не понимаю, как она вообще меня выносит. И это правда. Рей – это нечто особенное, нечто яркое в его жизни, и он не понимает, почему она все еще остается с ним – отвратительный голос напоминает, что он ужасен и мерзок, и почему, черт возьми, должен ей понравиться? – но впервые его это не пугает. Он ей нравится, она хочет его, она заботится о нем, и, может быть, на этом все, точка. Может быть, нет никакой великой причины, никаких красных нитей, соединяющих все улики – может быть, он ей просто нравится такой, какой есть. - Что ж, - говорит мать, пытаясь как-то держать себя в руках, - не могу дождаться, когда смогу показать ей твои фотографии из фазы эмо, - и он стонет, потому что, разумеется, она должна была напомнить ему об этой фазе. Конечно. Никогда не позволит ему забыть, и это всегда будет его преследовать. Что ж, думает он, пока мать смеется, преследовать могут вещи и похуже.