***
Будит его лёгкое похлопывание по плечу и чей-то невнятный голос. Чуя нехотя разлепляет глаза и смотрит перед собой, затем различая в темноте два карих глаза. Всё ещё спит? Чуя пытается потянуться одной рукой к другой руке, однако нависшее над ним тело этому препятствует. Но почему так темно? Он же не выключал телевизор. — Проснулся? До боли знакомый голос, который Чуя каждую ночь слышал во снах и уже тысячу лет не слышал в реальности. Тело покрывается мурашками, но от удивления Накахара может лишь положительно качнуть головой. Сам Дазай Осаму. В его новой квартире. Да быть того не может. Чтобы проверить, не спятил ли он, Чуя поднимает руку и зарывается пальцами в волосы Осаму. Всё такие же мягкие. Густые. Можно потрогать каждый волосок. Он настоящий! Чуя уже открывает рот, чтобы предъявить претензию, однако его перебивает головная боль, и он недовольно жмурится. — Тш-ш-ш, тихо, мой хороший, — сладко шепчут в темноте, будто их может кто-то подслушать, и убирают пряди с лица. — Ты же весь горишь. — Заболел, — хрипит Чуя в ответ, удивляясь, как он вообще сейчас может разговаривать. В нём вновь начинает закипать злость, но такая слабая и незначительная на фоне общего недомогания, что вскоре она быстро сходит на нет. Чуя мысленно проклинает себя за это. — Я знаю, что ты выходил. Почему не сходил в аптеку? — Дазай наконец немного отодвигается, давая вдохнуть обычного воздуха вместо шоколада с орехами. — Сегодня стало хуже. — После этих слов Чуя заходится сухим кашлем, чувствуя себя так, словно горло резали ножами. Он пытается присесть, однако две широкие ладони укладывают его обратно. — Нет-нет, лежи. Отдохни. Я сейчас в аптеку сбегаю, принесу. Тень Осаму отдаляется от Чуи, и происходящее начинает быть слишком похожим на сон, так что Чуя резко поднимается, пытаясь ухватиться за руку Дазая. — Н-нет, стой! Не уходи никуда! Одиночество становится до того невыносимым, что Чуя готов оставить у себя даже такого паршивца. Только бы не быть снова одному. Только бы не сходить с ума дальше. — Я быстро. Чую вновь укладывают на диван, заботливо укрывая одеялом. Невесомо целуют в лоб. Чуя настолько слаб, что даже своё недовольство не может показать. — Только… только очень быстро. Когда шаги стихают в прихожей, после чего слышится хлопок двери, Чуе кажется, что этот визит был не более чем очередной галлюцинацией. Больным бредом — настолько ему сейчас плохо. Почуять шоколадный аромат в воздухе сейчас не получится: Осаму не так близко. Но был ли он близко тогда? Не было ли это обманом мозга самого Чуи? Но ведь и голос звучал так чётко, так реально… И ещё прикосновение губ ко лбу. Из-за лихорадки те показались холоднее обычного. Мог ли мозг сделать иллюзию настолько правдоподобной? Чуя вжимается носом в подушку, комкает одеяло. Время сейчас тянется безумно медленно. Или же оно течёт своим обычным ходом, очень быстро, так что приход Дазая был всего лишь выдумкой. Чуя не знает наверняка, пока не слышит хлопок двери. Пришёл. На кухне слышится какой-то шорох, включается кран. Затем шаги раздаются в непосредственной близости от Чуи. — Прости, что не додумался принести тебе воды раньше. Горло, наверное, жутко сушит. Чуя лишь глухо угукает и, приподнявшись при помощи руки Осаму, чуть ли не выхватывает у него стакан с водой и жадно начинает её пить. Пока спасительная прохлада стекает по стенкам горла, Чуя всё ещё пытается понять, правда ли это всё. За столько дней вот так просто увидеть рядом с собой Дазая кажется чем-то таким же нереальным, как встреча с пришельцами. Но Осаму (или же его иллюзия) послушно стоит рядом и ждёт, пока Чуя напьётся, после чего берёт у него стакан и ставит его на пол (Чуя понимает это по глухому стуку), присаживаясь на край дивана. В ладони вновь что-то суют, на этот раз нечто маленькое и круглое. Таблетки. — Это от температуры. А это от кашля и больного горла. Последнюю просто рассасывай. На этот раз Чуя сам поднимает стакан, запивая одну таблетку, затем ставит его обратно на пол и сунет в рот вторую, следуя инструкции Осаму. Когда тошнота отступает, проясняется голова, и теперь Чуя чувствует себя чуть более осознанно. — Тебя Мори сюда послал? Голос теперь не так скрипит и хрипит, да и таблетка начинает помогать на удивление быстро. Почему Чуя не додумался купить их раньше? — Я сам пришёл. — Но как?.. — Пришлось покопаться в бумажках Мори. Он, правильный такой, вечно всё записывает, — Дазай слегка усмехается, после чего, не услышав ответа Чуи, добавляет: — Я скучал. Чуя молчит. Он, на самом деле, тоже скучал. Сильно. До ломоты в костях. Но Осаму для него сейчас настоящий враг, так что Чуя решает сохранять тишину дальше, и в комнате слышится лишь тихое причмокивание. — Я должен был сразу всё объяснить. И вновь молчание. И вновь нарастание злобы. Да, наверное, стоило бы объяснить всё чу-у-уточку раньше. Эдак с их первой встречи, если в идеале. Тогда у Чуи было бы больше желания покончить с таким мудаком раз и навсегда, и не было бы тогда неловких поцелуев и касаний. — Не я их убил. — Не ты? Эта информация вводит Чую в ступор. Он чувствует себя ребёнком, который всю жизнь верил, что Санта Клаус существует, а потом в одну из рождественских ночей увидел, как отец кладёт подарки под ёлку. — Это были другие люди Мори. Не я. — Звучит как дешёвое оправдание. — Можешь мне не верить. Но, если хочешь, я расскажу, что было на самом деле. Чуя пожимает плечами и опирается спиной о спинку дивана, немного прислоняясь к Осаму. Чувствуя, как его локоть касается предплечья Дазая, Накахара окончательно уверяется в том, что происходящее не плод его воображения. — Ну, — неуверенно начинает Осаму, пытаясь понять, хочет Чуя слушать или нет, — в тот вечер у заброшки был и я, да. Но со мной были другие мафиози. Они должны были проверить здание на отсутствие кого-либо кроме тебя, чтобы я смог тебя спокойно завербовать. Но… твою мать, сколько раз я уговаривал Мори хотя бы чуточку проверять интеллект этих дубин. В общем, эти дуболомы решили, что, если рядом с тобой есть хоть кто-то, его надо устранить. Вот они и, — Дазай вновь немного приостанавливается, приглядываясь к Чуе, размышляя, надо ли рассказывать такие подробности, — подорвали пару колонн, чтобы те обрушились прямо на них. — Он осторожно накрывает ладонь Чуи своей, словно каждое неверное движение может привести к катастрофе. — Они настоящие кретины. Пришлось тут же сворачивать миссию. — А… а ты… — Чуя свою ладонь не убирает. Смотрит куда-то перед собой и пытается переварить информацию, которая только что обрушилась на него неподъёмной лавиной. — Ты бы их убил? — Его мутно-голубой взгляд обращается к Осаму. — Слушай, — Осаму берёт жутко холодную ладонь Чуи обеими руками, силясь её согреть, — я не пошёл первым. И я понятия не имею, что бы на их месте делал я. И ты тоже не можешь себе этого представить, потому что этого не было. Не думай о призрачной возможности прошлого. Смотри на то, что есть сейчас, хорошо? — Но зачем ты пришёл сюда? — Чуя прикрывает глаза. Головная боль усиливается. — Рассказать правду? Почитать мне немного моралей? После откровения Дазая он чувствует себя ещё паршивее. Получается, всё это время единственным предателем был он сам. Осаму, конечно, следил за ним, подорвал его квартиру, в целом испортил тихую и мирную жизнь Чуи, однако сам Чуя поставил под угрозу всю мафию, и теперь у него нет ни шанса помочь остальным. Ладони Дазая какие-то слишком горячие. — Вообще-то, я пришёл извиниться. Хочу, чтобы ты меня простил, если… — Дазай запинается. Мать-его-Осаму, такой острый на язык, такой харизматичный и жутко разговорчивый, запинается. Это не может не напрячь. — Если… что? — Чуя чувствует что-то нехорошее и придвигается к Осаму ближе. В глазах Дазая настоящее беспокойство. Он искренний. Обнажённый до последней клеточки души. Настоящий Осаму. Это трогает Чую и заставляет понять, что он на самом деле полюбил этого альфу. Этого несносного, заносчивого альфу. Полюбил. — После того, как ты с Достоевским… О, нет-нет, не надо делать такой взгляд, тише, — Дазай обхватывает руками лицо Чуи, словно отрезвляя самого Чую, и заставляет смотреть на него. — Там анализы крови пришли. У тебя и вправду нашли слабый наркотик в крови, очень-очень редкий. Он, типа, подделывает какую-то хрень в мозгу, которая заставляет его думать, что ты нашёл истинного. Так, ладно, Мори там по-научному говорил, я уже и не вспомню точно. В общем, Достоевский тебя накачал, выведал кучу данных и… мы будем драться с ним. С «Крысами мёртвого дома». Завтра, — Осаму щурится, вглядываясь в часы на стене, и поправляет себя: — Сегодня уже. Короче, удача едва ли будет на нашей стороне. — Нет, — Чуя автоматически накрывает ладони Осаму своими и нервно выдыхает. Он только-только начал испытывать некоторое облегчение от того, что Осаму почти не имеет никакого дела к произошедшему инциденту, а теперь оказывается, что завтра у него есть куча шансов помереть. Для такого придурка, как Дазай, это наверняка веселье, однако Чуе сейчас по-настоящему страшно. — Слушай, слушай! — Дазай приближает лицо Чуи к своему, пытается запомнить каждый узор в бесконечной синеве глаз омеги и слишком уж легко улыбается. — Я тебе только недавно говорил про призрачную возможность. Я подумал, что ты можешь винить себя за случившееся. — А как мне себя не винить? — шепчет в темноту Чуя. Даже шёпот выходит каким-то болезненным то ли от простуды, то ли от резко накативших слёз. За все прошедшие дни он не испытывал столько эмоций, сколько испытывает сейчас. — Вини дурацкого Достоевского. Мафию. «Крыс». Меня можешь винить. Я же мог всё это предотвратить, понимаешь? — Я не дал тебе шанса. Чую вновь бросает в озноб. Тёплые слёзы катятся по щекам к подбородку, падают на запястья Осаму. Чуя неуверенно сползает ладонями на них, ведёт выше по рукам Осаму, касается плеч, обхватывает его за шею и, не выдерживая, кидается в долгожданные объятия. Объятия с привкусом горького облегчения. Чуя ревёт громко, надрывно, из носа нещадно течёт, и от этого перед Осаму очень стыдно, однако скрываться Чуя больше не может. Пусть уж лучше Дазай оттолкнёт его сейчас, накричит — да пусть хоть ударит! Сегодня будут гибнуть люди — почти коллеги Чуи. И всё по вине его самого. — Прости, — щемяще-ласково шепчут на ухо, одной рукой протягивают платок, второй успокаивающе поглаживая Чую по макушке. — Прости, что оставил тебя надолго. «Это кто тут ещё извиняться должен», — думает Чуя, вытирая текущий нос, чихая, а затем вновь припадая к груди Осаму. Наконец в полной мере он чувствует запах шоколада и понимает, что запомнил этот аромат ещё с их первой встречи в мафии. После он долго не мог найти такой же шоколад в магазинах, идентичный запаху Дазая. Продавцы так удивлённо смотрели на Чую, нюхающего плитки. А ведь нужный шоколад так и не нашёлся: Осаму всё-таки особенный. — Не иди туда, — хрипит Чуя, сам уже не понимая, что делает. Внутри будто разбушевался первобытный инстинкт: удержать альфу подле себя, никуда его не пускать, вцепиться всеми конечностями и визжать, как резаный, только бы он остался рядом. С ним безопасно и уютно. — Не могу, глупышка, — усмехается Осаму так весело, словно объясняет маленькому ребёнку, что песок есть нельзя. — Но уже так поздно, ты не выспишься, — теперь Чуя скулит, прижимаясь к Дазаю всем телом, утопая в его глубоких объятиях. — Такое уже не в первый раз, — за этим следует лёгкий поцелуй в солёную от слёз щеку, однако Чуе мало, и он поворачивает лицо, ловя губы Дазая своими губами. Поцелуи быстрые, смазанные, нетерпеливые. Они оба так соскучились по друг другу, и время расставания удаётся растворить только в этих поцелуях. Чуя, как ласковый кот, заползает на колени Осаму, трётся о него, чуть ли не мурлычет от удовольствия, выгибаясь и поддаваясь ладоням Дазая. Осаму же постоянно норовит накинуть одеяло на плечи Чуи, убрать мешающую прядь за ушко, одёрнуть майку, а неприкрытые участки кожи прикрыть ладонями. О нём заботятся. И о нём заботились. Чуя и не понимал этого до того момента, пока не остался совершенно один. Оказывается, каждый день готовить самому себе завтрак быстро надоедает, и это занятие начинает делаться «на отвали». Ночью никто не подтыкает одеяло к подбородку, не накрывает стопы, вечно вылезающие из него, поэтому Чуя часто замерзает. Никто не приносил ему сладости, когда было грустно. Никто не разбавлял гнетущую тишину нелепыми шутками. Никто не показывал, как сильно можно любить и не проявлять всей любви полностью. Что имеем — не храним, потерявши — плачем Чуя только тогда смог понять весь смысл этой поговорки. Нос вновь закладывает, и страстное примирение приходится приостановить. — Блин, подожди… — Чуя нащупывает платок и сморкается в него. Чёртова простуда. — Прости. — Ого, сам Чуя Накахара извиняется за прерванный поцелуй. Чем я заслужил такое чудо? — Придурок. — Чуя пихает Осаму в грудь и заходится кашлем. Может, ещё одну таблетку принять? — Что-то ты совсем расклеился. Мне остаться на ночь и поухаживать за тобой? — А… а ты хотел свалить от меня в такое позднее время? — Чуя недовольно хмурится и вновь несильно бьёт Осаму по плечу. — Даже не думай, тупоголовый. — Понял. Больше не буду. С тобой все мысли из головы вылетают, — Дазай утыкается носом в шею Чуи, ведёт им выше и… да, прикусывает то самое, особенное, место за ушком. От неожиданности Чуе не удаётся сдержать удовлетворённый стон, и он краснеет. — Так, — переборов смущение, как можно увереннее бросает в темноту Чуя, усаживаясь на коленях Осаму удобнее. — Ты нужен мне завтра живым, ясно тебе? Завтра, послезавтра… Всегда. Понял? Кивни, если понял. Дазай послушно кивает и утыкается лбом в лоб Накахары. — Я кое-что хотел сказать тебе в ресторане тогда. Я тебя… — Стой! — Чуя успевает зажать ладонью рот Осаму. Получается, правда, положить её на подбородок и нижнюю губу (в чёртовой темноте даже не разглядеть лица этой скумбрии), но Дазай замолкает. — Я знаю, — произносит он чуть спокойнее, чтобы и Дазай присмирел. — Но скажешь ты мне это, когда вернёшься с миссии завтра. Живым. Усёк? — Усёк, — ещё один тихий смешок напротив. — Кстати, что с твоим телефоном? Я пытался дозвониться, но безуспешно. Чуя краснеет гуще, немного отодвигаясь от Осаму, чтобы вновь вытереть нос. — А, это… я случайно разбил его. Достоевский прислал что-то про то, что больше нет никаких жучков. Это… это он про что? Ты знаешь? — А, это, — вторит ему Дазай, одновременно укладываясь спиной на диван и кладя Чую на себя. — Я установил жучок на твоём телефоне. Давно уже. Достоевский, похоже, его нашёл и извлёк. Потому я и не мог найти тебя по нему… — после этих слов следует несильная пощёчина. — За слежку. — Ага. А больше он ничего не присылал? — Нет. Разбил телефон ещё в первые дни, пока тут сидел. Господи, Осаму, уже так темно! Тебе же надо выспаться. И ещё разбудишь меня, когда утром встанешь. Я приготовлю завтрак. На самом деле, Чуе просто хочется пару лишних минут посидеть с Осаму. Послушать его голос, почувствовать его запах. Побыть в его объятиях, чувствуя это, а не пребывая во сне. И завтрак — лучшее прикрытие. — А ты знаешь, что сон просто чудесное средство от всех болезней? — Дазай слегка зарывается пальцами в волосы Чуи, немного оттягивает их, накручивает на палец прядь. — Даже думать не смей. Я встаю с тобой и точка. — Чуя грозно (как ему кажется) хмурится и ударяет кулаком по груди Осаму. — Ладно-ладно, — примирительно соглашается Дазай, после чего заливисто смеётся. — Что? Что такое? — Да нет, просто… тебе не кажется забавным то, что в этой квартире наверняка есть неплохая спальня, а мы ютимся на каком-то мелком диване, прямо как там, у меня дома? Чуя смеётся в ответ и утыкается носом в грудь Осаму. Озноб будто отступает, смиряемый успокаивающим ароматом сладости. Чуя готов нежиться так вечно — и ведь никакой течки не надо! А… когда она там, кстати? Равномерные поглаживания Дазая помогают окончательно расслабиться. Напряжение, накопившееся за все эти мучительные дни, отступает, в голове становится ясно и светло, и Чуя почему-то думает, что сейчас всё идёт так, как надо. Осаму вернётся завтра сюда целый и невредимый, они вместе пообедают, посмотрят что-нибудь или просто поваляются в объятиях друг друга. Если повезёт, даже откроют бутылочку хорошего вина и отпразднуют их маленькое воссоединение. Всё будет теперь легко и просто. О проблемах можно и не думать.Часть 12
7 октября 2021 г. в 07:00
Всё оставшееся время сливается в один сплошной день, который иногда темнеет (и тогда нужно ложиться спать), иногда светлеет (и тогда пора бы просыпаться), а когда урчит живот, то надо есть (завтракать, обедать, ужинать — Чуя уже не различает). Из развлечений в этой квартирке есть лишь пара классических книг и телевизор, по которому крутят одни новости.
Отвлечься Чуе совершенно не на что. А отвлекаться надо.
В ту ночь, когда он пришёл в свою новую квартиру, грязный, измученный, в потрёпанном дорогом костюме, и тут же без сил упал на кровать, на телефон пришло сообщение из двух слов:
«Никаких жучков».
Первая мысль, конечно, об Осаму. Будто он образумился и избавил Чую от техники, которой он его напичкал. Однако затем взгляд метнулся к имени «Фёдор» над перепиской, и это немного сбило Чую с толку. Что он хотел этим сказать? Какие, чёрт возьми, жучки? Неужели и он тоже этим занимался? Впрочем, в мире предательства и лжи, в котором живёт Чуя, всё может быть.
В один из дней, в очередной раз глядя на бессмысленное сообщение Фёдора про жучки, Чуя срывается и разбивает телефон о стену. За такое количество времени в нём накопилось столько злобы, что способность активируется сама, и телефон уже не спасти. Чуе грустно. А ещё Чуе паршиво от того, что ему грустно: это была единственная вещь, хранившая в себе воспоминания об Осаму.
В груди всё так же что-то болезненно сжимается, стоит подумать о Дазае. Кожу с губ, конечно, сорвать немного хочется, однако ещё больше хочется оказаться в его крепких объятиях и услышать, как его предательские губы шепчут, что всё будет хорошо. Чуе сейчас до дрожи в пальцах не хватает этого человека рядом, и за это он ненавидит себя больше всего.
Но Мори сказал не высовываться до миссии. А ещё Мори указал адрес новой квартиры Чуи только самому Чуе, Осаму тогда выгнали за дверь. Телефон разбит, и это значит, что все мосты между ними сожжены.
«Ну и к лучшему», — думает Чуя, с тоской в глазах глядя в окно и пытаясь высмотреть хотя бы верхушку того здания, в котором жили они с Дазаем. А ещё ведь Рюноске. Чуе очень интересно узнать, что сейчас с ним, пойдёт ли он на задание, а если и пойдёт, то это просто ужасно: мальчишка не подготовлен. Недель на подготовку у того остаётся гораздо меньше, чем у Чуи, да и выглядит он слишком слабым и каким-то нездоровым. В последние дни он начинал сильно кашлять. Заболел?
Чуя, к слову, тоже успел простудиться. Пробежка в насквозь мокром костюме по ноябрьскому холоду даром не прошла, и следующим утром Накахара проснулся разбитым и больным. Температуру удалось сбить с помощью короткой вылазки в ближайшую аптеку (Чуя тогда молился всем богам, чтобы Мори не додумался поставить камеры в его подъезде), а с кашлем он до сих пор борется горячим чаем с мёдом.
Но сколько всё-таки прошло дней? Чуя еле удерживает себя от того, чтобы начать ставить на стенах палки, после зачёркивая их, как в тюрьме. Не хочется портить идеальную чистоту этих ровных стен, на которых даже картины не висят.
Порой Чуе кажется, что кто-то наблюдает за ним из другого окна. Будто долговязая фигура в плаще — то ли Фёдор, то ли Осаму — не разберёшь. Но стоит приглядеться, и фигура исчезает. Теперь, похоже, у Чуи ещё и галлюцинации начались.
Не желает проходить метка Фёдора. С каждым днём она словно становится всё ярче и заметнее, какие бы мази Чуя ни использовал, чем бы ни замазывал ненавистный укус. Оставленные следы от зубов по-прежнему алеют на бледной коже, напоминая Чуе о том, какой же он неудачник.
По соседству в этом доме никто не живёт. Сколько Чуя ни прислушивался, он не слышал ни единого постороннего звука из других квартир, да и на лестничной площадке всегда было тихо и безлюдно. Мори подобрал просто идеальную одиночную камеру.
В полной тишине к Чуе лезут особенно поганые мысли: «Ты во всём виноват», «Это из-за тебя», «А вот будь ты хоть немного сообразительнее…». И ещё вечное «А что, если бы ты так и не заговорил с Фёдором?». Они же могли просто расстаться тогда и больше никогда друг друга не увидеть. Но ведь в таком случае Чуя бы не узнал, кто на самом деле виновен в смерти его друзей. А освобождает ли от ответственности это знание самого Чую?
Мысли будто кто-то ставит на повтор, и они прокручиваются в голове до тех пор, пока Чуя не уснёт, однако, уснув, его начинают преследовать другие призраки прошлого.
Чуе снятся друзья. Их задорные улыбки, яркие глаза, которые в определённый момент потухают, и на их месте — бездна, а улыбки искривляются, раскрываются рты, и вместе с бульканьем какой-то чёрной жидкости из них слышны заунывные стоны.
— За что, Чуя?.. Почему мы? Почему ты не остановил нас?
Грудь Чуи сдавливает от вины и отчаяния, он хочет молить их о прощении, но горло словно пережало тисками, и вырываются лишь жалкие хрипы. «Простите, простите, простите», — крутится в голове Чуи, когда по его щекам начинают скатываться крупные горячие слёзы, а друзья так и стоят там, вдалеке, и до них почему-то безумно трудно добраться.
Проснувшись, Чуя чувствует такие же слёзы у себя в реальности. И на него сваливается очередной поток самоненависти.
Ещё ему снится Дазай. Осаму то вонзает нож в его спину, когда они мирно беседуют на какой-то лавочке в парке, то начинает внезапно душить его, когда они сидят и смотрят ночью телевизор, как когда-то давно, будто уже и не в этой жизни. Порой Дазай заявляется на порог квартиры Чуи с его друзьями. Они сидят за столом на новой кухне Чуи, пьют чай, едят сладости, а затем Осаму вскакивает и начинает стрелять по друзьям Чуи. Самое отвратительное в этом сне то, что он самый частый, и Чуя каждый раз знает, что произойдёт, однако не может ничего сделать, и потому только беспомощно наблюдает за происходящим.
Одиночество — невыносимая вещь. Пару раз Чуя берёт в руки пачку лезвий, разместившуюся в шуфлядке с разной канцелярией. Достаёт оттуда одно, вертит, внимательно рассматривает, однако затем складывает всё обратно. Он понятия не имеет, почему эта вещь так сильно нравилась Дазаю.
И вот снова он думает об этом дурацком Дазае. Снова его терзают противоречивые раздумья. Ему страшно из-за того, что Осаму мог вновь начать резаться, и одновременно ему кажется, что так этому подонку и надо. А потом он вспоминает тёплый взгляд, мимолётные нежные касания, лёгкие поцелуи, и злость немного утихает.
Оставшийся мир с каждым днём словно стирается до этой крохотной квартирки, и Чуе приходится всё чаще и чаще выходить на улицу и обходить здание, в котором он живёт, чтобы понять, что жизнь за пределами этих четырёх стен ещё кипит. Порой ему удаётся увидеть счастливую семейную пару с детьми, каких-то спешащих студентов, прогуливающихся собачников. И каждый раз он старается высматривать в этих людях Дазая, прекрасно осознавая, что тот представить себе не может, где же сейчас Чуя. Вон у того высокого альфы каштановые волосы, совсем как у Осаму, а вон у того парня с собакой — похожее пальто. Но Дазай собак не любит.
Со временем Чуя смелеет и начинает выходить за пределы двора при доме, прогуливаясь в других дворах и невольно отмечая, что в соседних районах людей больше, чем там, где живёт он сам.
Чем ближе день миссии, тем дальше он отходит от своего дома. Ноги сами несут его в сторону мафии, и приходится часто заставлять себя останавливаться и брести обратно к дому: не хватало ещё, чтобы Мори или кто-то из его людей заметили его.
От Мори никаких вестей нет ровно с того дня, как Чуя пришёл в эту квартиру. Постепенно дни в мафии отдалились настолько, что теперь стали казаться днями из другой жизни, но вот Дазай почему-то выбивался из общей картины и всё равно присутствовал в этой жизни, как бы сильно Чуя ни хотел думать по-другому.
День перед миссией становится самым длинным и невыносимым. Снова поднимается температура, закладывает нос, кашель становится жутко хриплым, и у Чуи едва хватает сил, чтобы приготовить себе завтрак. После он долго лежит перед телевизором, неосознанно листая каналы по кругу и слабо понимая, что там показывают. Где-то авария, кого-то ограбили, достроили новую многоэтажку, реклама молока. Всё сливается в один сплошной поток информации, который не удаётся разобрать, хотя Чуя даже не старается. Какое ему дело до жителей Южной Африки, когда его вновь жутко знобит и хочется набросить на себя всю одежду, что есть в доме?
От Мори всё ещё ничего не слышно. Чуя прислушивается к каждому шороху в подъезде, однако там по-прежнему тихо. Ни наёмного убийцы, ни простого сотрудника, который принёс бы хоть какую-то весточку. Удивительно, к слову, что даже Фёдор ни разу не показался — Чуя надеется, что помогла конспирация бывшего босса.
Обед он пропускает. Ужин тоже. Он нередко делал такое и в дни до этого, хотя сейчас голод чувствуется, но сил на что-то помимо переворачивания с одного бока на другой уже не хватает. Чуя включает новостной канал и начинает вслушиваться немного внимательнее. Благотворительность чиновника, новая выставка, проекты на строительство… и ничего о стычке группировок. Подозрительно. Чуя решает на некоторое время закрыть глаза, чтобы немного вздремнуть, и проваливается в глубокий сон.