Как боятся стихий — урагана и смерча,
Глубины, высоты, наводнения или огня —
Так боятся любви, что сильнее и жизни, и смерти.
Ты меня узнаешь? Я стихия твоя!
Заплывать глубоко, под собою не чуя опоры,
И не знать, где же берег, где небо, где дно,
И карабкаться вверх, в небеса, где кончаются горы,
Я могла бы одна, но мне страшно одной.
Но вдоль берега плыть и сидеть у подножья —
Неужели всю жизнь провести у заветной черты?
Мы прижмемся друг к другу каждой клеточкой кожи,
Мы сплетем пальцы рук — не узнаем, где я, а где ты.
А когда на подъеме перехватит дыханием горло
От такой высоты, вот тогда ты меня позови.
Я — стихия твоя, твое небо и горы.
Где закончится страх, там начнется свобода любви.
Катя Яровая «Как боятся стихий — урагана и смерча…» ©
Спустя 18 лет после подписания мира с Плутарком. Обнимая голову мужа и качая ее в объятиях, Терри задрала лицо к небу и протяжно завыла. Так выли сраженные горем песьи женщины в те времена, когда псы еще существовали на Марсе. Так выли на Земле волки, теряя свою пару. Однажды Модо рассказывал ей об этих удивительных зверях. Так выли земные собаки, теряя хозяев. О том, как они горюют, ей поведала Чарли. А сейчас так выла серая мышка, чувствуя себя как они — оставленной на смерть одинокой сукой. Потому что без него, того, кто дал однажды имя, самоуважение, любовь, семью и детей, жить было незачем. Ей осталось лишь одно — рыдать над бездыханным телом своего мужчины. Воина, отправившегося свергнуть диктатора, но потерпевшего поражение. Он редко делился подробностями своих планов. Не потому, что не доверял, нет! Просто считал, что ей, жене и матери его пятерых детей, знать об этом совершенно не нужно. Лишь испугается, да в случае провала пострадает. Вот и сейчас, отправляясь на самое сложное из своих заданий, обмолвился лишь, что «идет на опасное дело». Она, не зная подробностей, оставила в гараже холодные тряпки, чтоб Модо смог остудить мотоцикл после возвращения, да как умела изображала присутствие хозяина в доме для соседей. Но он не вернулся наутро. Не вернулся и к вечеру. Еще ночью она поняла, почувствовала, что спасителя ее больше нет. Но продолжала ждать, верила, что вернется, и заставляла себя не терять надежды. Молить Фобос. Молить его маму, чтоб защитила сына. Молить тех двоих, которые привели его к ней и хранили, уберечь и на этот раз. Но эти мольбы услышаны не были… Звонок с незнакомого номера заставил измученную неизвестностью женщину вздрогнуть и схватить аппарат дрожащими руками. Безумная надежда всколыхнулась в истерзанной душе даже несмотря на то, что уже почти двое суток она точно знала — Модо больше нет в мире живых. — Да? — Терри? — Голос хриплый и знакомый. Много лет уже не слышанный. — Да! — Он мертв. Утром похороны. Ты хочешь проститься? — Да. — Я пришлю машину. В трубке раздались гудки. Старый друг ее мужа закончил вызов, даже не посчитав нужным попрощаться. Ее не удивила подобная грубость: теперь, без Модо, она снова стала никем. Даже когда страшные слова прозвучали, слезы не пришли. Плакать хотелось ужасно, хотелось кричать, рвать на себе волосы, но вместо того, чтоб устраивать истерику и пугать детей, она встала и, невидяще глядя вокруг, принялась за повседневные дела. Помыла посуду. Приготовила ужин. Такой, как любил муж: горячие, прямо со сковородки, блинчики. Проверила у дочерей уроки и отправила их по кроватям, предупредив, что завтра уедет по делам. Приготовила подобающее случаю одеяние: за последние годы ей пришлось носить траур слишком часто. Как и всегда, приняла душ, приготовилась ко сну и откинула одеяло на их постели. С его стороны. Легла там, где матрас был промят весом невероятно рослого мужчины. Они как раз собирались его менять, да теперь это не понадобится. Она устроила голову на подушке, хранящей едва уловимый аромат любимого, обняла ее и пролежала так всю ночь, свернувшись клубочком. До самого рассвета не сомкнула пересохших глаз и, кажется, почти не моргала. Где-то в районе груди и живота адским пламенем горела боль. Обжигала изнутри, лизала внутренности и рвала горло немым криком, сжимала судорогами тело. Женщине казалось, что только так, спрятав агонию души внутри себя, она сможет хоть как-то удержать внутри это пламя, а не выпустить наружу всепожирающей черной дырой, что засосет в себя весь ее мир. Точнее, его осколки. Лучик солнца заглянул в неплотно занавешенное окно, скользнул по подоконнику и залил просторную, но аскетичную спальню золотистым светом. Прыгнул на кровать, пробежался по одеялу и взобрался на серое, острое плечико, а по нему на шею и на черный нос. Но полностью поседевшая за одну ночь женщина даже не шевельнулась, даже не моргнула от яркого света, бившего точно в пустые, мертвые глаза. Ей было невероятно страшно и одиноко лежать на нагретом лишь ее телом матрасе, чувствовать щекой мягкую подушку, так отличающуюся от широкой груди, на которой она просыпалась столько лет каждое утро. Хотелось трусливо спрятаться от страшной реальности и сделать вид, что дней ожидания и короткого звонка просто не было, но она заставила себя осторожно пошевелиться, приподняться на локте и встать с осиротевшего супружеского ложа. Она должна проводить его в последний путь. Последний раз побыть рядом. Последний раз поблагодарить за все, что дал ей. Двигаясь словно робот, мышка тихо собралась и, дождавшись обещанной машины, вышла из дома. Водитель, повидавший всякого, замер в оцепенении, увидев ее: страшное, безжизненное, пустое лицо и неприбранные, развивающиеся на марсианском ветру седые волосы. Будто не женщина к нему шла по аккуратной подъездной дорожке дома в респектабельном пригороде, а сама Смерть верная спутница Отца касты воинов, приближалась, чтоб утянуть в чертоги Великого Марса… Она не помнила дороги. Она не помнила коридоров. Она не помнила, как поприветствовал ее старик, такой же седой, как она сама. Он сделал было к ней шаг, чтоб принести соболезнования, да отшатнулся в ужасе. Сознание ее вернулось лишь тогда, когда она увидела серое неподвижное тело, лежащее на деревянном постаменте, приготовленном для танца погребального пламени. Когда отблески на стали правой руки резанули глаза, да взгляд остановился на синем кольце, нарисованном вокруг безымянного пальца. Много лет назад Модо нанес его в знак их брачного союза той же краской, которой подкрашивал «Чоппер». Она заметила, что повязка поперек его левого глаза чуть сбилась, и осторожно поправила ее. Муж ужасно не любил, когда кто-то видел спрятанные под ней шрамы. Она забралась на погребальный костер своего мужчины, положила на колени его голову, подняла фиолетовые глаза к небу и тоскливо завыла. И лишь тогда к ней пришли слезы. Черная дыра из сердца вырвалась наружу, чтобы сокрушить ее мир. Мир, которым был для Терри Модо. Мир, которого не стало без него. Мир, который без него был ей просто не нужен. И тогда Терри тоже не стало.***
Женщина с безумными фиолетовыми глазами не помнила, как ее оттащили от тела. Не помнила, как врач вколол ей успокоительное. Не помнила, как кивнула, показывая, что готова к продолжению церемонии. Как приняла от кого-то в руки факел и запалила погребальный костер. Зато она отлично запомнила, как в ногах ее мужа загорелось пламя, заревело, пожирая воздух вокруг, побежало вверх по неподвижному телу. Оно возвращало себе того, кто и сам был пламенем. Дух, рожденный огнем, огню был предан и снова стал им. На погребальном костре горело тело, а рядом с ним сгорало то, что было когда-то Терри. Горели ее страхи. Горела ее нерешительность. Горела ее покорность и робость. Ее любящее сердце превратилось в пепел, ее способность прощать развеялась по ветру. Одинокая женщина больше не знала, кто она. Но чувствовала, что должна найти что-то. Вот только что — никак не могла понять. Поэтому, когда костер догорел, позволила увести себя в огромный кабинет и рухнула там на пол подле окна, выходящего на Сад Надежды. Она не реагировала на предложенный стакан воды, лишь смотрела на того, кто его протягивал, с непониманием. Не слышала, о чем спрашивал старый друг ее мертвого мужа. — …они все меня предали! Ты знала о том, что они задумали? «Модо предал близкого? Немыслимо! Просто невозможно!» — …Кто еще знал? Кто?! Старик тряс ее за плечи и что-то кричал в лицо. Из того, что он говорил, она выхватила лишь одно: Винни тоже больше нет. «Что же будет с его девочками?» Эта мысль внезапно вернула в реальность, заставив вслушаться в то, о чем ей говорили. — …твою мать, да отвечай ты уже! Кто еще знал о покушении? Нагината? Ты? Харлей? КТО? — Мужчина уже рычал от бессилия, не в состояния получить хоть какую-то информацию от казавшейся всегда такой мягкой женщины. Он был уверен, что та расскажет все, что знает, лишь увидев его! Но, судя по всему, ее сознание просто не выдержало потери, и теперь она совершенно бесполезна! Стокер, замахнувшись в бессильной ярости, отвесил мышке звонкую пощечину, откинувшую ее к окну, которое заканчивалось у самого пола. Матерясь, схватил пузатую бутылку и сделал несколько судорожных глотков прямо из горла… Ей в лицо бил свет. За холодным стеклом распускались цветы и грелись на солнышке нежные листья растений, которые возрождали к жизни экосистему Марса. Даже не возрождали, а перерождали ее! По велению Лидера их сделали сильнее. Устойчивее к непогоде и недостатку воды. Их сделали еще красивее чем были те, которые уничтожил Плутарк. Идеальные растения в идеальном мире! Которые выживут, несмотря ни на что. Растения, на которые через толстое стекло смотрела фиолетовыми глазами женщина, потерявшая все. Женщина, у которой снова не было имени. Женщина, которую снова можно ударить, зная, что защитить ее некому. Внезапно она встрепенулась и стиснула зубы. Не все она потеряла! В этом искусственном мире осталось единственное настоящее — ее дети! Дети Модо. Дети Винни. Дети Троттла. Девочкам понадобится кто-то, кто о них позаботится, иначе их сознание сожрет идеология, придуманная сумасшедшим диктатором. Как и сознание мальчиков, которым скоро понадобится утешение. Что будет с ними, если рядом не окажется того, кто способен объяснить значение слова «свобода?» Кому, как не ей, поддержать Нагинату, тоже лишившуюся любимого?.. Ее муж умер за свободный Марс, и она не позволит его смерти стать напрасной. Научит детей отличать благо от навязанных идеалов. Будет беречь тех, кто был дорог Модо. Мужчине, который стал для нее целой вселенной… — …Твою мать же! Да выйди ты из ступора! Мальчишки знали о предательстве? Говори же уже, упрямая ты баба! Лидер требовал ответ, но не глядел на нее. Он уже, кажется, не верил, что получит его от этой мыши, судя по всему потерявшей разум и ставшей лишь выжженной горем оболочкой. И ей это было на руку: неожиданность позволит его напугать и сделать то, что нужно ей. Она сможет настоять на своем, заставит оставить ее детей в покое. Она не будет больше прятаться и искать защиты. И внушать ее близким то, как им следует жить, не позволит! Никогда! — Дети ничего не знали, Стокер, — она уловила, как вздрогнул старик всем телом, и едва заметно ухмыльнулась. Совсем недавно ее бы саму напугало то, как прозвучал ее голос. Холодно, потусторонне, хрипло, безжизненно. — Но я клянусь тебе, Лидер! Клянусь памятью моего покойного мужа! Если не дашь мне заботиться о наших детях, тех, кто остался, попробуешь нас разлучить, они узнают. Ты и твои идеи принесли достаточно горя! Убийце друзей не найти прощения! Оставь нас в покое, старик, и больше никогда не появляйся в нашей жизни! Иначе узнаешь, как мстят за отцов марсианские воины! И как умеют проклинать их матери! Стокер, оцепенев от этой речи, все еще стоял спиной к ней. Его ухо уловило шорох траурных одеяний. Старик, с трудом подавляя охвативший его внезапно ужас, резко обернулся. Вдову его друга выжигающим глаза ореолом освещали лучи солнца, бившие ей в спину, отчего фигура ее превратилась в черный силуэт, лишь зрачки полыхали огнем. И казалось, что это не женщина поднимается, словно возрожденный в пепле феникс, а кровожадный демон появляется из подземных чертогов самого Великого Марса. Она смотрела на него диким, полным ненависти и обещания мести взором. Взором, выжигающим душу. Взором, способным разрушать миры. В глазах матери воинов разгоралось Пламя.