Заново

Сергей стоял под горячими струями, задрав голову к душевой лейке. Воздух в ванной нагрелся, разгорячился. Чувствовалось это неприятно, но Сергей не спешил вылезать в прохладный коридор. Он стоял неподвижно под струями душа. Именно здесь, в просторной ванной, чаще всего он оставался наедине с собой и думал обо всëм, что успело произойти. Вот и сейчас спрашивал у себя: а стоило ли звонить этому Грому? Ещë днëм он был уверен, что без этого теперь не сможет нормально жить, а сейчас это чувство куда-то бесследно испарилось. Кому и что он пытался доказать? Какой он воспитанный, интеллигентный и просто мать Тереза? Наверное, этот звонок выглядел ужасно комично, и Игорь, после того, как сбросил трубку, зашëлся смехом. Молодец, Серëжа, всем всë доказал. Он приоткрыл рот, впуская безвкусные капли внутрь. Наверное, действительно не стоило устраивать этот цирк. Игорь бы забыл обо всëм через несколько дней, он полицейский, постоянно людей спасает, а ты, Серëжа, ведëшь себя, как инфантильный нытик, хотя вроде взрослый человек. Самому от себя не противно? Противно. Стыдно. Олег никогда не был таким слабым, он всегда умел за себя постоять и всегда точно знал, что делает. Почему же он не такой, каким был Олег?.. Почему он, хотя росли они в одинаковых условиях, такой бесхребетный? Его лицо некрасиво скривилось. Раздался неприлично громкий, но, к счастью, приглушëнный водой всхлип. Сергей плотно зажмурил глаза, чем только выдавил из них больше слëз. Он в очередной раз убедился: он без Олега — ничтожество, жалкая попытка в нормального зрелого человека. Олег был единственным, кто понимал без слов, был тем, кто готов был выслушать в любое время и в любом состоянии. Олег был у него единственным и самым родным. Теперь, когда Олег умер, Сергею нечего делать в этом мире, нет абсолютно никакой миссии. Любочка была бы более счастливым ребëнком, если бы умер он, а не Олег. Потому что Олег образцовый отец, который не жалел своего времени, чтобы поиграть с малюткой в ладушки или построить башню из мягких кубиков. Сергей в это время не вылезал из-за рабочего стола и с дочерью, которую, вроде как, так хотел, почти не контактировал. Что он тогда за отец такой? От самого себя в очередной раз стало мерзко. Ничтожество. Ошибка. Проблема. Он глотал затекающую в рот в воду, пытаясь поймать воздух, всхлипывал и задыхался, пока давился собственными рыданиями. Слëзы текли уже без его воли, остановить их было невозможно. Потому что он слишком убогий. Он медленно сел на холодное керамическое дно, подтягивая ноги ближе к себе. Легче от истерики ни на йоту не становилось, она только сильнее душила и давила на плечи, заставляя сгорбиться. Слабохарактерный. Он стал покачиваться из стороны в сторону, будто укачивая самого себя. Хотелось думать, что это он его обнимает, он покачивает туда-сюда, как ребëнка, и в этой иллюзии жить становилось приятнее. Хотелось сойти с ума, чтобы видеть Олега, говорить с ним, чувствовать...но по собственному желанию с ума не сходят. Сергей рыдал, подрагивая, и в глаза бросилось что-то блестящее. Бритва. Лезвие бритвы. Сергей схватил бритву в руки, осматривая так, будто видел еë в первый раз. Он вертел еë, смотрел, как капельки воды разбиваются о сталь лезвия и пластик станка. Лезвие поблëскивало в свете лампы, и Сергей разглядывал внимательно, со всех углов, будто желая навсегда впечатать еë себе в память. Слëзы течь переставали, но тело продолжало напрягаться и дрожать. Плечи судорожно приподнимались и тут же опускались, мелко подрагивали руки, и бритва подрагивала вместе с ними. Сергей провëл подушечкой пальца по лезвию, потом ещë раз, ещë...сталь приятно покалывала чувствительную кожу. Лезвие его будто гипнотизировало, говорило: «коснись меня, коснись, коснись, коснись»...и Сергей касался ровно до того момента, пока палец вдруг не пронзила боль. Он по рефлексу отдëрнул руку и развернул еë к себе ладонью. На пальце выступила бусинка красной жидкой крови. Она покатилась вниз по пальцу, липким следом очерчивая линии на ладони. Неожиданно по лицу растянулась улыбка, усилился мандраж, но Сергей только крепче схватился в станок и поднëс к развëрнутому предплечью, ближе к кисти. Холодное лезвие коснулось кожи, на которой просвечивали зелёные вены, и так Сергей и застыл. Слëзы подкатились к глазам снова, он поджал губы, всхлипнув. Тело будто парализовало. Он, как идиот, держал лезвие у вен, пытаясь хоть чем-то пошевелить, но не мог. «Давай же, ну, сделай то, что хочешь, и вы снова будете вместе», – думал он, до боли в руке сжимая бритву. Сергею было не страшно, а вот его телу, видимо, да, иначе он бы сейчас давно распорол руку, а не сидел без движения. – Ну же, ну... – прошептал он и попробовал дëрнуться ещë раз, но снова ничего не вышло. Костяшки белели от силы, с которой он сжимал бритву. Зубы скрипели, но тело по-прежнему не выходило из паралича, в который он сам себя, видимо, загнал. И сейчас он ненавидел своë тело особенно сильно. Оно ведь тоже страдает, так почему не даëт сделать то, что избавит их от проблем?! Давясь слезами, он в последний раз дëрнулся и откинул бритву в другой конец ванны. Это действие тело, видимо, одобрило. Сергей прижал ладони к красному распухшему лицу и постарался вжаться в себя настолько, чтобы нельзя было отличить от эмбриона. Он сидел так минуту. Пять. Десять. Спокойствие окутывать его отказывалось, сердце бешено и болезненно стучало, будто хотело оставить синяк на грудной клетке, и стало до духоты жарко. Так жарко бывает только в бане. Воздух душил его, но он не мог подняться, выключить воду и выйти в наполненный свежестью кислород. Уже сейчас он понимал, как сильно будет жалеть о том, что хотел сделать, когда полностью успокоится. Будет чувствовать стыд, что делает такое, когда в приоткрытой комнате спит маленькая дочь, и всë начнëтся по новой...только днëм он думал, что ни в коем случае нельзя умирать, нельзя позволить, чтобы она росла в детдоме, а уже ночью сидит в ванне, захлëбываясь слезами, и глядит в сторону бритвы, которой хотел вскрыться минут пятнадцать назад. Амбивалентность в собственных мыслях и действиях так и прëт. Он медленно переполз на колени и стал точно под душем, чтобы горячие потоки текли на него не под косым углом. Они очерчивали острую линию носа, худые скулы, шею, ключицы, создавая абрис, который ещë какое-то время будет напоминать о себе влагой на его теле, и Разумовский стал дышать ровнее. Он уже устал думать, просто устал. Голова гудела и была готова лопнуть от постоянного потока мыслей, имеющих и не имеющих смысл. Он знал, что это не последний раз, когда он в ванной позволяет эмоциям выбраться наружу, но не хотел думать о том, когда произойдёт следующий раз.