Дела прошлого

- Храни вас Господь, Оливье! – прошептала Франсуаза, с трудом отводя взгляд от фигуры мужчины, покинувшего двор замка. Это намерение поговорить с ним она обдумывала всю ночь, вновь подбирала слова – и поняла, что совсем не хочет себя оправдывать. Может быть, дело было в том, что ее совершенно захватили чувства, в голове засело одно: если он любит ее, то поймет, он простит этот глупый капризный поступок. В балладах о любви было именно так, там рыцари не сомневались в чистоте прекрасных дам, как те верили в храбрость и доблесть своих воинов. И Франсетт была восхищена смелостью Атоса, так, может, он… Нельзя сравнивать жизнь с историями из романов! И все же слова о любви едва не сорвались с ее губ, как единственное оправдание. Но в последний миг стыд взял верх: что может быть глупее, чем признаваться в чувствах человеку, который к ней ничего не испытывает? А граф может ничего не испытывать, он ни разу не показывал ей чего-то большего, чем просто симпатия к подруге детства и готовность ее защитить… Впрочем, нет, этим вечером он так часто держал ее за руку, он позволял ей это делать в ответ, что она поверила – это не просто жест поддержки, он пытается показать ей, что они уже не просто друзья. Возможно, что это тоже повлияло на ее решение: она начала придумывать себе его чувства, а потому и поверила, что лишь это будет важно для Оливье, между ними столько понимания, что поучения, раздающиеся с кафедр церковников, будут и ему казаться глупыми. Ощущение его руки в своей ведь так и преследовало ее всю ночь, от воспоминаний об этом простом прикосновении тепло пробегало по всему ее телу, заставляя трепетать, хотеть чего-то большего – горячего, страстного и нежного! Это мог подарить ей исключительно он, в его объятиях тепло, спокойно и хорошо… Ей следовало бы поговорить с Жули, сестра порой – умышленно или случайно – подсказывала верные шаги. Наверное, она уберегла бы Франсуазу от поспешных действий, посоветовала бы что-то перед разговором. Но Жульетт накануне, после длительного пути, была слишком утомлена и… кажется, смущена нахождением рядом с благородным господином, чтобы даже спуститься к ужину, так что после Франс не стала ее отвлекать, посчитав, что будет жестоко не давать отдыха, раз уж ей самой не спится. Тем более, что это ведь сестра говорила: граф тебя любит, это чувство для него гораздо важнее, чем все другое, он точно не станет слушать глупые сплетни. Франс поверила в восхищение, которого нет и не было! А сейчас, возможно, мадмуазель де Бертран потому и потеряла графа, его зарождающееся чувство к ней, что показала себя: не только аккуратной и скрупулезной к делам поместья, но честолюбивой гордячкой. Может и кем-то больше, девушка хорошо знала, как один маленький грешок превращал в сплетнях женщину в ведьму, полную пороков. Что если ныне Франс близка к этому облику? Придумала ли Франсетт себе внимание Оливье, приняв его желание успокоить ее и позаботиться за большее, или оно и вправду было, но все это едва появилось между ними, оно не окрепло, потому любая ошибка все рушила. Так и случилось теперь, все понимание между ними только начиналось, а ныне его нет! Во дворе становилось холодно, и сколько бы она ни вглядывалась, никого увидеть на дороге не могла – граф давно скрылся из вида, лишь упорство девушки заставляло ее искать его силуэт в лучах восходящего солнца. И все же в замок Франс вернулась… не то чтобы довольная собой, но вовсе не разочарованная. Она не могла поступить иначе – ложь между ними затянулась. Ночь приносила странные мысли, но девушка и вправду больше не думала о том, что ее отправят к отцу или запрут в монастырь, не беспокоилась о жалобе барона. Вернее, эти опасения были в ней, ей не хотелось превращаться в послушную пленницу, но вовсе не они определяли ее решения. На нее давила сама ложь, она не могла лукавить с тем, кто всегда был честен, ныне она чувствовала себя грязной, запутавшейся. Если подумать, не так много она не сказала, всего-то один опрометчивый поступок, это не было нагромождением лжи, вот только она столько думала об этом, что ощущение скопившегося вранья было почти реальным, его хотелось сбросить с себя, как запачканную одежду. Что она и сделала столь резко. Так что сейчас она чувствовала себя умиротворенно, как человек, который сделал то, о чем мечтал долгие годы. Еще Франс, устраиваясь в кресле в своей комнате, думала о том, что все-таки Атос, хоть и был недоволен тем, что услышал, не велел ей убираться немедленно, не отчитал ее… Хотя, пожалуй, его отвращение и презрение били больнее упреков. Но все-таки он позволил ей остаться тут, можно надеяться, что он еще многое обдумает по дороге, что они после спокойно все обсудят… Нет, надеяться ни на что не стоит, оборвала эти мечты девушка. Разве что на подобие той дружбы, которая была в детстве и которая вновь появилась между ними в эти дни, когда он защищал ее близ Ла Рошели. И все-таки даже для дружбы необходимо хоть капелька понимания. А сможет ли граф понять ее? Сейчас он занят делами друзей, той опасностью, что грозит кому-то из них, ему некогда обдумывать все то, что сказала девушка. Однако дорога всегда вынуждает о чем-то размышлять, а поскольку последнее, что он слышал, было ее признание, то оно и будет занимать мысли Атоса. Конечно, поначалу он будет на нее зол, он уже зол, она отвратительна ему, словно бы она – преступница, как его бывшая супруга. Но ведь это не может продолжаться постоянно, постепенно он успокоится. О чем он будет думать после? Попытается ли он встать на ее место и понять, что ею двигало? Оливье неплохо отнесся к Жульетт, вел себя с ней любезно, пусть и не как со знатной дамой – но ведь она ею и не была, однако все же вел с ней он себя вовсе не как со служанкой. Граф пытался предупредить Франс, волновался, что ей придется столкнуться с неприязнью общества. То есть Атос, зная всю правду, понимал чувства и действия подруги, не осуждал ее за желание поднять сестру до собственного уровня. Презрение Оливье было столь очевидным, но… верно ли она его поняла? Что если… ему все равно? Ее поведение было отчасти дерзким, отчасти глупым, все это было ясно и ей, и Атосу. Однако она не приходилась графу ни сестрой, ни супругой, ни другой родственницей – так какое ему дело до того, какая у нее будет репутация? Разумеется, если он не любит ее и не желает сделать своей… Несомненно, отдавать земли следует в те руки, которым доверяешь, но ведь это Атос решает, кому доверяет, а не другие дворяне. Его положение и безупречная репутация позволяют ему не замечать любые перешептывания вокруг. Может быть, Оливье не числит переодевания в мужской наряд таким уж большим грехом, как тот же барон. Он был не очень доволен, обнаружив ее в таком виде в трактире, но не осудил тогда. А еще есть герцогиня де Шеврез – возлюбленная одного из его друзей, как теперь уверена Франс. Так, может, Атос гораздо терпимее относится к такому поведению? Она просто поверила месье де Шовиньи, не задумываясь, как видит это Оливье. Нет, разумеется, отказаться от привычных правил не так и просто, потому он и был недоволен, узнав от нее о новом переодевании. Но ведь не невозможно, так? Обдумав все и успокоившись, он увидит все иначе… Немыслимым было то, что девушка, столько времени мучаясь, выбирая слова, ныне, выпалив все, как придется, не объяснив всего в деталях, не вдаваясь в свои желания, в то, насколько это было нужно в тех обстоятельствах, чувствовала умиротворение и спокойствие. Теперь все сделано, теперь не ей решать. Если подумать, она ведь собиралась все сделать именно так: сразу, честно и просто. Правда, вовсе не так торопливо и скомканно, но ее попытки выбрать слова казались ей самой лукавством и обманом. Теперь все, теперь свобода… И с этими мыслями, так и оставаясь в неудобном деревянном кресле, только подложив под шею небольшую подушечку, Франсуаза уснула. *** Атос действительно был рассержен, хотя и вряд ли мог бы объяснить, что именно его так разозлило. Как верно размышляла Франс, она не приходилась родней графу, потому ее поведение никак не отражалось на его репутации. Быть может, кто-то и осмелится заметить, что он покровительствует девушке не самого безупречного поведения, однако таких подражателей герцогини становится все больше, а Франсуазе, возглавившей поместье, в любом случае придется столкнуться с недовольством общества. Так почему его это беспокоит и злит? Единственное объяснение, которое было, крылось в тех прикосновениях ладони к ладони, в тех чувствах, что одолевали его последние дни – в том, что графиня де Ла Фер обязана быть безупречна. Некоторое время Атос просто гнал коня, будто вместе с этим мог прогнать все тяжкие мысли. Не выходило… Животному нужен был отдых, пока поменять было негде, поэтому пришлось успокоиться и пустить лошадь шагом, а в этих условиях следить за дорогой было не нужно, весь мир был вновь исключительно внутри. Что обманывать себя? Он уже не первый раз думает о том, насколько ему дорога Франсуаза, он любит ее. И все чаще думал о браке с ней… Да что там! Он бы всерьез обдумывал предложение ей, если бы полагал, что мадмуазель де Бертран хочет этого, лишь это останавливало Оливье. Франсетт не была совершенна и до того, наличие у нее внебрачной сестры – дочери служанки делало ее плохой кандидатурой для положения графини. Однако от этого Атос смог отмахнуться, просто потому что его прежняя супруга… А впрочем, вдруг подумалось ему, ни внебрачная сестра, ни мужской костюм не могут сравниться с убийствами. Конечно, пренебрежение приличиями – серьезный недостаток, необходимо, чтобы в дальнейшем девушка не смела так себя вести. Ну если он все-таки решит предложить ей… Мысли изменили направление. Что нужно самой Франс? До сих пор она желала взять в свои руки управление землями, но сегодня заявила, что не ждет его поддержки. Это не было похоже на лукавство, да и глупо было лгать после того, как она раскрыла правду о поведении в Шатору, она могла бы придумать, что соврать о своем переодевании. Как следует поступить ему? Сделать вид, что всего этого не было, и просто передать ей поместье? Или преподать урок, наказать за ошибки? Граф почти не сомневался в том, как поступит месье де Бертран, если просто отправить дочь домой: или изобьет до полусмерти, после силой отправив под венец, или запрет в монастыре. И это было бы справедливо и правильно… в другой ситуации, когда отец был бы достойным человеком. Возможно, лучшим решением будет нечто среднее, скажем, отложить передачу аренды Франс, но при этом оставить ее в Ла Фере, под своей защитой? Пару раз пустив лошадь рысью, Атос наконец добрался до хорошего постоялого двора, где можно было накормить животное, дав ему отдых, а попутно и самому утолить голод и жажду. Граф велел трактирщику принести бутылку луарского и холодные закуски, знаком показал Гримо, что он может сесть за стол рядом. Слуга с поклоном послушался, поглядывая на хозяина – ждал вопросов. Оливье действительно решил, что ему следует кое-что обсудить. Но не ругать Гримо за его болтливость, о чем они говорили с Франс накануне. Граф вдруг понял, что он очень мало знает свою старую подругу. Он думал об этом раньше, но совершенно иначе, когда твердил себе, что она может быть лживой интриганкой и преступницей, как другие женщины, как его прошлая любовь. После он напомнил себе, что это Франс – та девочка, которую он когда-то знал, пусть повзрослевшая, но та же. Потом он узнал, что она иная девушка, она умная и ответственная хозяйка пусть и небольшого, но все-таки хозяйства. А вот теперь… Нет, в ее решительности он не сомневался, одно лишь то, что она решилась прибыть в военный лагерь, говорило за нее. Но именно там ее наряд был оправдан, там она послушно приняла его защиту. Послушно ли? Вот именно в этом он теперь и сомневался, не понимал, в чем правда, а в чем обман. Если она просто его использовала? Но тогда зачем она рассказала обо всем? Все это как-то неразумно. - Что было в городе? – спросил Атос у слуги, решив, что это самый надежный источник информации, а ему надо разобраться во всех деталях случившегося. Гримо развел руками, показывая, что предостаточно всего. И это был первый раз, когда граф всерьез пожалел о молчаливости слуги, болтливость Планше сейчас была бы куда более кстати. - Мадмуазель переодевалась в мужской наряд? – более конкретно спросил Атос, просто не придумав иного вопроса. - Да, - предсказуемо ответил слуга, но через миг уточнил: - Однажды. - Ей кто-то угрожал? Говорите, черт побери, яснее! - Там нет, но могли смеяться. Потом – барон. Что ж, этого объяснения графу было достаточно: общество насмешничает над теми, кто ниже них, но они становятся глупыми марионетками, видя перед собой тех, кто якобы вертит королями и принцами – а именно ее они увидели во Франс, она сама об этом говорила. И не понравилось это лишь месье де Шовиньи. - Что говорил барон? - Не слышал, - признался Гримо. – Услышал громкий голос – пришел. - Да, вы верно поступили, - одобрил Атос и то, что слуга не вмешивался в дела господ, и то, что появился, когда мадмуазель могла понадобиться помощь. – Вы можете сказать что-то о поведении барона? Гримо как-то замялся. Граф изумленно взглянул на преданного слугу – более всего было похоже, что он пытается что-то скрыть. Как это возможно?! - Правду! – рыкнул Атос невольно. - Был очень не любезен, - со вздохом признал Гримо. – Но мадмуазель не хочет, чтобы вы знали. - Она просила вас не говорить об этом? – опешил граф. Слуга уныло кивнул. И вдруг добавил: - Боится за вас. - Но почему она… Атос прервался, сам ответив на свой вопрос. Франс упоминала, что Гримо ей рассказывал о бастионе – девушка наверняка справедливо решила, что графу неведом страх, он вмешивается в любую драку. Нетрудно догадаться, что Франсетт опасается вызова на дуэль… И верно, черт возьми, опасается! Окажись барон где-то рядом, Атос вызвал бы его на поединок. Неважно, прав этот занудный старик или нет, даже неважно, что он гораздо старше – граф лишь проучил бы его за то, что осмеливается говорить гадости, но вовсе не стал бы убивать. Терпеть подобное нельзя! И Франс права в этих страхах. Непонятно было иное: какая разница, влезет ли граф в драку или нет? Страх Франсуазы за дуэль Оливье с ее отцом был понятен, но барон – посторонний ей человек, к чему ей беспокоиться за то, что его убьют? И как бы ни хотелось Атосу думать, что она может волноваться за него, это не могло быть правдой – Франс должна понимать, что барон не соперник опытному военному. Или дело в том, что девушка просто слишком… чиста? Боязнь настоящего греха, греха убийства, для нее чрезмерна, она старается сделать все, чтобы этого не случилось с тем, кого она знает. Атос отвлекся от своих мыслей, заметив, что Гримо знаками спрашивает, следует ли подавать лошадей. - Да, едемте! *** Остаток пути до Бетюна д’Артаньян и Портос проделали почти в молчании, потому что нельзя считать разговорами их короткие пустые фразы. И лишь приближаясь к городу, гасконец задумался о том, что у него нет никаких бумаг, которые позволили бы ему забрать Констанцию из монастыря. Самым важным до сих пор ему казалось узнать ее место нахождения, юноша не задумывался о том, что любой монастырь – отличная крепость, которая не только защищает мадам Бонасье, но и плохо поддается штурму. - Что будем делать? – отвечая его мыслям, спросил Портос. – Она проживает где-то в городе? - Нет, прячется в монастыре. - А! Мы будем штурмовать его? – восторженно принялся строить планы гигант. – Я думаю, что стоит попробовать сначала обойти по кругу, мне кажется, со стороны всяких огородов заборы ниже и… - Мы не будем штурмовать монастырь! – прервал его д’Артаньян. - Но… почему? – даже обиделся Портос. - Потому что перелезть через стены, возможно, будет сложно, - вздохнул гасконец, - но что дальше? Вы собираетесь драться с монашками? - Зачем драться? - Святые сестры могут не пожелать нам ничего сказать и не станут открывать нам ворота, - взялся объяснять д’Артаньян. – Констанция может сама выйти к нам, но как мы уйдем оттуда? Предлагаете мне перекинуть ее через ворота? Его собеседник призадумался. - Ну… наверное, монашки не станут мешать, если мы сами откроем эти чертовы ворота, - наконец нашелся Портос. - А пробиваться к ним вы мне предлагаете, обнажив шпагу? - Да они разбегутся, едва завидев нас! - И вы полагаете это забавным? – вскричал д’Артаньян. – Мушкетеры короля пробираются в женский монастырь, чтобы напугать в нем всех? Он сдержал смешок. Надо сказать, картинка представлялась и вправду веселой, подобная выходка могла бы стать легендарной среди военных, тем более, что никто ведь не пострадает во время этого их «штурма». Но это было слишком глупо, да и д’Артаньян не желал выглядеть в глазах любимой подобным мерзавцем – тем, кто нападает на беззащитных монашек. - И как же вы хотите ее оттуда вытащить? – вновь спросил Портос. – Нас никто не пустит за ворота. Надо было попросить у Арамиса какие-то бумаги от королевы… У него же наверняка есть, как вы думаете? - Нет, мне кажется, что его «белошвейка» не настолько могущественна, - слукавил гасконец, не желая развивать эту тему. - О, я уверен, вы недооцениваете его! - А я уверен, что вы переоцениваете. Но, я должен сказать, что, вне зависимости от возможностей нашего друга, я сейчас ничуть не намерен ждать. - Тогда – штурм? - Успокойтесь, Портос! Вы хотите, чтобы аббатиса послала за помощью в город и нас отправили за решетку? Не надо спешить, для начала мне надо придумать способ поговорить с Констанцией. - Пошлете записку? - Непременно это сделаю, когда буду знать, как сделать так, чтобы записка попала в ее руки… и с кем передать послание. - С кем-нибудь из монастырских слуг? - Черт возьми, это гениально, Портос! – согласился д’Артаньян. – Вряд ли в монастыре много послушниц, отыскать ее не составит труда… К плану гасконец приступил немедленно. - Вот что, - предложил он, - давайте-ка отправим слуг в окрестности монастыря, пусть отыщут всех, кто вхож туда. - А что будем делать мы? - Вы – заказывать нам ужин, я – писать записку. - О, мне нравится ваш план! – согласился Портос. Д’Артаньян лишь кивнул, спрыгивая на землю перед наиболее респектабельным трактиром и бросая поводья Планше, после чего кликнул хозяина и потребовал бумагу, перо и чернила, оставляя все остальные заботы на друга. Набросать записку было легко. Единственной сложностью было придумать, где назначить встречу. Вот сейчас ему действительно не помешала бы помощь Арамиса – единственного из них, кто представлял себе устройство монастыря, как собственной квартиры на улице Вожирар. Юноша же последний раз там был… Гасконец с трудом воскресил в памяти свое посещение с матушкой монастыря, когда они прибыли в праздник – привезли дары, раздавали милостыню, сколько могли. Девушка, которая находится на положении почти пленницы, не может свободно расхаживать по территории, тем более после заката солнца, ее запрут в келье. Единственный выход из этого – лукавство, например, она может вызваться помогать кому-то в монастыре, после скажет, что намерена провести ночь в молитве в церкви, а сама ускользнет оттуда, в конце концов, мадам Бонасье была мастерицей такого. И все же сады – ненадежно, внутри наверняка есть еще калитки, все может быть заперто, так что Констанция просто не сможет туда пройти. Лучшим решением остается та часть двора, где находятся хозяйственные постройки. А это значило, что они тем более смогут лишь поговорить – в этих местах стены достаточно высоки. Лишь бы были не настолько толсты, обычно отыскать в них дыру или бойницу можно… - Вы завершили? – отвлек его Портос. - Что? – поднял голову д’Артаньян. - Ваше послание, - кивнул друг. – Мушкетон вернулся, он отыскал одну бойкую девушку, которая сегодня отправляется туда, куда нам надо, берется доставить записку и передать лично в руки. За полпистоля, правда. - Ничего, я заплачу, - хмыкнул юноша. Он спешно запечатал записку, отдал Мушкетону – пусть видят только слугу, ни к чему господам быть замеченными. Сам д’Артаньян, уже повеселевший, довольно отметил появление на столе сытных блюд и неплохого вина. Этим они с Портосом и занялись, когда их прервал Планше. - Сударь! – парень несся к трактиру со всех ног. – Ох, сударь!.. Ах, сударь! Ох, если бы вы только знали!.. - Говори! – рыкнул д’Артаньян, по одному выражению лица поняв, что случилось и вправду что-то важное… или даже страшное, сам гасконец в два прыжка добрался до слуги, готовый вытрясти из него правду. - Я слышал разговор один, сударь… К ней… пытались проникнуть… а после передали ей что-то…