Только помни: Как бы не было холодно И что бы ты не терял — это вечная боль, Это вечное топливо вечного двигателя, Это вечный огонь. Это то, что стучит вопреки, И внутри у тебя — это вечная боль, Это топливо твоего вечного двигателя, Ты только помни... Я и не знал, что столько боли Может хранить в себе мое сердце.
pyrokinesis x найтивыход — вечный двигатель
Олег всегда чувствовал себя немного туповатым на фоне своего друга. Тот активно читал книжки, изучал искусство и программирование и словно родился с осознанием, кем хочет стать в будущем. У Олега было не так. Родителей он своих никогда не знал, жил со старенькой-престаренькой подслеповатой бабушкой, которая в силу возраста не могла с ним заниматься. Полдетства провел на улице, пугая местных пай-мальчиков, воруя в магазинах все, что плохо лежало, и принося мужикам бандитского вида сигареты и алкоголь в обмен на пожеванные купюры, сдачу с которых можно было оставить себе. Словом, выживал, как мог. А потом в один из таких дней, пока он где-то шатался, шлепая по грязи в старых дырявых ботинках на два размера больше, к его бабушке домой заглянули черные риелторы. Переписали втихую квартиру на себя, а ее убили. Как — он не знал, а вскрытие ничего не показало. В таких случаях говорят — умерла от старости. Но он-то знал, что это не так! Только доказать не мог. Опомниться не успел, как оказался в детском доме. Привыкнуть к новому положению вещей было непросто. Больше он не мог гулять на улице, сколько захочет, а пай-мальчиков в детдоме не существовало как вид — если такие и были, то быстро отращивали зубы. Первый месяц Олег не разговаривал. Вообще. Если кто к нему приставал — Олег давал в ухо. Зачем говорить, если ему никто никогда не верит? Взрослые все трындят про старость и плохое сердце, дети обвиняют, что он украл какой-то кораблик, который ему вообще не был нужен, а если даже и он его украл — жалко, что ли? Олег чувствовал несправедливость на каждом шагу. Раньше он и сам поступал нечестно — воровал, обманывал всех и вся, обижал слабых, — а тут вдруг остался обворованным и обманутым. Оказывается, это не очень приятное чувство. Сначала Олег подсознательно искал того, на ком можно выместить злость. Обидчики связываться с ним не хотели, предпочитали нападать издалека и только словами. Он пытался с ними драться, но драки никакого результата не приносили — клеветать на Олега не перестали, да и самому от бессмысленного махания кулаками не становилось легче. Олегу был нужен какой-то смысл, чтобы все это было не зря. И он, наконец, этот смысл нашел. Сережа попал в детдом раньше Олега, и был таким же молчаливым. По нему сразу было видно, что он мальчик домашний, из интеллигентной семьи. Его не интересовало общение со сверстниками — они ненавидели учиться, узнавать новое, и гнобили всех, кто стремился к знаниям. Его рисунки они воспринимали как мазню и позерство, смеялись, когда он называл имена любимых художников и скульпторов, прятали его книги, взятые в библиотеке, из-за чего библиотекарь его потом таскала за ухо и страшно ругала. Сережа отличался от всех, и Олег это сразу понял. Если бы они встретились там, на улице, Олег наверняка сорвал бы с головы Сережи дурацкую шапку и сбросил бы ее в лужу. Колотил бы его, чтобы присвоить его карманные деньги, или отнимал бы у него всякие безделицы. Теперь же они встретились в месте, в которое оба не вписывались — пусть каждый и по своей причине. И Олег подумал: «Почему нет?». Бабушку он не спас, потому что его никогда не было рядом. А если он всегда будет рядом с Сережей, ничего страшного не случится. Сережа его тогда испугался. Может, во взгляде Олега было что-то, он ведь на всех глядел волком. Сережа спрятал голову за руками, ожидая удара, которого так и не последовало. Олег просто сел рядом за парту и, подтянув листочек, над которым до этого корпел Сережа, принялся на нем что-то рисовать. Маленький лохматый пес сидел, понуро опустив хвост, рядом с маленькой белой вороной, нарисованной Сережей. Олег никогда не учился рисовать специально, просто читать и писать научился поздно, а записывать свои мысли иногда очень хотелось. Рисование оказалось единственным доступным ему способом. Оно же и сблизило его с Сережей. Сережа хотел, чтобы все люди были умными. Чтобы любую информацию было легко достать и сразу же понять. Ему нужны были собеседники, которые могли бы поддержать разговор о картинах Моне, Ван Гога, Боттичелли. А еще он хотел сделать что-то важное для большого количества людей. Альтруист, что с него взять. Олег же… Не хотел ничего. Пусто. После детдома он пошел в институт только потому, что туда поступал Сережа. Общага, одна комната на них двоих (и еще двух кретинов), и они снова вместе, как раньше. Факультет Олег выбрал наобум: экономика же связана с финансами, да? Отучился немного, понял: экономика — не о том, как зарабатывать деньги. А деньги были нужны. Сережа работать отказывался из принципа. Вот такой он был, слишком нежный. Зарабатывать он хотел не физическим трудом, а умственным, постоянно выигрывая на каких-то олимпиадах. Учеба — собственный проект — снова учеба — немного олимпиад, дабы выбить гранты — это все, что его интересовало. В своей учебе он… Затерялся. А Олег чувствовал себя не на своем месте. Когда Сережа засыпал за компьютером, Олег переносил его на кровать и укутывал в одеяло. Когда у Сережи в компьютере что-то ломалось, нужную для починки деталь выменивал именно Олег. Когда деньги с грантов заканчивались, Олег зарабатывал новые, разгружая фуры по ночам. А потом вдруг, болтая с крепкими мужиками, отвлекшимися на перекур, понял, что живет как-то неправильно. Что поясница у него болит адски, что учеба задрала до скрипа зубов, что Сережа весь погряз в своих делах и не обращает на него никакого внимания. А чего хочет сам Олег? Точно не всего этого. Именно мужики, с которыми он работал, посоветовали ему в армию пойти. Она и мозги прочистит, и все по своим местам расставит, уж они-то знают. И Олег снова подумал: «Почему нет?». Когда он спустя время приехал в Сирию, никто не спрашивал у него, почему он здесь. Всем все и так понятно: деньги. Сто, сто пятьдесят тысяч — это ведь вполне большие суммы. Повоюй так годик и станешь миллионером, разве это не стоит того? Олег ни на секунду не забывал, что где-то в Питере Сережа готовился к очередной олимпиаде, лишь бы получить за победу крупную сумму. Ничего армия мозги не вправила, только ухудшила все. Теперь о Сереже Олег думал постоянно. И писал ему так часто, как только мог. Как дела, как ты себя чувствуешь, как кушаешь? Тебе хватает денег, которые я тебе прислал? Нужно прислать еще? «Люблю тебя» — не пишет, могут прочитать. «Думаю о тебе» — пишет всегда в конце письма или смс-сообщения. Служба в Сирии совсем не похожа на то, что он ожидал. Иногда они неделями не вылезали с базы, умирая со скуки. И не только со скуки — умереть можно было от чего угодно. Скорпионы и змеи — противные твари, — жалили без всякого предупреждения. А доктор разводил руками: антидота нет, закончился, вот вам физраствор с хлористым кальцием, должно помочь. А если не поможет — прощай, парень, отправят тебя в цинковом гробу родне, и все, что от тебя останется — это пара сотен тысяч компенсации. А от Олега вообще ничего не останется, Сережа же ему не жена. Вздумал выйти за пределы базы, забыв про минное поле — до свидания, ноги, а может, и жизнь. Опасна здесь даже вода. Раздают всего по бутылке на день, а как ты это выдержишь, когда на жаре стоишь в полном обмундировании, да еще и постоянно двигаешься. Не пей, Иванушка, местной водички, козленочком станешь. В лучшем случае заработаешь диарею, в худшем — помрешь. А что уж говорить об периодических бомбардировках. Олег помнит свою первую: до убежища он добежать успел, но перед этим увидел, как перед ним человека разорвало снарядом. Так себе зрелище. Да еще и эти громкие звуки… И понимание, что если в тебя попадет, ничего тебя не спасет, даже убежище, в общем-то. А эти чертовы джихад-мобили — иногда и не поймешь сразу, что к тебе мчится смертник, пока не станет слишком поздно. Построения вечные Олега бесили. Тут страну разрывают на части: свободная армия, армия президента, террористы, курды, пытающиеся создать отдельное государство, союзники и тех и этих, а ты должен держать спину ровно на протяжении нескольких часов, маршировать, отдавать честь. Одет не так — получишь по шее. Так тебя затрахают, что взвоешь — и убираться заставят чуть ли не голыми руками, и на строительство новых кимб отправят, даром что толчки драить не придется, потому что вместо толчков тут дыра в земле. Правда, один раз его заставили пальмовым листом мух отгонять от жопы одного офицера, пока тот срал, так что тут и не знаешь даже, что лучше. Быканешь слишком сильно — отправят обратно с отрицательной рекомендацией, хочешь деньги — терпи. И приходится терпеть до поры до времени, пока тебя очередной город отстаивать не отправляют. Ушел Олег в армию, а потом и на войну в поисках себя и в поисках справедливости, но ничего из этого не нашел. Потерял зато много. Умение улыбаться, доверять другим людям, нормально спать, а еще — чувствовать. Сначала он не мог смотреть, как его сослуживцы не хуже игиловцев грабят мирное население. Такое по телевизору вам не покажут: за Русь усрусь, все такие добропорядочные, это только американцы и другие союзники оппозиции грабят и насилуют, а русские? Нет, что вы. Они хорошие. Олег пытался их остановить, но один против всех не пойдешь. Еще и жопой своей ответишь за то, что чужую, сирийскую, спасти пытался. Солдаты-то че: заработают и уедут. А местным достаточно по зубам дать и денежек отсыпать, чтобы молчали. Вот так и получается, что Олег нарывался зря. Говорил Вадик: проще будь… Да Олег его не слушал. Город-то отстояли, вот только много своих полегло. А Олега в плен взяли. Удерживали в подвале здания бывшей школы, наполовину разрушенной — запах мела, деревянных парт и пыльной крошки соседствовал с вонью немытых тел и крови. Пытали, надеясь узнать хоть какие-то сведения о базе, но пытали несильно — хотели в свою веру обратить. Видели по глазам: смертник, такой же, как многие из них, один шаг отделяет от того, чтобы сесть за руль, завернувшись в жилет, полный взрывчатки, и поехать в последний путь, под пули. Справедливости в Сирии нет — это война за деньги и сферы влияния. Капитализм, который так не любит Сережа, чистой воды бизнес. Какая разница, на чьей стороне воевать — террористы, когда не пытали, даже относились к Олегу лучше, чем русские офицеры, и хотя бы не притворялись, что пришли кого-то спасти. Олег, может быть, так просто бы и не согласился, но пока месяцами сидел в тесной «камере», крыша-то потихоньку ехала. По-русски никто не понимал, приходилось изъясняться на ломаном арабском, на котором запомнил только «садык» да «шарсутка», и на английском, который знал помимо него только один человек. Тогда Олег еще что-то чувствовал: когда его собратьев по несчастью пытали, причем нередко на его глазах, когда он помогал всем раненым подниматься с земли, одеваться, справлять нужду, когда хоронил одного за другим, но оставался жив, потому что они так хотели. А потом вдруг как щелкнуло — и все прекратилось. Все чувства выключились, когда он согласился перейти в их веру, когда повторил все нужные ритуалы. А потом убил всех, до кого мог дотянуться — ритуальным клинком да кухонным ножом, который он достал, когда его подпустили к готовке. Всех убить не смог — повалили, конечно. Наказание за такое — смертная казнь. Обычно боевики просто отрубали голову, а тут решили сначала как следует помучить, выбрав для этой цели кнут. Олег чувствовал, как с каждым ударом со спины слезала кожа, как кровоточили и рассекались под ней мышцы. Боль была адской и несравнимой со всем, что он испытывал до этого. Даже думать ни о чем, кроме боли, не получалось. Он вывихнул руки, пытаясь извернуться от очередного удара, но не осознал этого тогда. Спасительное забытье не приходило, горло раздирало кашлем из-за отбитых легких и скопившихся сгустков крови, которые не получалось отхаркнуть. Олег умирал — но даже подумать о своей жизни был не в силах. Как и о любимом… Теперь он уже никого и ничего не любил. Убивать его хотели на глазах у русских. Он этого не помнил. Он даже не знал, как его свои вообще в итоге смогли вытащить, потому что провалился в болезненный бред. Иногда приходил в себя — сначала в какой-то машине, потом в доме, в котором не было одной стены, а потом уже на койке в полевом госпитале. Лекарств, естественно, не хватало, да еще и как назло в ранах завелись личинки. Воняло от Олега протухшим мясом, благо, что он сам этого не чувствовал. Когда раны прочищали — Олег орал, словно снова был под пытками, даже хуже. Кроме компрессов ему ничего не могли предложить, даже воды прохладной не было, на таком-то солнцепеке. Да и воды чистой, что тут скрывать, тоже не хватало. Олег тысячу раз должен был умереть от боли или инфекций, но он выжил. Выжил вопреки этим мразям, которые поинтересовались, ударив его ногой в челюсть, какого хуя он не подорвался вместе с боевиками, когда те брали его в плен, у него же была граната как раз на такой случай. Не захотел стать героем, которым гордилась бы Родина, но не знала бы его имени? Наверняка Олег что-нибудь этим сболтнул, надеясь получить свободу, иначе не продержался бы так долго. Выжил вопреки тем, кто кричал, что он должен был подохнуть вместе со своим отрядом. Выжил вопреки начальству, которое заявило, что два месяца на восстановление для него — это слишком много, и если он сейчас не встанет, то денег не получит нихуя. Теперь у Олега всегда прямая спина, потому что, чтобы согнуться, нужно приложить титанические усилия. Теперь Олег не может спать, потому что каждый день вспоминает о том, как его пытают, о том, как он убивает. Каждый день он вспоминает о своей казни. И о том, что должен был умереть, но жизнь была дана ему взаймы. Он должен был что-то сделать. Что-то важное. Но пока еще не понимал, что. Телефона он давно лишился, но Сережа все равно нашел, как с ним связаться. — Почему ты мне не отвечал, Олег, я волновался!!! — чуть ли не плакал Сережа на том конце временно отобранной у сослуживца трубки. А может, действительно плакал. — Пожалуйста, Олег, умоляю, ты должен вернуться. Деньги больше не нужны, у меня есть деньги, слышишь? Много, я теперь миллионер, а скоро и миллиардером буду. Мы можем больше никогда не работать! В смысле, ты. Я могу нас обеспечить. Олег… пожалуйста… возвращайся. — На коленях просишь? — отстраненно спросил Олег, задумчиво, не торопясь натачивая нож. Подарок Вадика. Трофейный. Сережа сначала замялся. Не ожидал, наверное, такого вопроса. А потом из него полился новый поток слез: — На коленях, на коленях, Олежа! Мне плохо без тебя, я не могу, я каждый день боюсь тебя потерять. Что мне сделать, чтобы ты вернулся? Я уже на коленях, слышишь? — судя по шуму и шипению, Сережа неуклюже упал на пол, больно ударившись. — Я себе голову разобью, если ты не приедешь! — глухой стук: видимо, разок действительно долбанулся лбом об пол. Олег… ничего не почувствовал. Кроме ощущения усталости, а еще легкого намека на ностальгию. Сережа за это время совсем не изменился, такой же дурачок. Куда же он без него? — Не балуйся там, — заметил Олег, стараясь говорить так, чтобы его голос звучал строго. — Твоя голова нам еще нужна. Ладно уж, еще пара месяцев, и я приеду. Только разберусь кое-с-ке…чем. — Обещаешь?! — Обещаю. У отсутствия чувств есть один плюс. Ты больше ничего не боишься. И тем, кто над тобой издевался, теперь вполне можешь отомстить. Кто-то отделывался легко: маленький, но смертоносный скорпион не приносил столько же мучений, сколько профессиональные пытки. У Олега было, у кого поучиться. Мрази смотрели ему в глаза и жалели, что вообще заговорили с ним когда-то. Но уже поздно было раскаиваться. Он расправился со всеми, и теперь некому было его наказывать. Олег умел чисто убирать за собой хвосты — потому что не раз делал это за другими. А еще потому, что у него был союзник. Когда все закончилось, Вадик предложил ему набить татуировку поверх шрамов на спине, которые к тому моменту уже кое-как зажили. Он и себе решил сделать, за компанию. Вадик — дракона, а Олег — волка. В Сирии нашлись умельцы, согласившиеся взяться за эту работу. И когда двое старых приятелей уже сидели на сеансе, Вадик заметил: — Ну, нахуй, эту Сирию. Лучше в России к какому-нибудь олигарху в охрану наймусь, буду вместе с ним по саунам разъезжать. А ты че скажешь? Олег сидел, сосредоточившись и полностью уйдя в себя. Укола иглы татуировщика он совсем не ощущал — спина потеряла всякую чувствительность. И пока Вадик морщился и иногда бубнил себе что-то под нос, пытаясь расслабиться, Олег скорее… медитировал. Вопрос Вадика он расслышал не сразу и над ответом думал долго. — Чем российские олигархи лучше всех этих генералов местных? Вадик сделал вид, что заминки не заметил. Вот такой он был: внешне легкомысленный, а на деле мудрее многих. С лишними вопросами никогда не лез, потому и выжил. — Да какая разница, на кого работать, Поварешкин? Главное, где и за сколько. Тебе жара эта еще не надоела? И насекомые еще эти. Как вернусь, сразу в баню поеду, не могу уже вечно в говне жить. Пойдешь со мной? В баню-то? Олег не ответил, и Вадик понял, что самое время заткнуться. Когда Олег уходит в себя, это надолго. О чем он сейчас думал? О том, что в России его ждут. И что, скорее, он исполнит мечту Вадима и наймется в охрану если не к олигарху, то к миллионеру точно. Охренеть конечно Серый там без него поднялся. Может, Олег ему на самом деле и не нужен больше, просто тому так кажется? Олег ведь изменился. — Вадик? — позвал Олег. Таким тоном, что Вадик сразу же насторожился. — А? Олег не знал, как правильно задать этот вопрос. «Если бы ты был моим парнем и ждал меня в России… Нет, про парня говорить нельзя, Вадик не гомофоб, конечно, но это может все испортить. Если бы ты был моей девушкой, ты бы принял меня… Что за сопли я размазываю, нельзя нормально сказать?». Волков с силой сжал кулаки, а, заметив это, расслабил один и посмотрел на раскрытую ладонь, покрытую множеством шрамов от стекла. — Я такой кому-то нужен? — наконец, выдал он. Вадик хохотнул и с силой ударил его по ляжке. — Что, по женской ласке соскучился? Понимаю. Все люди немного припизднутые, и у тебя, Поварешкин, еще не самый худший случай. Не загоняйся, просто лишнего не говори, и все. Люди смотрят не на то, какой ты на самом деле, а на то, каким ты притворяешься и что ради них делаешь. Сделай комплимент, пусти пыль в глаза, подари что-нибудь, позаботься о ней, накинь ей на плечи свою куртку, когда она замерзнет, и все, она твоя. Если еще и от грабителей ее спасешь, вообще идеально. — Может, я еще убью того, кто моему любимому человеку не нравится? — Ну, это уже от человека зависит. Обычно девушки такое не любят. Но ты эту, Джесси из лагеря америкосов видел? Горячая штучка, столько муслимов положила, любо-дорого посмотреть. Так что, если девушка помогает тебе прятать труп, значит, она — та самая. — А если парень помогает тебе прятать труп? Вадик и Олег переглянулись. Взгляд Олега казался пустым и одновременно с тем — многозначительным. Вадика этим не смутить, Олега он уже как облупленного знал: — Значит, парень этот — надежный боевой товарищ. Я не как эти гандоны, Олег, и на благодарность за помощь не рассчитываю. Вдали от дома тут благодарность может быть одна — или взаимная дрочка, или отсос. На остальное мало кто решался, все же, слишком жарко даже ночью, никакого удовольствия так париться, плюс, от анала инфекцию или вирус подхватить можно, а медицина на войне в условиях нехватки всего и вся вообще ни к черту. Это не как в армии, где тебя нагнуть могут все, кому не лень. Олег радуется, что Вадик не берет минетами, и просто оставляет пачку долларов на его кровати, когда готовится покинуть базу. Тот знает, за что. А Олегу эти деньги уже не понадобятся. Потом Вадик будет думать, что товарищ из него, мягко говоря, хреновый. Не углядел, не понял, в каком Олег состоянии. Это ж надо было додуматься: подорвать пол-Питера! И даже на огонек старого друга не позвать. Когда Дракон увидел рыжего пацана около могилы бывшего сослуживца, то близко подходить не стал. Что ж... Разумовский оказался не из тех, кто помогает прятать трупы. Олег выбрал не того. Рядом с татуировкой дракона на груди Вадима теперь скалит хищную пасть его друг волк.