Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Они шагнули в проход друг за другом и очутились во дворе лесного домика. Невысоко поднявшееся зимнее солнце озаряло сосновые стволы, в его розовато-янтарных утренних лучах мерцало сказочное убранство леса и снежная перина на крыше дома. Впустив всех внутрь, Дарёна сказала извиняющимся полушёпотом:             — Прошу всех обождать в горнице. Я должна предупредить Младу, она отвыкла от большого количества гостей. Уж не серчайте...             Шумилка, Горана и Зорица с Рагной, пожалуй, вошли бы без особых церемоний — какие церемонии могут быть внутри семьи, между родными людьми! — но всех остановил спокойный кивок княгини:             — Разумеется, Дарёнушка. Делай так, как будет удобнее прежде всего Младе.             Взглядом поблагодарив Огнеславу за мудрость и чуткость, Дарёна сбросила шубку с шапкой и проскользнула в жарко натопленную комнату, где по-прежнему лежала супруга. Лежанка с пышным пуховым набивным одеялом напоминала сугроб, из которого торчала лишь голова Млады.             — Младушка, — вполголоса окликнула Дарёна, нежно склоняясь над супругой. — Ты не спишь?             Чёрные ресницы женщины-кошки дрогнули, приподнялись, из-под них тускловато замерцал усталый, мутный взгляд.             — Не сплю... Слышу, ты кучу народу с собой привела, — еле слышно проронила она.             Дарёна хотела объяснить, что всю семью подняла по тревоге неугомонная Шумилка, но сейчас было не до этих мелочей. Какая разница, кто кого привёл?             — Прости, родимая, — только и сказала Дарёна. — Я хотела только лекаря, госпожу Рамут, к тебе привести, да так уж вышло, что все о твоём недуге узнали и захотели тебя навестить. Все же беспокоятся за тебя... Уж не сердись, ладушка.             — Я как будто слышала голос государыни Огнеславы, — проговорила Млада. — И она здесь?             — Да, так уж получилось, что она тоже узнала, — вздохнула Дарёна смущённо. — Это нечаянно вышло.             Млада застонала, её густые угрюмоватые брови сдвинулись.             — Государыня сама ко мне пришла, а я так слаба, что с постели встать не могу, чтобы поприветствовать её, — пробормотала она. — Неловко выходит... Стыдно мне...             — Да вовсе не стыдно, Младушка! Ежели бы ты по своей прихоти с постели встать не хотела — тогда да, а ты ведь хвораешь! — Дарёна с нежностью разгладила большим пальцем складочку между её бровями, склонилась и поцеловала это место. — Государыня всё понимает и тоже о тебе тревожится. Она ведь супруга твоей сестрицы Зорицы, а значит — тоже родня нам... Младушка, я привела госпожу Рамут, она великая целительница. Она столько народу своим чудесным камнем спасла — не счесть! Я верю, она тебе поможет! Ты позволишь, чтобы она тебя осмотрела?             — Ну, раз уж ты привела её... — И, не договорив, Млада утомлённо отвернула лицо.             Сочтя это утвердительным ответом, Дарёна проворно устремилась в горницу.             — Госпожа Рамут, — смущаясь и робея, обратилась она к навье, которая стояла у оконца, держа свою треуголку в руке. Её тяжёлая чёрная коса была уложена в узел на затылке. — Мы будем тебе очень признательны, если ты осмотришь Младу.             Не тратя попусту слов, Рамут сняла длинный чёрный плащ, который вместе со шляпой приняла у неё Радимира.             — Здесь можно помыть руки? — деловито осведомилась навья.             — Да, госпожа Рамут, конечно! — И Дарёна, схватив ковшик, кинулась к горшку с горячей водой, что стоял на печке.             В качестве моющего средства она предложила целительнице щёлок пополам с отваром мыльного корня, но та качнула головой:             — Благодарю, нет надобности, мыло у меня с собой. Я врач, такие вещи всегда могут понадобиться.             Кусочек мыла в плетёной из лыка мыльнице она достала из внутреннего кармана кафтана. Мыло было с какими-то душистыми добавками — её соотечественники делали такое. Брусочек имел сглаженные очертания — видимо, им часто пользовались.             — Благодарю за горячую воду, — едва заметно приподняла она уголки губ в намёке на улыбку, намыливая руки и ополаскивая их под струйкой, которую Дарёна заботливо лила из ковшика.             Она любезно оценила гостеприимство Дарёны, а та, разглядев навью поближе, вдруг поняла, что не такая уж она и суровая. И, напротив, даже славная. Суровость её лицу придавала привычка жёстко сжимать рот, а также морщинки, пролёгшие по бокам от него. Морозная синь её глаз казалась холодной, но только поначалу. Чёрный кафтан превосходно сидел на ней, подчёркивая стройность её стана и прямую, величавую, почти военную осанку.             Пройдя в комнату к больной, целительница склонилась над её постелью.             — Приветствую, меня зовут Рамут, я военный лекарь, — проговорила она. — Хотя та война давно позади, но её отголоски, если я верно понимаю, тебя и беспокоят, уважаемая Млада.             — Я знаю, кто ты такая, госпожа, — тихо ответила женщина-кошка. — Наслышана о тебе.             Присев на краешек постели около Млады, Рамут взяла её руку и достала из кармашка изящные круглые часики на цепочке. Нащупав под кожей на запястье кровеносную жилку и поглядывая на часы, она, как показалось Дарёне, впала в глубокую задумчивость.             — Что именно ты чувствуешь, что тебя беспокоит? — спросила она наконец.             — Холод, — глухо ответила Млада. — Сзади. Затылок, шею и спину холодит. И слабость.             Рамут выслушала, кивнула.             — Мне уже сказали о твоей старой ране. Если тебя не затруднит, покажи мне её, — попросила она.             Вместе с Дарёной они помогли Младе закатать рубашку и перевернуться на живот: даже сидеть той было тяжело. Рамут внимательно осмотрела жутковатый рубец, легонько надавила на него пальцем.             — Когда нажимаю, больно?             — Нет...             — А если сильнее?             — Нет. Совсем не болит.             — Хорошо, тогда попробуем так.             И Рамут, высвободив из-под кафтана сверкающий всеми цветами радуги прозрачный камень в изящной золотой оправе, сняла его за цепочку со своей шеи. Дарёна смотрела во все глаза, заворожённая красотой этого чуда... Похоже, это был тот самый чудесный камень, «Сердце матери». Рамут приложила его к шраму, поводила им по коже Млады из стороны в сторону, а потом резким движением оторвала его от тела женщины-кошки. У той вырвался стон. Дарёна стояла рядом, застывшая от изумления и ужаса. Ведь рана как будто не беспокоила Младу уже много лет, откуда же боль?..             Сцепив клыки, Млада зарычала, но Рамут уже убрала камень на место.             — Всё, всё... Сейчас пройдёт, — проговорила она мягко.             — Что это? Что ты сделала, госпожа? — пролепетала Дарёна.             Помолчав несколько мгновений, Рамут ответила:             — Насколько я вижу, осколок был удалён, но, похоже, не полностью. Внутри раны остались крошечные частички, и они так малы, что невооружённым глазом их не разглядеть. Их очень трудно обнаружить — по этой причине, я полагаю, они и не были замечены тогда. Со временем они покрылись твёрдой, как кость, оболочкой — так тело Млады отгораживало эти инородные частицы от себя. Мой камень сейчас заставил их пошевелиться, вот Млада и испытала боль.             — Но если они так малы, что незаметны невооружённому глазу, как же их заметила ты? — еле ворочая помертвевшим от страха языком, пробормотала Дарёна. Частички проклятого жезла у Млады внутри... Она носила их все эти годы в себе! Безумие, просто безумие!             Рамут устремила на неё пронзительный, иномирный взор, от которого Дарёну окутали мурашки.             — Я обладаю способностью видеть кости внутри тела, — ответила она. — Частицы покрылись значительным слоем ткани, очень похожей на костную. Это шарики размером с мелкую горошину, поэтому я их легко могу разглядеть. Я предлагаю лечение путём удаления этих твёрдых образований. Для этого мне придётся вскрыть рану ножом. Боли не будет, я погружу Младу в состояние полной бесчувственности. Она не будет ощущать своего тела совсем, хотя сможет слышать нас. После извлечения частиц я сомкну рану и мгновенно залечу её камнем. Не останется даже шрама. Этот грубый рубец, оставшийся после первого лечения, тоже можно иссечь. Таким образом, не останется никаких следов на теле, которые бы напоминали о ране.             Дарёна подняла дрожащие пальцы и провела ими по помертвевшим щекам. Всё, что только что сказала Рамут, звучало жутко; особенно в ужас её повергало осознание того, что всё это время Млада носила в себе частицы этой гадости... Быть может, они-то и действовали на неё так пагубно, заставляя испытывать все эти страдания? Но неужели и искусная Твердяна, и мудрые врачевательницы, девы Лалады, упустили тогда крошечные остатки зла? Как такое возможно?             Видимо, Дарёна произнесла последнюю мысль вслух, потому что Рамут ответила:             — Никто не совершенен. К совершенству мы все можем только стремиться. Возможно, я бы тогда тоже не заметила этих частичек сразу, потому что они мельче пылинок. Но со временем на них нарос очень толстый защитный панцирь, благодаря ему я и смогла их обнаружить. Ну, так что же? Спрашиваю вас обеих — вы согласны на лечение?             Дарёна склонилась к Младе, дрожащими пальцами зарылась в её посеребрённые сединой кудри.             — Родимая... Давай попробуем? Пусть госпожа Рамут вынет из тебя эту проклятую пакость — быть может, это она во всём и виновата? И именно из-за этих частичек ты так худо себя и чувствовала все эти годы? Госпожа Рамут обещает, что будет совсем не больно...             — Даже если бы и было больно, я бы вытерпела, — проговорила женщина-кошка, и в её глазах Дарёна впервые за эти тревожные дни увидела блеск надежды. — Хорошо, пусть режет.             Дарёна выпрямилась и посмотрела на навью.             — Мы согласны.             Рамут поднялась.             — Хорошо, тогда мне нужно взять мои инструменты. Они уже подготовлены и обеззаражены.             Она вышла в горницу, а Дарёна осталась с Младой, вороша её волосы и переплетая пальцы с её пальцами. Неужели забрезжила надежда на исцеление? И если навья-врач излечит тело супруги, поможет ли это душе Млады вернуться к здравию?             Дарёна слышала, как на Рамут накинулись с расспросами:             — Ну, как она? Что это за хворь? Ты излечишь её, госпожа врач?             Самыми нетерпеливыми были Шумилка, Зорица и Рагна. Прочие сдержанно ждали, что объявит Рамут.             — Наберитесь немного терпения, — ответила та. — Я только собираюсь приступить к лечению. Как только всё будет готово, я расскажу, что и как.             И её правильная, чёткая, безукоризненно вежливая речь тоже вызывала уважение. Уже много лет проживая в Яви, навья почти избавилась от иностранного выговора; тот порой проявлялся лишь легчайшей тенью, почти неуловимым намёком на чужестранное происхождение целительницы.             Рамут вернулась с чёрной кожаной сумкой с костяными ручками. Она раскрыла её, вынула стальной ящичек с крышкой, поставила его на стол и открыла. От его холодного зловещего блеска Дарёна содрогнулась, а Рамут попросила снова полить ей на руки воды: ей требовалось повторно вымыть их перед операцией. Навья сняла кафтан, оставшись в облегающей жилетке и белоснежной рубашке с шейным платком, рукава которой она закатала выше локтя. Также из сумки появился фартук, который она надела.             — Мне будет удобнее, если больная будет лежать здесь, — кивнула она на большой деревянный стол. — Да и постель пачкать не хотелось бы. Стол нужно застелить чистой тканью. Дарёна, пригласи, пожалуйста, кого-нибудь для перекладывания твоей супруги.             Почти не чувствуя ног под собой, Дарёна выглянула в горницу и пролепетала чуть слышно:             — Там надо Младу перенести...             На подмогу кинулись было все женщины-кошки, включая княгиню, но из комнаты послышался голос Рамут:             — Достаточно будет двоих-троих помощниц!             Горана распорядилась:             — Шумилка, Светозара — со мной! Государыня, — добавила она, обращаясь к Огнеславе, — благодарю тебя, мы справимся.             Дарёна тем временем расстелила на столе чистую льняную скатерть. Рамут посоветовала на то место, где будет располагаться туловище Млады, подложить ещё несколько слоёв ткани — для впитывания.             — Чтоб на деревянном столе не осталось пятен. А то потом отскабливать придётся.             Дарёна от мысли, что отскабливать ей придётся пятна крови её родной ладушки, вся внутренне затряслась, но не показала виду. Стареньких и застиранных, но чистых полотенец у неё было много, их она и постелила дополнительно. Они ещё пахли чистотой и душистыми травами, мешочками с которыми Дарёна перекладывала бельё в ящиках.             Горана со Светозарой взяли Младу с двух сторон под грудь, а Шумилка — за ноги. Втроём они перенесли её на застеленный стол и уложили спиной кверху, как и просила Рамут. Рубашку с неё сняли, и Рамут принялась протирать её спину жидкостью с резким запахом. Пропитав этим снадобьем свёрнутую в комочек ткань и взяв этот комочек стальным приспособлением, похожим на щипцы с кольцами для пальцев, она щедро намазывала кожу.             — Благодарю, можете идти, — кивнула она женщинам-кошкам, которые ещё стояли около стола и вопросительно смотрели. — Когда понадобится помощь, я снова приглашу вас.             Горана кивнула. Склонившись к Младе, она проговорила ласково:             — Ничего, сестрица, держись... Ты поправишься.             Когда они вышли, Рамут взглянула на Дарёну.             — Ты хочешь остаться? Зрелище будет не самое приятное.             — Я останусь с супругой, — хрипло, но твёрдо сказала Дарёна.             — Ну, смотри, — усмехнулась навья. — Но если тебе станет дурно, я не смогу отвлекаться на тебя, потому что буду занята твоей супругой.             Дарёна сжала зубы. За неё ответила Млада:             — Моя жена из крутого теста замешана. Она, вообще-то, на поле битвы побывала, а там кровь рекой лилась. Она заслужила право носить оружие, у неё есть белогорский кинжал. Она — дева-воин.             Лицо Рамут посерьёзнело, рот поджался в привычную для него суровую линию.             — Хорошо, как вам будет угодно. Я ничего не имею против. — И добавила мягче, как бы извиняясь: — Я лишь хотела сказать, что это немного разные вещи: видеть, как льётся чужая кровь, и как истекает кровью кто-то дорогой и любимый. Второе бывает зачастую тяжелее... Но я не сомневаюсь, что у Дарёны достанет мужества всё это перенести. — И, став серьёзной и сосредоточенной, навья-врач поднесла к глазам Млады раскрытую ладонь с растопыренными пальцами. — Смотри в середину моей ладони. Твоя боль у меня — вот здесь!             Её кулак сжался, точно она поймала муху.             — Ты чувствуешь своё тело? — обратилась она к Младе.             Лицо женщины-кошки стало сонным, взгляд застыл и потускнел. Она ничего не ответила, и навья удовлетворённо кивнула.             — Обезболивание сработало. Она не может нам ответить, потому что не чувствует своего тела и не может управлять им. Боли она тоже не чувствует. — Глянув на Дарёну, она чуть тише произнесла: — Я бы посоветовала тебе всё-таки присесть около головы твоей супруги и не смотреть в рану.             И в её негромком мягком голосе, и во взгляде сквозила искренняя забота, и Дарёне снова подумалось: она очень добрая. Чудесная. Суровость её лица — лишь внешний облик, под которым прячется прекрасная душа и светлое сердце. В её глазах мерцал свет Лалады. Она была единственной из навиев, в чьих глазах Дарёна видела такой свет.             Дарёна села, запустив пальцы в волосы Млады. Наверно, супруга не чувствовала её прикосновений, но она всё равно ворошила и гладила её кудри, в то время как в руке Рамут холодно сверкнул маленький и тонкий стальной ножичек с длинной рукояткой. Дарёна неотрывно смотрела на полуопущенные, поникшие ресницы Млады, но знала, что этот ножичек надавил на кожу и сделал разрез. Движения руки Рамут были очень лёгкими, бережными, но уверенными, она орудовала ножом, как художник — кистью. Дарёна не смотрела туда, но знала, что старая рана открывается и уже зияет, как алый рот. Её взгляд скользнул в сторону от лица Млады и увидел струйки крови, которая стекала и впитывалась в подстеленные ею чистые полотенца. Предусмотрительная и заботливая Рамут всё предвидела, всё знала. Она была права.             Из стальной коробочки появлялись ещё какие-то приспособления с кольцами, их Рамут цепляла к ране и оставляла. Видимо, это помогало уменьшать кровотечение. Кровь всё равно текла, но не так сильно.             Дарёне почему-то вспомнилась Тихомира, пронзённая мечом из твёрдой хмари. Много кошек-воительниц угасли от этих неисцелимых ран, но их души были освобождены из плена Озера потерянных душ яростной стрелой Шумилки, выпущенной в говорящее зеркало. Его осколок ранил Радимиру, но чудесный камень её спас. Он и сейчас был здесь, прятался под кафтаном своей владелицы, готовый снова прийти на помощь.             Струйки крови текли, а Рамут орудовала в ране тонкими стальными щипцами с кольцами для пальцев. Что-то со стуком упало в мисочку, но Дарёна не смотрела туда. Потом снова упало. И снова...             — Я вынимаю их, — проговорила Рамут. — Уже скоро. Ещё немного терпения.             Дарёне хотелось плакать от её доброты, от её заботы, от света Лалады в её глазах, только с виду казавшихся холодными. Суровым её лицо видели только те, кто не знал её близко.             Крупинки зла стукали и стукали в мисочку — Дарёна не считала, сколько. Она помнила только, что они размером с мелкую горошину — вернее, их костяная оболочка.             — Готово. Двадцать восемь окостеневших частиц! — объявила Рамут. — Некоторые из них срослись между собой... Я закрываю рану.             Дарёна не смотрела, но знала, что пальцы целительницы соединяют края раны, а другая рука прикладывает чудесный камень. Или Дарёне только казалось, что она не смотрела? Наверно, смотрела, потому что иначе откуда бы она знала, что Рамут не требовались нитки для шва? Она лишь сближала края раны, а камень их залечивал, и плоть на глазах срасталась сама. Потом навья снова вдохновенно орудовала своим целительным клинком, вырезая кусочки кожи, которые когда-то были уродливым багровым рубцом. Они тоже шлёпались в мисочку к крупицам зла. Камень тут же делал целой разъединённую плоть.             — Готово, — объявила Рамут. — Дарёна, если тебя не затруднит, не могла бы ты подать чистой воды и чистую тряпицу?             А Дарёне казалось, что она вросла в лавку, на которой сидела, и пустила в пол корни. Но каким-то чудом у неё в руках оказалась большая миска с водой. Рамут, споласкивая тряпицу в воде, стирала с кожи кровь, и по мере того как тело очищалась, всё яснее проступала первозданная гладкость того места, где когда-то был тот страшный рубец. Не осталось ничего, будто и не было раны никогда.             — Ещё чистой воды, пожалуйста, — попросила Рамут.             Дарёна подала. Закончив очищать кожу от крови, навья кивнула.             — Ну, если что-то и осталось, то пустяки — потом в бане смоет. Можешь звать наших помощниц, надо переложить Младу в постель.             Дарёна лишь приоткрыла молча дверь, а женщины-кошки уже поняли, что снова требуется их помощь. Снова втроём подняв Младу, они перенесли её на лежанку, а на столе остались лишь окровавленные полотенца и скатерть. Около стола — ведро с розовой от крови водой и плавающей в ней тряпицей. Потом Дарёна снова поливала из ковшика на руки Рамут, пока та мыла их со своим душистым мылом, тонкий и изысканный, незнакомый запах которого достигал обоняния Дарёны. Он очень подходил Рамут, этот запах — был таким же строгим и чистым, как она сама, безупречно одетая и опрятная. На фартуке остались пятнышки крови, Рамут сняла его и свернула, убрала в мешочек и спрятала в сумку. Уже чистые инструменты убрала туда же. Склонившись над Младой, сказала:             — На счёт «три» чувствительность возвращается, все телесные ощущения возвращаются. Один, два, три!             Одновременно со счётом «три» она щёлкнула пальцами, и ресницы Млады вздрогнули. И Дарёну звук этого щелчка сотряс, как удар грома. Она бросилась к супруге, склонилась, гладя пальцами по щекам и волосам:             — Младушка... Ну что? Как?             Женщина-кошка помолчала, глядя в потолок, прочистила горло и проговорила:             — Холод исчез. — Она приподняла руку, разглядывая свои шевелящиеся пальцы. — Ну и диво... Всё слышала, а ничего не чувствовала, будто меня нету. Будто моего тела нет. А теперь — опять чувствую. И диковинные же вещи госпожа врач творить умеет!             — Главное, что этот проклятый холод ушёл, — заливаясь слезами счастья и облегчения, воскликнула Дарёна. — Ох, госпожа Рамут, как же мы тебе благодарны за помощь! Ты Младу спасла!             — Благодарность в кошельке не звякает, — проговорила Млада. И, движением пальцев попросив Дарёну склониться поближе, вполголоса добавила: — Там, в сундуке с кафтанами моими, три кошеля лежат с монетами. Возьми один и отдай госпоже лекарю.             — И то правда! Что же это я? — спохватилась Дарёна, бросаясь к сундуку.             Навья хотела было что-то возразить, но Дарёна уже всунула ей в руки кошелёк, а Млада прибавила:             — Труд должен быть вознаграждён, госпожа. А как же иначе?             А Дарёна слушала голос супруги и нарадоваться не могла. В него вернулась былая сила и звучность, а ведь ещё утром еле-еле шептала. И глаза ожили, засияли в них искорки белогорского света — прежнего, какой Дарёна знала и любила! Вот уж чудо так чудо! Дарёна была готова разрыдаться, кинувшись на грудь их спасительницы Рамут, да постеснялась, только низкий поясной поклон отвесила.             А в горнице все уже изнывали от нетерпения. Когда Дарёна с навьей-целительницей вышли, Шумилка и Рагна с Зорицей кинулись к ним:             — Ну, что там?             Дарёна хотела сказать, что всё благополучно, что искусные руки и чудотворный камень Рамут исцелили её ладушку, но голос пресёкся, и из груди вырвалось рыдание. Навья пришла на выручку. Её сдержанность и способность чётко изъясняться при любых обстоятельствах пришлась очень кстати, потому что взволнованные родичи могли истолковать бурные слёзы Дарёны превратно и перепугаться, подумав, что с Младой что-то худое.             — Лечение прошло успешно. Причина недуга, я полагаю, устранена. — И Рамут показала мисочку с извлечёнными частицами.             С них уже была смыта кровь, и выглядели они как костяные бусинки неправильной формы: какие-то — отдельными шариками, какие-то — сросшиеся между собой.             — Что это? — хотели знать родичи.             Рамут повторила всё, что она уже объясняла Дарёне. Горана крякнула:             — Вон оно что... Это что же выходит — сестрица всё время эту дрянь в себе таскала? И чахла, выходит, тоже из-за неё? Как же мы с матушкой Твердяной оплошали, не углядели, упустили частички эти проклятые? И Младушка из-за недосмотра нашего все эти годы сама не своя была?             — В том нет ничего удивительного, — ответила Рамут. — Они так малы, что не мудрено и не заметить. А винить и казнить себя не стоит. Когда имеешь дело с чем-то незаурядным и незнакомым, трудно, если не сказать невозможно предусмотреть всё и ничего не упустить. А осколок жезла предводителя Павшей рати — совсем не тот предмет, с которым сталкиваешься ежедневно. Он, можно сказать, был единственным в своём роде. Никому не могло быть известно, как он себя поведёт и какие коварные последствия может в себе таить. Поэтому не отягощай свою душу излишним грузом вины и ответственности, уважаемая Горана. Вы тогда столкнулись с новым, неизведанным злом и сделали всё, что было в ваших силах.             — Твои слова разумны, госпожа целительница, — молвила Горана задумчиво. — В них есть облегчение и утешение, но всё-таки моя душа не может не печалиться. Ежели б эта зараза проклятущая была извлечена сразу, все эти годы сестрица прожила бы совсем по-другому. Совсем иная была бы эта жизнь! Гораздо светлее, легче, счастливее. И не была бы она омрачена всеми горестями-кручинами, которые Млада носила в себе и которые вынуждали её отдаляться даже от тех, кто всей душой её любит.             — Не вини себя, сестрица! — послышалось вдруг.             Это Млада, услышав из комнаты горькие слова Гораны, вышла к ней — уже в рубашке, обутая и с расчёсанными гребешком волосами. Небольшая бледность ещё покрывала её лицо, но уже то, что она поднялась и могла ходить своими ногами, было невероятно. Лечение Рамут преобразило её, вернуло к жизни.             — Не вини себя, потому что я вас с матушкой Твердяной не виню, — повторила Млада, шагая к сестре с раскрытыми объятиями. — Вы сделали всё, что могли.             Глаза Гораны влажно заблестели, и она облапила сестру своими могучими руками кузнеца. А Дарёна утопала в слезах — они не переставали течь с того самого мига, когда Млада сказала: «Холода нет». Она чувствовала себя размокшей и разбухшей, но не могла остановить это нескончаемое слёзоизвержение. И её сердце тоже горько ёкнуло, заныло сокрушённой болью от слов Гораны о том, какой могла бы быть их с Младой жизнь, не будь этих частиц... Сколько радости не испытано, сколько ясных счастливых дней не прожито.             Но что толку горевать о том, чего уже нельзя исправить? Только душу себе рвать в клочья от сожалений о несбывшемся. К чему иссушать себе сердце бесплодными мыслями о том, что всё могло бы быть лучше? Они прожили жизнь, как могли, и далеко не худшим образом — вопреки всему.             Княгиня Огнеслава тоже подошла поддержать свою сестру по лону Огуни. Весомо опустив руку на её плечо, она проговорила с дружеской сердечностью и искренней теплотой:             — Я согласна с тем, что сказала госпожа Рамут, Горана. Я и сама, наверно, не смогла бы подобрать более точных и мудрых слов. Поэтому давайте все оставим печальные думы и лучше порадуемся тому, что Млада вернулась к здравию! А также не забудем о той, благодаря кому это произошло — о нашей великой и искусной целительнице, о госпоже Рамут!             Рагна с Зорицей были не такими робкими, как Дарёна, а потому из их восторженных объятий Рамут вышла изрядно помятой и смущённой. Уж они затискали её от всей души — и не отданную долю обнимашек от Дарёны выдали с лихвой! А Огнеслава добавила, что распорядится о выплате ей большого вознаграждения за проведённое лечение. Навья заикнулась было, что с ней уже расплатились, но княгиня и слышать об этом не желала. Рамут попыталась убедить всех в том, что в самой операции не было ничего сложного, а обнаружить частицы ей удалось благодаря случаю и благоприятному стечению обстоятельств, и большой её заслуги в том как будто нет... Она бы продолжила отмахиваться от благодарностей, если бы её супруга Радимира со смешком не сказала:             — Так, ладушка, заканчивай уже тут изображать скромницу. А кто умеет пронизывать взором тело страждущего и видеть его недуги? Кто умеет забирать боль в кулак, избавляя от непереносимых мучений? И это ты не считаешь заслугами?             — И всё же не превозносите меня столь высоко, — сказала Рамут. — Многим я обязана моему камню, сердцу моей матушки.             — Это поистине великая и чудесная вещь, — согласилась Огнеслава. — Но и без камня ты, уважаемая Рамут, стоишь как тысяча обычных лекарей.             — Благодарю, государыня, я польщена, — поклонилась Рамут. — Но позволь спросить: что следует сделать с извлечёнными вредоносными частицами? Полагаю, от них нужно избавиться, но выбрасывать их куда попало не стоит. Они таят в себе большую опасность и могут причинить зло тому, кто на них случайно наткнётся.             — Я прикажу отнести их в те места, которые когда-то назывались Мёртвыми топями, и утопить в тамошних болотах, — подумав, ответила княгиня. — Места эти до сих пор безлюдны и вряд ли когда-то будут заселены. Думаю, там частицы не смогут нанести никому вреда.             — Мудрое решение, государыня, — согласилась Радимира.             Частицы были пересыпаны в маленький мешочек и отданы ей: супруга Рамут вызвалась как можно скорее исполнить повеление Огнеславы, поручив это своим дружинницам. Однако взяв в руки вредоносный груз, она как будто изменилась в лице и побледнела. Первой это чутко заметила любящая её всем сердцем Рамут.             — В чём дело? — тихо спросила она, шагнув к супруге и взяв её под локоть.             — Да как будто старая рана заныла, — проговорила Радимира с мрачной усмешкой. — Эхо прошлого аукнулось... Надо и впрямь поскорее избавиться от этой дряни, её даже держать в руках тяжело. — И, переведя серьёзный взгляд на Младу, добавила: — Даже не представляю, как ты носила это в себе столько лет, сестрица.             Это дружеское обращение, «сестрица», уходило корнями в старые времена, когда Млада служила под началом Радимиры, тогда ещё начальницы крепости Шелуга. Ответный невесёлый взгляд Млады как бы говорил: «Вот так вот и носила».             Но теперь этот груз был снят с её плеч, и Дарёне показалось, будто зимний день засиял с весенней яркостью. Много света, много воздуха — грудь втягивала его, как сладкое хмельное зелье, и Дарёну переполняло искрящееся счастье. Грустноватое и горьковатое — всё-таки много было упущено — но острое и мощное. Наверно, оттого что выстраданное.             Млада ещё раз обнялась со всеми родичами. Рагна заикнулась, что надо непременно устроить праздничный семейный обед в честь её выздоровления, на что Рамут заметила:             — Обязательно. Но чуть позднее, а сегодня Младе нужно отдыхать и набираться сил. Окончательный итог лечения станет ясен, я полагаю, лишь спустя несколько дней.             — Как скажешь, дорогая госпожа целительница! — не стала прекословить супруга Гораны. — Через несколько дней так через несколько дней. Но ты на этот обед приглашена, и не спорь! — И Рагна вся заколыхалась от грудного и глубокого, радостного смеха.             Дарёна увлажнившимся взором смотрела на Горану с Рагной. Эта пара с годами стала очень похожа на другую, дорогую всем ушедшую пару — Твердяну с Крылинкой. Как уже говорилось в каком-то из повествований, Рагна дородством и статью догнала и перегнала матушку Крылинку, и издали ей ничего не стоило сойти за неё — её вполне можно было перепутать с незабвенной супругой Твердяны. А обознавшееся сердце грустно ёкало...             Вечером, устроившись в постели под боком у Млады и прильнув к её плечу, Дарёна шёпотом спросила снова:             — Ну, как ты, родимая? Легче тебе дышится?             Вдыхая её такой родной и любимый запах, Дарёна сжимала руку супруги и по очереди касалась губами всех пальцев. Её лоб сперва тронул тёплой щекоткой вздох, а следом прильнули губы Млады.             — Легче — не то слово, горлинка. Будто огромная тяжесть величиной с гору и с тела, и с души упала. Однако вот в чём загвоздка: за все эти годы я уж срослась с этим грузом и забыла, каково это — жить без него. Теперь вот придётся привыкать...             — Ничего, привыкнешь! — Дарёна с тихим смешком шутливо задела нос Млады, потом уткнулась в плечо, чтоб спрятать навернувшиеся на глаза слезинки. Всхлип задавить внутри удалось, но женщина-кошка всё равно почувствовала.             — Ну-ну... Тише, звёздочка моя ясная, — защекотал намокшие ресницы Дарёны её тёплый шёпот. — Я с тобой. Поживём ещё, солнышку порадуемся, вёсны повстречаем.             Пробудившись утром, Дарёна не обнаружила супругу дома. Озадаченная, она принялась умываться и одеваться, затапливать печку, а к сердцу ластилась тёплая искорка. Добрый знак. И верно: вскоре Млада вернулась с двумя свежепойманными рыбинами.             — Испеки-ка пирог, радость моя, — попросила она. — Что-то проголодалась я — быка бы съела!             Смех Дарёны рассыпался серебряными весёлыми бубенчиками, запрыгал по половицам, вспыхивал в окнах, плясал и потрескивал в печном пламени. Почти весь пирог, который она испекла из княжеской подарочной осетрины, вчера на радостях слопала Шумилка. Все уже ушли, чтоб позволить Младе как следует отдохнуть после лечения, а она немного задержалась, смущённо переминаясь с ноги на ногу. «Ох, что-то переволновалась я за тётушку Младу, — сказала она тогда, поглаживая себя по животу. — Аж нутро горит и ёкает. Нет ли у тебя, Дарёнушка, чего-нибудь съестного, чтоб душу успокоить?» Ну, как было не усадить её за стол — за все её искренние хлопоты, волнения и родственное участие? Дарёна и поставила едва початый пирог перед облизывающейся Шумилкой. Сама-то она всего один небольшой ломтик съела: от переживаний за супругу кусок в горло не лез. Шумилка и принялась уминать кусок за куском... Урча, она проговорила: «А и вкусно же ты стряпаешь, Дарёнушка... Совсем как бабушка Крылинка! — И, похлопывая себя уже по набитому животу, сыто пропыхтела: — Ох, больше не лезет в меня, наелась до отвала... Заверни уж, душенька моя, мне остаточек с собой!» — «Моя ж ты родная, — засмеялась растроганная Дарёна и дружески-нежно потрепала кошачье ухо. — Ладно, бери уж, обжора!»             Вот так и вышло: был пирог — и нет пирога. А Дарёна, у которой сердце совсем размякло от нахлынувших воспоминаний о матушке Крылинке, чьё имя так кстати обронила Шумилка, вдобавок к бабушкиному пирогу напоследок одарила гостью изрядной долей «бабушкиной» же нежности. Прощаясь, привлекла Шумилку к себе, почесала за обоими ушами и расцеловала всё её клыкасто улыбающееся, румяное лицо. «Благодарю тебя, родная моя, за хлопоты твои... И за доброту твою, сердце ты моё верное, — дрожащими от тёплых слёз губами пробормотала Дарёна. — Всегда ту стрелу твою помнить буду. Она душеньку Млады из плена освободила». Шумилка, растрогавшись в свою очередь, возвратила ей с десяток крепких поцелуев. Пока они обнимались и чмокались на крыльце, Млада поглядывала на них с добродушной усмешкой. Попрощаться с племянницей она тоже подошла, крепко обняла, сжала руку. «Ну, бывай здорова, племяшка... Хорошей службы тебе. Пусть все дела ладятся»,             Новый пирог подоспел. Как в былые времена, Дарёна сидела и с теплом в сердце смотрела, как Млада ест. Много уж лет прошло с первых дней их совместной жизни, а почти ничего не изменилось, только в волосах супруги заблестела преждевременная, ранняя седина.