Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Заметает яблоньки в саду снежок,             Испеку я пышный, добрый пирожок.             Ты, метелица, не дуй в моё окошко —             Всё равно найду я к ладушке дорожку!                          Ловкие пальцы Дарёны защипывали витой косичкой края пирога — конечно же, с рыбной начинкой. Осетрину прислала в подарок княгиня Огнеслава. Породнившись через супругу Зорицу с семьёй Твердяны, она и спустя годы не забывала никого из её членов. Видеться им приходилось нечасто ввиду большой загруженности правительницы Белых гор государственными делами, но семья знаменитой оружейницы чувствовала себя под неустанным крылом княжеской заботы. Подвиг Твердяны, вставшей в числе Великой Четвёрки над Калиновым мостом, не должен был предаваться праздному забвению, а о самой Твердяне, покрывшей себя вечной немеркнущей славой, уже сложилось множество песен.             Всех из Четвёрки поминали и прославляли. Но для родичей Твердяны на первом месте, конечно же, стояла она. «Закрытие Калинова моста переломило ход войны, привело к непоправимому ослаблению врага и скорейшей победе над ним», — так рассказывали летописи, но сколько живых, плачущих сердец стояло за сухими отчётами хроник? Обратная сторона великого подвига — великая и невосполнимая утрата, которую понесли семьи героев.             Дарёна, мурлыкая себе под нос песенку, посадила пирог в печь и кинула полный затаённой тревоги взгляд на лежанку, где под пуховым одеялом пряталась Млада. Супруге уже вторую неделю немоглось, она жаловалась на слабость и холод. Ну, то есть, как жаловалась? Слова-то из неё нужно было добывать едва ли не клещами: Млада не любила никого беспокоить своими недомоганиями. Дарёна с превеликим трудом добилась от неё подробностей. Женщина-кошка долго отмалчивалась, отмахивалась, но когда самочувствие ухудшилось настолько, что пришлось лечь в постель, всё-таки скупо поведала о своём недуге. И холод, и слабость засели преимущественно с задней стороны тела.             — Загривок будто холодит, — проронила она. — И шею сзади, и затылок, и лопатки. Плоть там какая-то вялая стала... Будто расслабилось там всё. И как будто вниз, к земле гнёт.             Проклятый осколок жезла ранил Младу именно в спину. Хоть и извлекли его сразу же, но шрам от него так и не разгладился и не побледнел, все эти годы оставаясь багровым с сиреневыми прожилками. Не болел и не нарывал, но воспалённый и тревожный цвет рубца сохранялся. Он всегда невольно пугал Дарёну, когда они с супругой ходили в баню. Уж сколько лет прошло, рана зажила давным-давно, а выглядела, будто свежая.             И вот сейчас беда шла от неё, Дарёна не сомневалась. Пусть холод и разливался почти по всей задней поверхности тела, но виновницей была эта старая рана, тут и к гадалке не ходи. Дарёна знала: Млада выжила тогда чудом. Та же Радимира, получившая ранение осколком твёрдой хмари, чуть в Тихую Рощу не отправилась.             Да, выжила Млада, но жизнь её с тех пор уж не была прежней.             — Может, баньку можжевёловую? — предложила Дарёна растерянно. — Прогреешься хоть...             Млада отрицательно качнула головой. От выражения её лица Дарёна сама похолодела: настолько оно было угасшим, безжизненным.             Чтобы дочери Лалады хворали — о том даже и не слышал никто. До самого ухода в Тихую Рощу они оставались исполненными белогорской силы и крепости, даже к месту последнего упокоения — к тихорощенской сосне — шли своими ногами. Но у Млады был случай особый: после ранения осколком жезла предводителя Павшей рати её душа долго пребывала в разъединённом состоянии — часть находилась в плену Озера потерянных душ и сильно пропиталась хмарью. Но даже после восстановления целостности души Млада уже никогда не стала прежней. Её долго лечили, очищали, вся сила Белогорской земли была пущена в дело её исцеления. Младе стало лучше, она вернулась к семейной жизни, к каждодневным делам, они с Дарёной родили шестерых дочерей — трёх кошек и трёх дев... Если глядеть со стороны, у них была хорошая, счастливая семья — не хуже, чем у других. И только Дарёне было известно, какой ценой Младе всё это давалось. Та даже от самых близких скрывала своё состояние, потому что многим оно было непонятно. Все думали: ведь какое мощное лечение Млада прошла в жреческой общине Тихой Рощи! Кто угодно после такого вскочит и побежит, здоровенький. Кого Белогорская земля, вода из Тиши да свет Лалады не исцеляли? Как вообще можно не исцелиться после такого? Свет Лалады — непобедимая сила, дарующая жизнь, здоровье и любовь, ей все недуги по силам! Так считали люди и отчасти были правы. Свет Лалады действительно исцелял очень многое, но внутри души Млады что-то непоправимо нарушилось. Она будто неправильно срослась после разъединения... Женщина-кошка сама толком не могла подобрать слова, чтобы описать то, что с ней творилось. Единственное сравнение, которое приходило ей на ум в связи с её состоянием — склеенная трещина. Её душа была расколотым и склеенным заново сосудом. Он вроде бы похож на целый, но даже звучит уже иначе, если по нему звякнуть.             Вот и её душа была лишь похожа на целую. Но всем людям этого не объяснишь. С ними такого никогда не случалось, и они не понимали, каково это. Конечно, если бы ранения осколками жезла были обыденным явлением, вроде простуды — тогда другое дело. А так — единственный случай.             Острая пора её недуга, вынудившая её искать уединения и одиночества, миновала, но слава «чудно́й» осталась с Младой и после. Её замкнутость и нелюдимость делали общение с ней непростым, односельчан она просто сторонилась, а когда дети выросли и уже внуки пошли, уговорила Дарёну переселиться назад в лесной домик-заставу, в котором они начинали свою семейную жизнь. Большой семейный дом, который Млада выстроила позже, они оставили детям. Лесной дом был ещё крепок, там пришлось лишь немного кое-что починить да подлатать, и они с Дарёной зажили там вдвоём, вдалеке от Кузнечного. Это решение многим казалось странным, но тяга Млады к уединению с годами лишь усиливалась. При этом ни Дарёна, ни кто-либо ещё не мог бы сказать, что она не любила своих детей — напротив, она вложила в каждое своё дитя немало любви вопреки очень многому... Лишь с Дарёной женщина-кошка поделилась страхом, что её покалеченная душа уже не сможет любить, как раньше, но недостатка родительской нежности и заботы дети от Млады не видели. Она любила их вопреки тому, что от резкого и пронзительного детского крика ей становилось нехорошо. Пока дети были маленькие, грудные, приходилось терпеть, сцепив зубы, а когда подрастали, Дарёна приучала их вести себя дома тихонько. Со всеми шумными играми пожалуйте на улицу, а дома матушка Млада должна отдыхать в тишине.             Очень много было разных «вопреки», но обо всём людям не расскажешь, да и зачем? Перед каждым не оправдаешься, не вывернешь наизнанку свою душу для удовлетворения всех непонимающих. Пусть думают, что хотят. Дарёна, давшая обещание быть рядом с супругой в болезни и здравии, последовала за ней в старый лесной дом. Впрочем, волшебного белогорского кольца-то её никто не лишал, поэтому она могла навещать и детей, и «большой дом» (так называли в семье старый дом Твердяны) так часто, как ей этого хотелось. Младе было достаточно встретиться с родными пару-тройку раз в год.             Дети выросли, создали свои семьи, у Млады с Дарёной было уже шестеро внучек; глубоко в душе затаив горечь оттого, что младшее поколение редко видит свою бабушку Младу, Дарёна всё же не могла принуждать супругу быть более общительной. Иногда та сильно утомлялась даже от спокойного, но долгого разговора обычным, совсем не громким голосом.             В лесу было недостаточно света для сада-огорода, поэтому Дарёна вместе с дочками — белогорскими девами трудилась в большом саду при их семейном доме в Кузнечном. Плодами этого сада дети с родительницами делились, это разумелось само собой. Хлебом разросшуюся с годами семью Твердяны обеспечивало общее поле, урожай делили на всех, но Млада своей долей почти не пользовалась, оставляла детям и внукам. Она и без этой доли не голодала. Особым указом княгини Лесияры ей была назначена выплата пожизненного пособия как тяжело пострадавшей в военных действиях; платили без задержек и загвоздок, часть выдавали деньгами, часть — съестным. На это пособие Млада могла не только сыто жить сама, но и семью кормить. Им с Дарёной на двоих было даже с излишком. Огнеслава, сменив свою родительницу на престоле, указа не отменила, даже увеличила размер пособия. Семья Твердяны и при ней пользовалась большими привилегиями, получала подарки и поддержку.             Вот и сейчас княжеские посланницы принесли им осетрину, тихорощенский мёд, солёную икру, три мешка лучшей муки для пирогов и калачей, ткани для рубашек, нитки для вышивки и пряжу для вязания. Птицу Дарёна держала свою, и яйца для теста у неё всегда были под рукой. За окном завывала вьюга, пирог сидел в печи, а Дарёна, беспокоясь за Младу, приготовила настой целебных трав.             — Выпей, ладушка, добрые это травки, — сказала она. — Сбор этот Левкина, Верховная Дева Лалады, сама в Тихой Роще готовила. Напитаны травушки эти благодатью Лалады, её целительной силой.             Серое, безжизненное лицо супруги выражало безмерную усталость и обречённость. Оно как бы говорило: «Не помогут уж травы, не будет толку и от мёда, даже собранного в самом целительном месте Белых гор...» Но, чтоб не огорчать жену, женщина-кошка приподнялась в постели на локте и принялась прихлёбывать тёплое травяное питьё. Дарёна подносила к её рту тихорощенский мёд узкой деревянной лопаточкой. Млада съела совсем немного и показала молчаливым знаком — мол, довольно.             — Может, примочку тебе на спину сделать? — не зная, чем ещё помочь, растерянно пробормотала Дарёна. — Водицу из Тиши с медком тихорощенским смешать... Нет сочетания целебнее! Уж они холод проклятый прогонят!             Млада качнула головой и снова устало опустила её на подушку. Её волосы, прежде времени подёрнувшиеся зимним серебром, упали ей на лоб, и Дарёна заботливо отвела прядку, чтоб та не мешала.             — Что же с тобой, ладушка моя? — холодея от беспомощности, проронила она.             Дом был наполнен печным теплом, пахло травами и пирогом — жить бы да наслаждаться уютом, а её охватило леденящее, сковывающее ощущение беды. От него опускались руки, слабея и повисая плетьми. Куда бежать, какие спасительные снадобья искать, кого просить о помощи?             Нельзя сдаваться, нельзя плакать, хотя слёзы вскипали в горле и душили, а перед глазами мелькали картины из их с Младой жизни...             Лихорадочно перебирая в памяти все знакомые ей целительные средства, Дарёна застыла во внезапном озарении. Твёрдая хмарь, от которой нет спасения... Радимира! Её после ранения вернула к жизни Рамут с помощью того волшебного камня... Как он звался? «Сердце матери», кажется... Черноволосая целительница из Нави и возлюбленная супруга Радимиры до сих пор здравствовала и по-прежнему занималась врачебным делом, и Дарёна, ощутив душой окрыляющее дыхание надежды, решила завтра непременно к ней обратиться. Сегодня поздно уж, неудобно в такой час беспокоить. А завтра, с самого раннего утречка, она к Рамут и отправится. С этим решением Дарёна и вынула пирог из печи. Вот только есть его пришлось ей одной: Млада слабо качнула головой — мол, не нужно. Сердце Дарёны сжалось, к глазам вновь подступила колкая соль слёз. Чтоб супруга, обожавшая рыбу, отказалась от пирога? Дело действительно было худо.             Почти всю ночь Дарёна провела без сна, вслушиваясь в дыхание супруги. Пока Млада дышала — жила и она.             Зимой светает поздно. С распространением механических часов время в Белых горах и прилегающих княжествах определяли уже не по солнышку. За окном ещё царил морозный мрак, а настенные часы, подарок Огнеславы, показывали самое начало восьмого. Утро Дарёны началось двумя часами ранее, когда она, измученная тревожной бессонницей, всё же оторвала себя от постели, не принесшей ей отдыха. Убедившись, что Млада жива и дышит, Дарёна наскоро сделала кое-какие неотложные домашние дела, а когда со стороны лежанки послышался вздох супруги, означавший пробуждение, склонилась над Младой.             — Родимая моя, я отлучусь ненадолго. Ты как себя чувствуешь?             — Всё так же, — прошелестели губы Млады.             Она не задала никаких вопросов: ни куда Дарёна собралась в такую рань, ни зачем принарядилась, сменив домашнюю одёжу на выходную.             — Я постараюсь скоро обернуться, — пообещала Дарёна.             От супруги не последовало никакого ответа. Вздохнув с тоской, Дарёна надела тёплый шерстяной платок, поверх него — соболью шапку, надела шубу и нарядные сапожки. По хозяйству-то во дворе она в одёже попроще управлялась, а если куда-то в люди идти — мало ли, кого можно по пути встретить.             По старой привычке перенеслась она к крепости Шелуга, что стояла на берегу озера Синий Яхонт. Стражницы спросили, чего ей надобно, и Дарёна крикнула в ответ:             — Мне бы начальницу вашу, госпожу Радимиру!             — Так ведь госпожи Радимиры давным-давно уж нету здесь, — удивлённо ответила охрана. — Начальницей тут госпожа Шумилка.             Дарёна хлопнула себя по лбу.             — Ай, и в самом деле — из памяти вылетело! — досадливо воскликнула она. — Простите, сестрицы, туго соображаю я сегодня...             — У тебя к начальнице дело? — осведомилась старшая караульного взвода.             — Да нет, я не к ней, мне другое надобно было, — пробормотала совсем смешавшаяся от своей ошибки Дарёна. — Перепутала я, прошу прощения за беспокойство.             У неё был такой растерянный вид, что стражницы, проникнувшись сочувствием, быстренько доложили Шумилке о приходе родственницы. Надобности особой в этой встрече для Дарёны не было, но она в замешательстве дождалась Шумилку. Та с крепостной стены нырнула в проход и очутилась прямо перед ней — рослая, стройная, в сверкающей кольчуге и красивых сапогах с кисточками.             — Дарёнушка, здравствуй! Что стряслось?             — Здравствуй, Шумилка, — пробормотала та. — Да ничего, я ошиблась, память стала никуда не годна... Госпожу Радимиру хотела увидеть, да забыла, что она тут уж не начальствует... А вообще мне госпожа Рамут надобна...             — На морозе разговаривать — не дело, — перебила Шумилка и, недолго думая, велела открыть ворота крепости.             Крепость охранялась особой волшбой, преграждавшей путь для всех, кому не положено было там находиться. Даже с помощью кольца Дарёна внутрь не попала бы.             — Ой, да зачем, — смущённо воспротивилась она.             Но участливое гостеприимство Шумилки было уже не остановить.             — Да ты не стесняйся, Дарёнушка, — просияла начальница крепости клыкастой улыбкой.             В мгновение ока Дарёна очутилась внутри. Участливо обнимаемая рукой Шумилки, вскоре она была усажена у жарко топившейся печки в служебном покое начальницы крепости. Шумилка сняла шапку, и на плечо ей, развернувшись, упала длинная косица. Хоть внучка Твердяны и оставила давно кузнечное дело, посвятив себя ратной стезе, но причёске оружейницы не изменяла: кто хоть раз вступил в лоно Огуни, тот находился в нём уже пожизненно, даже если к кузнечному молоту более не прикасался. Жила Шумилка здесь, в крепости, вместе с супругой и двумя дочками. Обе молодые кошки пошли по стезе родительницы и служили тут же, в Шелуге.             Усевшись рядом, Шумилка участливо спросила:             — Так что стряслось-то? На тебе прямо лица нет, Дарёнушка.             В дверь покоя постучали, раздался мягкий женский голос:             — Шумилушка, можно?             — Заходи, ладушка, — отозвалась женщина-кошка.             Вошла её супруга Лоза — круглолицая, с красивыми дугами бровей, пышущая здоровьем. Она куталась в большой пуховый платок, а под белогорским вышитым передником выступал большой живот: они с Шумилкой ожидали третье дитя.             — Я услыхала, что Дарёна пришла, — сказала она журчащим, как ручеёк, сочным голосом. — Что-то стряслось?             — Всё-то ты слышишь и видишь, горлинка моя, — молвила Шумилка.             Выводы Лоза сделала разумные: ежели бы это был рядовой визит, встретились бы они по-родственному в доме Твердяны, а коли Дарёна прямо в крепость пришла — значит, что-то особое. Супруга Шумилки сразу окружила Дарёну заботой, велела принести горячего травяного настоя с мёдом и заставила выпить, прежде чем приступать к рассказу.             Всё это отнимало драгоценное время, и Дарёна была уж не рада тому, что так оплошала, явившись не туда, куда следовало. Но и отмахнуться от сердечного участия родственниц и обидеть их внезапным уходом она не могла. Бестолково вышло, но что теперь сделаешь...             — Младушка занемогла, — сказала она. — А у меня от беды нежданной ум за разум зашёл: хотела госпожу Рамут, супругу госпожи Радимиры, на помощь покликать, да вот зачем-то сюда явилась... Решила я спервоначала к госпоже Радимире заглянуть, да запамятовала совсем, что она уж не здесь служит... — Дарёна перевела дух, пытаясь проглотить солоно-горький ком, вспухший в горле, сделала ещё глоток травяного питья. — По старой памяти пришла, подумала — лучше к госпоже Рамут через супругу её, госпожу Радимиру, обратиться, напрямую-то неловко как-то...             Признаться честно, перед навьей-целительницей Дарёна робела, уж очень строг и суров был её облик. Оттого и церемонилась, окольным путём шла, да вот не туда и зашла.             — Тётушка Млада захворала? — нахмурилась Шумилка. — И впрямь беда! Вроде ж ещё не старая она... Возраст её — расцвет зрелости для дочерей Лалады.             — Она ранение перенесла осколком жезла предводителя Павшей рати, — со вздохом напомнила Дарёна. — Меня на поле боя прикрывая... Хоть и исцелили ту рану, да не прошла она даром.             Снова нахлынуло чувство вины. Ведь это её, Дарёну, Млада защищала тогда. Ком в горле уже не удавалось сглотнуть, слёзы пробили себе дорогу и заструились по щекам. Лоза участливо принялась вытирать их платочком, ласково и утешительно воркуя, а Шумилка, решительно поднявшись с лавки, воскликнула:             — Дарёнушка, да ты не плачь, не горюй! А что сюда зашла, пусть и по ошибке — то не беда. Мы тебе рады. Ты сиди, а я разберусь, всех, кого надо, позову. А ты ни о чём не беспокойся. Супруга моя тут тебя напоит-накормит, обогреет. Отдыхай. А дело предоставь мне.             Дарёна начала было смущённо и досадливо возражать, не желая доставлять никому лишних хлопот, но уж такова была Шумилка: коли что решила — не свернёт. Щедрая душа: если уж рубить — так сплеча, а помогать — так изо всех сил! Дарёна эту размашистую решительность внучки Твердяны ещё по той стреле помнила, которую та в зеркало в пещере Озера потерянных душ пустила. С той поры возмужала Шумилка, остепенилась, до начальницы крепости дослужилась, но суть у неё осталась прежняя: ничуть не остыла её горячая душа, а отзывчивое и доброе сердце не очерствело.             Её слово не расходилось с делом, и она немедленно отбыла исполнять обещанное, а Лоза отвела Дарёну в их с Шумилкой семейные покои. Они состояли из трёх комнат: супружеской опочивальни, светёлки Лозы и комнаты детей. Обе их старшие дочери, поступив на службу, спали вместе со всеми дружинницами в общей гриднице, и комната эта должна была перейти к младшей дочурке, чьё появление на свет ожидалось уже через месяц.             Не хотела Дарёна поднимать на уши всех подряд, хотела всё по-тихому сделать, незаметно и без лишнего беспокойства для других, да только после вмешательства Шумилки тихо уже ничего не могло быть по определению. Потому та и звалась Шумилкой. Она помогала с размахом, и вскоре о болезни Млады знали не только Радимира и Рамут, но и вся семья Твердяны, а также княгиня Огнеслава. Последняя узнала об этом непреднамеренно: когда Шумилка отыскала Радимиру, чтобы сообщить тревожные известия, та как раз беседовала с правительницей Белых гор. С должности начальницы крепости Шелуга она пошла на повышение и теперь стояла во главе всех пограничных войск Белогорской земли.             Да, Шумилка не была бы Шумилкой, если бы, как всегда, не наделала столько шуму. Из добрых побуждений, конечно же, и Дарёна не могла этого не понимать. Но она была весьма смущена, когда в комнату следом за беспокойной внучкой Твердяны вошли княгиня Огнеслава с Зорицей, Радимира и Рамут, Горана с Рагной и сестра-близнец Шумилки, Светозара. Супруга Светозары на днях родила и не могла отлучиться из дому.             — Ох, Шумилка, ну право же, не стоило прямо ВСЕХ беспокоить, — промолвила Дарёна, поднимаясь навстречу Огнеславе и кланяясь.             Слово за всех взяла княгиня:             — Дарёна, недуг Млады — не та новость, чтобы скрывать её от своей семьи. Я тоже имею честь быть частью славного семейства Твердяны, если ты помнишь... — Княгиня при этих словах бросила взгляд на свою супругу Зорицу, сестру Млады.             Как и Шумилка, Огнеслава по-прежнему носила причёску оружейницы, которая, впрочем, пряталась под роскошной княжеской зимней шапкой. В комнате она её сняла, и русая косица, не отмеченная ещё серебряными ниточками, развернулась вдоль её спины, кончиком спускаясь ниже пояса. В ней поблёскивала длинная нить бисера.             — Да, Дарёнушка, мы — твоя семья, и мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы помочь, — добавила Огнеслава серьёзно и ласково. — И всегда в трудную минуту вы с Младой можете рассчитывать на нас.             Душа Дарёны облилась светлой, жаркой волной от этих слов, а по щекам хлынули тёплые сладко-солёные слёзы — из глубины её расчувствовавшегося сердца. И вместе с горячей признательностью за этот единодушный отклик она не могла не ощущать уколы совести за то, что они с Младой отделились от семьи, забравшись в лесную глушь. Млада мало общалась с родными, но родные не забывали о ней.             — Дарёнушка, что ж ты молчала-то?             Это Горана, шагнув вперёд, раскрыла ей объятия, и Дарёна прильнула головой к груди главы семейства. С годами её сходство с Твердяной усилилось, в её осанке и движениях сквозила степенность. И голос — точь-в-точь. Ощутив на себе её руки, налитые тёплой мощью Огуни, Дарёна представила себе, будто это сама Твердяна обнимает её...             — Я прошу прощения... Если возможно, я хотела бы услышать подробнее, на что жалуется больная, — подала наконец голос Рамут. — Или, что будет значительно лучше, как можно скорее встретиться с ней лично для осмотра.             Её вмешательство прервало душещипательную сцену семейного единения. Нельзя не признать, что навии всегда отличались разумным деловым подходом и сдержанностью в проявлении чувств, и в этом Рамут была типичной представительницей своего народа, да ещё и профессия врача способствовала собранности и сдержанности. Когда следовало безотлагательно действовать в интересах больного, действие для дочери Северги стояло на первом месте, а все чувства — потом. Все присутствующие не могли не признать её правоту.             — Безусловно, уважаемая Рамут, — с поклоном учтиво ответила Огнеслава. — Мы ценим твоё время и очень признательны за то, что ты откликнулась на зов о помощи, поэтому предлагаю незамедлительно отправиться к Младе.             Дарёне подумалось: а обрадуется ли Млада, когда родичи нагрянут к ней в дом всей толпой? Супруга уже отвыкла от такого внимания, и ей могло стать неуютно, но сейчас речь шла о её здоровье и жизни, а потому Дарёна эту мысль отбросила. Как и прежде, она снова испытала робость под внимательным и строгим взором навьи; высокая, как женщины-кошки, облачённая в чёрное одеяние навьего покроя — приталенный двубортный кафтан, длинный плащ, высокие сапоги и шляпу-треуголку — Рамут невольно внушала трепет и уважение. Мрачную черноту её наряда оттеняла только кружевная отделка рукавов рубашки и белый жёсткий воротничок, подвязанный под самое горло чёрным шейным платком.