Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Свадьбу назначили на осень — по обычаю, после сбора урожая. А пока Надежа была вольна заниматься чем пожелает, могла встречаться со своей избранницей и узнавать её получше перед совместной жизнью. Мурчащий зародыш нежности шевельнулся под сердцем мгновенно, в первую же встречу, но развиться и полностью развернуться чувства могли только со временем.             Надежа познакомилась с родичами своей избранницы: родительницей Остратой, тоже оружейницей, в чьей кузне Ярогнева пока ещё трудилась, и сестрицами — Первиной и Скоромирой. От родительского дома Ярогнева уже отделилась, построив свой собственный и разбив вокруг него огород; из плодовых деревьев там росла пока лишь вишня, остальное предстояло ещё посадить — и дом, и сад ждали свою хозяюшку. В первый раз посетив своё будущее жилище, Надежа нашла, что там по-холостяцки пустовато. Ну ничего, скарб да утварь — дело наживное. А пока она растопила печь и поставила тесто на блины. На её плечи легли руки женщины-кошки, и тело девушки легонько тряхнула волна дрожи. Красота избранницы завораживала, её восхищало в женщине-кошке всё: ясные светлые глаза, пушистые щёточки ресниц, длинные и стройные ноги, изящная бритая голова с косицей, жилки под кожей сильных рук. Забавная и щемящая трогательность её робости перед ней, девушкой — женщина-кошка будто боялась сделать Надеже больно, и та до сладкого сжатия сердца ценила эту почти неуклюжую бережность, этот спрашивающий разрешения на прикосновение взгляд — за него Ярогневу хотелось обнять и потискать. Смешная... Сила огромного зверя в ней сочеталась с нежностью, и хоть Надежа сама отличалась телесной крепостью, но мощь под кожей избранницы струилась всё-таки нечеловеческая. Её отголоски мерцали в зрачках — мурашки по телу от этих искорок! Поцелуйная готовность приоткрытых ярких губ дышала и щекотала Надеже шею. В этом рту прятались звериные клыки, но они никогда не ранят любимую.             Повернув Надежу лицом к себе, Ярогнева долго всматривалась ей в глаза, и в её взоре читалось: «Мы правда нашлись? Отыскали друг друга? Ты станешь моей ладой? Прижмёшься ко мне?» Обе знали, что это правда, но Ярогневе как будто всё ещё не верилось в своё счастье. Её рука скользнула по спине Надежи, пальцы побежали по косе, шаловливо распуская пряди, губы приблизились, глаза сияли отблеском печного пламени. Невинная, не целованная ещё Надежа в первый миг отпрянула, но женщина-кошка тихо, хрипловато и нежно сказала: «Горлинка моя», — и настигла её повторным поцелуем, уже полноценным. Губы раскрылись, кончик языка девушки робко ощутил острия кошачьих клыков... вздрогнул, отпрянул, но был обласкан и согрет, а её стан попал в прочное кольцо стальных рук женщины-кошки. Оставалось только самой обвить её плечи, отдаваясь поцелую до конца. Коса уже расплелась, спелое летнее золото волос щекотно окутало спину, а Ярогнева восхищённо играла с ними. До обряда вхождения в круг Лалады она не трогала Надежу, обходясь поверхностными ласками, а в начале последнего летнего месяца они посетили главное Лаладино святилище в Тихой Роще, и Надежу окунули в горячие воды Тиши.             После обряда Надежа подрагивала у затопленной печки в доме Ярогневы, кутаясь в белую головную накидку, которая означала, что Лалада простёрла над девушкой свою благодать и приняла в своё лоно. Что-то изменилось и в движениях избранницы: женщина-кошка мягко и бесшумно подкралась, окутав Надежу неумолимо крепкими объятиями — не вырваться. Той и не хотелось вырываться. «Теперь всё можно», — мерцали кошачьи глаза. Белая паволока невинности соскользнула с волос, те вырвались из скромного плена косы на свободу, а Ярогнева с урчанием зарывалась в них лицом. Предчувствуя и предвкушая неизбежное, Надежа раскрывала губы навстречу долгим, ненасытным поцелуям, а руки Ярогневы скользили под подол её рубашки — вверх по бёдрам. Откинувшись и раздвинув колени, девушка ощутила сначала горячее влажное прикосновение, щекотное и ласкающее, как поцелуй. Протянув руку, Надежа почувствовала под ладонью гладкий затылок Ярогневы, а «поцелуй» внизу продолжался. Потом внутрь проникло что-то живое, длинное, горячее и подвижное, оно наполняло её изнутри плотно и без остатка. Ни боли, ни напряжения она не ощутила, только заполненность этим сладостно-горячим существом.             Это была почти бессонная ночь, и утром Надежа поднялась с гудящей головой. Состояние — точно после того памятного княжеского пира с обильными возлияниями. Больше всего хотелось свернуться клубочком и продрыхнуть до полудня, но нужно было готовить завтрак.             Надежа пекла оладьи, а Ярогнева, щурясь с лежанки и тихонько мурлыча, наблюдала. Вроде ничего не изменилось: всё так же вставало солнце и высушивало росу — холодную, предвещающую близость осени; по-прежнему пели птицы, но с ноткой скорого прощания до весны; пахла в огороде мята около бочки с водой, и хотелось сорвать её и растереть между пальцами душистый листочек. Всё было по-прежнему — снаружи, во внешнем мире. Сама Надежа тоже внешне не изменилась: в этом она убедилась, глянув на своё отражение в миске с водой. Разве, может, только во взгляде что-то?..             Она подошла к лежанке и почесала мурлычущую Ярогневу за ухом. Женщина-кошка замурчала громче, утробно и протяжно, и Надежа засмеялась. На заострённых ушах избранницы виднелись пушистые кисточки, а тёмные опахала ресниц бросали тень на порозовевшие от румянца щёки. Больше ни у кого Надежа не видела таких потрясающих ресниц.             — Ах ты, рыська-рысенька, пушистенькая кисонька, — теребя эти кисточки на ушах, нежно сказала Надежа. — Хочешь оладушек?             Ярогнева облизнулась и голышом слезла с лежанки.             — Обожди, в погребе сметанка есть, — вспомнила она. — С ней вкусней будет.             Вчера был праздничный день — обряд вхождения Надежи в круг Лалады, и сегодня в честь этого праздника оружейница устроила себе выходной, заранее договорившись в кузне. Ради такого случая родительница её отпустила. Она уплетала горячие оладьи с холодной сметаной, а Надежа, наливая на шипящую сковородку новые лепешечки из теста, вслушивалась внутрь себя — туда, где ночью побывала Ярогнева, оставив влажные частицы себя.             Они вместе охотились на диких уток и гусей в Светлореченских землях, и луки служили им верой и правдой; потом ощипывали, жарили на костре и тут же съедали добычу. Забираясь всё глубже в лес, они порой встречали на деревьях медвежьи метки, а то и следы хозяина леса.             — Здоровенный зверюга, — проговорила Ярогнева, оценив высоту метки от земли. — Мы в его владениях... Стоит быть поосторожнее.             — Я знаю этого медведя, — сказала Надежа. — Он уже старый. От наших охотников я слышала, что ему лет двадцать пять. Они кличут его Хозяином.             Когда-то это чудовище наводило ужас на всю округу. Охотники боялись ходить глубоко в лес, чтобы не попасться под его страшные когти. Это был действительно зверь необыкновенных размеров, медведь-отшельник крайне угрюмого и жестокого нрава. Больше всего Хозяин жаждал одиночества, а любовь и продолжение рода, казалось, совсем его не волновали. Он так и не создал пары. У него не было врагов — кроме, разве что, людей-охотников, но опытный и умный зверь обходил все ловушки и медвежьи ямы за версту, крал мясную приманку без малейшего вреда для себя, оставляя ловцов ни с чем. Презрение к жалким попыткам его поймать он выражал известным способом — наложив кучу помёта или опорожнив мочевой пузырь около ловушки. Так Хозяин смеялся и издевался над людьми, которые пытались его изловить хитростью. А вступить с ним в бой, даже будучи вооружённым острогой, никто и никогда не решился бы — ни один человек в здравом рассудке. Это было равносильно самоубийству.             Одним из любимейших его удовольствий было чесание о деревья и камни. Вывалявшись в грязи, он ждал, когда та подсохнет, а потом счёсывал её с шерсти. Так он чистил себя. Наслаждение, которое он испытывал при чесании, могло бы сравниться с соитием. Но ему не с чем было это сравнивать, ибо спутницы жизни Хозяин не имел. Он привык к отшельничеству и не хотел никого видеть рядом с собой.             Обходя свои владения, он тёрся о деревья, оставляя свой запах и царапая когтями кору как можно выше от земли, чтоб устрашить чужаков. Чем выше метка, тем больше размер оставившего её медведя.             Хозяина боялись и сторонились все. Однажды пара отчаянных смельчаков предприняла попытку убить его; им удалось его легко ранить, но он хитро заманил охотников в лесную глухомань и, выскочив из-за кустов, убил — хватило по одному удару могучей лапы на каждого. Они увлечённо шли по его кровавым следам и в пылу преследования забыли об осторожности. Тут-то он их и подстерёг. Трупы он есть не стал, лишь презрительно облил мочой и ушёл.             Больше никто не пытался убить его в схватке, а в людских ловушках он разбирался лучше, чем сами люди. Огромный опыт и необыкновенный ум делали Хозяина неуловимым.             Когда корма становилось мало, он мог выходить к людям и пожирать их домашнюю скотину, но гораздо чаще предпочитал завоёвывать новые, более изобильные лесные владения. Чужие метки Хозяин покрывал своими, ставя их выше прежнего владельца земли. Если другой, мелкий медведь решался вступить в схватку, она могла стать последней в его жизни. Чаще всего прежние хозяева благоразумно избегали стычки со свирепым громадным одиночкой.             — Ещё несколько лет назад батюшка ни за что не отпустил бы меня так далеко в лес, потому что тогда Хозяин был моложе, и у него было больше сил, — завершила свой рассказ Надежа. — Сейчас к нему подкралась старость и болезни. Он по-прежнему огромен, но свирепости у него поубавилось. Он ослабел и сдал.             — Что же сделало его столь лютым и замкнутым? — задумалась Ярогнева. — Без причины такими не становятся.             — Охотники сказывали, он рано остался сиротой, — вздохнула Надежа. — Люди убили его мать, братьев и сестёр, и он выживал в одиночку, как мог. Это озлобило его душу. Он стал хитрым, безжалостным и жестоким. Его никогда не видели с медведицей. Ему никто не нужен.             — Вот оно что, — проговорила женщина-кошка, качая головой. — Жестокость порождает жестокость.             В другой день, гуляя в этих же местах и собирая ежевику, они услышали чей-то протяжный стон. Это был звук страдания какого-то огромного существа, и Надежа невольно похолодела. Ярогнева подобралась, принюхалась.             — Оставайся здесь, — прошептала она. — Я разведаю, что там. Но, кажется, я догадываюсь, кто это...             — Лучше я пойду с тобой! — встрепенулась Надежа. — Мне страшно одной!             — У тебя есть кольцо, ты сможешь мгновенно уйти в проход от опасности, — сказала женщина-кошка. — Ничего не бойся, горлинка, я скоро.             Она исчезла с бесшумностью призрака, а Надежа осталась с корзинкой, полной ежевики, озираясь и вздрагивая от каждого шороха.             Вскоре женщина-кошка шагнула из прохода, очутившись прямо перед девушкой.             — Идём со мной, тебе нужно это увидеть! — взволнованно воскликнула она, беря Надежу за плечи. — Только будь очень осторожна и делай всё, что я говорю. Не отходи от меня ни на шаг.             Они вместе нырнули в проход и очутились у подножья огромного старого дуба. Стоны были уже совсем близко и шли из небольшого оврага, над краем которого могучие ветви дуба свешивались.             — Лезем на дерево, — шёпотом приказала Ярогнева. — Только ни звука! Оружие оставь на земле, оно не понадобится.             По деревьям Надежа с детства лазала ловко; под длинной рубашкой она была одета в портки и мягкие чуни. Карабкались они в полном молчании, стараясь как можно меньше шуршать мелкими веточками. Когда они добрались до той точки, с которой стал виден весь овраг, Надежа глянула вниз и обомлела: на дне ложбины лежал старый медведь невероятных размеров. В его мехе пробивалась обильная седина, особенно иней прожитых лет выбелил морду зверя. «Хозяин», — стукнуло сердце девушки. Ярогнева кивнула.             Медведь стонал и вяло шевелил лапами, двигал мордой, но, судя по всему, не мог подняться.             — Он что-то себе повредил? — почти неслышным шёпотом спросила Надежа.             — У него очень сильно воспалились и болят суставы, — ответила женщина-кошка. — Боль так жестока, что он не может встать.             — Старость — не в радость, — вздохнула Надежа.             — Ты только посмотри! — Взгляд женщины-кошки был с напряжённой горечью устремлён вниз, на зверя. — Он не только не нагулял жира, но и отощал, растерял силы. Ему не пережить эту зиму.             — Значит, всё? Конец пришёл Хозяину? — У Надежи вдруг защипало в носу и уголках глаз, как от близких слёз.             Отчего ей вдруг стало жаль этого страшного и опасного зверюгу? Страшным и опасным он был раньше, а сейчас стал беспомощен и страдал.             — Ты только глянь, что за великолепный зверь! — прошептала Ярогнева. И добавила с грустным вздохом: — Был когда-то...             Они погрузились в долгое печальное молчание. Больной медведь тяжко кряхтел, но не мог даже немного оторвать свою тушу от земли. Острая, мучительная боль сковала его суставы и пронзала тело от малейшего движения.             — Мы так его и оставим... умирать? — почти беззвучно двинула губами Надежа. Ветерок холодил её мокрые глаза.             — Не знаю... Ему бы сейчас водицы из Тиши да медку тихорощенского! — вздохнула Ярогнева.             Только сейчас Надежа спохватилась:             — А он что, нас не чует?             — На мне сейчас охотничий оберег с белогорской охранной волшбой, — ответила женщина-кошка. — Когда такой носишь, никакой зверь тебя не почует. А ты рядом со мной, пространство его действия и тебя охватывает. Вот почему я велела тебе ни на шаг от меня не отходить.             Подумав, Ярогнева решила попытаться для начала подкормить медведя. Чтобы не выпускать Надежу из поля действия своего оберега, она велела ей спускаться вместе с ней с дерева. Когда они отошли на достаточное расстояние от оврага (учли и направление ветра, который мог переносить запах), женщина-кошка сказала:             — Подожди меня тут, я на рыбалку сбегаю. Попробуем ему рыбки дать. Постараюсь скоро обернуться.             Хоть вероятность того, что медведь встанет, была крайне мала, она всё же оставила Надеже свой оберег — подвеску из яшмы в серебряной оправе на цепочке — а сама исчезла в проходе. Девушка спряталась в колючем ежевичнике и притаилась.             Ярогневы не было около часа. Вернулась она не с пустыми руками, а со связкой больших и весьма увесистых рыбин, каждая из которых могла заполнить собой пирог приличных размеров. Мокрая коса свидетельствовала о том, что рыбачила она по-кошачьи, ныряя и хватая рыбу прямо зубами.             — Ну, пошли медведя кормить.             Они вернулись к дубу и взобрались на прежнее место. Зверь подавал признаки жизни и кряхтел. Ярогнева бросила первую пробную рыбину, и та шлёпнулась недалеко от морды медведя. Тот замер на несколько мгновений, потом принюхался. Он уверенно чуял только запах рыбы. Запах женщины-кошки был ему незнаком, потому что он никогда не встречал этих созданий.             Хозяин был крайне недоверчив. Люди пытались когда-то его отравить, потому что боялись его, но он раскусил их коварство и не взял приманку. Рыбина ничем подозрительным не пахла — кроме, разве что, слабого незнакомого запаха, явно не человеческого. Кажется, пахло чем-то кошачьим, если хорошенько принюхаться.             О странном способе появления рыбы — с неба — Хозяин задумываться пока не стал. Сейчас было важнее, отравлена она или нет. Он долго не решался притронуться к рыбине, но голод, терзавший его изнутри, побеждал. Хозяин решил осторожно попробовать рыбу. Постанывая от боли в лапе, он когтем зацепил тушку и подтащил поближе к морде, чтобы было удобнее есть. Он немного объел рыбью спинку и решил подождать, прислушаться к своему нутру.             Ничего плохого или странного не происходило. Боль, которая мучила его, оставалась, но в кишках не крутило, резей в желудке не было. Хозяин решил съесть ещё чуть-чуть и обгрыз рыбине один бок, снова подождал некоторое время. Ничего. Он не знал, что на ветках дуба, свесившихся над краем овражка, сидели двое — женщина-кошка и человеческая девушка. Они наблюдали за ним, и у них было ещё несколько рыбин.             Так, в несколько приёмов, Хозяин съел всю рыбину. Ничего плохого с ним не произошло. Он понятия не имел, откуда рыба взялась, он знал только одно: этого было слишком мало, чтобы утолить мучительный голод и прогнать его следствие — слабость.             И тут с неба упала вторая рыбина. Очень удобно — совсем рядом с мордой, так что подтаскивать лапой не пришлось. Настороженность и недоверчивость не изменяла ему, и он прежде тщательно принюхался. Запах был тот же, что и у съеденной им рыбины.             Вторую тушку он ел тоже очень медленно. Голод бушевал, подталкивал сожрать всё быстро, но он сдерживал себя. Всё-таки падающая с неба рыба — это очень странно. Летать по небу она не умела, это Хозяин знал точно. Рыба плавала в воде, а по небу летали птицы. А может, рыбу поймала птица и уронила? Но почему дважды в одно и то же место? Наверно, птица просто глупая или неловкая.             Когда с неба упала третья рыбина, Хозяин уже перестал удивляться. Её он съел с теми же предосторожностями, но всё же побыстрее, чем предыдущие тушки. Четвёртую и пятую — ещё быстрее. Шестую он немного растянул, смакуя, и больше рыбы с неба не падало.             Голод утих, Хозяин почувствовал себя немного лучше. Боль не покидала его, заставляя его проклинать каждое движение, но хотя бы этого грызущего кишки изнутри чудовища больше не было. Нутро наполнилось сытостью и теплом. Даже захотелось спать, и он вздремнул, но неглубоко. Сквозь сон с привычной настороженностью вслушивался в звуки леса.             А тем временем на дубе Надежа прошептала:             — Может, ты его светом Лалады полечишь?             — Боюсь, он меня к себе не подпустит, — покачала головой Ярогнева.             — А на расстоянии можешь?             — Можно попытаться сосредоточить длинный луч...             Ярогнева закрыла глаза, и Надежа увидела, как её ладони начали светиться мягким золотистым светом. Потом от них протянулся полупрозрачный луч, который упёрся своим концом в плечо медведя.             — Больше всего у него болит именно здесь, — всё так же с закрытыми глазами прошептала женщина-кошка.             Золотистый свет гладил больное плечо, и медведь заворочался. Боль заставила его замереть, и луч продолжил своё поглаживание. Зверь как будто вслушивался в необычные ощущения, и пока нельзя было понять, нравятся они ему или нет. Он не стонал, только покряхтывал и фыркал.             — Бедняга, — выдохнула Ярогнева, открывая глаза. — Нужно вливать очень много света Лалады, чтобы исцелить его. Возможно, несколько дней подряд.             Она опять закрыла глаза и направила луч на медведя. Теперь она проходилась по его задней лапе, боку и хребту. Продолжалось это довольно долго, пока наконец зверь, проделав неимоверное усилие, с душераздирающим стоном не перевернулся на другой бок. Это далось ему ценой страшной боли, но он смог!             — Похоже, ему нравится, — задавила ладошкой смешок Надежа.             — Ага, — улыбнулась Ярогнева.             Она принялась поглаживать лучом второе плечо и вторую переднюю лапу медведя.             Удивительные ощущения охватили Хозяина! Это было так же остро-сладостно, как почёсывание шкуры о дерево, только удовольствие было в десятки раз сильнее! Невообразимое блаженство волнами прокатывалось по телу, и он даже покряхтывал. Но самое главное — боль уменьшалась, смываемая этими ощущениями, как тёплой водой.             Тёплый луч поглаживал его откуда-то сверху, перемещаясь от одного воспалённого, больного сустава к другому. Нет, солнце так не действовало. Оно просто согревало, но не умело прогонять боль, а этот луч умел. И прогревал до самого нутра, до мозга костей пробирал. Зубастые зверьки, которые, как ему казалось, грызли его изнутри, ослабевали, заболевали, зубки у них притуплялись, и ему становилось легче и легче. Он попробовал оторвать свою тушу от земли — и у него получилось перевернуться на другой бок! Конечно, он тотчас чуть не потерял сознание от сильнейшей боли, но у него получилось! А ведь он так долго лежал на одном боку, не в силах перевернуться...             Чудодейственный луч теперь скользил по другому его боку, тоже нуждавшемуся в исцелении. Долго гладил по плечу, будто знал, что там засели самые злые, самые зубастые зверьки боли.             Потом луч исчез. Хозяин долго ждал его, но тот не возвращался. Неужели чудо закончилось? Однако оно успело сделать много улучшений в его теле. Хозяин попробовал приподняться, и у него получилось сесть. Долго он не просидел, снова стало больно, и он опять лёг. Но ему определённо стало лучше.             И вдруг с неба упал большой лист лопуха. Он шлёпнулся как-то непривычно тяжело, и Хозяин сразу почуял запах мёда. Такого чудесного, тонкого, ласкающего душу запаха он не ощущал никогда в жизни. Мёдом пах лист лопуха — оказалось, он был с обеих сторон им густо обмазан. От него-то и был лист таким тяжёлым. Что за странные дела! Но привычная настороженность куда-то девалась, словно этим чудесным лучом выжженная. Он не чуял опасности в этом листе. Тот напоминал ему о чём-то хорошем. О матери. Она доставала мёд диких лесных пчёл, а он с братишками и сестрёнкой его облизывал.             Хозяин осторожно лизнул. Такого вкусного мёда он ещё не пробовал. И запах чудесный. От него веяло добром, безопасностью, теплом матери. Хозяин, не раздумывая, сожрал покрытый лакомством лист и облизнулся. Хотелось ещё.             Потом с неба упал ещё один такой лист, свёрнутый в кулёк. При падении кулёк порвался, и из него посыпались орехи. Хозяин очень любил такие. Они, как ему показалось, тоже немного пахли тем удивительным мёдом, и он их, не задумываясь, съел, с наслаждением чавкая.             Он долго лежал, прислушиваясь и ожидая чудесного луча. И на следующий день луч пришёл и снова поверг Хозяина в запредельное удовольствие. Он долго его гладил, а потом с неба полилась струйка воды. Пить Хозяину давно хотелось, и он принялся ловить струю пастью и жадно глотать. Такой вкусной воды он никогда не пробовал, она отдавала тем чудесным мёдом, и ему хотелось ещё и ещё. Она была гораздо лучше обычной воды из ручьёв или рек. Но самое главное — она приносила облегчение. От неё боль снова уменьшилась, сил добавилось, и Хозяин попробовал встать на все четыре лапы. Получилось, но ненадолго. Хозяин снова лёг и на удивление скоро заснул.             Он не знал, сколько проспал. Утренняя роса намочила его шкуру, и он слегка озяб, что заставило его подняться и отряхнуться.             Стойте-ка. Он сделал это так, как делал всегда — как обычный здоровый медведь зрелого возраста. И боли больше не было.             Откуда-то потянуло тем чудесным мёдом! Хозяин принюхался и пошёл на запах. Вскоре он нашёл лист лопуха, на котором красовалась целая лужица прозрачного, тягучего, восхитительного мёда! Щемящая сладость с еле-еле уловимой горьковатой ноткой сосновой хвои. Ещё пахло немного кошкой, но этот запах Хозяина уже не беспокоил. Он не вызывал тревоги, не казался опасным. Хозяин слопал мёд вместе с листком.             Поправившись, он снова смог добывать себе пищу сам. Манящий запах мёда и лопухи с угощением завлекали его дальше и дальше от его владений, но он никого и ничего не боялся, как в старые добрые времена. Ни волков, ни ошалелых от гона и потому опасных и непредсказуемых лосей, ни других медведей. Встреч с людьми он искусно и ловко избегал. Он шёл уже много дней на запах мёда, а когда отдыхал, ему снился чудесный луч, гладивший его тело волнами упоения и блаженства. А может, луч и правда гладил его? В такие часы сон и явь перепутывались между собой.             В своём путешествии Хозяин очень хорошо отъелся. Под обвисшими от истощения складками шкуры вновь налилась тугая, мощная плоть, морда округлилась. С такими жировыми запасами, пожалуй, не страшна ему и грядущая зима. Он нигде подолгу не задерживался, шёл, как влекомый мечтой очарованный странник, и эта мечта веяла чем-то далёким, чем-то забытым. Мама. Братишки — пушистые комочки. Из искорёженного, похороненного под толстым слоем тоски и боли прошлого прорастало что-то новое, и он пока не знал, что с этим делать, как это осуществить, но одно он знал точно: он хотел жить. Это жадное, всеохватывающее желание воскресло с уходом боли и звало его, как журавлиная песня — вперёд!             К середине осени он пересёк границу Белых гор. Хозяин не знал людского названия этих мест, но это и не имело значения: ему очень понравился здешний воздух, здешний лес и здешняя еда. Она была вкуснее, чем в землях, которые он оставил позади. И, конечно, вода! Он находил источники этой чудесной воды, которая когда-то пролилась с неба ему прямо в пасть, он пил её и купался в ней, и она давала ему силы, лёгкость и здоровье. У него пропала седина. Казалось, будто время для него потекло вспять.             Он нашёл существ, от которых пахло кошкой. Оказалось, они умели превращаться в человека, и сначала это насторожило Хозяина, но в этой земле не хотелось ничего и никого бояться. Здешние жители, к тому же, на медведей не охотились.             Ему было двадцать пять лет, но он будто скинул лет пятнадцать. Он знал, что уже никуда не уйдёт из этих земель. Сколько бы времени ему ни отвела ещё судьба, он проведёт здесь остаток своих дней.             

*

            Надежа закончила выстругивать заготовку для нового лука и перешла из мастерской в дом. Скоро с работы должна была вернуться Ярогнева, а рыбный пирог в печке как раз дошёл. Она вынула его, смазала маслом и накрыла подушкой, чтоб отмяк.             Утром к ней в мастерскую заглядывала наследница белогорского престола, княжна Лесияра — сама, лично! Она заказывала у Надежи уже четвёртый лук; не потому что прежние пришли в негодность, просто княжна, как и князь Гостомысл, увлекалась охотой, и лук ей был нужен, чтоб бить птицу. Она просто любила красивые, прочные, дальнобойные и мощные луки, как иные люди любят лошадей, драгоценности или мечи. Если Гостомысл обыкновенно посылал к мастеру для заказа очередного лука слугу, то княжна Лесияра приходила сама. Разговаривала она приветливо, уважительно, не заносчиво, даже просто. За эту простоту и близость к народу многие любили будущую правительницу.             Наконец стукнула дверь, и сердце Надежи согрелось радостью. Она подала супруге воду для умывания и рушник, а сама всматривалась в её лицо, пытаясь угадать, хорошо ли прошёл день Ярогневы. Третий год уж шёл со дня их весёлой свадьбы, и зародыш нежности развился в большое и глубокое, окутавшее её сердце сияющей сеточкой корней чувство. Теперь лишь с усмешкой вспоминала она свои давнишние полудетские страхи перед взрослой жизнью, каждый день купаясь в трепетно-бережной заботе супруги, в её любви, пахнувшей сосновым лесом и тихорощенским мёдом. Надежа по-прежнему занималась любимым делом, и луки, выходившие из её умелых рук, пользовались в Белых горах спросом — а ведь хорошо известно, что мастерицами богата эта земля, своих умелиц хватает, сложно с ними соперничать приезжему мастеру. Но Надежа доказала своё умение, и супруга её во всём поддерживала. Родителей Надежа часто навещала, отец радовался её успехам на новом месте, а матушка, убедившись, что у неё и ремесло ладится, и домашние дела не запущены, уж не ворчала больше насчёт «неженского занятия». С тех пор как стала Надежа жить отдельно, своим домом, вражда-соперничество меж ней и двоюродником Драгутой сошла на нет. Стоило зажить под разными крышами, как отношения начали понемногу выправляться. Жизнь на расстоянии пошла им на пользу, оба повзрослели, поумнели, выросли из тех полудетских стычек, коими когда-то изобиловало их совместное существование. Видела и признавала Надежа, что и Драгута хороший мастер. Добрым подспорьем и помощником он стал для Гостени; настанет время — и без сомнений можно будет доверить ему семейное дело.             Надежа с нежностью в уголках глаз всматривалась в любимое лицо, любовалась с неустанным восхищением ресницами Ярогневы, а та, заметив её взгляд, замерцала ответными тёплыми искорками в глазах. Утёрлась рушником, улыбнулась.             — Хороший день был, счастье моё... У тебя, как я погляжу, тоже удачный. — Женщина-кошка мурлыкнула, нежно ткнулась, пощекотала кончиком носа щёку любимой, добавила со смешливой лукавинкой в изгибе брови: — М-м, чую, вкусненьким пахнет... Но сперва у меня для тебя кое-какие добрые вести. Давай-ка ненадолго сходим кое-куда.             — Что за вести? — насторожилась Надежа.             Доверившись супруге, она шагнула за ней в проход, и они очутились на берегу реки. Противоположный берег, поросший сосновым лесом, тянулся темнеющей полосой под безмятежным закатным небом.             — Глянь-ка туда, — показала рукой Ярогнева. — Во-о-он там, далеко, у самой воды...             На том берегу медведица лапой ловила рыбу, выхватывая из воды добычу и бросая медвежатам — троим весёлым пушистикам. Ни они, ни их мать не видели наблюдательниц: те стояли слишком далеко, да и ветер тянул с другой стороны — запах не учуять.             — Это Малинка? — У Надежи от радостного волнения даже слёзы на глазах выступили.             — Она самая, — улыбнулась супруга. — И с прибавлением в семействе.             Ох и потрудиться пришлось им, чтобы заманить Хозяина в Белые горы! Выздоровев, зверь снова стал опасен для местных жителей, и Ярогнева с Надежей решили навсегда увести косолапого из Светлореченского княжества и подыскать ему в Белых горах местечко, где он будет счастлив. Они надеялись на то, что он хотя бы просто доживёт здесь оставшиеся ему дни, но Хозяин их удивил. Прошлым летом Ярогнева увидела его с подругой, которой дала кличку Малинка — по названию любимой ягоды, которую медведица поглощала в лесу с огромным удовольствием. Конечно, жена Хозяина о своём имени и не подозревала, просто Ярогнева с Надежей между собой её так называли.             И вот теперь на берегу реки резвились и лопали рыбу пушистые дети Хозяина, а сам он, видно, бродил где-то в чащобе, обновляя свои метки и почёсываясь о шершавые стволы. Без сомнения, тело его исцелилось, и можно было надеяться, что душа его тоже на правильном пути. Спасение медвежьей жизни в своё время очень сплотило Надежу с Ярогневой, это совместное дело позволило им заглянуть друг другу в душу, стать по-настоящему родными. Они всё ещё следили за судьбой своих подопечных, но поводов вмешиваться не было: те жили своей дикой счастливой жизнью, и Белые горы хранили их.             Надежа смахнула с ресниц слёзы, улыбаясь медвежатам вдалеке. Под её белогорским передником круглился уже большой живот. Ярогнева, прильнув губами к её виску, шепнула:             — Ладно, пусть кушают. Нам тоже ужинать пора. Пошли домой, горлинка, пирог там уж нас заждался!..