Plague of fire

Epiphany as a feeling (от древнегреческого ἐπιφάνεια, epiphanea, «проявление, поразительное явление») — это переживание внезапного и поразительного осознания. Момент, когда человек неожиданно понимает или начинает чувствовать что-то для него очень важное.

Медленный и спокойный темп мелководья за секунду превращается в бурную горную реку, способную тотчас снести человека, по стечению обстоятельств поскользнувшегося на мокром и шатком камешке. Устоять на месте тяжелее, чем при длительном заплыве, но выбирать было не из чего; пальцы крепче впиваются в перевалившийся с одного берега на другой старый иссохший трос, готовый прямо сейчас оборваться под натиском тела. Чужой голос эхом звучит в голове, совсем не соответствуя картинкам в мыслях, на которых Линдси прикасается к лицу Томаса, смахивая упавшую ресничку с щёк — и это меньшая часть из того, что Милли успела увидеть. Жжение в области спины от чужих глаз вызывает протяжный вздох и заставляет развернуться, встречаясь лицом к лицу с новым испытанием, преподнесённым судьбой. Гарри стоит у входа на балкон, прищурившись, исследует замёрзшее тело, пытающееся согреться обвитыми руками и неизвестно каким по счёту глотком — складывается впечатление, что в бокале куда больше положенных двухсот миллилитров. Длина балкона позволяет держать видимую дистанцию в несколько метров, но столь пристальное внимание ощущается так, будто он прикасается своими глазами наяву; а ветер ему подыгрывает, берёт под свой контроль мурашек, захвативших каждый открытый участок тела. — Запомнить пытаешься? — с губ Милли слетает нервный смешок, больше похожий на немой крик отчаяния. Она смещается в сторону, не в силах терпеть слияние двух стихий, заключённых в зрачках; вот только его отливают зелёным, словно её украденный ледяной синий напитался золотистыми оттенками, сыгравшими роль медной проволоки, окрашивающей пламя цветом северного сияния. — Мир не крутится вокруг тебя, Милли, — ухмыляется Гарри, повторяя точь-в-точь фразу, сказанную ему в последний раз, и шагает в сторону, сокращая расстояние. Она непроизвольно закатывает глаза, теряя зрительный контакт, и усмехается про себя его находчивости. Гарри замечает лёгкие колебания, вызванные желанием контролировать ситуацию и находиться в безопасности. Опережает сомнения, указывая рукой на мусорное ведро рядом, словно главной целью нарушения дистанции была так удачно расположившаяся пепельница. — Я просто вышел покурить, — зачем-то перед ней оправдывается. Ловким движением достаёт портсигар из нежно-розовых брюк и судорожно начинает что-то искать во внутреннем кармане пиджака того же цвета. Шанс покинуть это место кажется Милли лишь прекрасной идеей, поскольку тело противится возвращаться в зал, где возможность встретить Томаса подлетает с десяти до семидесяти процентов. Сжалившись при виде его расстроенного лица, Милли протягивает зажигалку, встречаясь с удивлёнными глазами, словно Гарри совсем не ожидал подобного действия. Или того, что окажется в его руках. — С каких пор ты куришь? — забирает Zippo, посылая невесомым касанием тонкие импульсы тепла. Крутит её из стороны в сторону, разглядывая необычный цвет и выгравированную надпись. — В смысле? — хмурится, не совсем понимая, на что он намекает. Кусает щёку с внутренней стороны, ладонью пытаясь справиться с беспощадным ветром, выбивающим локоны волос из небрежного хвоста. — Зажигалка, — Гарри чуть приподнимает вещь, принадлежащую совсем не ей. И, наконец, озаряет своё лицо оранжевым светом. Садится на подоконник и продолжает рассматривать металлическую оболочку, чуть нахмурившись, точно зная, кому она принадлежит. На секунду даже задумывается, не украла ли та её, пока обменивалась с Луи рукопожатиями. Мысль тут же пропадает, поскольку Гарри воровку в ней разглядеть не мог, хотя чуточку сомневался. — Ты не так понял... — стараясь скрыть колебание в голосе, придумывает нелепую отговорку, в которую сама бы никогда в жизни не поверила. — На всякий взяла у отца, — пожимает плечами и чуть расслабляет мышцы лица. Милли совсем не хочет, чтобы он знал о Луи, и, что после смерти матери, сигареты заменили ей на пару месяцев приёмы пищи и сон. Борется с желанием согреть хотя бы ладони тлеющим угольком, а потому лишь жадно вдыхает каждый выпущенный колечком дым; надеется на то, что тепло сможет хоть на немного просочиться в лёгкие и поддержать остывающую температуру тела. — Почему ты здесь одна? — интересуется Гарри, несмотря на то, что своими же глазами видел весь этот непонятный спектакль с участием Милли в главной роли. Он чуть склоняет голову; его взгляд скользит от макушки до пяток, задерживаясь сначала на лифе платья, а потом на предательски развевающемся подоле, сдерживаемом опущенной на бедро рукой. Оценивает новый наряд, сопоставляя его с изумрудным платьем. Ласточки ему уж больно знакомы; они такие же, что скрываются под его ключицами. В таком виде она кажется ему симпатичнее, чем тогда в доме. Милли чуть закусывает губу, проглатывая ком горечи и собственную гордость, прежде чем начать жаловаться тому, кого совсем не видела в роли своеобразной замены Лиама или Элоизы: — Я хотела сделать Томасу сюрприз, — повторяет эти слова уже в третий раз за сегодняшний вечер, от чего начинает теряться смысл сказанного. Как при многократном произношении одного и того же слова — ступор, сомнение, а затем принятие того, что пишется оно, действительно, так. Только последнее давалось с трудом: понять, что Томас отлично проводил время с той, в ком она души не чаяла большую часть своей жизни, казалось немыслимым. Будь это любая другая женщина, глазом бы не моргнула, упорхнув к остальным в надежде найти новую цель для приятного времяпровождения на ночь. — Могу предположить, сюрприз не удался, — его губы нежно обволакивают сигарету, а затем выпускают дым в её сторону. Гарри видит отрешенность во взгляде, а также то, что Милли не сопротивляется танцующему дыму перед её лицом. «С ней явно что-то не то», — подытоживает, вспоминая клинику в Шеффилде, откуда забирал Луи и совершенно случайно застал её с Элоизой. Запах ванили, кофе и сухофруктов смешивается с табаком, лаская рецепторы Милли и навевая воспоминания о ночи, проведённой на веранде. Сейчас он кажется другим... наверное, более приятным? Действия его не подвластны запрятавшимся в неизвестность язвительным змеям в глазах: то ли мягкий персиковый наряд, то ли белоснежные цветы, запутавшиеся в шоколадных кудрях, то ли трепетные кружева, обрамляющие шею, усмирили в нём то, что отталкивало в первую встречу. Гарри же, не особо радостный всей этой вычурности мероприятия, находит времяпровождения с изгнанной даже чем-то интересным. Исключая её наркоманию, в которой подозревал всю неделю, борется с легким желанием опустить девушку на самое дно, однако сдерживается. Не такой уж он и кретин, просто то изобилие людей, что готовы на всё, испоганили в человеке надежду на нормальное, адекватное общение. В каждом, не считая Луи, Зейна и пары остальных друзей, он видел лишь тело, коим можно было с легкостью манипулировать; тем было просто плевать, но не Милли. И тот факт, что Гарри застал её вместе с другом у клиники, никак не давал ему покоя. Всё заставлял размышлять о сущности чужих душ, израненных, измученных, требующих бережливого отношения, от которого тот совсем отвык. — Иди сюда, — он двигается влево, освобождая подоконник с подушками. Сомневается в праведности действий, точно перечащих тёмному нутру. Бросает вызов уже не ей, а себе, но лишь потому, что застал её в очень интересной ситуации, которая могла бы в дальнейшем помочь. Правда, Гарри пока не понимает, как. Резко встаёт и подходит к пепельнице ближе, пока Милли мысленно мечется из стороны в сторону, не понимая, принять ли такой подарок судьбы. Оставаться в номере отеля ей совсем не хотелось, но и блуждать в поисках Элоизы, занятой сейчас совсем другими делами, тоже. Очередной шаг в неизведанное, пока спокойное течение под натиском выпитого спиртного и его заботливых глаз вынуждает согласиться на предложение. Подозрения о новой придуманной им игре продолжают мелькать в мыслях, но сил сопротивляться не остается совсем. Она неуверенно подходит ближе. Гарри отправляет окурок в пепельницу также ловко, как это сделал Луи; у Милли так никогда не получалось. — Подожди, — шепчет шершавый голос. Плотная ткань розового пиджака ложится на её плечи, прежде чем Милли занимает место на подоконнике. Гарри отвлекается на телефон, что-то кому-то печатает, пока ноги сидящей болтаются над полом, а руки крепче прижимают пиджак, закрывая оголившуюся часть лифа. Тепло. Садится рядом и испаряет возникшие о своем уходе сомнения, получая в ответ тихое и смущённое «Спасибо». Молчание, нарушаемое возгласами с соседнего балкона и музыкой из зала, шелестом листьев и гулом машин, размеренным дыханием Гарри и сердцебиением Милли, ощущается иначе: оно уютное и совсем не вызывает желания быть прерванным пустой болтовнёй. Взгляд её исследует мелкие ссадины, полученные во время приготовления пищи, пока краем глаза она не замечает татуировки на мужских запястьях: у большого пальца аккуратно нарисован небольшой тёмный крестик, а чуть ниже полукруг, скрываемый за плотными кружевными краями рубашки. — Запомнить пытаешься? — теперь этот вопрос, как и изначально, принадлежит ему. Милли машинально толкает его локтем в бок, словно старого знакомого, с которым решила разделить своё горе. Он улыбается, вскидывая брови, удивленный легкой подачей этого жеста. — В чём подвох, Гарри? — склоняет голову, с любопытством рассматривая его лицо. — Подвох? — опешил, не сразу понял, к чему спрашивает. — Какая же ты недоверчивая. — Ты послал меня к черту. Мне перечислить остальной список? — Будешь меня отчитывать или расскажешь, что случилось? Опускает взгляд в пол, сомневаясь, стоит ли начинать. Колючей болью в грудине отзывается увиденное. Высокая контрастность поведения сбивает с толку, вынуждая Милли дать ему ещё один шанс. — Томас был в баре с другой девушкой, — глубоко вдохнув, продолжает начатое. — Линдси Гриффин, — имя вырывается из её мыслей вместе с неприятной дрожью по телу. Не показалось. — Маргарита инвестирует в малый бизнес, — Гарри будто бы заранее отвечает на возникший в голове вопрос. Сколько она себя помнит, Маргарита всегда воротила нос от разговоров отца и Роя за семейными ужинами. Всю жизнь проводила дома, ухаживая за садом и занимаясь уборкой, в то время как Ричард был единственным источником дохода семьи — учитывая жену и дочь, работа офисным клерком явно не позволяла ему вкладываться в небольшие компании. После смерти матери отношения с Линдси стали более напряжёнными: она часто могла игнорировать сообщения и звонки; на предложения развеяться отвечала коротко и ясно: «Я занята». Подруги настолько отдалились друг от друга, что даже Рой с отцом оборвали все связи, вычеркнув этих людей из своей жизни, поэтому подобные изменения, произошедшие за полтора года, вовсе не должны были удивлять. — Мы дружили с самого детства, но после переезда наше общение постепенно сошло на нет, — располагает согревшиеся под длинными рукавами пиджака ладони по обе стороны от бёдер, вытягивая ноги, уставшие от высоких каблуков. — Никогда бы не подумала, что они вступят в наши ряды. — Ты многого о них не знаешь, Милли, — Гарри вновь тянется к правому карману брюк. Вынимая оттуда портсигар, он случайно задевает тыльной стороной кисти женские пальцы, словно проверяет их температуру. Зажигалка, всё это время находившаяся в его руках, притягивает внимание, постоянно обновляя в мыслях Милли пунктик «не забыть забрать». — Например? — аромат табака ей знаком; пару раз удавалось стащить у Роя сигареты. Она более чем уверена, что его губы на вкус сейчас слаще сахарной ваты. Такие фильтры по началу вызывают восторг, но со временем жутко приедаются. Принимается собственноручно топить себя в том самом мелководье за мысли о его губах, расплывшихся в довольной ухмылке под пристальным взором. Чей-то задорный смех силой вытягивает голову из воды, вынуждая её смущённо перевести взгляд к ногам. Чуть наклоняется назад, скрываясь за спиной парня. Гарри замечает желание оставаться в тени и поддаётся вперёд. — Стайлс, — знакомый голос Зейна раздаётся со стороны вторых дверей, находящихся поодаль. Каково было бы его удивление, если бы он увидел боязливую девочку Милли, заручившуюся мужской поддержкой, прямо сейчас сидящей со своим «заклятым врагом»; наплевав на все внутренние противоречия и желания не контактировать со Стайлсом, нежится в объятиях его тёплого розоватого материала, всеми силами пытаясь избежать того, ради которого отправилась в город пролитых слёз. — Привет, — Милли узнает Элоизу, чей смех нагло врывается в пространство, казалось бы, принадлежавшее только им двоим в тот момент. Гарри одаривает их молчаливым кивком и поднятой вверх рукой. Они так и остаются на другой стороне, получая от Милли мысленное одобрение; не хотелось бы отвечать на бесконечные вопросы о том, как всё прошло, и где сейчас Томас. — Почему они не подходят? — волнующий вопрос тихим шёпотом гладит его уши, словно среди изобилия посторонних звуков голос Милли будет звучать громче всех. — Зейн знает, что я не один, — заинтересованный взгляд падает на бедро, сияющее от капроновых чулок, не особо спасающих в прохладную осень. Милли чуть натягивает ткань платья, будто бы совершенно случайно решила сделать это именно сейчас. Действие не остаётся незамеченным: хриплый смех разливается в пространстве, вгоняя щёки в краску. «Ты слишком обычная», — твердит голос внутри, противясь неконтролируемым силам, заставляющим смеяться вместе с ним. — Он знает, что ты со мной? — еле сдерживая улыбку, прищуривается, пытаясь выведать в мимике правдивость ответа. Гарри копирует жест глазами и медленно произносит: «Нет». Разгорающийся под воздействием губ уголёк отражается в его зрачках, и до Милли только сейчас доходит, что всё это время его лицо не было спрятано за бесполезной тканью. — Почему на тебе нет маски? — А зачем? — провожает взглядом только что ушедших Зейна и Элоизу и поворачивается к девушке. — Если не хочешь, чтобы тебя разглядели, значит, избегаешь возможности быть отвергнутой, как и возможности быть принятой. Гарри колеблется, стоит ли поправлять выбившееся перышко, что мозолит глаза уже несколько минут. Секунду раздумывает, не пожалеет ли; совсем не хочет выслушивать идиотские домыслы о девичьей нужности. «Мне не нужен никто, но если я этого не сделаю, это торчащее в сторону нечто сведёт мой перфекционизм с ума». Эфирное касание излучает тепло. Милли одновременно борется с нетрезвым желанием прилечь на руку, замурлыкав от нежности, и отпрянуть, теряясь глазами в людях, что веселятся на соседнем балконе. Большой палец еле ощутимо огибает каждый камешек у нижнего века, после чего задерживается у краешка глаз, словно приглаживает выбившиеся пёрышки. Гарри опускает руку, нащупывает в кармане зажигалку и протягивает Милли. Она аккуратно её забирает, стараясь почти к нему не прикасаться. То, что они мило беседовали этим вечером, ещё совсем не означало, что она готова ему спустить с рук нелестные высказывания в прошлую субботу. Все пытается выискать в Гарри притворство, что получается с трудом. Его самолюбие потешается покорности, в то время как на щеках появляются милейшие впадинки, в которые Милли так и хочется ткнуть пальцем. — Не потеряй, — избавляется от потухшего фильтра. — Уверен, она очень дорога твоему отцу. — Угу, — еле слышно мычит в ответ, стараясь скрыть напряженность. Быстро прячет зажигалку в кармашек клатча. Если бы Лиам прямо сейчас спросил Милли о самочувствии, она бы, не раздумывая, ответила, что ощущает нечто странное, запутанное, непонятное — и дело вовсе не в алкоголе или неприятном послевкусии от несостоявшейся встречи. Человек, сидящий рядом и что-то высматривающий вдали, совсем не похож на того, с кем она пересекалась в лифте или в его собственном доме. Он нежен, заботлив, внимателен, всё ещё чуточку язвителен, но в своих высказываниях, скорее, осторожен, чем в первый раз. Это не тот Гарри, от которого хотелось убежать или которому хотелось при первой же возможности сдаться, отказываясь от предложенных им игр, не имеющих установленных правил. И Милли никак не может избавиться от мысли, почему прямо сейчас он всё ещё разделяет с ней тихий берег, не убегает, не ломится затащить на глубину — разве что иногда, когда позволяет себе прикоснуться, бесцеремонно нарушая штиль из ниоткуда появившимся штормом на горизонте. И пока тело её отчаянно сопротивляется, стараясь цепями приковаться к песку, что де-факто является занятием бесполезным, взгляд зачарованно наблюдает за буйством стихии, жалея о том, что любоваться ею позволяет себе лишь издалека. Милли бы определенно ответила, что чувствует себя слишком странно, запутанно и непонятно. Так, словно вся выстроенная цепочка на этот день совсем не имела никакого смысла: парень, к которому она прилетела, составлял компанию другой; парень, которого она избегала, оказался неожиданным пристанищем. И главное правило реальности — не запутаться в своих мыслях, как Лиам всегда говорил, но как тут поверить, что всё это происходит наяву? На балконе появляется кто-то ещё. Гарри узнаёт в двух силуэтах Томаса и Линдси, переводит свой взгляд на Милли, занятую собственными размышлениями и разглядывающую что-то под ногами. Он точно знает, зачем они вышли сюда, поскольку не раз сам выбирал уединиться с дамами в столь необычном месте. Любопытство от исхода событий отчасти съедает его изнутри; и от того, что связывает тех троих — тоже. Томаса другом он не считал, поскольку тот не вызывал особого доверия. Гарри мог лишний раз подшутить или высказать чего-нибудь едкого, однако границы всё же держал, ссылаясь на особенность характера. Линдси же для него была той ещё вертихвосткой, околдовывающей пластиковым личиком дураков, а потому их союз казался ему чем-то несуразным, неправильным. Несмотря на то, что сам одно время вёлся на тонкие бёдра и тёмную гриву, быстро потерял интерес, когда узнал о маленькой тайне семейства Парсонов и Гриффин. От того-то и реагировал так на каждую новую пассию Томаса, к которой тот, в тайне от Линдси, начинал испытывать симпатию. Ему маленько хотелось быть Богом, разрушая жизнь того, кто сумел разрушить чужие. И с этой задачей он справлялся филигранно. Старался изображать дружелюбие, иногда задевая колкостями, не делал поспешных выводов. И на пару с Луи аккуратно копал информацию под его отца и его самого, стараясь сместить семейную компанию с заветного почетного лидирующего места своими методами. Несмотря на то, что виделся Томас с отцом крайне редко, почти никогда, решив не связывать более себя с этим именем, Гарри всё же сомневался в его искренности, от чего и затеял двойную игру против коллеги. — Милли, — хриплый голос врывается во внутренний диалог. — У тебя всё ещё есть шанс устроить сюрприз, — кивает головой в сторону. Она вынуждено выглядывает из-за его плеча и встречается с десятиметровой волной, длинные и ломающиеся гребни которой были куда наглее и прямо сейчас направлялись на уже высохшее тело. Пена широкими плотными полосами ложится по ветру, а поверхность внезапно оказавшегося поблизости моря покрывается в белый цвет, сравнимый со слоновой костью. — Издеваетесь? Колебание стихии разбивается о спокойный берег, казалось, что смысл её существования подходит к своему логическому завершению. Так только казалось. Выпускаемая энергия двух тел, слившихся воедино на той стороне балкона, начинает подпитывать в Милли в миг разбушевавшиеся эмоции, наделяя такой уверенностью, от которой с неистовой силой сводило скулы. Пора. Гарри остаётся в тылу и прожигает заинтересованным взглядом утопающую в большом пиджаке спину. Рот его расплывается в наслаждающейся перформансом ухмылке. Чувствует, как в очередной раз побеждает, медленно подбирается к тому, кто сумел запросто втереться в доверие каждому, легко отделавшись от поступков отца. И только для Гарри вся эта фальшь была слишком явной, или он просто хотел в неё верить, чтобы проделанный труд не оказался напрасным. — Извините, — Милли пытается чуть изменить голос, только бы не раскрыть себя с первых секунд. Линдси неохотно отрывается от мужских губ, бросая косой взгляд на подошедшую девушку. — Вы не могли бы помочь? Невесомое касание ладоней Томаса к талии растворяется совсем, словно он готов был сдаться ещё на первых секундах, только бы не терпеть присутствие дамы рядом. — Ты не видишь, что мы заняты? — Милли вскидывает брови от удивления; столь надменный тон и резкий перехода на «ты» вызывают приступ тошноты. «Я не узнаю тебя, Линдси». Томас колеблется, борется с незримым желанием помочь и просто молча стоять, ожидая, пока его спутница сама избавится от неожиданно появившейся проблемы. Его глаза прищурены, наблюдают за ледяными зрачками; исходящий холод будоражит не только Милли, но и бедного парня, точно узнавшего девушку, скрасившую ему не один вечер. — Милли? — настороженно шагает в сторону, не верит и удивляется направляющейся силе волн, коими наделил её сам. — Милли? — взмах ладонью освобождает Линдси от яркой золотистой маски, прикреплённой к держателю. Лицо её полно отвращения: сморщенные складки между бровей и приподнятая верхняя губа, из которой так и норовит вырываться что-нибудь нехорошее. — Рада тебя видеть, Линдси, — пальцы распутывают узелок на затылке, избавляясь от чёрного оперения. — И тебя... Томас, — голос наполнен печалью и приправлен лёгким презрением. Не такой они представляли следующую встречу. — Милли, я... — мелодичность баритона содрогается от дрожи. Его верхние веки приподняты, подчёркивая напряжение нижних; зрачки в страхе бегают по телу, стоящему напротив. Совсем не верит в происходящее, исследуя, словно перед ним явилась галлюцинация. — Сюрприз удался, — расплывается в отчаянной улыбке и пожимает плечами, сгибая руки в локтях. Их цепляющиеся взгляды наполнены необъяснимой тревогой друг за друга. Томас замечает чужой пиджак, ласкающий плечи, вызывающий, Милли уверена, в нём те же чувства, что и «Белая леди», предложенная в этот раз не ей. Исследует стаю ласточек, разбросанных по всему платью так, будто они никогда и не предназначались для его глаз. Рассматривает подол платья, качающийся из стороны в сторону, а затем вновь считывает всё по слезящимся из-за предательского ветра глазам. Сам же не делится ничем, кроме отчаяния, скрываемого за карей пеленой. — Блядь, вы серьёзно? — писклявый голос врезается в уши неприятным жужжанием, побуждая двоих взглянуть на позабытую девушку. — Почему ты вечно всё портишь, Милли? — продолжает поливать желчью не только давнюю подругу, но и всё вокруг, истерически брызжа слюной во все стороны. — Я не понимаю, о чём ты, Линдси, — на лице Милли блуждает выражение недоразумения и удивления. — Может, хоть сейчас поделишься со мной, почему перестала отвечать на звонки? Почему игнорировала встречи? — старается пропускать мимо гнев, сочащийся из всех щелей и заполняющий пространство. Становится трудно дышать. — Ты была нужна мне, как никто другой. — Господи, ты можешь просто заткнуться? — она закатывает голову назад, не в силах выслушать откровение; на её скулах играют желваки, а костяшки пальцев белеют от звонких щелчков. — Знаешь, в чём разница, Милли? Зрачки отливают свинцом. Каждое произнесённое слово будто подчиняется законам алхимии, позволяя металлу очистить человеческую душу и отравить испаряющимися пылью и копотью всех стоящих вокруг. — Ты не нужна была мне со своей бесконечной скорбью о ненормальной матушке, — горький яд жалит сильнее змеиных глаз; по сравнению с ней, Гарри кажется Божьим одуванчиком, желающим лишь, действительно, сделать тот вечер более интересным. — Что ты сказала? — зубы жадно впиваются во внутреннюю часть нижней губы, подавляя злость. Милли совсем не хочется становиться для неё зеркалом. Ногти царапают внутреннюю сторону ладоней, пока пересохшее горло с трудом справляется с давящим изнутри ощущением. Линдси знала о тяжком восстановлении, и ей бы рта вообще не открывать в сторону матери Милли. В тот день она была на пути к её дому, и если бы не тошнотворное желание помочь близкому человеку, мама могла остаться жива. — Мне повторить ещё раз? — извивается в сардоническом смехе, ухищряясь не захлебнуться в собственной отраве. — Глупая, глупая, Миллисент, — смакует каждую букву, втаптывая имя тоненькими каблучками в пол. — Стоит с щенячьим личиком и не понимает, какого это, когда тебя сравнивают с хорошей и прилежной дочерью из другой семьи, — демонстративно закатывает глаза и оглядывает Томаса, безмолвно наблюдающего за всем происходящим. — Зато посмотри, где сейчас я, а где ты. Из-за жалости к тебе сейчас становится аж тошно. — А ты не могла сказать раньше, Линдси? Или, по-твоему, молчание — это лучшее решение? Физическая боль от лёгких ранений на коже позволяет совладать с рвущимися наружу эмоциями. Отвратительный метод успокоения, но единственный верный, за исключением игнорирования и побега. — Блядь, да ты все уши прожужжала своим нытьём и теориями заговора о смерти, — девушка переходит на истерический крик, заставляющий чуть отступить назад. — О чём мне разговаривать с той, кто не видит ничего дальше своего носа? — Дальше своего носа? А ничего, что в тот день я была единственной, кто отреагировал на твоё грёбаное сообщение о желании вскрыть себе вены? Ничего, что отказалась помочь своей матери, заведомо сделав выбор в пользу жизни лучшей подруги? Ты об этом хоть когда-нибудь думала, Линдси? Или твой мозг не способен принять, что после смерти я физически не могла вывозить чужие проблемы, когда перед глазами ежесекундно мелькали кадры горящего здания? Пальцы конечностей начинают неметь, посылая лёгкую вибрацию от каждого прикосновения. Ладони потеют, а дрожь по телу, вызываемая ознобом, не проходит даже под крепко прижатым пиджаком, теплопроводность которого в миг потеряла свои свойства. Сухость во рту ощущается отчётливее из-за нехватки сил вдохнуть свежий воздух, насквозь пропитанный токсичным ядом. Завязанный в груди клубок с каждым ударом сердца пульсирует с большей силой. От падения из-за ослабленных ног спасает лишь чья-то крепкая хватка за предплечье; ощущение схожее с вовремя сработавшими дефибрилляторами, посылающими электрический импульс и вселяющими хоть какую-то надежду на нормальное функционирование. — Милли, — низкий голос выводит из своеобразного транса; ошарашенный взгляд ищет спасения в зелёных глазах, совсем выпавших из реальности; забыла, что за представлением наблюдал ещё один зритель, — идём. Неожиданно для самой себя одёргивает руку, словно и здесь подстерегает какая-то опасность. Когда она растерянно шагает назад и в последний раз заглядывает в мрачные зрачки Линдси, то замечает в них небольшое сияние, словно её безысходный крик сумел пробудить в ней нечто живое; нечто, что способно избавить от паразитирующего всех вокруг яда. — Милли, — Гарри вновь пытается испытать удачу и начинает подходить ближе. — Lâchez-moi, — с губ на автомате срывается «Отпусти меня», что вынуждает парня остановиться: то ли от отчаянной мольбы, то ли от непонимания сказанного. Томас впервые за долгое время выдаёт своё присутствие неуместным смешком, но тут же замолкает, прокашлявшись под взбешённым взором девушки рядом. Задыхаясь в этом душном облаке, тело стремительно направляется на выход. Уже в дверях что-то заставляет Милли обернуться и в последний раз взглянуть на всех троих. И только Томас, всем своим видом показывающий сожаление, на доли секунд вызывает на лице горькую улыбку, позволяющую ему прочувствовать вскрытую острым языком его спутницы боль.