Подсолнухи в красном

Calmati, ti ho detto guardami È finito il tempo di nascondersi dietro quegli angoli Adesso dimmi dove corri e perchè ansimi Успокойся, я сказал посмотри на меня, Время прятаться по углам прошло, Теперь скажи - куда ты бежишь и почему так тяжело дышишь?

Никаких сигарет – негласный закон каждого больного ханахаки, но Дамиано игнорирует его, подводя слизистую черным кайалом, и зажимает губами подожженную сигарету. Писать запреты смертнику – верх человеческого безумия. Чуть оттягивает веко пальцем, чтобы видеть, как то чернеет, и улыбается своему отражению впервые за неимоверно долгое время. Зачесывает волосы назад, щедро выдавливая на них гель из серебристого тюбика, и поправляет неслушные пряди расческой. Кривит губы на манер глянцевой обложки и смеется, откладывая расческу в сторону. Мокрые от укладки волосы неприятно касаются лба, и случившаяся попытка уложить их оказывается неудачной. Не теряя настроя, Давид пальцами поправляет волоски на висках. Сплевывает желтый лепесток на пол и не обращает на него никакого внимания, продолжая возиться с волосами. Подобное стало грустной обыденностью, как и черная медицинская маска при каждом выходе из дома. Старается не думать об этом, клацая пальцем по телефону, что устройство оживает, разнося по комнате отвлекающую мелодию. Та спешит заполнить собой всё охолодевшее пространство и вытекает на улицу через открытые окна. Дамиано тушит сигарету о пепельницу и тотчас поджигает новую, вставая против кухонного стола. Тихо нашептывает строки из звучащей песни, покачивая головой в такт её ненавязчивому ритму. Небрежно открывает контейнер из полупрозрачного голубого пластика, и подхватывает пальцами три продолговатых таблетки. Врачи не соврали, сказав, что лечения нет, но вот почему-то о средстве снятия боли они упомянуть забыли. Около недели назад парень без записи пришел – приполз – в приемное отделение, пачкая кровью лучшую свою рубашку, и свалился прямо на коврике против кабинета врача. Итог теперь лежит разложенный порционно по разного цвета пластиковым контейнерам с наклейками поверху. Это уже второй прием за сегодня, ради первого пришлось подняться ранним утром с нескольких завываний будильника. Давид запивает горькие таблетки водой и ощущает, насколько легче дается обычный вдох. Скучая, зачеркивает второй кружочек против сегодняшнего дня в календаре, и замечает, сильно сократившийся отведенный на относительное спокойствие месяц. Половина квадратиков с датами перечеркнута черным маркером, оставшаяся половина исписана почти до границы предстоящими событиями. Врачи предложили сделать это время ярким, по возможности насыщенным, запоминающимся. Дамиано этого не хочется, но он послушно обводит очередную встречу в красный овал. Через две недели обещает быть стационар, капельница несколько раз в день и угрюмые зеленые обои, что поклеены с целью успокоить, но пока лишь вызывают желание сброситься из окна. Так, по крайней мере, этот период описала Виктория. Парень приподнимает лист календаря, чтобы посмотреть картинку следующего месяца, и подмигивающий котенок издевательски показывает лапкой вверх, мол, не сюда тебе. Закатывает глаза и отходит от стены, на ходу туша сигарету о дверной косяк, округлые следы на котором становятся неотъемлемой частью интерьера. Бросает взгляд на часы, что стрелками указывают на скорое опоздание, и наспех закрывает кажущиеся бесчисленными окна своей квартиры. Печатает утреннее сообщение в чат, где кроме него никого в сети и нет, и выходит на лестничную площадку, нацепив на лицо черную плотную маску. В родительском доме даже в девять утра пахнет свежеиспеченными пирогами с персиком. Сладкими, с карамелизированными от потекшего повидла румяными боками и мягким воздушным тестом. Дамиано замечает это, переступая через порог, и впервые за долгое время радуется запаху. Сейчас его жизнь пахнет таблетками и всё чаще кровью. Сразу же отрекает ненужные мысли, вытягивая губы в подобие улыбки, но маску пока не снимает. Лишь приспускает с носа, шагая в тесный, увешенный пестрыми картинами коридор, негромко окликает родительницу. Позабытое теперь ощущение уюта приятно греет грудь, забираясь под кожу воспоминаниями о детстве. Парень идет тихо, неслышно переставляя ноги, и постоянно поворачивает голову от одной стены к другой, чтобы в который раз посмотреть на вывешенные там фотографии. Что-то новое, не чуждое, но ранее здесь не находившееся, бросается в глаза блокнотной страницей в деревянной рамке. Бегло, Дамиано прочитывает текст, не понимая и половины слов, выведенных кривоватым почерком, и чуть ухмыляется. Буква «а» очень сильно похожа на его. – Ты написал это, когда был совсем крохой, - улыбается уже широко, сверкая белизной зубов под черной маской, когда теплые руки женщины приобнимают за плечи, – Разбираешь, что тут написано? – Не совсем, - признается парень, сдерживая поднимающийся кашель в горле. Кривит лицом, радуясь, что не видно, и чуть хрипло выдыхает, – А ты? – Меня зовут Дамиано, и мне нравится играть с игрушками, мне нравится, когда я дерусь с братом. Он, кстати, здесь и папа тоже,- женщина заговорщицки подмигивает и поворачивает голову, прекращая читать, зовет старшего сына по имени, чтобы вышел из своей комнаты, – И когда я играю в плейстейшн. Когда я вырасту, я хочу стать рок-звездой. – Где ты это нашла? – спрашивает, через силу, и прикусывает губу, лишь бы не закашляться. Дамиано делает нарочито широкий шаг вперед, вплотную становясь к блокнотному листу в рамке. Перенести бы этот текст себе на кожу, жаль времени может не хватить. Мысленно представляет, как печатает знакомому мастеру, к примеру, в полночь и получает привычный матный отказ. – Перебирала старые вещи и заметила твой блокнот, - пожимает плечами невинно и так вовремя отводит взгляд в сторону, когда плечи парня дергаются, – Будешь завтракать? – А про меня ничего такого не повесили, - с наигранным недовольством бурчит Якопо, появляясь в дверном проеме. Медлит меньше двух десятков секунд и заключает парня в медвежьи объятия, заставляя подсолнухи в груди больно впиться в легкие. Маленькая уютная столовая теснит людей за обеденным столом. Позволяет держаться за руки и выслушивает поднадоевшую за годы молитву. Разражается смехом и короткой перепалкой между братьями, спокойно проводит семейную трапезу. Дамиано безучастно тычет вилкой в салат, набирая на зубья кубики свежих огурцов, но ни одного до рта не доносит. Пьет часто, пытаясь избавиться от першения в горле, то, в свою очередь, становится лишь сильнее с каждым новым вдохом. Подсолнухи внутри шевелятся, прельщенные счастьем человека, в котором проросли. Тянутся вверх и словно становятся шире, в издевке расправляя свои листья. Давид слушает внимательно, изредка вставляя свою фразу сразу после очередного глотка из любимой красной кружки, и млеет, когда мать приносит на кухню противень с пирогами. Черная полоса жизни притупляется ароматом запеченных в тесте персиков, улетучивается напрочь, оставляя после себя лишь лепесток, прилипший к небу, когда парень тянется за угощением. Кажется, предложи выбор места, где провести последние две спокойные недели, Дамиано оказался бы здесь. И умер бы тоже здесь, в своей старой детской комнате на неудобно маленькой кровати. Покачивает головой незаметно, гоня подобные мысли, коря себя за поползшие вниз уголки губ, которые замечает брат, выпаливая разом три вопроса о самочувствии. Отвечает ему сначала язвительно, потом уже заученным заранее текстом. Не выспался, вечные репетиции, что на деле не случались вот уже пару недель. Ещё и спина ноет. Врёт подло, нарочито гримасничая, но Якопо верит, согласно кивает головой, пока утягивает с блюда новый пирог. – И долго ты еще не будешь показывать нам свои выступления? – спрашивает брат, и теперь уже Дамиано удивленно вскидывает брови, чуть хмурясь в недоумении, – Мы не видели ни одного, а вот зрители на ютубе пересмотрели явно больше сотни. Давид улыбается, искренне, сверкая добрыми искрами в глазах, и тянется в карман за гладким прямоугольником телефона. Возится немного, отвечая на поднакопившиеся сообщения о перенесенном походе в боулинг с ребятами – даже незначительная физическая нагрузка приводит к боли в груди с дальнейшими неприятными последствиями – и открывает собственный плейлист. Подключает телефон к широкому телевизору, висящему на стене против обеденного стола, и парой кликов запускает желаемое видео. Запись неполная, всего три их песни, которые, как парень сам считает, можно было исполнить и лучше. На экране беспечное мельтешение рук, чьи-то незнакомые голоса, поспевающие за музыкой, и совсем немного самих ребят. Тихо радуется, отмечая, что взгляды всех присутствующих за семейным завтраком обращены к экрану, где теперь сам он скачет по сцене, заводя толпу. Без утайки вытирает рот красным платком, подобно остальным начиная смотреть запись. Кусает пирог и не дожевывает, неуверенно поджимая губы. На записи Томас приоткрывает рот, позволяя целовать себя на глазах у изумленной толпы и не менее изумленного семейства Дамиано. Внутри ёкает, не сильно, но ощутимо, и это совершенно точно не страх. Будто случайно, парень касается пальцем экрана в двойном постукивании, и видео, резво шагнувшее на новую песню, отматывается обратно. Подсолнухи в груди приветливо шевелятся, обращая свои бутоны к экрану, будто чувствуют что-то. Хмурясь ещё сильнее и не доверяя собственным ощущениям, парень прекращает жевать, откладывая пирог на тарелку, и не обращает внимания на своих родителей, что смотрят теперь уже на него. Поцелуй на экране повторяется, такой невинный, случившийся от переизбытка эмоций. Подсолнухи поднимаются выше по горлу, лепестками упираясь в трахею, что вдохнуть тяжело становится, но Дамиано не реагирует на это, чуть щипая себя за бедро. Одной болью отвлекает другую. Откидывается на спинку стула, пожимая плечами, и переключает видео на следующее, куда более приятное для слуха. Съемки их прошлого клипа, умело перенесенные в шестиминутный влог и выложенные буквально на днях. Здесь он вроде бы никого не целует. Дамиано кашляет, сильно, напрасно стараясь сдержаться, и пристыжено поднимает взгляд. Пальцами хватается за край стола и едва ли не скулит от сковавшей грудь боли. Щеки вспыхивают болезненным румянцем, пока он тщетно пытается прогнать уже начавшейся приступ. Три таблетки обезболивающего вместо четырех не справляются, позволяя лепесткам ощутимо пробираться внутри горла. Замирает безмолвно, открывает рот, склоняясь над некстати белой скатертью, и выплевывает по частям бутон подсолнечника, мокрого от кровавой слюны. Разодранные лепестки красят ткань красным. Жмурится, слыша звук, отдаленно напоминающий вскрик матери, и лезет пальцами в рот. Вместо неба подушечка пальца касается прилипшего лепестка. Дамиано надавливает на него и, скользя, достает наружу. Больше привычного, он пугает яркостью желтого цвета. Не так он хотел во всем признаться. Дамиано сидит на кровати, с шарфом обмотанным удавкой на шее, и часто стучит пальцами по клавиатуре, перескакивая с одного сайта на другой. Рассасывает горькую таблетку обезболивающего, изредка косясь на свой смартфон. Нескончаемый поток сообщений, начавшийся с тех пор, как парень, кашляя, добрался до квартиры, и обещающий продолжится даже с наступлением ночи. Мать переживает, изводит себя и то и дело спрашивает про самочувствие, из-за чего Давид теряет какие-либо силы, чтобы ответить. Вместо этого ведет курсором мышки по экрану, бесцельно уже щелкая на очередную ссылку. Скучающим взглядом пробегается по мелким строчкам чужих сообщений и сам не замечает, как открывает старый диалог с непривлекательным названием «как вычислить из-за кого подыхаешь». Хмыкает, улыбаясь одними только уголками губ, и сдерживает желание засмеяться, читая первое же предложение. Бедняжка в красках рассказывает историю об астрах, прорывающихся через её грудь, умудряясь при этом каламбурить. – В гробу я видала такие шутки, судьба, - зачитывает вслух, проникаясь к незнакомке сожалением настолько, что открывает следующую цепочку её сообщений. Поправляет шарф, чуть склоняя голову, дабы было удобнее читать. Астры были болезненными, рвали кожу утром и вечером, оставляя незаживающие раны, и никак не увядали, сколько бы таблеток в себя не пихала девушка. Они лезли через рот, пока она ехала в больницу, заставляли падать на пол в припадке во время посиделок с друзьями, и едва не убили её в кабинете врача. Едва. Дамиано не осмеливается долистать до конца спонтанного диалога, и кликает в следующую его ветку, где неравнодушные читатели предлагают свои варианты разрешения проблемы из заголовка. «Дотронься до кожи всех своих знакомых, ты почувствуешь, если это будет тот человек». Идея бредовая, но Давид не отрекается от неё, вбивая заметкой в свой телефон. Следующую вот игнорирует хотя бы из-за количества ошибок, допущенных при её написании. Устроить дружеское чаепитие, а потом облизать каждую кружку? Даже звучит отвратительно. Прочие идеи тоже остроумием не блещут, предлагая вариант один хуже другого, что парень перестает вчитываться, спускаясь всё ниже и ниже по странице. Останавливается против, как кажется, сообщения так пятидесятого, и что-то странное в нем заставляет взять телефон в руки, открыв недавно начатую заметку. «Своди людей, которые могут быть причиной ханахаки, на цветочный рынок. Не торопи, позволь им выбирать цветы. В один момент, ты заметишь у кого-то те самые, потому что так устроена человеческая природа». Дамиано задумывается, приканчивая таблетку клацаньем зубов, и переписывает идею себе, переставляя её на первое место своего двухпунктного списка. Не удерживается, в порыве новых предложений, переходит на следующую страницу. Красные разбитые сердечки-смайлики и не менее красные розы. Каждое сообщение подобно предыдущему в своей скорби. С замиранием сердца, парень ведет чуть вверх, раньше начатого траура, и болезненно – горло оцарапано появившимися теперь стеблями – сглатывает. «Спасибо за идеи, я узнала кто он. Врачи сказали, что у меня есть шанс, так что я вцеплюсь в него обеими руками». Девятнадцатое июля две тысячи четырнадцатого года, двадцать два часа и четыре минуты. Дата, совпадающая с текущей во всем, кроме года. «Мне трудно набирать текст, поэтому я диктую его своей медсестре, а она уже пишет. Прошло совсем немного с тех пор, как я отправила то радостное сообщение. Сегодня астры разорвали мне правое легкое, у меня совсем не осталось времени. Видимо, я опоздала». Одиннадцатое августа две тысячи четырнадцатого года, семь часов утра ровно. Дальше её сообщений нет. Дамиано захлопывает ноутбук так сильно, что открывает тотчас, всматриваясь в нетронутый экран. Теперь крышку опускает плавно, чувствуя, как слезы скапливаются в уголках глаз, страхом начиная скатываться по щекам. – …И каждое слово, как удар ножом, и шрам на спине. Она как будто на плоту, на реке, а река разливается. Но, может, река внутри неё, - Дамиано останавливается, прочищая горло, и ведет пальцем по экрану, спускаясь вниз написанного ночью текста, – Ей сказали, что в городе есть замок с крепкими стенами, что если пойдешь туда жить, больше ничто не сможет тебя ранить. Перед глазами лицо измученной девушки, что корчится, вытаскивая изо рта окровавленные астры. Он дал ей имя, потому что она не назвала своего, словно бы всегда была безымянной. И подарил вечную жизнь в строках недописанной песни. Первым отмирает Итан, часто хлопая ресницами и пытаясь высказать что-то более вразумительное, помимо привычного «как это прекрасно». Он наклоняется вперед, желая прочитать оставшиеся строки, но Дамиано не позволяет, ссылаясь на незавершенность текста. – Всё равно, это изумительный текст, - кивает Торкио, переводя взгляд на друзей, что так и стоят, не в силах произнести и слова, – Но, может быть, ты объяснишь, почему мы здесь? Итан не любит цветочные рынки настолько же сильно, как и Дамиано, но скрывает это, безучастно разглядывая пестрые витрины. Лишь быстро отворачивается, замечая дешевый ценник на маргаритках. Цветы, чуть было не убившие его, не стоят и пары евро за букет. – Чтобы выбрать себе цветы! – произносит Дамиано и наигранно широко улыбается, разводя руки в стороны. Энтузиазм так и прёт, что никто особо и не верит, неловко переглядываясь между собой, – Сделаем с ними фотографию для инстаграма, атмосферную такую. Монескин и цветы, звучит? Очень. Давид первым сдается, устало потирая переносицу, и не дожидается, пока хоть кто-то посмеет возразить. Ныряет в душистые ряды цветочных ящиков и наугад выбирает первый бутон. Фыркает, не находя в нем ничего примечательного и возвращает обратно продавцу. Цветы даже просто держать в руке уже отвратительно. Не подавая виду совершенно, уводит руки за спину, и с видом полным заинтересованности шагает дальше, рассматривая яркие растения в слюдистых обертках. Рынок большой, спрятанный под прозрачным пластиковым стеклом крыши, позволяет бродить по нему незаметно, выторговывая центы за помятые лепестки. Медленно, ребята втягиваются, начиная выбирать всё более разборчиво. Трогают, нюхают, стараются игнорировать раздающиеся у входа в помещение вопли – люди с ханахаки часто приходят сюда, возненавидев во мгновение каждый цветок на планете. Даже улыбаться чуть начинают, когда все цветы Томаса, так или иначе, оказываются помятыми. Тоже улыбаясь, неискреннее совершенно, потому как букеты в руках обжигают ладони несуществующем пламенем, Дамиано присматривается, то и дело прибиваясь в пару к кому-то из друзей. Человеческая природа поистине удивительна. Смерть в красивых букетах, подвязанная шуршащими лентами, передается из рук в руки в момент оплаты. Итан выбирает васильки, самый крохотный букет из пяти синелистых цветочков, и смотрит на него долго, чуть щурясь. Держит так, чтобы не дотронуться случайно, опускает бутонами вниз. – Они напоминают мне о детстве, - произносит Торкио, придерживая дверь павильона, пока друзья ныряют внутрь. Сам останавливается на пороге, поворачивая голову к Дамиано, и понижает голос до едва заметного шепота, – Но сейчас… Я даже смотреть на них не могу. Парень не отвечает ничего, медленно кивая головой, и подхватывает друга под локоть, ведет внутрь холодного помещения. Едва заметно, на бесконечную пару секунд, докасывается оголенного запястья. И ничего не чувствует. Длинноволосый брюнет вычеркивается из мысленного пункта широкой улыбкой через маску, и остается один против новой цветочной лавки, где треклятые маргаритки продают еще дешевле, чем у входа на рынок. Виктория тянется к гроздям сирени, любовно упакованным в бумагу, но останавливается, задумчиво поджимая губы. Движет крохотной ладонью чуть вбок и аккуратно достает из-под подзавявших букетов свежую веточку. Улыбается усатому продавцу. – А мне казалось, что ты любишь розы, - удивляется Дамиано, принимая покупку подруги одной рукой. Помогает застегнуть сумку, подставляя колено, чтобы на него положить можно было, и с театральным немного поклоном возвращает букет обратно, – Алые такие и в блестках. Смеясь звонко, Вик качает головой, и наклоняется чуть вперед, чтобы почувствовать аромат сирени. Удивительно, где они только взяли её в такое время года? – Розы это обыденно, - подмечает девушка, порхая к очередному прилавку, где завывающий продавец вывешивает красную табличку распродажи, – Никогда бы не подумала, что ты потащишь нас на цветочный рынок. Особенно сейчас, - последнее слово звучит тише и дольше остальных, создавая вариацию трагичной паузы. – Никогда бы не подумал, что ты выберешь здесь ромашки, - Дамиано кивает на букет, положенный поверх сумки и зажатый её ручками, – Один один? – Ммм, - Вик нарочито выпячивает губы, словно думая соглашаться ли на предложение, – Один один. Что говорят врачи? Не отвечает, обходит со спины, опуская руки на не по погоде оголенные плечи, в надежде почувствовать хоть что-то, и юркает к соседнему прилавку. Подсолнухи в груди пробуждаются неприятным своим шевелением, и парень уверен, они тянутся зелеными толстыми стеблями наружу. Скребутся, рвут медленно, до первого кровавого нарыва, и грозятся показаться через кожу, выпирая болезненной точкой в районе груди. Дамиано запахивает пиджак, для вида потирает плечи руками, и, игнорируя очередное чье-то завывание, всматривается в последние оставшиеся ряды. Свежесрезанная мальва с длинными стеблями продается поштучно, тянет к себе внимание яркими розовыми лепестками. Он замечает их, становясь рядом с Томасом, что напряженно выбирает наверное пятый уже свой цветок. Его букет умеренно большой, созданный из нескольких фальгированных упаковок с растениями, дружелюбно перевязанных сиреневой ленточкой в два оборота. Не прознавший боли Раджи любовно дотрагивается до тех самых красных роз с серебряным блеском на крайних лепестках, и вытягивает из объемистой вазы одну. – Похожа на Вик, да? – улыбается уголками губ, протягивая выбранный цветок продавцу вместе с помятой купюрой, – А вот эти похожи на Итана, - указывает пальцем на фиалки, что Дамиано непроизвольно хмыкает, не замечая схожести между крохотными цветочками и молчаливым барабанщиков, – А эти на тебя, мальвы, вроде как. Парень покупает их, не думая. Не смотрит даже, берет первый попавшийся букет и головой кивает мужчине, указывая на кассу. Расплачивается, пряча после потрепанный черный кошелек во внутренний карман пиджака. Мальвы росли во дворе родительского дома ещё до того как появился Якопо. Мать высаживала их кучками, чтобы летом поднявшиеся цветы крупными розовыми бутонами прятали за собой ещё необжитый дом. Возможно, это и вправду его цветы. – Подержать? – интересуется Давид, и, не дожидаясь согласия, забирает из рук Томаса букеты, чтобы те не повалились на пол. Их руки соприкасаются в невинном жесте. Секунда, не более, но Дамиано явно чувствует шевеление в груди, будто подсолнухи отвратительным своим естеством поворачиваются в сторону Раджи, расправляя сжатые легкими листья. – Да, пасиб, - отвечает, не замечая ничего и удивленно-восторженно распахивает глаза, отворачиваясь к последней в павильоне лавочке, – Подсолнухи! Они будут классно смотреться на фотке, обожаю их. Подсолнухи. Дамиано замирает на месте, крепче прижимая букеты к кровоточащей груди – оно точно прорвало кожу – моргает как-то медленно. А Томас невинно покупает себе небольшие остролистые подсолнухи