Инородный элемент

              Люди задают неправильные вопросы. Вопрос не в том, есть единый бог или нет. Каждый, наделённый разумом, знает, для всего существует первопричина. Вопрос в том, нужны ли мы ему. Некоторые считают, что само появление на свет является доказательством высшей любви. Значит ли это, что орки изначально отмечены тем же благом, что и все остальные? Этот вопрос я однажды задала Гендальфу, и он долго рассуждал над ответом. Эльфы полагают, что нет. И, одновременно, что, убивая орка, они делают ему одолжение, высвобождая из покореженного тела прекрасную душу*. Такие эльфы легко вмешиваются в судьбы народов, бросаясь ими, словно фигурками на игральной доске. Хотя некоторые из них задумываются, так ли был не прав Творец, помещая души в неподходящие для них тела. Эти предоставляют событиям идти своим чередом. Как-то мне довелось беседовать с не самым мудрым, но и не самым последним эльфом, и он рассказал, какая судьба ожидает его народ: - Эльфы, госпожа, делают выбор лишь единожды. Некоторые уплывают в сокрытые земли, где забывают все горести мира и погружаются в наслаждения, кои знает одна беззаботность, но вместе с памятью они теряют себя. Кто мы без воспоминаний о том, что потеряли и приобрели? Другие остаются в землях смертных, но не поспевают за ними меняться. Участь таких эльфов печальна, и немногие её выбирают. Их тела истончаются и переходят в эфир. Они становятся бестелесными духами, призраками, которые любят, но не могут прикоснуться к любимым, страдают, но не могут оплакать тоску. Нужны огромное мужество и сильная воля, чтобы выбрать второй путь и остаться собой. Я ответила, что скорблю об испытаниях, что им уготовил Единый. - Не нужно, госпожа. Мы к ним готовы. Людям приходится выбирать беспрерывно, и у вас куда меньше возможностей знать, к чему это вас приведёт. Не будет лишним заметить, что собеседник мой был из Лихолесья. *** Озёрный город встретил нас криками чаек, зазывными воплями торговок рыбой и шумом толпы. На нижней набережной пороли девчонку. Обрезали волосы, разорвали до пояса платье и привязали к столбу. Толстый палач красовался и перед каждым ударом вытягивал плётку рукой. Толпа гикала, девчонка визжала. Худющая, с выпирающими костями спина рассечена до крови. Было ей лет пятнадцать. - Что у вас тут? – полюбопытствовал Глоин. Он давно торговал в городах и привык к людским порядкам. Глоин был из того счастливого сорта живущих, что делят всех на своих и чужих. К своим относятся с нежной приязнью, к чужим равнодушно. В одной из деревень Шира он прогнал при мне собаку, огрев кнутом. И объяснил свой поступок: «Чужой зверь, ничейный». Глядя на Глоина, я помнила, что он не примет меня никогда. Непостижимым образом в нём это сочеталось с щедростью гнома, который знает, что за благородное дело надо платить: так я получила свои алмазы у троллей. Остальные смотрели, кто куда. Молодые – Фили, Кили и Ори – в дно лодки. Фили нет-нет, да вскидывался на дядьку – как, мол, терпеть? Тот стоял на носу и глядел перед собой, казавшись таким же собранным и невозмутимым, как обычно. И лишь тот, кто хорошо его знал, мог заметить, что взгляд его упорно обходил и пристань, и столб. Также и остальные. Двалин любил приговаривать: «Людские заботы, не наши». Гномам было противно - у них нет казней и наказаний, только изгнание из общины. А злость, направленную против женщин, они не понимали совсем. Но гневить людей недоставало. Впереди сверкал лиственничными крышами город, в котором отряд надеялся укрыться от погони эльфов и найти поддержку для похода к Горе. Лодочник тонкостей не замечал. - К тутошним приставала, - простодушно объяснил он устроенное на набережной. – У кружала вертелася. У кружала. У кабака, то есть. Приставала к мужчинам. Понятно, зачем. Эсгарот – город торговый, и люди в нём распределены по цехам. Так проще следить за порядком и брать налог. У девок есть слобода, где они живут и принимают гостей, не показываясь перед честными людьми, но селят туда не всех, только созревших и миловидных. Прочие бегают в темноте по кабакам и, на свой страх и риск, зазывают мужчин. Если такую поймают, обреют налысо, исхлещут плетью, в таком виде посадят задом наперёд на осла и возят по городу, пока народ кидает в неё камнями и грязью. Хуже всех ей достанется от своих товарок. Девушки из слободы безжалостны к тем, кто уводит мужчин. А городская управа безжалостна к тем, кто не платит налог. Всё это нам тут же объяснил бесхитростный перевозчик. Присовокупив, что принятые меры почему-то не приводят к добру: - Стража ею имай, а ентой хоть бы хны. Отлупят да обреют, а оне, паскуды, опять за своё. «Паршивый ты козёл, - я впилась в борт лодки так, что под ногтями осталась труха. – Думаешь, так приятно ложиться под твой потный живот. Да у неё лопатки торчат, обрезаться можно. Была бы другая работа, а вы только за стручок свой готовы платить». Девчонка у столба перешла в нескончаемый визг. Мы с Бильбо переглянулись, у обоих глаза дикие, и один и тот же вопрос – что надо сделать с живым существом, чтобы оно так кричало? - Ты-то молчи, - вступился второй лодочник, чернявый и смуглолицый, с тонкими усиками над губой. – Сам бы в кружало вобреже ходил, - и оборотился к нам: - Хотя нам-то на руку, господа гномы: кто на пристани, порку глядят. Вы пригнитесь, чтоб вас от кормы не видали, а мы теперича туды-туды, и под настилом пройдём. Господами гномы стали после того, как выложили за переправу в Озёрный город пятнадцать золотых дьюринов**, новёхоньких и блестящих – большие деньги, стоимость двух парусных лодок с оснасткой. Деньги были спасены от эльфов тем, что их вовремя проглотили, а затем вернули естественным способом и спрятали за подклад. Точно также Торин сохранил кольцо со знаком королевского рода и, когда всё окончилось, вспоминал, что зря прародитель Дьюрин питал пристрастие к узорам из острых углов. Но в цену входил не только перевоз. В неё было включено примирение лодочников с разбитыми бочками: поначалу, увидев обломки, они схватились за багры и принялись голосить, что порчу имущества повесят на них. Затем примирение лодочников с собственно появлением гномов. Поток из замка пригнал нас к запруде, устроенной таким образом, чтобы задерживать грузы, приплывшие по течению сверху. Эльфы были создания непредсказуемые и могли отправить посылку среди ночи. На этот случай с вечера реку перегораживали жердями, словно рыболовецкой сетью, а утром разбирали попавший улов. И лодочники отнюдь не обрадовались, обнаружив с восходом солнца не бочки и брёвна, а костёр, сложенный из остатков дубовых досок, и отряд заросших, потрёпанных гномов, гревшихся возле него. Громче всех раздавались крики, что надобно гномов связать и отправить обратно, потому что лодочники жили с того, что им приносила река, многие заплатили немалые деньги за разрешение торговать с лесным замком, и ссора с эльфами казалась им ужасным несчастьем. Но появившийся в мгновение ока золотой решил все раздоры. Лица разгладились, багры и верёвки исчезли. Начались разговоры, что, может, всё и обойдётся, они никого не видали, и вообще, пускай разбирается вышник, для того и поставлен. Пришёл вышник. Тот самый с усиками, смуглолицый. С одного взгляда на обломки бочек всё понял. Углядел Торина, отвёл нас в общий дом – длинный барак, где лодочники ели и спали – велел посадить у огня и дать похлёбки, а сам забрал нашего короля и не менее получаса обстоятельно с ним толковал. Когда они вернулись, расклад был такой – гномы платят золотом, а вышник доставляет их по озеру в город, мимо лудов и банок, мимо сельг и подводных кряжей***, а заодно мимо моста и заставы, прямёхонько на центральную площадь. Вышник объяснил, что бургомистр, местный градоначальник, ещё меньше лодочников желает ссориться с королём эльфов, и, если гномы появятся у заставы, их посадят в тюрьму. Если же вылезут посреди города, пойдут пересуды. А в Эсгароте не все торговали с лесным королевством. Была сильна гильдия, возившая руду от гномов Железных Холмов. Были соглядатаи самих Железных Холмов, доносившие кузену Даину о том, что происходит среди людей. Были просто супротивники бургомистра, следящие за каждым его шагом в надежде его подсидеть. В общем, появись гномы перед всем народом, бургомистр уже не смог бы без суда и следствия заключить их под стражу. За то, чтобы незамеченными пробраться мимо заставы, и были уплачены огромные деньги. Так гномы, и я вместе с ними, оказались в лодке, среди ведёр, сетей, черпаков, кадушек солёной рыбы и связок каната. До цели оставалось совсем немного, когда мы пригнулись, а лодочники убрали парус, сняли мачту, сели на вёсла и бодрым плеском направились к пристани, в один им известный проход. - Я енти проплывы сызмальства знаю, - похвастался первый. – В лодке родимши, в лодке ростимши, тутотка и помре. - Мя тоже в лодке родили, - напомнил чернявый. - Ты, Бард, чужанин, хоть в лодке родимши, хоть майма**** тя во рту принеси. Озёрный город стоял на сваях прямо посреди воды. И, дабы дома не гнили, ставили их высоко. Пространство между сваями забивали щитами, чтобы под набережной было невозможно проплыть. Но разбойники и прочие лихие люди знали, где щиты вовсе не щиты, а тайный проход. Знали это и наши провожатые. Лёжа на дне лодки и глядя в румяное небо, я удивлялась, что подвигло их везти нас среди дня, рискуя собой. Только ли деньги. Хотя чего не купишь за деньги. Торин не стал бы ждать ночи. Он уже и так весь извёлся, да и эльфийская погоня, надо думать, идёт по пятам. Люди меня страшили. Они были высокие и крупные, я смотрела на них, как подросток. У гномов низкий рост возмещался широкими плечами и толстыми руками, к тому же, каждый из них был сильнее человека в несколько раз, мне такой роскоши не полагалось. Мы с Бильбо были самыми беззащитными в нашем отряде. Бильбо теперь умел стать невидимкой, я и этого не могла. «Торин ведь не отдаст меня им, - кусала я губы. – Не отдаст, иначе давно бы отдал». Люди были не просто высокими. Они были другими. Они иначе двигались, говорили, иначе себя вели. Да я с гномами и эльфами ощущала больше родства, чем с ними. Те не коверкали слова, не грызлись между собой и не секли на набережной девчонок, вынужденных, чтобы прокормиться, продавать себя по ночам. С ужасом я думала, что, если останусь, через неделю займу её место. Хотя кому нужна беззубая шлюха. Буду чистить свиные корыта за миску супа и через месяц с тоски сигану в холодную воду. И всё же то были люди. Я распознавала их по запаху, по характерным поступкам, по рукам, по глазам. Недавно я была одной из них. Ходила потухшей, ко всему равнодушной, думая только, как заработать. Что во мне изменилось? Я узнала, что в мире есть что-то иное. Лодка, скрипя, повернулась. Одинокая гора повисла над нами, плывя в раскрасневшемся небе, от неё было никуда не деться, куда ни посмотришь – везде она. Я вздрогнула, вспомнив, что внутри этой горы обитает дракон. Пару месяцев назад, скажи кто про дракона, я бы рассмеялась. Теперь во мне поселилось чувство непознанного. Есть волшебники, эльфы, страшный лес, чудеса, есть и драконы. Меня пробрал мороз, когда я вспомнила, что Гора – конечная цель путешествия гномов. «Торин знает, что делает, - уговаривала я себя. – Он вырос в этих местах». Не помогало. Снова и снова воображение рисовало крошечных гномов, а над ними громадного зверя, сотканного из пламени и пепла. Я не представляла, как выглядит этот дракон, и опиралась на рассказы Гендальфа про гору огня. И уже сама не чуяла, как колочусь у борта. Чернявый лодочник это заметил. Он вообще много чего замечал. - Господарыня ваша измёрзла. Прикажете дать ей тулуп? Гномы аж привстали от такого обращения, но потом успокоились, поняв, что тот просто старается угодить. Этот хитрюга знает подземных жителей, думала я. Знает, что они стерегут своих женщин, как зеницу ока. И его не обманешь так легко, как других – он видит, что я не гном. Приблизиться ко мне ему не дали. Кто знает, с какой целью был задуман сей ход? Может, чтобы хорошенько рассмотреть неизвестное существо. Бильбо принял из рук лодочника тулуп и намахнул на меня. - Почитай, приплыли, - объявил чернявый. Его подельник теперь всё больше молчал. – Вылазьте, здеся вас никто не увидит. Мы были под мостом, соединявшим город-на-воде с берегом суши. «Ну конечно, мост, - усмехнулась я. – Где ещё проделать тайный ход – скрытно, темно, никто не заметит, если только вплотную не подойдёт. Странно, что стражники об этом не знают. Ну да они, верно, подкуплены, чтобы не знать». Подельник чернявого достал клещи. Постучал в морёный щит, закрывавший вход между свай, поколупал его пальцем, прислушался. - Оный для виду, - объяснил он, - не накрепко, а чуток, коли знать, где тягать. Поколдовал клещами, и щит отскочил. Он был не только слабо прибит, но ещё и подвешен на петлях. Мы проплыли во влажный сумрак, лодочник закрыл щит и засветил фонарь на носу. Под городом было темно – верхний настил и дубовые щиты сбиты крепко. Фонарь освещал небольшое пятно. Мы плыли между свай, как между колонн. Я даже не могла сказать, какую площадь занимал весь Эсгарот. Свет выхватывал толстые лиственничные столбы, кое-где подпёртые брёвнами. Верхних досок можно было коснуться рукой, гномы сидели, не нагибаясь, лодочникам, чтобы поместиться, пришлось откинуться назад и грести полулёжа. В таком положении они умудрялись не только находить, куда мы плывём, но и перемещать лопасти весёл без малейшего шума. Сверху не доносилось ни звука. Однако в какой-то момент чернявый Бард приложил палец к губам: - Проходим заставу… Порой вверху виднелись люки, из которых спускались ступеньки до самой воды. В одном таком месте была привязана узкая лодка. Она даже не закачалась, когда мы проплывали, так тихо мы шли. Сначала я решила, что люки проделали те же, кто устроил под мостом тайный ход. Потом подумала, что вряд ли они стали бы так подставляться. Кто-то из городской управы должен был иногда спускаться к воде, осматривать сваи. Наверное, это и были ходы для служащих и их же лодка, на которой они объезжали владения и с которой, при надобности, ныряли к опорам. Чем дальше мы плыли, тем сильнее становился гнилостный запах, словно в воде разлагается труп. Но никто ничего не говорил. А, когда я не выдержала и зажала нос руками, первый лодочник посмотрел с удивлением, словно не понимал, почему. Забегая вперёд, пространство между сваями служило горожанам водостоком. Сюда сливали всё, начиная от рыбьей требухи и заканчивая содержимым ночных горшков. Затем отсюда же, только с другой стороны, брали воду. Надо ли говорить, что в летнее время город опустошали болезни и моры. А когда купец из управы – Охво-торговец, его дед бывал в Гондоре и привёз целых две (!) книги – предложил закапывать отходы на берегу, жители подняли шум, что не собираются бегать с каждым горшком через мост. Мы остановились у неприметного люка, о котором, не знай, что он есть, ни за что не догадаться. Здесь не было никаких обозначений и уж точно не было ступеней, ведущих к воде. Бард постучал в люк веслом, три раза через равный промежуток времени. Крышка распахнулась, в проём хлынул свет. Но не яркий, солнечный, а приглушённый, словно от лампы или фонаря. Мы пролезли наверх и оказались в маленькой дощатой комнатке, со всех сторон будто сжатой стенами. Фонарь держала женщина, и она была стара и сера, словно впитала в себя подземелье. Она уставилась на нас мутным взглядом, но не проронила ни звука. - Старая Криге нема, - предупредил Бард, едва просунувшись в люк. – Ей при прежнем бургомистре урезали язык за хулу. Она ему гадала и нагадала, что он помрёт, упивши пива. Язык урезали, а он так и помер. Верно, Криге? Теперича вот подсобляет нам, а мы ей. Старуха беззубо пошамкала и вышла вон. Привечая лиходеев, она научилась не проявлять любопытства, что бы к ней не привезли. Я присела на сундук, покрытый тростниковой плетёнкой. Не так я представляла себе встречу с людьми. Комнатка была тесная. Даже мне с моим маленьким ростом она показалась ужасной, и так строились все дома в Эсгароте. Свободного места всегда не хватало, только очень богатые люди могли позволить себе большие хоромы, бедняки жили буквально на головах друг у друга: дома росли не вширь, а в высоту. Нередко случалось, рачительные хозяева достраивались до того, что верхние этажи обрушивались под тяжестью собственного веса или настил не выдерживал и дом сползал вниз, увлекая с собой половину соседей. Это привело к запрету ставить дома выше трёх этажей, и, конечно, к народным волнениям, когда бедняки кричали, что знать в очередной раз лишает их права на жизнь. Угол комнаты занимал выложенный камнями очаг. Деревянные сваи, на которых стоял Эсгарот, не выдерживали тяжёлых печей. На очаге готовили, он был главным источником света в жилищах с низкими потолками и крошечными оконцами, которые на зиму – от холода – забивали ставнями, им же обогревались. Богачи также использовали жаровни из чугуна, но всё это были жалкие меры против холодного ветра, приходившего с моря, и зимой горожане поголовно мёрзли. Пол вокруг очага выстилали железом или обмазывали глиной – деревянный город жил в постоянном страхе пожара. После нескольких выгораний, когда от Эсгарота оставались одни только лодки да обугленные островки свай, был создан надзор по печам. Стражники приходили в дом проверять, нет ли в очаге трещин и добросовестно ли обмазан пол вокруг него. Провинившихся наказывали. Жители считали это ужасным вмешательством в личную жизнь. Тем не менее, они держались за свой водный город. То ли потому, что привыкли и иначе не представляли. То ли потому, что свежи были предания о сухопутных набегах орков и близости огнедышащего дракона. И хотя орки давно научились делать плоты и долблёнки, и, задумай они напасть, водная преграда бы их не смутила, а дракона вот уже полтора века как никто не видел, а, значит, и не знал, как от него схорониться, эсгаротцы верили, что неуязвимыми их делает именно жизнь на воде. Вот в таком месте я оказалась. Конечно, все подробности станут известны после. Но пока, окинув комнату, я убедилась, что лёгкой жизни мне здесь не светит. Умной женщиной быть очень плохо. Умные не врут себе, и для них не существует слова «надежда». Там, где глупая верит в чудо, умная видит мир, как он есть – чередой трудностей, неурядицы, бессмысленностей и недостатков. В любом человеческом городе можно устроиться на работу, найти мужичка и родить ребёнка. На это способна любая из нас. Сложнее убедить себя, что ради этого и стоит жить. Зато, пока я терзалась, Торин расправлял королевские крылья. Стоило мне подумать: а что будет дальше? Вот пришёл он в город, и что? Выйдет на площадь, скажет: Здрасьте, люди добрые, я гномий король! Дайте мне еды на недельку, одежды, оружия и лошадок в придачу. Как посмотрела на него и поняла – именно так и скажет. И ему, млин, дадут. - Со мной пойдут мистер Беггинс, Фили, Кили, Двалин, Балин и Глоин, - отрывисто приказал он. – Остальные ждут здесь. Мы остались в полумраке дома, где кряхтел Бифур, Оин тёр лоб, молчал первый лодочник и пощипывал бородку хитрющий Бард. Где расслоение отряда на знатных и худородных стало явным как никогда. И где я думала, поспрашивать Барда о месте судомойки или пока подождать. Потому что мой герой, покинув бочку, ничем не дал знать, что нас связывает большее, чем постель. Стоит ли говорить, как медленно тянулись минуты. Как я беспокоилась, что Торина уже десять раз схватили, и надеялась, что ставленники Железных Холмов ему помогут, если это произойдёт. Волнение нельзя было выдавать – Бард пощипывал бородку и наблюдал. Я с ним и не заговаривала-то, потому что боялась навредить гномам. Не нравился мне этот тип. Ожидания его были мне не ясны. Зачем он нас вёз? Почему среди дня? Удачливый разбойник – а вышник явно не только бочки ловил – не станет так рисковать. Почему теперь, когда Торин пошёл в город, не уплывает обратно, но и ведёт себя, словно не при делах? Но вот дверь распахнулась. В неё, минуя сени, влетела песня, словно кто-то на улице пел и танцевал. Дверь распахнул Кили. Молодецки гикнул, подпрыгнул и чуть не врезался головой в притолоку, низкую даже для гнома. - Торин… люди, - захлебнулся он. – Они несут его на руках! Мы подскочили. - К королю нельзя прикасаться, - охнул Оин. - А ты поди им это скажи! Гномы бросились к двери. Я замешкалась – идти с ними или не идти – и это заметил Бард. Улыбнулся, коснулся шапки. Я отчего-то подумала, вот и мне сыскался достойный противник на этой земле, и что остаться в одиночку на улице я успею всегда. Тоже улыбнулась и вышла за дверь.