Plague of fire

Ноги предательски переступают порог дома. Я облегченно вздыхаю, понимая, что на крыльце уже никого нет. Или никогда и не было? Мне не хочется верить, что я настолько сильно обманула саму себя и своё непрошеное любопытство, что с лёгкостью поддалась искушению поговорить с иллюзией Гарри наедине. Идея Элоизы, кажется, имела плачевный исход. Прохладный ветер обволакивает кожу, руки скрещиваются на груди и крепче прижимают плотную ткань толстовки к телу. Подумываю вернуться и захватить плед из гостиной, так как сна ещё ни в одном глазу, а свежий воздух может помочь справиться с нескончаемым потоком мыслей и окончательно добить чувство физической усталости. Но ноги не слушаются, двигаются совершенно в другую сторону вдоль веранды к небольшому диванчику. Место кажется уютным. Аккуратно сажусь и запрокидываю голову на мягкую спинку. Веки начинают опускаться. Успокаивающий шелест листьев напоминает о давно наступившей осени. Вдыхаю полной грудью, ощущая аромат земли и лёгкой сырости. Это спокойное мгновение кажется чем-то вечным. Хочется надеть самые тёплые шерстяные носки, пить горячий чай с лимоном и рассказывать самые лучшие истории где-то в лесу у костра. Такое сравнение напоминает о цитрусах и древесине, и я почему-то невольно улыбаюсь. — О чём думаешь, смелая? Гарри с ухмылкой на лице, скрываясь в тени, наблюдает за озябшим телом, то ли из-за морозного ветра, то ли из-за неожиданности услышанного вопроса. Голубые глаза пытаются сфокусироваться в темноте, и после нескольких секунд в поле зрения появляется тёмный силуэт, прислонившийся к боковой стенке дома. — Как долго ты тут стоишь? Поскольку Милли была чуть уставшей, не физически, морально, ей не сразу в голову пришло то, что место она выбрала как раз под окнами кухни; наверное, сказывалось ещё присутствие в этом доме впервые. Странным лишь показалось то, что весь двор был окутан во тьму; ни единой подсветки или даже намёка на это. — Всё это время, — Гарри усмехается, получая в ответ лишь протяжный вздох, вызванный лёгкой паникой. Снова тишина. Её глаза мечутся по заднему двору, привыкшие к темноте, разглядывают небольшую тропинку, ведущую куда-то вглубь леса. Где-то в стороне виднеются различимые контуры гриля и беседки, а разнообразие пожелтевших кустов заставляет лишь гадать, раскрываются ли на них бутоны весной. Наслаждение играет в догонялки с тревогой; спокойствие лишь аккуратно наблюдает за этой погоней в стороне. Разговор кажется законченным, при этом тело её не дергается, вжатое в кожаную обивку, с небольшим интересом прислушивается к застывшей тишине и такой же, казалось, застывшей природе. Щелчок. Невинный испуганный взгляд скользит на стену, где колышется тень молчаливого собеседника. Огонь ярко освещает лицо, мышцы полностью расслаблены, а взгляд направлен в пустоту, словно Гарри тоже обдумывает произошедшее или размышляет о следующей колкости. Цвет его глаз напоминает о том времени, когда только начинает цвести весенняя трава, переливаясь на утреннем солнце. Табачный дым смешивается с еле слышным ароматом парфюма, алкоголя и осени. Ненароком Милли делает ещё один глубокий вдох; пытается насытиться этой мозаикой запахов, так идеально гармонирующей со всем окружающим, чем привлекает к себе внимание. — Запомнить пытаешься? — приподнятые уголки губ издают характерный хриплый смешок, разрушающий приятную тишину, вызывая непонятные чувства. Милли хочется поддержать игривость и выдать подобие улыбки в ответ из-за нелепости сказанного, но послевкусие прошедших нескольких часов заставляет лишь наблюдать за собеседником, анализируя ситуацию в лифте, нескрываемый намёк на которую был автоматически заложен в этом вопросе. — Это всё усталость, Гарри. Не у всех фотографическая память, — закатывает глаза, понимая, насколько неправдоподобно данное заявление. «Какая, к черту, усталость?», — думает он, очевидно считая, что его держат за дурака. Всё больше убеждается в чудаковатости той, которая просто не может признаться, что сидит на таблетках или чего хуже. Всё никак не уймётся, желая докопаться до истины, пусть она и ничего не значила для него, не истина, не сама Милли, но разгадать столь простую для его ума загадку ему хотелось, хоть и с трудом получалось. Нашёл себе забаву на вечер и радуется. — Excusatio non petita, accusatio manifesta. Милли хмурится, понимая из всего сказанного лишь несвязный набор букв вымершего языка, ожидая хоть какое-то объяснение. Гарри замечает смятение, на секунду останавливаясь, будто бы обдумывая, давать ли ей шанс быть избранной, и светлая сторона, сидящая на плече, перевешивает его «за», не оставляя шансов «против», позволяя продолжить речь: — Непрошеное оправдание, по сути, намекает на явное присутствие вины. Сменив положение ног, вытянув их, Милли упирается руками в мягкую обивку дивана по обе стороны от ляжек, рассматривая шнуровку на ботинках, пока в голове крутится фраза, точно подметившая глупую отмазку и вызвавшая ничего кроме односложного «понятно», почти сорвавшегося с губ, но вовремя остановившегося лишь на кончике языка. Гарри тушит сигарету и выходит из тени, занимает место рядом, от чего её тело непроизвольно сдвигается в сторону, только бы держать и без того уже близкую дистанцию. Заметный выдох носом и потирание его указательным пальцем позволяют угадать насмешку, Милли не видимую, поскольку глаза всё ещё устремлены в пол. Странное ощущение невыясненных обстоятельств будто приковывает к мебели, оставляя без единого шанса возникающие в голове мысли о побеге. Взгляд перемещается на руки, когда толстовка почти натягивается на пальцы, скрывая заметные потирания кожи, вызванные странным напряжением из-за дурацкой тишины, прерываемой его размеренным дыханием и звуками шуршащих друг о друга из-за ветра листьев. — Знаешь, Милли... — вдруг останавливается. Садится удобнее и запрокидывает правую руку на спинку дивана так близко, что буквально можно услышать ритмичное постукивание пальцев по поверхности. — Усталость не выражается в заигрывании глазками, пока двери лифта терпеливо ждут своей команды. Прищуренный взгляд изучает маленькое тельце, по сравнению с его, пытаясь разузнать, что у неё на уме. Чуть раздражается от того, что приходится объяснять недалёкой очевидную вещь, происходящую между двумя поддатыми людьми противоположного пола. Становится даже на секунду смешно. Тогда показалась ему умной девицей, проявив смекалку, заприметив слишком дорогой и изысканный алкоголь; теперь же Гарри считал, что это лишь издержки профессии, и никаким умом она особо не отличалась. Тяжело вздохнув и бесшумно выдохнув, отбросив всё стеснение, Милли неожиданно произносит, повторяя за ним точь-в-точь: — Знаешь, Гарри, — тон голоса обретает нотки уверенности и возмущения, — адекватность не выражается в рассказах несуществующих историй с целью напомнить о себе. Зеленые глаза, забравшие бесов у Итана и у Ребекки, вводят их в собственное подчинение, диктующее исполнять движения победного танца. Лёгкий жест языком, смачиваемый губы, заставляет Милли на секунду опустить взгляд, но понимание того, что он только и ждёт её слабости, возвращает ледяные зрачки на место, словно готовит противостоять рвущимся наружу адским вспышкам пламени. — Я уже ответил тебе, почему поступил именно так, но вот ты, — указательный палец правой руки направляется на неё, как бы выделяя сказанное местоимение. Отрицательное покачивание головы намекает на желание выведать причину, побудившую стереть лицо парня из воспоминаний. — Мир ведь не крутится вокруг тебя, Гарри. Усмири своё эго, наконец, и пойми, что долгая дорога, усталость и алкоголь — это идеальное сочетание для лёгкой потери памяти, смириться с который ты почему-то до сих пор не можешь. Или не хочешь? Обидно что ли, что не потрахался?— ложная грусть, отразившаяся на лице щенячьим взглядом и выпяченной нижней губой, тут же привлёкшей внимание парня, быстро сменяется на неподдельную задиристую радость. Непрошеная дерзость только подогревает интерес, невооружённым глазом выдаваемый слегка опустившейся набок головой, хлопающими ресницами и ямочками, впервые появившимися на лице или просто незамеченными раннее, что показалось ей странным; внутренний голос опять пытается твердить о невнимательности и о дурацком желании выиграть в импровизированном турнире, затянувшемся на несколько часов. На какое-то время задний двор вновь погружается в тишину. Пламя титановой зажигалки Zippo освещает небольшую щетину и родинку на правой стороне у подбородка. Подобный жест намекает Милли на незавершённость разговора. Любопытство и удручающая тишина всё же берут своё. — Что у вас с Томасом? Его отъезд не позволил спросить лично, но теперь у Милли есть возможность узнать у второй стороны причину столь странного поведения в компании. Зачем Гарри его провоцировал? Если бы это было сделано не нарочно, вряд ли та тишина и напряжение, витавшие в воздухе, так бы отчётливо ощущались. Элоиза часто цитировала строчки из своей любимой книги: «Если хочешь говорить серьезно, нельзя избегать чужого взгляда», поэтому Милли продолжает наблюдать за тёмным силуэтом, отчаянно надеясь, что он поможет разобраться в происходящем, даже если сегодняшняя встреча с Томасом была их последней. Нескрываемое удивление буквально читается на его лице. Не только Гарри было дано искусно подать информацию, вызвав при этом бурную реакцию, заставляя каждую клеточку мозга обрабатывать входящий запрос и подбирать подходящий ответ. — Защищаешь своего парня? — в голосе прослеживается оттенок едва скрываемого нетерпения. — Он не мой парень, — выпаливает почти сразу. Устанавливает точные границы и стирает ложные догадки сидящего рядом, что только раззадоривает его настроение и указывает на точное попадание в цель, сработавшее словно своеобразный спусковой крючок, приводящий в действие желание отгородиться и защититься. — Так вот почему ты отказалась его целовать, — губы обрамляют тлеющую сигарету, дым которой резко сменяет курс в сторону сидящей рядом, приглушая видимость его лица, изобразившего наигранное понимание. — Тебе-то какая разница? — Милли приподнимает руку, покачивая ею вверх-вниз, стараясь избавиться от токсичной пелены, заполнившей пространство. Старается не напоминать себе таким образом о прошлом. — Даже не думай, — Гарри замечает тщетные попытки бороться с его вредной привычкой и более не повторяет, направляя табачный дым в сторону, за что получает немое одобрение. Сама мысль, что, скорее всего, могла посетить Милли о его возможной ревности, встаёт комом в горле обоих. «Ревновать это?», — Гарри всматривается в неё, останавливаясь на доли секунд на широких бёдрах, совсем неподходящих для моделей, за коими Стайлс постоянно ухлёстывал; или они за ним. Лжет сам себе, заставляя забыть о безупречном малахитовом платье, заполонившим тем вечером разум. — Ты слишком обычная, чтобы тебя ревновать, — подытоживает свои мысли вслух, разглядывая всё ту же копну волос, тонкие брови, вздернутый нос и родинку у подбородка, что зеркально копировала точно такую же и у него. В ответ лишь слышит едкий смех, еле сорвавшийся с губ, будучи неготовым к подобной реакции. Тушит сигарету, бросив фильтр в пепельницу под диваном. — Да что ты вообще о себе возомнил? — нервно спрашивает Милли, сглатывая появившийся ком и пряча подступающие в опущенных веках слезы. — Чего ты ко мне прицепился? Не на ком злость свою выместить? Какой же ты слабак, Гарри, раз решил самоутверждаться за счёт других, — делает небольшую паузу, пытаясь собраться с мыслями. — Ты просто трус, неспособный держать свой погнанный язык за зубами. Опешили оба. Если для Гарри это было лишь очередной игрой, для Милли же подобное услышать было слишком больно. Каждое слово, выпадающее из любого рта, обретало для неё сразу несколько смыслов, а при нескончаемых думах выстроить нечто такое, её разрушающее, было проще простого. Где-то внутри дико кольнуло от осознания собственной непривлекательности; перед глазами тут же всплыл Зейн, бегло оценивающий её и мигом переметнувшийся к той, что красивее. Пусть Гарри в данным момент и не был для неё авторитетом, в целом смысла в её жизни никакого не имел, подобная едкость всё же отзывалась в грудине обидой, наверное, потому, что парень ведь был не из уродов, следовательно, мнение его всё-таки хоть на немного казалось ей значимым. Жаль только, что уродлив для неё он был изнутри. Я больше не хочу здесь находиться. Идея Элоизы и вправду оказалась глупой. Поднимаюсь с места и обхожу диван. Гарри дублирует мои движения, только повторяя их с другой стороны. Заметная разница в росте позволяет ему сделать всего пару шагов и оказаться спереди, преграждая путь своим телом и рукой, опёршейся об угольную кирпичную стену. — Я просто тебе подыгрывал с Томасом, дурочка, но ты упустила свой шанс, — он будто замечает появившееся на лице смятение от непринятия сказанного, сменяя тон с серьёзного на более весёлый, переводя всё в очередную для него смешную шутку. — Жаль, что даже не пришлось предупреждать друга о твоей рыбьей памяти. — Оставь. Меня. В. Покое, — раздражённо отвечаю, стараясь сдержать другие бранные слова. В конце концов, я всё ещё гостья в его доме. Шагаю в сторону, где нас не разделяет возвышающее сооружение, и есть возможность свободно избежать мужской силуэт, когда Гарри, словно возвращаясь на кухню, где впервые позволил себе провернуть подобный трюк, подражает движениям, шагая в сторону и не давая пройти дальше. Всё это время мы зрительно испепеляем друг друга; его беглые зрачки скачут с головы до ног, вторгаясь в личное пространство. Мне неприятно. Я чувствую себя будто на выставке, где моё тело — главный экспонат. И лишь невидимая табличка со словами «Не трогать» останавливает непрошеного зрителя от дальнейших действий. Расстояние сокращается до нескольких сантиметров, но Гарри не решается нарушить негласное правило. Будто знает, что лёгкое прикосновение может абсолютно всё испортить, а потому позволяет себе дотронуться лишь тёплым дыханием до шеи, запуская совсем неподходящую реакцию мурашек на столь близкий контакт: — Да кому ты нужна? Где-то в желудке что-то предательски начинает колоть. Вдруг, изменившись в лице, расплывшись в устрашающей улыбке, присущей умалишённым, я тихим голосом ему отвечаю: — Тебе, Гарри, раз уж ты ни на секунду не можешь от меня отлипнуть. На этот раз он не сопротивляется, более не двигаясь и открывая дверцу клетки, позволяя совершить долгожданный полёт с жёрдочки на свободу. Уходя, я бросаю мимолётный взгляд и решаю выбесить его ещё больше, произнеся: — Помяни мои слова. — Катись к черту, Миллисент. Нутро болезненно сжимается, когда шершавый голос со злобой смакует каждую буковку имени. Гарри так и остался стоять в одиночестве, недоумевая, почему мышь вдруг решилась вообще что-либо в его сторону пискнуть.