Серым пеплом осыпятся вниз
Те мечты, что не сбудутся никогда.
Меня вряд ли раскурят на бис.
Шанс, если и есть, то один из ста.
Его поднимает будильник. Антон переворачивается на спину, морщась от пробуждения. Не хочется даже шевелиться, куда уж там вставать и идти в школу. Судя по голосам в коридоре, мама уходит на работу, за ней закрывается дверь и щёлкает внутренний замок. Шаги приближаются к двери комнаты, останавливаются и сворачивают в сторону гостиной. Антон пытается вспомнить, что было потом. От гаража сразу пошли домой, буквально побежали, как будто скрывались. Не оглядываясь, крепко схватившись за руки, выискивая безлюдные места, чтобы снова поцеловаться. Антону всё время хотелось спросить, почему вдруг, а что теперь делать с Марго, Антону вообще хотелось хоть что-нибудь спросить, ему нужны были объяснения. Он никогда не понимал этих действий ради действий, потому что сам, когда говорил что-то на эмоциях, когда мог разбрасываться в раздражении вещами, всё равно знал, почему и зачем он это делает. — Помолчи, не думай, не спрашивай, — говорил Лёша одними глазами и снова накрывал его губы. Антон помнит, кажется, все до единого его поцелуи, может по секундам расписать, какой и куда был сделан. Антон помнит его руки, помнит упавшую в коридоре Лёшину куртку со своих плеч. Похоже, когда они вернулись, дома никого не было, потому что это точно должно было бы их остановить. Наверное. Кто знает, могло ли их вчера вообще хоть что-то остановить? Что было дальше? Антон садится, спуская ноги на пол. Он не помнит. Чёрт возьми, он понятия не имеет, что было после упавшей куртки в коридоре и тишины квартиры. Просто пустота, темнота и больше ничего. Становится как-то страшно от незнания, хотя, с другой стороны, может, оно и к лучшему, что не помнит. Страх от факта провала в памяти перетекает в другое русло, теперь страшно от того, что будет ещё дальше. Ему ведь надо выйти из комнаты и столкнуться лицом к лицу с братом. Им ещё учиться в одном классе и жить в одной квартире. Во всяком случае, до весны или до лета. Страшно от того, что Антон не знает, о чём думает Лёша, как тот вообще всё воспринимает и воспринимает ли. Вещи сложены на стуле даже чрезмерно аккуратно, будто в комнату зашла мама и решила убраться. Впрочем, это Антону практически ничего не даёт всё равно. Подумаешь, вещи. Если он был пьяный, а судя по тому, что он не помнит кусок вечера-ночи, был, к тому же, водка явно не прошла бесследно, то Антон мог сам начать складывать вещи просто, потому что. Как Головин с ничего мог начать раздеваться, так и Антон мог преисполниться аккуратностью. Нет никаких зацепок для памяти, поэтому остаётся только собраться и выйти из комнаты. Вечность тут не просидишь, рано или поздно придётся встретиться со своими страхами. — Доброе утро? — действительно спрашивает Антон, заходя на кухню. Лёша убирает со стола свою тарелку, значит, уже позавтракал. Перед носом Антона возникает миска, пакет молока, пачка хлопьев. Всё в полном молчании, без единого прямого взгляда и какого-либо контакта, пусть и случайного. — Спасибо. В ответ шум воды из раковины, несколько шагов в сторону, задумчивая, даже какая-то неуверенная остановка посреди кухни и снова шаги. Всё-таки к столу. Лёша отодвигает стул, садится и поворачивает голову к окну. Антон вздыхает. Ему придётся начать самому, потому что Лёша способен молчать вечность, если ему этого захочется. Снова сам. Опять должен разгребать то, что не он, по сути, и начал. Никто не просил Лёшу это делать, Антон вообще планировать накричать на него у гаража и уйти, потому что в последнее время только так мог сдерживаться от рискованных шагов, способных сломать жизнь. Ведь потеря Лёши для него давно равна потере жизни. Ему не нужен будет ни футбол, ни друзья, если исчезнет брат. — Может быть, поговорим? — начинает Антон. — Кажется, теперь действительно есть, о чём. — Говори, — спокойно отвечает Лёша. — То, что вчера... — Я вчера ошибся, — Лёша перебивает, что ему совсем не свойственно. Обычно он всегда дослушивает до конца, только в момент яростного спора может всё-таки перебить человека, если тот, по мнению Лёши, несёт откровенную чушь. Антон же и сказать толком ничего не успел. — Это был пьяный порыв, мне всего лишь показалось, что так надо сделать. Стало интересно, если хочешь. — Здорово, — тихо произносит Антон, чувствуя, как внутри бессильно закипает злость. Ему, значит, стало интересно, захотелось попробовать что-то новое. Отлично. Спасибо за честность, это то, что Антон давно мечтал услышать за все свои два года безответности. — А если бы тебе ещё что-то захотелось, ты бы тоже до меня доебался? — Повторяю: я был пьяный. Стоял бы на улице кто угодно другой, Бара, Кучай или Головин, я мог бы сделать то же самое. За что быстрее получил бы по роже, впрочем, а не то, что... — Ты никогда не напивался, — цепляется Антон за первое попавшееся, лишь бы не слушать дальше о том, что он вообще никакого значения не имеет. Лёше в самом деле плевать, для него Антон стоит в одном ряду со всем остальным населением Москвы. Не лучше, не хуже, просто такой же, часть серой массы, на фоне которой проходит Лёшина исключительная в собственном понимании жизнь. — Всё когда-то бывает впервые. — Я не помню, что было после того, как мы вернулись домой. — И что? — Лёша вопросительно выгибает бровь и упирается в Антона таким взглядом... У Антона перехватывает дыхание. Точно так же брат смотрел на Исакова, когда тот выпендривался. — Ты тоже выпил, всё логично. — А ты помнишь что-нибудь? — Только то, что некоторые совершенно не умеют себя контролировать, — раздражённо сообщает Лёша, поднимаясь со стула. — Я больше ни слова не хочу слышать об этом. — Охуенно. Сам полез, а теперь я будто в этом ещё и виноват. Лёша же у нас сама невинность, это ему просто показалось, он чуть-чуть ошибся. Наверное, хотел поцеловать Марго, но промахнулся? — Замолчи! — неожиданно выкрикивает Лёша. — Тема закрыта! Мне плевать, что ты думаешь об этом! Мы никогда больше не вернёмся к тому, что вчера случилось. Как будто и не было ничего, понятно? Если хоть слово скажешь даже своему Головину... — То, что? Братом перестанешь меня считать? — Уходи. Собирайся, нам через десять минут выходить, я не буду тебя ждать полдня. — Пошёл ты на хуй, братик. Можешь вообще больше никогда со мной не разговаривать, не ждать, не обращать внимание. Впрочем, у тебя это всегда получалось прекрасно, так что, учиться не придётся. Смотри только, не ошибайся больше, а то на районе камнями забросают. Вот скандал будет: местный образец правильности совершил роковую ошибку! — Ещё одно слово, Антон, и я действительно перестану считать тебя братом. Антон показывает ему средний палец и уходит в ванную, громко хлопнув дверью. Этого следовало ожидать, он даже почти не удивлён. Да, больно, да, мерзко, да, хочется закричать на всю квартиру и разбить хреново зеркало перед собой. Но нельзя. Нельзя показывать свою слабость, нельзя поддаваться эмоциям. Пусть Лёша думает, что ему тоже плевать. Безразличие — это самая тяжёлая пытка.***
В класс заходят так, словно ничего не случилось. Первый урок в пятницу — опять история, кабинет, предсказуемо, полупустой, потому что часть одноклассников вчера была на празднике. Вряд ли кто-то такой же отбитый, как компания организаторов торжества, чтобы на следующий день идти в школу. Баринов уже за своей четвёртой партой среднего ряда, уронил голову на рюкзак, видимо, пытается доспать. — Доброе утро, — хлопает его по спине Лёша. — Иди на хуй... — отзывается хрипло Дима. — Вот скажите мне, почему у нас ни в одном классе нет грёбаного кулера с водой? — А это тогда что? — спрашивает Антон, кивая вперёд, где рядом со столом Александра Юрьевича как раз кулер. — Он пустой, гений! Какая-то сука всё выхлебала до меня. — У нас в кабинете тоже есть кулер, Денис Дмитриевич всегда лично меняет эту бандуру с водой сверху, — говорит Лёша. — А Денис Дмитриевич, блядь, по-твоему, в школе? Он ко второму приходит только. — Боже, сходи в столовую за водой. Там есть чайник на отдельном столе рядом со столом с грязной посудой. В нём вода нормальная и бесплатная. Стаканов, правда, исторически не бывает. Дима неверяще смотрит на Лёшу. Сомнительные чайники с ещё более сомнительной водой внутри, конечно, дают слабую надежду на спасение от сушняка. До начала урока есть ещё пять минут. — Смотри, если ты напиздел, я с тобой больше на одном ряду не сяду. В дверях кабинета Дима сталкивается с Костей и Сашей. Головин идёт, странно оглядываясь по сторонам, будто впервые в школе и ничего не понимает. Судя по его лицу, половину ночи он либо блевал, либо просто не спал. — Ого, оно живое! — приветственно восклицает Антон. — Готов поспорить, герой ночи, ты ни хера не помнишь. Саша отрицательно мотает головой, временно присаживаясь на соседнее место за Диминой партой. Костя ухмыляется, потому что у него есть целый фотоальбом со снимками вчерашнего праздника, проще говоря, внушительный сборник компромата на Головина, ну, и ещё на некоторых личностей. Есть даже несколько видео, и он обязательно покажет им их на перемене, когда все будут в сборе. — Мне страшно представить, что там может быть, — тихо говорит Саша, поглядывая на Костю. — Почему я вообще набухался? — Риторический вопрос, — хмыкает Антон. — Тебя даже контролировать бесполезно, всё равно найдёшь, где наливают. Кстати, как мать? — Я проснулся, когда она уже ушла. Понятия не имею, поняла ли она... Нет, точно поняла. Костя сказал, что это он меня до дома провожал. — Да, после того, как ты проблевался за гаражом, я понял, что, наверное, пора тащить тебя домой. Ключи, кстати, ты мне даже выдать не смог. Пришлось шариться по твоим карманам. А мать твоя, похоже, спала, когда мы пришли. Я старался максимально тихо довести тебя до комнаты, но ты упорно пытался разрушить хату. — Меня потом ещё в три часа полоскало, — со стоном произносит Саша, прикладывая руку ко лбу. — Пиздец, блядь. Я всё испортил, да, Тох? — Вообще нет, — уверяет Антон. — Это было... ну, никак. Ты ничего не испортил, но и не улучшил, конечно. — Чёрт, сейчас же ещё на первой парте тусить, — доходит очевидное до Саши, который явно планирует думать сегодня в очень экономном режиме. — Я морально не выдержу. А если Александр Юрьевич ещё что-нибудь спрашивать будет? Блядь, я же ни хера по домашке не делал. Сука... Со звонком в класс обратно вваливается Дима. Вода из чайника, видимо, его немного приободрила, хотя, конечно, он ждёт, что эффект пройдёт быстро. Александр Юрьевич задерживается на десять минут. — Извините за опоздание, — он врывается в кабинет, тут же кидая верхнюю одежду на стул, обходит стол и выдыхает. Явно спешил. — Типичные московские пробки лишили нас сегодня возможности обсудить домашнее задание, которое я дал вам вчера. А оно было таким увлекательным, верно? — Александр Юрьевич, я сделал доклад про биржевой крах в США 1929 года, — поднимает руку Чалов. — Сколько по времени займёт твой доклад, Федя? — Ну, минут пятнадцать, я думаю. — Хорошо. Тогда выходи и рассказывай. Не торопись. У нас как раз тема урока смежная с биржевым крахом, — с облегчением сообщает Александр и садится за стол. Чалов нудно вещает добрых полчаса, мастерски растягивая свой и без того неинтересный доклад, полный цифр и сухих фактов. Кажется, не слушает даже сам Ерохин, который обычно проявлял инициативу в подобных мероприятиях больше всех. Он старался всегда сделать так, чтобы ученики сами остались в восторге от проделанной работы, начинал беседу с выступающим, задавал какие-то очевидные вопросы, которые были как раз дальше по содержанию доклада, чтобы выступающий думал, что это он такой умный, может отвлечься и ответить на внезапный вопрос. Во время урока Костя шлёт фотографии Саше, подписывая их по-всякому. Головин искоса поглядывает на мигающий телефон, стараясь не сгореть от стыда прямо на глазах учителя. Но Ерохин тоже занят чем-то у себя в телефоне. Он пишет Денису, спрашивая, придёт ли тот на работу или, может быть, лучше возьмёт себе выходной. После вчерашнего дня дружбы они вернулись в Москву далеко не в лучшем виде. Черышев был вымотан как физически, так и морально. Он не спал всю ночь, бодрясь тем, что допивал всевозможные остатки алкоголя. Когда Кокорин прекратил свою истерику, и Денису совместными с Александром усилиями удалось уложить друга на большой диван на первом этаже дома, чтобы, если что, сидеть рядом за столом и контролировать ситуацию, пришло время самому Денису выплеснуть эмоции. К счастью, почти все гости уже не проявляли активность, поэтому он мог, хоть и шёпотом, но рассказать Александру, как это всё, если честно, доконало. Была бы у Дениса сила воли, он бы давно уже послал своих друзей к чёрту, пусть бы разбирались со своими убогими взаимоотношениями сами, но нет, Денис всё-таки продолжал упорно разгребать всё за них и не давать ни одному, ни второму совершать глупости. — Ты просто дорожишь ими, Денис, — сказал Александр. — Сколько бы раз ты ни говорил, что тебе плевать на окружающих, что тебе лучше одному, что ты ни к кому не привязываешься, но ты ведь всегда готов пойти на любые жертвы ради тех, кто тебе дорог. Это и Феди с Сашей касается, и твоего класса. И сила воли тут совершенно ни при чём. Несмотря на вчерашние потрясения, кажется, Денис упорно планирует посетить работу, ведь и Кокорин, и Ерохин, и Смолов тут, как и другие учителя, которых можно было встретить на празднике. К тому же, завтра у Дениса полноценный выходной, успеет восстановиться. — Александр Юрьевич, я закончил, — говорит Чалов, отвлекая учителя от телефона. — Молодец. Отличный доклад, Федя. Сколько осталось до конца урока? Минут пятнадцать? Значит, на дом я задаю вам контурную карту по Первой мировой войне. Сейчас пойду её распечатаю. Ученики провожают Ерохина удивлёнными взглядами, ведь раньше он всегда готовил все материалы заранее, а кабинет не покидал в принципе никогда во время урока. Да и принтер у него вообще-то есть, пусть он, наверное, больше принадлежит Людмиле Анатольевне, но никто не запрещал и Ерохину им пользоваться. — Хм, у нас тема урока сегодня должна была быть про антифашистские движения в Европе, — произносит Федя, листая учебник. — Интересно, при чём тут биржевой крах, который Александр Юрьевич назвал смежной темой? На перемене, как раз перед двумя уроками литературы, в ожидании Дениса Дмитриевича, компания 11 «В» рассматривает фотографии с вечеринки, смеясь на всю рекреацию. Повторяющий домашнее задание по литературе Чалов даже вынужден встать со скамейки и простоять около двери закрытого кабинета, держа тетрадь на весу, потому что только так он мог хоть чуть-чуть снизить концентрацию громких обсуждений рядом с собой. — О, а это ты влез на стол, чтобы прочесть тост, — сквозь смех говорит Костя. — Димон, смотри, как тебя тут перекосило! — Господи, какое идиотское выражение лица, Тох, — пытаясь тут же изобразить лицо друга, произносит Дима. — О-па, видео. И они смотрят, как Головин решил спеть «Вечно молодой». Саша то краснеет, то не может сдержать улыбки, глядя на самого себя, потому что, конечно, стыдно за то, что он себя совершенно не контролировал, но, с другой стороны, ему, да и всем, ведь было весело. К веселящейся компании подходит группа из трёх девушек. Громкий стук каблуков заставляет парней оторваться от экрана Костиного телефона. Перед ними стоит Влада, за которой мнутся какие-то её одноклассницы. — Это тебе от Лики! — твёрдо произносит девушка и со всей силы припечатывает ладонь к щеке Димы. Замолкает вся рекреация, тут же поворачиваясь к эпицентру назревающего скандала. На глазах всего 11 «В», нескольких шестиклашек, парочки людей из параллели и, самое главное, собственных друзей Баринов получает пощёчину от непонятной девушки за другую девушку. — Чего, блядь, а ты не охуела ли?! — восклицает Дима, сжимая руки в кулаки. — А это тебе лично от меня! — не успевает он среагировать, как вторая пощёчина касается другой щеки. Рука у Влады, предсказуемо, тяжёлая, но не тяжелее позора, который только что свалился на голову Димы. Одноклассницы Влады смеряют Диминых друзей презрительными взглядами, фыркают что-то вроде: «Бабники!» — разворачиваются и уходят вслед за своей предводительницей. — На следующей перемене поговорим, слышь! — кричит вслед Дима, и его друзья многозначительно кивают, тем самым, подтверждая для всей общественности, что разговор состоится, и, возможно, кто-то из девушек пострадает не меньше, чем бариновская честь. Впрочем, тут речь ещё и о репутации остальных парней, ведь оскорбление со стороны подружек Влады было направлено именно на них. А среди компании есть, например, Лёша со своим безупречным образом, который ни в коем случае нельзя запятнать подобной клеветой. Хотя тот же Саша предпочёл бы быть бабником, чем почти геем в глазах всей школы. — Что ты такого сделал? — строго спрашивает Лёша у друга. — Я ебу, что ли? Она охуевшая в край! Бешеная, блядь, — возмущается Дима. — По щам просто так не получают, — хмыкает Костя, листая свой альбом компромата, надеясь где-нибудь увидеть подтверждение обвинениям Влады. — Уверен, это из-за того, что ты весь вечер бегал от Лики к Маше. Даже я не понимал, как никто ничего не замечает, гараж-то не километровый, — произносит Антон, и все друзья поворачиваются к нему. — Судя по всему, Лика заметила и решила рассказать Владе, а не у тебя спросить. Тупо, конечно, но вполне возможно. — Что ты сказал? Я не понял, блядь, то есть ты меня тоже бабником считаешь? — немедленно переходит в позицию нападения Дима. — Я не говорил, что считаю тебя бабником, ёпт. Я предположил, как могла произойти эта хрень, учитывая, что я кое-что вчера видел. — И как же ты к этому кое-чему относишься? — Бара, ты серьёзно хочешь сейчас пиздиться с Тохой, а не разбираться, какого хуя Влада тебе влепила? — пытается переключить разговор на другую тему Саша. — Подожди, Головин. Тебя, кажется, сейчас вообще не спрашивали. Ну так, Тоха, чё ты думаешь по этому поводу? По законам дружбы Антон должен принять сторону Димы, потому что неважно, какую дичь творят наши друзья, им всё равно надо помогать. Только после того как конфликт будет улажен, можно высказать своё честное мнение, да и то не слишком наезжая на товарища. Тем не менее, Антон совершенно не поддерживает Диму и его решения, он никогда не считал, что Баринов поступает правильно, оттягивая момент выбора девушки и практически встречаясь с ними обоими. Это вообще, по мнению Антона, отвратительно. Быть с одной, но при этом целоваться с другой, тайно встречаться с ней и переписываться. И вдруг Антон поднимает взгляд на Лёшу. Хочется иронично усмехнуться, потому что, по сути, брат вчера делал абсолютно то же самое. Ну да, с кем поведёшься, тут всё ясно. Вот и Лёша со своими идеальными отношениями, которые в последнее время чуть-чуть начали трескаться, взял и поцеловал Антона, просто потому что захотелось, потому что это якобы никаких последствий не несёт, потому что Марго всё равно не узнает. — Я считаю, что ты повёл себя как мудак, — смотря на Лёшу, но обращаясь к Диме, произносит Антон. — Давно пора было определиться, чего ты хочешь, а не делать крайними совершенно посторонних людей. Ты встречаешься с Ликой? Вот и встречайся с ней. Не лезь к Маше. А если Лика тебе больше не нравится, и ты вдруг, с какой-то радости, вообще с нихуя, понял, что тебе позарез нужна Маша, потому что... Да похуй, почему, просто вот нужна, то найди в себе ёбаную силу воли, блядь, расстанься с ней и начни встречаться с Машей. Тебе никто и слова не скажет. И не придётся выглядеть идиотом в глазах всей школы, — на последнем предложении Антон всё же разворачивается к Диме. — Потому что только конченный долбоёб будет пытаться усидеть жопой сразу на всех стульях. Дима даже на какое-то мгновение теряется. Саша нервно кусает нижнюю губу, потому что тут даже он понятия не имеет, как спасти Антона от мордобоя с другом. Наговорил тот, конечно, столько, что без целого литра было бы не разобраться, не оскорбившись сразу. А зная Диму, только чудо поможет Антону сейчас не потерять друга и сохранить собственное лицо без увечий. Громкой трелью раздаётся звонок. Денис Дмитриевич, медленно плетясь, зевая на ходу, угрюмо идёт к своему кабинету и без слов кивает ученикам заходить. Выходит, чудо всё-таки случилось. Осталось понадеяться, что за урок Дима банально забудет об Антоне, сосредоточится только на будущем разговоре с Владой. — Так, задание на два урока, — произносит Денис Дмитриевич. — Сделать сравнительную таблицу по образам Аксиньи Астаховой и Натальи Коршуновой. Можете начинать сейчас, можете дома, но тогда будете делать на пару часов дольше. — Простите, Денис Дмитриевич, а как же путь исканий Григория Мелехова? — поднимает руку Чалов. — И в чём же состоял путь исканий Григория? — Он понял, что радости мирной жизни и труд ему ближе. — Вот и весь путь исканий, — пожимает плечами Денис. — Итак, сейчас я продиктую пункты для сравнения, а потом уйду в столовую. Если кто-то будет меня искать, то... не открывайте дверь. А если вы разнесёте мне кабинет, то на следующей неделе будет два дополнительных русских вместо одного, понятно? Класс синхронно кивает, и только Чалов, кажется, возмущён, что ему не дали в полной мере рассказать про тему исканий. Да и вообще сидеть просто так два урока! Он эту таблицу со сравнениями сделает за половину первого. Как и предполагает Саша, Дима к близнецам даже не поворачивается за все сорок пять минут. Очевидно, всё-таки раздумывает над тем, как объясниться с Владой, но то, что Дима не забыл слов Антона, это точно. Пройдёт урок и перемена, может быть, ещё одна литература, хоть весь день или целая неделя, Баринов такой наезд запомнит надолго. И когда он решит напомнить о нём Антону, неизвестно. Саше даже хочется, чтобы конфликт не растягивался на долгое время, а решился бы сразу, буквально за сегодня. — Зачем ты это сказал? — тихо, но зло спрашивает Лёша, сверля взглядом брата, невозмутимо переписывающего в тетрадь пункты для таблицы. — Я так думаю, а Дима попросил как раз сказать, что я думаю. Не буду же я врать другу. А ты не согласен? Мог бы ещё на перемене это уточнить. Хотя, знаешь, не надо, и так ясно, что ты всегда будешь на стороне Димы. В любой ситуации. — Я, кажется, утром предупреждал тебя, чтобы в школе и вообще везде ты больше не смел... — Ты идиот? — Антон презрительно дёргает верхней губой. — Я хоть слово про тебя сказал? Я говорил про Диму, если до тебя не дошло. — Да всем, блядь, было ясно, о чём ты. Говорить про Диму, а иметь в виду меня. — Вау, поздравляю, у тебя какая-то там стадия паранойи. Слышишь то, чего не было. Хотя... Хм, кажется, ты всегда слышишь только то, что тебе хочется. И к тому, что ты видишь, это тоже относится. Лёша складывает все свои вещи в одну кучу и перекидывает на Димину парту. Баринов удивлённо на него смотрит, но потом, видимо, понимает это по-своему. Будто бы Лёша так выбирает его сторону, а не своего странного брата, несущего всякую хрень. Ну и правильно, нечего сидеть за одной партой с теми, у кого с головой не в порядке. На перемене, впрочем, Антон идёт за разговором к Владе вместе с остальными, но держится Саши, или это Саша держится его, чтобы в случае чего уберечь от необдуманных действий. При том, что Головин не уверен, возможно ли друга как-то удержать. Свои претензии Влада и Дима высказывают, еле сдерживаясь, да и то, наверное, только по причине того, что они в стенах школы. Тут любой учитель может прибежать на шум и отвести к Денису Дмитриевичу, а ему такое не расскажешь. То есть, конечно, можно, но вряд ли Черышеву очень хочется разбираться, кто с кем и когда поцеловался не вовремя. Разумеется, конфликт на этом исчерпать не выходит. Каждый остаётся при своём мнении, хотя точно становится понятно, что с Ликой у Димы всё кончено. Только он, похоже, не особенно и жалеет о случившемся. Судьба решила всё за него, выбрала ту девушку, с которой ему будет лучше. Во всяком случае, у Маши нет никаких подруг-церберов, подобных Владе, с ней уже проще общаться. Только Дима даже не подумал о том, что его поступок отразится непосредственно на самой Маше, которая тоже учится в этой школе и периодически вынужденно пересекается с Владой. И если Дима уже не представляет никакого интереса для подружек Лики, вознамерившихся мстить за девушку, то предмет измены, сама разлучница, ещё очень даже мозолит глаза.***
Если так подумать, то всё плохое в жизни Феди, заставлявшее его морально страдать, случалось из-за Кокорина. Тот вечно умудрялся выкинуть что-нибудь невероятно хуёвое, от чего последствия доходили даже до Смолова. Но сейчас, кажется, если кто-то и совершил ошибку, то только сам Федя. Слова Дениса, произнесённые на веранде, не покидают мыслей весь следующий день. Феде бы о работе думать, о том, что Кутепов, будь он неладен, передвинул собрание по поводу школы на первое ноября. Все дети будут на каникулах, а когда выйдут с них, могут выяснить, что школы больше и не существует — закрыли, расформировали. Кутепов ведь сделает всё возможное, лишь бы поставить себе очередную успешную галочку в резюме. Наверное, он спит и видит, как улучшаются его показатели по ликвидации школ. Они ничего не успели за месяц, как и предполагалось. Да, вроде бы, турникеты на вход привезут ко вторнику или раньше при большом везении, но это капля в море. У Кутепова есть претензии к любому предмету, даже к дверям кабинетов. Федя и его друзья пытались, старались сделать хотя бы что-то, но вышло не слишком хорошо. А тут ещё и извечная проблема Смолова — абсолютное неумение разделять профессиональное и личное. У него всю жизнь так: отношения напрямую влияют на работу, работа всегда зависит от того, что происходит в жизни. Наверное, из Феди никогда не должно было получиться директора. Ида Геннадиевна где-то там истерично смеётся во всё горло. Вот только вся Федина жизнь — сплошной хит-парад стечений обстоятельств, вероятность которых один на миллион. Федя всегда отличался высочайшей везучестью, пусть иногда она имела негативный оттенок. И смысл сейчас посыпать голову пеплом, если практически всё решено? Он не успеет. Даже если вылезет из кожи вон, ему всё равно не хватит времени, чтобы закрыть все проблемы. Ну, почему именно сейчас? Почему в этот год? И почему вообще именно с ним и его школой? Ах, ну да, сказочное везение. Тем не менее, слова Дениса задевают куда сильнее, чем насущные проблемы. К ним Смолов уже как-то привык, сроднился, а вот с высказываниями своего лучшего друга у него никогда не получалось сладить. Денис вечно, как вкинет, как окатит холодной водой посреди зимы, так ещё неделю анализировать придётся. Что особенно ужасно, Федя понимает: друг, как обычно, прав. Денис, чёрт бы его побрал, всегда оказывается прав, даже если на первый взгляд ситуация вообще не выглядит таковой, как он её описывает. Этот случай — та же история. Денис просто взял и вытащил из Феди какие-то глубоко скрытые в душе чувства, которые тот не хотел показывать даже самому себе, потому что мерзко. Мерзко понимать, какой ты человек. Для начала, безвольный. Будь у Феди хоть немного силы воли, он бы давно поговорил с Сашей сам, а не попытался бы сохранять дистанцию, всячески тыкая Кокорина в свои новые мимолётные связи, мол, смотри, ты на хрен мне не упал. Нет, Федя выбрал другую тактику, решил превратиться в мразь, чтобы убедить Сашу, что такой человек ему всё равно не нужен. Только Кокорин или идиот, или прикидывается, потому что, похоже, эту версию Смолова полюбил ещё больше. Во всяком случае, рвение вернуть его увеличилось в разы. По поводу девушки, Саши этой, Денис тоже прав. Федя, может, и не думал так прямо привязывать её к себе, но всё-таки нельзя отрицать, что он действительно боится в очередной раз потерять близкого человека из-за измены. При том, что Федя сам заочно решил, что ему все должны изменять без повода. Это, конечно, полный бред. Может быть, он и видит в этой Саше замену Кокорину, проводит параллели и вообще выбрал её только из-за них, но она ведь другой человек. Она даже не увлекается футболом, чтобы мчаться на матч в Петербурге, бросая своего парня в самый ответственный момент его жизни. И всё-таки Федя думает, что со своим везением он вполне способен опять наступить на те же грабли и сделать что-либо, что толкнёт Сашу к измене. С другой стороны, кто сказал, что свадьба и теоретический выводок детей удержат её от этого? Если ей захочется, то она бросит Федю, вне зависимости от того, сколько всякого они успеют совместно нажить. Разделят как-нибудь, это сейчас не проблема. Забавно думать о разводе, когда ещё и предложения не делал. Федя теперь не знает, стоит ли идти на такой шаг, это ведь... А как это вообще? Ответственно? Навсегда? И вот тут вылезает ещё один Федин потаённый страх — он не хочет оставаться один. Впрочем, страх довольно очевидный, если посмотреть на то, как Федя предпочитает проводить каждый вечер своей жизни, вечно ища себе какую-нибудь компанию побольше. Но одно дело компания на вечер, а совсем другое — человек, с которым ты планируешь серьёзные отношения на долгий период. И Федя боится, что такого человека у него больше никогда не будет. Казалось бы, ну, если так, то почему бы не вернуться к Кокорину? Он, тем более, до сих пор любит, сам не против начать с начала, но Федю вновь останавливает страх №1. Однажды Кокорин его уже бросил, он может так поступить ещё раз и даже глазом не моргнёт, ибо привычно. Тут Денис снова прав: у них не выйдет обнулить то, что было «до», чтобы устроить себе какое-никакое «после». Как же всё стало ужасно сложно. Раньше было куда проще. Наверное, это чёртова старость. Хотя, говорят, что двадцать восемь лет — это даже не время для кризиса среднего возраста. Но у Феди перед глазами есть живой пример вечного кризиса любого возраста, поэтому количество прожитого вообще ничего не гарантирует и не обещает. Сказочное везение даёт Феде то, что за весь день его не беспокоят ни разу. Никто не заходит в кабинет даже просто уточнить какую-нибудь ересь, Денис не появляется в поле зрения, Кокорин явно отсиживается у себя, предаваясь страданиям, Кутепов, видимо, закрывает другие школы района. Никаких встреч с родителями непонятных детей, которые планируют поступить в эту школу в будущем, никаких планёрок с учителями. Даже ни одного звонка по телефону или сообщения, даже на почту, даже рекламного. И Феде это одиночество в данный момент совершенно ничего плохого не несёт, пожалуй, только даёт насладиться собственными мыслями и лениво разобрать какие-то незначительные дела. День катится к завершению. Гомон в коридорах стихает, последние учителя заканчивают проверять тетради и спешат по домам. Федя почему-то домой не спешит. Там его ждёт Саша. Удивительно, но они даже ещё не съезжались, хотя жизнь в одном доме, конечно, этому практически способствует. Саша иногда остаётся у него, иногда проводит один-два дня у себя, занимаясь какими-то рабочими делами, потому что не хочет тащить это в чужую квартиру, где стоит заниматься вообще не этим. Федя не хочет домой, как раз, наверное, из-за того, что там Саша. Он уверен, что опять задумается над словами Дениса, как только переступит порог, а девушке ведь не объяснишь причину всего этого. Она не поймёт. Она и не должна понимать, как и не должна знать, что у Феди вообще когда-то было что-то с Кокориным. Как-то внезапно Смолов вспоминает про бутылку виски, которую он открыл на дне учителя. Осталась ещё половина, но разве есть хоть единый повод сегодня пить? Конечно, есть. Их сегодня как раз завались. — Боже, я думал, ты умнее и никогда не опустишься до моего уровня, — проносится в голове голосом Дениса. — Отъебись, — фыркает Федя своим мыслям, прислоняя горлышко бутылки к губам. За окном темнеет. Середина октября, как-никак. Что всегда раздражало Федю в своём кабинете, так это выход окон на школьный стадион. Надо было меняться кабинетами с Кокориным, ведь у того окна выходят на облезлую клумбу во дворе. А это футбольное поле с беговыми дорожками по периметру, пустые трибуны и два фонаря, напоминающие прожекторы, он видеть не может. Сильнее всего желание сменить кабинет возникает, когда на стадионе тренируется их команда. Феде, если честно, еле хватает сил слышать удары по мячу, свистки и указания, часто доносящиеся из-за открытого для проветривания окна. Федя никогда не смотрел на их тренировки. Он принципиально не собирается это делать. Как и ходить на их матчи. Его приглашали, да. Он пообещал из вежливости, но он не пойдёт. Не в этой жизни уж точно. Забирая бутылку с собой, Федя думает, что сейчас самый лучший момент для того, чтобы пользоваться общественным транспортом. Машину ему дадут только завтра, надо будет не забыть забрать от неё ключи с утра, а для этого придётся пораньше встать. — Фёдор Михайлович, я думал, вы давно ушли уже, — удивляется Рома, отрывая взгляд от очередной книги. — Ещё немного, и я бы закрыл школу. — Значит, я вовремя успел, — усмехается Федя, смотря на электронные часы на подставке, показывающие «20:20». — Уже действительно поздно. — Кружки разошлись даже. — Кружки? — Ну, секции, Фёдор Михайлович. Танцы бальные, тхэквондо... Футболисты сегодня не собирались, кажется. «Ласточки» давно ушли... Федя и забыл, что в школе у них ещё остались какие-то секции, помимо инициированных самими учителями, вроде той же футбольной команды. А раз Федя про секции до сих пор не вспоминал, значит, к ним Кутепов не придирался. Ну и хорошо, хоть с чем-то можно не связываться. Среди четырёх калиток открыта только одна. Рома, конечно же, закрыл практически все, как только закончился седьмой урок. Федя идёт к самой левой и слышит гулкие удары по мячу со стороны стадиона. Ненадолго он останавливается, делая очередной глоток из бутылки. И кому приспичило в такой час припереться на школьный стадион? И как у него это вообще получилось? Ведь всё закрыто, кроме прохода через школьный двор, а он отлично просматривается с места вахтёра, Рома бы заметил. Если, конечно, в этот момент не был бы занят своей книгой. Феде, в принципе, плевать, кто смог проникнуть на стадион, но он всё равно сворачивает в противоположную сторону, чтобы посмотреть, кто нарушает школьные правила. Как минимум, там может быть какой-нибудь совершенно посторонний человек, а это ещё одно упущение — плохая безопасность территории. Будь тут Кутепов, уже пару листков из своего дипломата исписал бы.***
Нет ничего удивительного в том, что Лёша тут же побежал доказывать всем вокруг, в первую очередь, самому себе, что он в край нормальный. Конечно же, он приходит домой, звонит Марго и немедленно зовёт её на свидание, крича об этом на весь дом, будто специально, чтобы брат тоже услышал. Хотя, возможно, Антон специально прислушивался, а Лёша говорил с той громкостью, которая ему свойственна. Естественно, возвращаться домой Лёша не спешит. Естественно, он может и вообще не прийти сегодня ночевать, ведь так он точно убедит всех, что с ним всё в порядке, он любит свою девушку, и больше ему ничего не нужно в этой жизни. Антон грызёт карандаш, пытаясь вникнуть в задачу по физике. Непонятно ничего, сосредоточиться не получается. Тишина квартиры бесит, давит, хочется, чтобы случилось хоть что-то. Откинув в сторону задачник, Антон решает сделать невероятное и берётся за биологию. К этому предмету он принципиально не притрагивался, не отступая от своих слов, что ему оно всё не нужно. Картинки, правда, хоть немного развлекают, но Антону становится скучно, спустя страницу параграфа. Боже, кто вообще читает учебники от корки до корки? Какой-нибудь Чалов, если только. Интересно, это ему хоть что-то по жизни дало? В голову приходит гениальная, пусть и не самая своевременная идея. Антон открывает шкаф и достаёт из его глубин футбольный мяч, который не так давно забрал у Головина. Антон сигареты так тщательно никогда не прятал, как этот мяч, действительно опасаясь, что мама во время очередной ревизии комнаты найдёт и покажет отцу. Или не покажет, но расскажет. Выходить на улицу в футболке было тоже такой себе идеей, но возвращаться Антон уже не будет. Он перехватывает мяч под рукой и уверенно направляется в сторону коробки. Около фонаря он слышит пьяный гомон и смех. Хулиганы. Значит, на коробку нельзя. Быстрыми шагами Антон уходит подальше, усиленно думая, как бы ему воплотить свой план. Точно, школьный стадион! Это ведь близко, буквально в паре шагов, и плевать, что никто не ходит на школьные стадионы так поздно вечером. Конечно, через двор школы Антон идти не собирается. Он знает все дырки в заборе вокруг стадиона, поэтому мяч перекидывается первым, а следом на стадион проникает Антон. Мяч катится по искусственной траве, мягко шурша. Остановка. Удар. Мяч стукается о железную штангу, распространяя звон по тишине, иногда нарушаемой гулом близкого проспекта. Обычно Антон никогда не выходил с мячом один. Он всегда считал это бесполезным, потому что ты ни с кем не борешься, на воротах тебе никто не мешается, и вообще условия настолько нереальные, что нет никакого смысла тратить силы. Но, оказывается, такая типа тренировка всё-таки кое в чём помогает. Голове помогает. Отвлекает. Даёт возможность выместить клокочущие эмоции на ни в чём неповинном мяче, пусть уж он не обижается. — Да ладно, серьёзно? — раздаётся вздох, спустя полчаса беготни по полю. Антон поворачивает голову, придерживая мяч ногой. — Здрасте, Фёдор Михайлович, — и тут же облегчённо выдыхает. — У вас праздник сегодня опять какой-то, что ли? — кивает на бутылку в руке директора. — Ага. Жизнь праздную. Федя присаживается на скамейку под навесом. То есть идёт через всё поле до скамейки и только потом садится, хотя ему нужно домой и вообще нет никакой цели находиться здесь с Миранчуком, которому взбрело в голову потренироваться на ночь глядя. В общем-то, Федя не удивлён. Просто забавно, что среди всех возможных вариантов для встречи ему выпала именно встреча с Антоном. Тот пинает мяч в сторону скамейки, подходит и садится рядом, заинтересованно смотря на директора. — Вы сюда на меня посмотреть пришли? — произносит с невероятным сомнением. — Естественно, — фыркает Федя, закатывая глаза. — Чем же ещё мне заняться в половине девятого вечера в пятницу? Нет. Я просто услышал, что кто-то есть на стадионе и пошёл проверить. Потому что, вообще-то, школа закрыта, и никого на её территории быть не должно. Как ты сюда попал? — Там дырка в заборе. Ей уже лет сто. — Точно, — осеняет Федю. — А я даже забыл. Она же ещё при мне была. Слушай, Антон, у тебя есть сигареты? — вдруг спрашивает Смолов. Антон мог бы соврать, что не курит, да только директор в курсе, что это не так. Сколько раз на близнецов жаловались, что они курят в школьном туалете средь бела дня. Порывшись в кармане штанов, Антон достаёт пачку. И тут же хочет убрать её обратно. Чёрт, вот надо было взять вишнёвые, а не обычные. На улицу же шёл, мог бы подумать головой хоть немного. — А-а... — начинает Антон неуверенно. — О, Денис такие раньше курил, — сообщает зачем-то Федя. — Ну, то есть Денис Дмитриевич. Потом ему надоело, перешёл на другие. Антон медленно считывает информацию. В любом-другом месте, кто бы ни был рядом, его бы уже заподозрили в чём-нибудь, а может быть, давно ударили бы. Во всяком случае, уж точно никто не стал бы ему между прочим рассказывать, что его классрук тоже фанат вишнёвых сигарет. — Мы из-за них его Черешней дразнили. Ну, и из-за фамилии, конечно. Удачно совпало, — продолжает Федя, и Антон списывает эту внезапную разговорчивость не по теме на выпитый алкоголь. Он медленно протягивает директору пачку сигарет, потому что отказывать уже невежливо. Абсурдная ситуация какая-то. Странное совпадение заставило их тут встретиться, и теперь один пьёт и курит при другом, хотя вряд ли имеет право так поступать, а второй смотрит на это, как дурак. Антон ведь ученик Фединой школы, который должен уважать учителей и администрацию, а те, в свою очередь, обязаны поддерживать некий авторитетный образ, чтобы их уважали. И вот такое падение авторитета! Буквально с разбега на дно. — У вас точно всё хорошо? — спрашивает Антон, потому что взаимное молчание какое-то не менее абсурдное, да и вообще хочется как-то продолжить тренировку, но явно не при директоре. — Просто прекрасно, — невесело хмыкает Федя. — Антон, а ты далеко живёшь отсюда? — Ну, минут пять идти, если опаздываешь. — А ещё школы поблизости есть? — Не знаю. Как-то не интересовался. Вы это к чему? — На тот случай, если нашу закроют. — А зачем её закрывать? — За тем, что я хреновый директор, который ничего не умеет. Нахер вообще сунулся? — Антона удивляет не то, что впервые слышит ругательства со стороны Смолова, а то, что тот так плохо о себе отзывается. С чего бы? Он, как кажется Антону, хороший директор, уж получше Иды Геннадиевны. — Нормальный вы. Вас все любят. — Ну-ну, — Федя тушит сигарету о скамейку и кидает куда-то под неё же. — То, что я всех устраиваю, ещё не значит, что я умею управлять школой. Что самое странное, я ведь знал, что у нас куча проблем, но ждал какого-то сигнала сверху, чтобы начать исправлять их. Во всяком случае, некоторые. Вот, наверное, за это и получил. Иначе с какой бы стати именно сейчас прислали эту чёртову проверку? — Так это, получается, тот странный мужик, который проверяющий, школу закрывать собирается? — спрашивает Антон. Федя кивает. — Да хрена с два у него получится. У нас всё отлично. Есть школы куда более убогие. — А вот, как выяснилось, мы с ними на одном уровне. Педагогов не хватает, второго иностранного языка нет... — И нафиг он нужен? Время тратить. У меня с пятого по седьмой класс был немецкий. И что? Я, кроме какого-то дебильного стишка и названия главного вокзала Берлина, ничего не помню. Хотя и этого, наверное, многовато для трёх лет. — Да, только мы не можем носить статус гимназии, если у нас нет двух языков. — Русский и английский — это тоже два. — Два иностранных, Антон. А вести второй у нас некому вдобавок. Методистов я уже который год ищу, — Антон не знает, кто такие методисты и чем они занимаются, поэтому молчит. — Табличек на дверях не хватает. Вахтёр только один. Нет перечня кабинетов, хотя зачем он нужен, школу в два шага обойти можно. Ремонт в столовой нужен. А ещё Кокорин! — Проверяющему не понравился Александр Александрович, и поэтому надо закрывать целую школу? — удивляется Антон. Он, конечно, тоже далеко не в восторге от их завуча, но есть куча людей и похуже. Взять того же Вагнера или Марину Яковлевну. — Александр Александрович даже мне не нравится. Ну, как завуч. Он просто ничего не делает. Я поручил ему заказать турникеты на вход, так он то ли забыл, то ли даже не собирался выполнять. — Турникеты? А это обязательно должно быть в гимназии? Без них нельзя ей считаться? — Если бы я только знал. Этот Илья Олегович Кутепов, кажется, выдумывает и утверждает правила на ходу. Но итог-то всё равно один: мы — не гимназия. Федя вздыхает, отпивая алкоголь. Антон хмурится, не слишком понимая, в чём великая трагедия. Нет, если их школу вообще собираются закрывать, то это плохо, тут можно переживать. Но если просто понизят в статусе, то и чёрт с ним. Какая разница, как ты называешься, если что так, что так учишь детей? — А нам обязательно надо быть именно гимназией? — интересуется Антон. — Вам, может, и нет, — как-то язвительно отвечает Федя. — А мне, пожалуй, что да. — И зачем? Директор гимназии получает больше, чем директор школы? — Нет. Но лично мне надо, чтобы мы остались гимназией. Да и просто остались. — Бред какой-то. Как по мне, так гимназия — это что-то ужасно пафосное, но пустое. Больше гонора, чем смысла. А школа... ну, школа и школа, было бы из-за чего ущемляться, — Антон фыркает, разводя руками. — Вон, Гнида Геннадиевна тоже гордилась тем, что сделала нашу шарагу гимназией сто лет назад. — Как ты сказал? Гнида Геннадиевна? — Федя даже начинает улыбаться. — Мы её так же в своё время звали. Только она, может, и была отвратительным человеком, но нельзя не признать, что она умела разруливать всякие такие ситуации. При ней никто до нас не докопался бы. Даже Кутепов. — Хороший директор не швырял бы целый класс от учителя к учителю и не делал бы его виноватым во всех своих бедах. А она подсунула эту Римму Альбертовну, чтобы та нас загнобила. Конечно, потрясающий план. — Ну да, возможно, это было единственное чёрное пятно в её карьере. Не повезло с вами связаться. Второй раз не смогла справиться. — Да она вся была, как огромное чёрное пятно! И что за второй раз? — Первыми такими мы у неё были, — Федя достаёт ещё одну сигарету из пачки, лежащей между ними с Антоном. — То есть мой класс. Мы тоже были «В», и, конечно, нас считали самыми худшими. На нас многие жаловались. Вагнер терпеть не мог и постоянно заваливал, даже отличникам умудрялся аттестаты испортить. Римма Альбертовна ваша тоже вдалбливала нам в головы, что хуже в мире никого нет, что мы уголовники и отбросы общества. Ну, тогда так можно было говорить открыто. Наш класс распускать хотели, хотели кое-кого исключить. Не знаю, почему не сложилось. Хотя нет, знаю. Один раз родители отстояли, в другой раз помог этот, чемпионат футбольный, в котором вы участвуете. Я помню, с какими словами нас Ида Геннадиевна выпускала, на Последнем звонке перед всеми заявила, что сможет теперь вздохнуть спокойно, потому что прощается с худшими и надеется больше никогда о нас не услышать. Наверное, за эти слова что-то там сверху и наказало Иду Геннадиевну, раз именно выпускники 11 «В» вернулись в эту школу, а Федя вообще сместил директрису. Вот только стрелка крутится в обе стороны и, видимо, Феде тоже теперь прилетает за какие-то прошлые грехи, а может, за нынешние, хотя он до вчерашнего дня был уверен, что ничего плохого не совершал. — Выходит, поэтому вы так не хотите, чтобы мы теряли статус гимназии? Вам кажется, что тогда Гнида Геннадиевна окажется права, а вы не хотите быть хуже неё, — догадывается Антон. — Да я вообще ничего не хочу, — произносит Федя с отчаянием. — Я никогда не хотел прийти и выгнать Иду, никогда не хотел быть директором школы, никогда не хотел что-то кому-то доказывать тут и бороться со всякими проверяющими. Не было у меня такой мечты. — Зачем вы тогда пришли сюда? — Жизнь заставила. — А о чём тогда вы мечтали? — чуть тише спрашивает Антон. — Единственное, о чём я по-настоящему мечтал, играть в футбол. И у меня это даже было. — Серьёзно?! Вы были футболистом? — Да, был. Давно. И, наверное, зря. — И за кого вы играли? Я про вас никогда не слышал. — С чего бы вдруг? Я играл-то пару лет. Кто обо мне говорить станет? Хотя голы за «Динамо» у меня всё-таки были, но это, наверное, больше случайность, чем заслуга. — А-а, — тянет Антон. — За «Днище» играли, значит. — «Днище»? Много ты понимаешь. Антон выгибает бровь, мол, ну, кто в здравом уме будет считать «Динамо» нормальной командой. Хотя не Антону бы судить, его не так давно из академии выгнали, да и вообще никуда не берут. Федя удивляется, как внезапно легко ему говорить о футболе и, тем более, о себе в футболе. Он ведь не вспоминал об этом даже с Денисом, каждый раз обрывал любой его намёк на подобную тему, даже если потом выяснялось, что Денис и не собирался заводить футбольные обсуждения. А тут какой-то Антон, и ему Федя, не задумываясь, рассказывает о проблемах школы, вспоминает собственную юность и молодость. Хотя, наверное, странно называть Антона «каким-то», Федя слишком часто с ним видится, и был бы Антон не учеником его школы, а просто человеком со стороны, Федя мог бы уже звать его своим другом. Потому что Антон, если так подумать, может оказаться ближе многих этих «друзей». Мяч мягко катится, шурша по искусственной траве. С проспекта продолжает доноситься далёкий гул проезжающих машин. Если прислушаться, можно даже отличить машину от троллейбуса. Только на это у Антона нет времени, потому что Фёдор Михайлович выбил мяч из-под его ноги и потащил к воротам. Раньше Антон играл вот так в футбол либо с Лёшей, либо с какой-нибудь внушительной компанией, собранной на коробке одним кличем. С Лёшей играть ему нравилось больше. Антон знал каждое его движение, мог предсказать, под какой ногой брата окажется мяч, и в какой угол тот нанесёт удар. Лёша всё время пытался показать какое-нибудь крутое движение и смеялся, когда Антон обиженно дул губы, потому что у него ничего не получалось. Они носились друг за другом до ночи, в любое время года, даже когда земля на коробке покрывалась наледью или присыпалась снегом. Поскальзывались, тянули друг друга за собой на землю, смеялись, потом вставали. И в следующий раз уже специально старались уронить друг друга, пихались и толкались, кружась в вечерних сумерках. Однажды Антон упал как-то особенно больно, и ему почему-то вдруг стало невероятно обидно от этого факта, хотя он и понимал, что Лёша не сделал бы это со злым умыслом. Но сидя на земле, смотря снизу-вверх на брата, Антон совершенно не хотел больше с ним играть. И Лёша смотрел в ответ, уже не улыбаясь. Он понял, что что-то сделал не так, и протянул Антону руку. Тот секунд десять думал перед тем, как схватиться за неё. Лёша потянул на себя, крепко обнял и сказал: «Я люблю тебя, Тош. И я никогда не сделаю тебе больно, веришь?» «Я никогда не сделаю тебе больно. Я люблю тебя. Мы всегда будем вместе. До самого конца. Что бы ни случилось, и где бы ни оказались. Я обещаю тебе», — и, кажется, он не исполнил ни одного обещания, да и не исполнит уже никогда. И для Антона эта мысль становится вмиг такой ясной, как день, такой простой и понятной со всех сторон, что он даже не знает: плакать от горя или смеяться над собственной наивностью. Поле ничуть не мягче земли на коробке. Падать больно и неожиданно. Антон только успевает упереться ладонями за спиной, чтобы не стукнуться ещё и ей. Трава странно влажная и холодная, неприятная. — Извини, — произносит Фёдор Михайлович, протягивая руку. — Давай вставай, отморозишь себе всё. Антон обиженно смотрит на раскрытую перед собой ладонь. Но всё же берётся за неё. — Я не хотел, правда, — будто бы одного извинения было недостаточно, и ему действительно жаль, продолжает Смолов, смотря на Антона. — Бывает. Что я, не падал, по-вашему, никогда, что ли? — отряхивается и вздрагивает от какого-то очередного холодного прикосновения по коже. — Выйти на улицу в середине октября в одной футболке — это, конечно, надо большим умом обладать, — говорит Федя и снимает свою куртку. — Держи, надень. Заболеешь ещё. — А вам болеть самое время, да? — У меня пиджак и алкоголь. — Могли бы поменяться, — говорит Антон, накидывая куртку на плечи. — Ну да, спаивать учеников — это отличная идея. Ида Геннадиевна до такого никогда бы не додумалась. Антон удивлён, что никогда прежде не слышал, что именно Фёдор Михайлович со своей командой, куда также входили Денис Дмитриевич и Александр Александрович, дошёл до четвертьфинала в школьном чемпионате. Можно было бы догадаться, впрочем, ведь это было десять лет назад, а Фёдор Михайлович где-то тогда и учился, наверное. — И почему вы проиграли? — спрашивает Антон. — Догадайся с трёх раз, — невесело усмехается Федя. — Потому что я умудрился и тут всё испортить. Пенальти не забил. Мы вничью в основное время сыграли, потом в дополнительное пропустили, но повезло и снова сравняли. А потом эти чёртовы пенальти. Не то чтобы они у меня не получались, но я то ли разволновался, ведь тогда шёл в лучших бомбардирах чемпионата, то ли просто так должно было случиться, других судьба выбрала для того, чтобы дальше идти. Короче, я взял и ударил по центру. И прямо во вратаря. И 623-я победила. Они в том году второе место заняли по итогу. А ведь там могли быть мы. — Но вы же всё равно после этого стали футболистом. В «Динамо» вас взяли... — Да, надо было ещё тогда заканчивать. Это первый сигнал был к тому, что с футболом мне не ужиться. А в «Динамо» меня из их академии взяли, хотя, наверное, тоже повезло. Отец Дениса тренером в академии как раз был. Он нас довёл до команды. В семнадцать нас туда включили, правда, мы больше на скамейке сидели, конечно. Но вот через год меня начали выпускать. И я поверил, что всё, мечта исполнилась, забивать стал, надежды большие подавать. Исполнилась, ага. — Почему вы перестали играть? — В жизни случилось кое-что, и я разлюбил футбол. Даже ненавидеть его стал, смотреть не мог, слышать о нём не мог. И тут появилась эта школа. Футбол всегда был мечтой, а школа стала целью. Потому что мечты не становятся реальностью. Достичь можно только целей. И я поставил себе цель добиться хоть какой-то вершины, чтобы можно было этим гордиться, чтобы можно было без стыда взглянуть на родителей и сказать, кем ты стал. Но, как видно, сказать я им ничего не смогу, потому что скоро говорить будет не о чем. Так что, нехуй позориться ещё больше, чем есть. — Я тоже хочу быть футболистом, — говорит Антон. — Я и в команду эту пошёл, потому что сказали, что тут есть шанс заявить о себе. С полуфиналов будут приезжать всякие из клубов, смотреть, выбирать. — Ты уверен, что вы дойдёте до полуфинала? — Да. Потому что вы сами сказали, что достичь можно только целей. Моя цель — выиграть чемпионат. И я этот путь пройду, чего бы мне это ни стоило. Потому что моя мечта — футбол. И я буду играть в футбол. Федя смотрит на уверенность в лице Антона, на его горящие сквозь темноту вечера глаза, и понимает вдруг, как Антон вырос. Он помнит их с братом в тот день, когда они ещё восьмиклассниками впервые попали в его кабинет за какой-то проступок. Мальчишки-подростки, у которых если и могла быть какая-то цель в жизни, так только выделиться на фоне остальных, показать, что они не такие, как все, и привлечь к себе побольше внимания. Но прошло время, и конкретно у Антона это желание выделиться никуда не ушло, только оно приобрело более понятный смысл. Ему невероятно нужно чьё-то внимание, он хочет показать, что может достичь того, за что его будут не ругать и обвинять, а хвалить и гордиться. И Федя когда-то был таким же. Вот только сейчас он если чем-то и выделяется на фоне большинства, так только своими татуировками. Во всяком случае, никого с такими же он ещё не встречал. Мечты оказались несбыточными и недостижимыми, рассыпались в пепел перед суровой действительностью, а на пути к цели он умудрился споткнуться на последней ступеньке и с грохотом полететь обратно вниз. Но Федя смотрит на Антона и понимает, что в данный момент, возможно, в порыве каких-то эмоций и не без помощи виски, он хочет, чтобы у Антона всё получилось. Чтобы он исполнил свою мечту. Их мечту, если так подумать. — Тебя дома заждались уже, — говорит Федя. — Вряд ли, — и с лица Антона исчезают все те воодушевлённые чувства. — Если бы ждали, я бы здесь сегодня не был. И только, наверное, из солидарности за то, что и директор отчасти вывернул перед ним душу, ну, и от мысли, что Смолову всё равно будет наплевать, он забудет сказанное через пару минут, Антон говорит о том, что никому он не сдался. Единственный, кто кого-то интересует в их семье, — это Лёша. Родители переживают за него, волнуются, планируют его будущее, всегда хвалят и в первую очередь спрашивают, как у него прошёл день. Самому Лёше, как сегодня вдруг выяснилось, тоже на брата плевать с высокой колокольни. Друзья тоже могут отвернуться в любой момент, как показала история с Димой. Как относятся к Антону в школе, Федя знает и без дополнительных пояснений. Стоит только один раз не оправдать чьих-то ожиданий, сделать что-то, что хочется тебе, а не другим, и никому ты уже будешь не нужен. — У меня тоже так было, — произносит Федя. — В семье считали, что футбол — это несерьёзно, и ждали от меня интереса к какому-то нормальному делу. А я стал футболистом, потом облажался и, как и предсказывали родители, ничего не добился. Причём, нигде. В школе, конечно, было попроще, чем тебе. Возможно, кое-кто за красивые глаза ещё мог мне что-нибудь простить, но таких были единицы, — Федя останавливается, задумываясь. — Это я не к тому, что ты некрасивый, просто люди другие работали раньше. А друзья... У меня столько этих друзей, что я даже не помню, как кого зовут, но настоящих только двое. Хотя, возможно, я и их скоро потеряю. — Замечательно. У вас всё плохо, у меня не лучше. И что же нам тогда делать? — Для начала, думаю, всё же пойти по домам, — Федя встаёт со скамейки. — А вообще, мечтать и ставить цели. Он снова протягивает Антону руку, хотя тот и сам может подняться, и Антон хватается за неё уже быстрее и решительнее. И Антон соврёт, если скажет, что в тот момент у него нигде не ёкнуло.