если вселенная бесконечна

Инженеру неловко и страшно сидеть в кабинете президента. Но НИИ опять угрожают сокращения, а у него просто не поднимется рука опять кого-то уволить. Остаётся только попросить финансирования и надеятся, что президент согласится. По старой дружбе. В кабинете он пока один, его провели и сказали посидеть на диванчике, дождаться. И пока Инженер сидит, то оглядывает просторный кабинет, дорогую мебель и картины. Много картин на стенах. Он и не догадывался, что президент любит искусство. Взгляд цепляется за изгиб лакированного дерева за балдахином в углу. Он нервно сжимает и разжимает руки в кулаки, оглядывается воровато. Но любопытство и внутренний трепет не дают удержаться от того, чтобы подойти и легонько отодвинуть занавеску. За ней, чуть углубившись в нишу, стоит прекраснейший чёрный Блютнер. Облизнувшись, Инженер проводит кончиками пальцев по клапу рояля и оглядывается на дверь. Если он совсем чуть-чуть, просто тихонько послушает, как звучат клавиши… Крышка закрыта, звук не должен быть слишком громким, тем более он лишь слегка нажмёт на клавишу… Нота си-бемоль звучит как поцелуй весеннего ветра и внутри всё у Инженера сжимается от ностальгии. Когда он четыре раза в неделю бегал в музыкальную школу к Элеоноре Евгеньевне и там по два часа сидел над клавишами Красного Октября, на котором заедала правая педаль. Дома у них не было пианино, зато у бабушки с дедушкой было. Он все выходные у них проводил, а бабушка цокала языком, мол это всё хорошо, Кешенька, и моторику развивает, но лучше тебе о науке подумать, чтобы как все в семье быть. А это так, баловство. «Баловался» Кеша лет до шестнадцати, пока школу не закончил и в институт не поступил. Хотя вечерами всё равно прошмыгивал в актовый зал и пытался играть на слегка расстроенном институтском пианино. А потом уже и институт закончил, пианино это из зала окончательно расстроилось (не очень любили в институте самодеятельность художественную). Да и бабушка с дедушкой своё давно продали, когда живы ещё были. Кеша лет восемь к инструменту не притрагивался вообще. Но иногда выстукивал по столу знакомые, отпечатанные на всю жизнь в памяти ритмы. И сейчас этот звук пробудил в нём что-то далёкое и приятное, будто он старого друга встретил. — К-как же там начинается… — пробормотал Кеша, закусив губу, и сыграл на пробу несколько нот. Музыка нежно полилась из инструмента, пальцы помнили, пальцы всё помнили (хоть, возможно, несколько раз он и не совсем те аккорды сыграл). Он забыл обо всём, остался лишь звук, лишь музыка, постепенно набирающая силу, переливаясь трелями, заполняя душу восхищением и радостью. Почти доиграв до конца, он всё-таки сбился, с досадой нахмурившись. — Не знал, что у тебя такие таланты, отец, — послышалось сзади. Президент стоял у двери, оперевшись на косяк и сложив руки на груди. — Ой… Э-э-э… Я прости…и-извинения м-мои, я ничего не с-сломал, я просто… — Инженер отпрыгнул от рояля, будто тот ударил его током. — Да я ничего и не говорю, на здоровье. Мне нравится… Душевно так. Что это? — Ш-шопен…ну… Да. Но-ноктюрн его… Один там. — А что-то ещё можешь сыграть? — Я-я? Ну… Ноты… Н-нот у м-меня нет, я так-то не о-очень там помню. — А ты мне черкани, какие ноты нужны — мои ребята достанут. Придёшь ко мне, ещё тебя послушаю. Инженер что-то промямли, извинился ещё раз десять и убежал. Сердце выпрыгивало из груди. Ну уж нет, он больше в жизни не придёт к президенту, такой позор… Уже у себя в кабинете Инженер вспомнил, что финансирования так и не попросил. А значит, всё-таки придётся ещё раз проведать президента. И уж тут Кеша не отвертится. Сыграет. Если его попросят, конечно. (А его, несомненно, попросят…)