Дочери Лалады. Песни Белых гор

            День шёл за днём, дохнуло весной, веселее защебетали птицы, солнце стало пригревать, закапало с крыш, а Дарёна всё не могла нарадоваться. У них с Младой точно второй медовый месяц настал: ночами Дарёна стонала от сладких объятий чуть ли не чаще, чем бывало у них в молодости. Млада будто спешила наслаждаться жизнью. Она бродила по горам в кошачьем облике, охотилась и рыбачила. Как и всегда, её сильные руки с проступающими под кожей жилами разделывали добычу, а Дарёна только и знала, что готовила. Слаще мёда были поцелуи супруги — за губами Дарёны женщина-кошка тоже охотилась и неизменно настигала «жертву».             За хлопоты по хозяйству Млада тоже взялась с жадным рвением, которого Дарёна давно у неё не видела. Когда сошёл снег и настали сухие и тёплые деньки, женщина-кошка полностью перекрыла старую крышу, дырки в которой после возвращения в лесной дом она только наспех залатала заплатками, чтоб не текло. Сказала: «Потом как следует сделаю, а пока так сгодится». Время шло, но «потом» всё никак не наступало. Не потому что у женщины-кошки недоставало телесных сил. Сил не хватало душевных, Младу охватило безразличие ко многим вещам. С горем пополам она всё же делала необходимое, но в наименьшем возможном объёме. И это стоило ей больших усилий над собой. Кто-то сказал бы, что она просто совсем обленилась, но Дарёна знала, что это был признак её затянувшегося недуга.             И вот весеннее солнышко проливало яркие лучи в окна, а Дарёна, радуясь сердцем, слушала деловитый стук на крыше. Млада сняла всю старую, разбитую и потрескавшуюся от времени и непогоды черепицу и теперь укладывала новую. Выглянув во двор, Дарёна позвала:             — Младушка, пойдём обедать! Всё уж подоспело, остывает!             — Иду, горлинка, — отозвалась женщина-кошка. — Ступай, я догоню.             Дарёна накрывала на стол, когда сзади её обхватило и крепко стиснуло кольцо ненасытных рук Млады.             — Мррр, пташечка, попалась, — жарко заурчала та, щекоча горячим дыханием ухо.             — Обед, сначала обед! — смеялась Дарёна, делая шутливые попытки вырваться.             — Обед подождёт! У меня иной голод... По тебе, моя ягодка сладкая!             — Простынет же всё...             — Лишь бы ты ко мне не остыла, моя ненаглядная!             Дарёна была схвачена в могучие звериные объятия и брошена на лежанку, а сверху, сорвав с себя всю одёжу, льнула нагим горячим телом супруга. Порой на Дарёну накатывала смущающая душу мысль: уж дети выросли, внуки подрастают, пристало ли им вот так жадно и ненасытно предаваться любви, точно молодожёны?.. Но, ослепнув и оглохнув от наслаждения, хлеставшего через край, понимала: да кто им мог запретить? Кто придумал эти «пристало — не пристало»? Закон один: люби, пока любится, пока огонь жизни по жилам течёт.             А за весной пришло и лето красное, иные цветы распустились на смену подснежникам да сон-траве. В саду семейного дома дел не убавлялось: полоть да поливать, букашек вредных гонять. Дарёна, соскучившись по дочкам и внучкам, приходила на подмогу, хотя молодое поколение и само справлялось. Хорошими кудесницами выросли дочки — белогорские девы, садовая волшба у них в руках спорилась, работа от них бежала, а не они — от работы. Но Дарёне была просто в радость эта привычная, милая сердцу возня, за которой можно было и наговориться, и песен от души попеть. Да и с младшенькими внучками повидаться — разве не счастье? Почаще к родным стала заглядывать и Млада: как будто пошла на убыль её замкнутость и стремление к отшельничеству, уже не утомлялась она так сильно от людского общества, и вроде в радость семью увидеть.             Бывало, кончив все дела-заботы, на закате садилась Дарёна с дочками на крыльце построенного супругой дома в Кузнечном и заводила песню — сперва будто лениво, вполголоса, пуская его небрежно к лёгким вечерним облачкам... Полная сила её голоса когда-то звучала на поле битвы, раскалывая вражеские навьи головы. А сейчас летела песня не грозно и смертоносно, а нежно, с ласковой грустью по минувшим денькам. «Но к чему грустить? — возражала песня сама себе. — К чему тосковать, когда и впереди путь-дорожка устлана ещё множеством таких счастливых деньков?»             Понемногу подымался голос, раскрывала лебединые крылья песня. Тихонько и робко — куда уж им тягаться с Дарёной, великой белогорской певицей! — вступали и дочки, и их голоса серыми горлинками вились около главной мелодии — могучего лебедя, что лаской своих распахнутых крыльев обнимал землю и всех людей на ней.             Потихоньку подтягивались к забору односельчанки, чтоб послушать песен: в последние годы всё реже баловала их Дарёна своим голосом. А она бы и рада их слух усладить, да, глядя на супругу, сама вместе с ней чахла и жила точно в сером тумане. Умолкла песня в груди, онемело горло. Не до песен стало. Поёт-то ведь душа, когда в небе летает, а душа Дарёны на небо только с тоской глядела — где уж там крылья раскрыть. На ногах бы устоять да ладушку хромую поддержать.             Слушали односельчанки — призадумались. То слеза глаза щипала, то душа гордо и празднично разворачивалась, в тихое вечернее небо устремляясь... Поднявшись со своего места, шла Дарёна по дорожке через двор, в опущенной руке — платочек вышитый. Не смолкала песня, с каждым шагом разливалась, как река в половодье. Чья-то рука отворила ей калитку, и она вышла со двора, устремляя ясное, спокойное и гордое лицо навстречу вечерней заре, а та отражалась в глубине её карих глаз тёплыми искрами.             Вместе с песней шла она по улице, а там к ней примыкали девушки, обвивая могучую, безбрежную реку её голоса нежными серебряными ручейками своих голосов. И хотя она пела совсем простые слова — о речке-реченьке, о солнышке красном, о ландышах лесных, о горных снегах и звёздах ясных, а все, кто слушал, сердцем ощущали, что поёт она о другом, гораздо большем... И проступали где-то за лесом тени тех, кто был дорог и любим. Те, чьих шагов уж не услышать, чьих рук не пожать, чья улыбка осталась только в солнечном лучике и трепете весеннего наряда яблонь на ветру.             И хотя певица не упоминала ничьих имён, каждый слушатель вспоминал свои, родные. И так сладко-солоно становилось в горле, что хотелось или заплакать, или тоже запеть.             Шагая по улицам села, охватывала песня всё больше и больше жителей. А певица завела вдруг речь о вешней поре для сердца девичьего, и зазвенел её голос молодо, оделся в наряд свадебный, а девушки вокруг неё весёлыми пташками выводили озорной, звонкий, весенний рисунок песни.             А навстречу им, сливаясь в единый мощный поток горной порожистой реки, хлынули голоса женщин-кошек. Закружились они вокруг дев, как орлицы вокруг голубок, и от их песни листва в вечерних садах трепетала, а сердца девушек замирали. Рокотала песня глубинной звериной силой, ступая по земле на могучих и широких кошачьих лапах. Чья-то шапка полетела наземь, и кошки пошли вокруг неё стройной цепью, высматривая смутившихся девушек-голубушек, а те и лица в платочки попрятали, но глаз озорных не скроешь — так и блестели, так и смеялись призывно!             А певица вдруг завела о ладушке единственной, и нежность в её голосе лилась призывно, тревожно: придёт ли она, желанная? Найдётся ли долгожданная? О своём сердце певица рассказывала, свою душу открывала, хоть и не произносила снова имён, но каждый понимал: себя она на суд людской отдаёт. Босая и в одной рубашке шла её душа, и всякий мог её ранить даже взглядом, не то что словом. Искала она свою ладушку — ту, что с подбитым крылом, и много вокруг кружилось тех, кто хорош да пригож, да милее раненой ладушки не было никого.             Притихли все, расступаясь в смущении, а певица, не найдя своей лады впереди, обернулась вдруг назад с влажным блеском зовущих, окликающих глаз. Дрогнула её рука, разжались пальцы, упал вышитый платочек наземь: к ней шла её лада, и народ расступался перед ней, пропуская.             Подобрав с земли платочек, Млада отряхнула с него пыль и протянула Дарёне. Обнимая супругу сияющим взглядом, та встала рядом, и к ним бросились их дочери с супругами и внучки. Семья обступила обеих, как бы защищая собой, чтоб никто не посмел посмотреть искоса. Раскрыв руки-крылья, Дарёна приняла в объятия прильнувших к ней внучек, за плечом у неё стояла Млада, а дочери с супругами — вокруг. Окинув односельчанок торжествующим, гордым взглядом, певица взвилась голосом в темнеющее уже небо — песней победы.             Победное шествие песни возвращалось туда, откуда началось — во двор построенного Младой дома. А там на крылечке сидела заглянувшая в гости Рагна, закрывая ступеньки своими обширными достоинствами почти полностью. Ещё когда песня затронула ушедших дорогих людей, она начала точить потихоньку слёзы, а к концу совсем размокла. Стоя рядом, Горана добродушно похлопывала пальцами по её пухлому, как белогорский калач, плечу:             — Ну, ну, мать... Развела сырость.             Та только махнула на супругу рукой, и слёзы катились по её круглым щекам и двойному подбородку. Вспомнив, что у неё в рукаве есть платочек, она достала его, утёрла слёзы и с зычным, трубным звуком высморкалась.             — Ну, ты и сильна, мать, — озадаченно хмыкнула Горана. — Будто в рог охотничий трубишь — в лесу, поди, даже медведи испугались.             Та лишь покосилась на неё, своим видом как бы говоря: «Где уж тебе до меня!» Богатырский звук её носа прогудел едва ли не на полсела. На этой могучей ноте вечер песни и завершился.             Звеня цветочными бубенчиками погожих дней, лето катилось к своей макушке — золотой, солнечной, ягодной. Обыкновенно сенокос шёл за летним Днём Поминовения, но нынешнее лето выдалось раннее да щедрое на тепло, будто песня Дарёны подхлестнула его, и вымахали травы такие, что ещё чуть — и полягут. На общем собрании села Кузнечное решено было перенести сенокос и провести его до Дня Поминовения. Такие перестановки — дело нешуточное, потому обсуждали всем селом. Согласились, что трава поспела, а потому медлить с уборкой не следует. Там, дальше, и дожди могут зарядить, и тогда неизвестно, когда косить придётся.             Снова семейство Твердяны собралось вместе для заготовки сена. Накануне вечером Дарёна спросила супругу:             — Ты пойдёшь на покос, родимая?             — Пойду. Не дома же сидеть! — ответила та.             Рано утром, ещё до первого луча света, они обе явились в большой дом. У Рагны — её уж впору было звать матушкой Рагной — уже началось приготовление обеда для тружениц; к их возвращению всё как раз должно было подоспеть. А пока — лёгкий завтрак, чтоб перед работой нутро едой не перегружать.             — Вот оладушки, а вот каша с земляникой, — предложила хозяйка дома.             Млада перехватила пару ложек каши и бросила в рот несколько оладий. Сегодня супруга Дарёне казалась немного не такой, как всегда — задумчивой, что ли? Ей вдруг вспомнился тот сенокос много лет тому назад, на который Млада пришла, отлучившись из тихорощенской общины Дом-Дерева, где она проходила очищение и лечение. Вдруг ни с того ни с сего заныла тревога под сердцем, но Дарёна не стала пока давать этому чувству ход — мало ли, может, померещилось. Но она то и дело поглядывала на супругу, всматривалась в любимое лицо. Она уже по взгляду, по голосу, по походке улавливала изменения настроения своей лады, даже по тому, как та подтягивала пояс и вскидывала на плечо косу. Нет, никаких признаков слабости, недуга Дарёна не улавливала. Под могучими взмахами Млады подкошенная трава ложилась широкой полосой, у Дарёны полоса шла поуже. Горана шла впереди всех, задавая темп работы.             Шумилка, теперь будучи занятой начальницей крепости, не могла покинуть службу, но прислала в помощь обеих старших дочерей-кошек, дав им отпуск (младшенькая, дева, лежала в колыбельке).             Дарёна не расспрашивала, только наблюдала, ловила каждый взгляд, каждое слово Млады. Временами задумчивость слетала с женщины-кошки, и она как будто становилась прежней, и в такие дни Дарёна выдыхала с облегчением: всё-таки показалось... Пуганая ворона куста боится, вот былые страхи и всколыхнулись со дна души, отравили своей болотной мутью светлые, радостные летние деньки. Нет, убеждалась Дарёна, всё прежнее: и голос, и взгляд, и слова ласковые, обращённые к ней. И внучкам, вон, улыбается... Привиделось, померещилось, сама себя накрутила, приходила к выводу Дарёна.             Но в другой день снова холодком отстранённости подёргивался взор супруги — так поле заволакивает по утрам туман в последние дни лета. В сонном, мутном воздухе ничего не разглядеть толком, даже солнце тусклым пятном проглядывает. И снова холод тревоги, дыхание беды веяли Дарёне в грудь, и не находила себе места душа, не улавливая от супруги знакомого и родного, привычного отклика. И всё равно ничего не спрашивала Дарёна, потому что боялась ответа.             В один поздний звёздный вечер встретились они в поле, у стога сена. Удивительное и сладостное чувство волновало сердце Дарёны: они будто вернулись в прошлое, снова став наречёнными избранницами, коротающими деньки до свадьбы за нежными встречами. В глазах Млады отражались звёзды, и глубина их казалась бесконечной, ласковой и чуть печальной. Пальцы женщины-кошки скользнули по щекам, а губы приблизились и согрели дыханием рот Дарёны.             — Скажи мне, как давно я тебе говорила, что люблю тебя, горлинка моя ненаглядная? — спросила она, чаруя Дарёну небесными блёстками в пристально-нежном взоре.             — Ты говорила много раз, но не словами, — ответила Дарёна, прильнув к супруге всем телом. — Делами, заботой и защитой, верностью своей.             — Мало было дел моих, мало, — тихо вздохнула Млада со звёздной, какой-то нездешней печалью и сожалением во взгляде. — Могла бы больше сделать, если бы не недуг мой.             — Но ведь теперь-то ты здорова! — дохнула ей в губы Дарёна, вороша кончиками пальцев лунное серебро её кудрей.             — Теперь... — У Млады вырвался вздох, а взгляд мерцал далёкой неземной тоской. — Теперь уже... Дарёнушка, — вдруг перебила она себя, — прижмись ко мне крепче, родная. А то озябнешь.             Она не договорила что-то, и это недосказанное засело у Дарёны под сердцем занозой тревоги.             С уборкой сена уложились точно в срок, как раз за день до посещения предков в Тихой Роще. В молчаливое утро Дня Поминовения опять собрались в доме Твердяны, теперь уж Шумилка пришла, несмотря на служебные дела: этот обычай чтили обязательно, без исключений.             — Помянем и тех, кто в Тихой Роще покоится, — проговорила Горана во главе стола, поднимая ложку с кутьёй, — и тех, кому в сосне свой покой найти было не суждено. И те, и другие — в наших сердцах.             Она, конечно, говорила о Четвёрке. Дарёна вспомнила и Тихомиру, оружейницу с Севера, что работала с Твердяной над восстановлением вещего меча княгини Лесияры и чей славный род воспринял у прародительницы Смилины Меч Предков, трудился над ним и хранил его из поколения в поколение. Погибла эта светловолосая кошка молодой, даже ладу свою не успела найти, и оттого Дарёна всегда с особой щемящей печалью вспоминала её. А ведь какая-то девушка, наверно, ждала встречи с ней, но война забрала у этой неизвестной невесты её избранницу. Как сложилась её судьба? Утешила ли Лалада эту бедняжку, послав ей кого-нибудь взамен? Вопросы без ответов.             В Тихой Роще они посетили своих упокоенных родичей, поклонились прародительнице Смилине, пришли и к княгине Лесияре, рядом с которой в яблоне покоилась Ждана. Это было единственное в своём роде упокоение, когда супруги остались вместе и в Тихой Роще. У подножий двух деревьев, бывших когда-то супружеской парой, росло множество белых цветов — целая полянка.             — Светлого тебе покоя, матушка, — прошептала Дарёна, устремляя взгляд на древесное лицо яблони. И, переведя глаза на сосну рядом, добавила: — И тебе, государыня.             При жизни Лесияра считала Дарёну приёмной дочерью, и потому та исполняла свой дочерний долг и перед ней, посещая её сосну в Тихой Роще вместе с матушкой-яблоней. Огнеслава с Зорицей присоединились к ним здесь. Пока они стояли в очереди за водой из Восточного Ключа, Дарёна вдруг поняла, что её возлюбленной с ними не было.             — Я пойду, Младу поищу, — предупредила она остальных. — Кажется, она от нас куда-то сбежала.             — Хорошо, — кивнула Горана.             Отыскать супругу не составило труда — Дарёну к ней привёл проход. Женщина-кошка, облачённая в праздничный кафтан с золотым шитьём, стояла у тихорощенской сосны; положив ладони на её огромный ствол и подняв взгляд к её кроне, она, кажется, разговаривала с ней беззвучно. Её губы еле заметно двигались. Проследив направление её взгляда, Дарёна не увидела на этом дереве лица. В сосне никто не покоился, но, судя по толщине мощного ствола, это было далеко не молодое дерево. Быть может, предыдущая его жительница уже растворилась в нём за давностью лет, и сосна была готова принять новое упокоение?             Но если сосна пуста, зачем же Млада с ней вела эту странную беседу? С кем она там разговаривала?             И вдруг осознание настигло Дарёну, как удар невидимого кулака в солнечное сплетение. Картинка сложилась из кусочков. Эта задумчивость и отстранённость Млады в последние дни, звёздная печаль в её глазах ночью у стога сена; её сожаление о том, что мало было дел, доказывающих любовь; её странное оборванное «теперь уже...» Вот оно, недосказанное — прилетело, как таранное бревно, в грудь Дарёны, прямо в её тёплое, трепещущее сердце. Дарёна как стояла, так и осела на тихорощенскую траву, не сводя с Млады туманящегося болью взгляда. Та, почувствовав его, обернулась. Дарёна видела только её приближающиеся ноги в чёрных сапогах с кисточками, а потом руки Млады подняли её с земли.             Млада медленно шагала по тропинкам Тихой Рощи с Дарёной на руках, а та могла только беззвучно стонать, обнимая её за шею.             — Дарёнушка, — шептала женщина-кошка. — Прошу, только не кричи и не плачь... Ты же знаешь, нельзя тревожить покой предков.             Но у Дарёны не было слёз, с её губ срывалось только:             — Как же так, Младушка? Рано, слишком рано... Нет, нет, прошу тебя... А как же я... без тебя?             — Горлинка моя, — устало, печально вздохнула Млада. — Да, я знаю... Рано. Коротким получился мой путь. Но так вышло, что много сил из моей души выпило то проклятое Озеро. А тех сил, что оставались, уже не могло хватить на долгую жизнь.             — Но Рамут ведь достала из тебя те частицы! — в отчаянии пробормотала Дарёна сквозь нарастающую пелену слёз, в которой двоились и плыли спящие сосны, а солнечный свет разбивался на радугу, окутывая Младу ореолом цветной дымки.             — Тш-ш, вытри слёзки сейчас же, — прошептала супруга, щекоча ресницы Дарёны губами. — Да, частицы она вынула, и очень вовремя, потому что будь они до сих пор во мне, сосна меня бы не приняла. И пришлось бы меня на погребальный костёр нести. Но тут не в частицах дело, родная моя... Дело в количестве сил у души. У меня они на исходе. Я бы очень хотела ещё побыть с тобой, ладушка — радовать тебя, любить и беречь, целовать и ласкать, но... душа на излёте. Озеро силушки моей покушало тогда знатно. Здоровенный кусок моей жизни отъело. Я давно предполагала, что так будет... Но не знала точно, сколько мне осталось, потому и не говорила с тобой об этом, чтобы прежде времени не огорчать. Но я всё же довольно много успела. И детушки, и внучки у нас с тобой замечательные, радость моя. Чего ещё желать? Сколько отвела мне судьба, за то и благодарна я ей. И за тебя прежде всего, любимая моя горлинка.             Проклятое Озеро, проклятый осколок, проклятая война... Обнимая Младу обессилевшими руками, Дарёна только и могла, что шевелить губами в беззвучном «нет, нет», а та несла её медленно, торжественно-нежно, глядя в её ничего не видящие от горя глаза всё с той же тихой и грустной, прощальной звёздной лаской.             Каким-то чудом Дарёна не потревожила покой Тихой Рощи ни слезой, ни криком. Нужно было как-то вернуться к семье... чтобы огорошить их этой новостью. Она не представляла себе, как к ним возвращаться.             — Пойдём... куда угодно, но только не к ним, — проговорила Дарёна и не узнала собственный голос — глухой, разом осипший и севший. — Я не смогу посмотреть им в глаза сейчас...             Кроме Восточного Ключа, в Тихой Роще было ещё несколько выходов Тиши на поверхность; крупные источники звались старшими, мелкие — младшими. Млада с Дарёной направились к одному из младших, там совсем не было посетителей. Родник бил из расщелины между зеленоватыми глыбами и наполнял собой каменное углубление. Далее его воды струились между каменистыми берегами, густо поросшими травой и цветами. Вдоль этого красивого ручейка Млада и шла, пока они не добрались до истока. Нежным был журчащий голос родника, он будто ласково ворковал, приглашая испить чудотворной водицы.             — Да пребудет с вами свет Лалады, — послышался такой же журчащий, приятный девичий голос — будто сам источник заговорил по-человечески.             Это стройная длинноволосая жрица в долгополой белой рубашке с алым пояском встречала их у родника, с улыбкой протягивая ковшик с чудесной водой. Руки Дарёны ослабели, обмякли и совсем ничего не хотели держать, и Младе пришлось поить её самой. Опустившись на одно колено, свободное она сделала сиденьем для жены. Дева Лалады умыла Дарёну этой же водой, касаясь её щёк своими тонкими пальчиками и розовыми мягкими ладошками очень бережно и ласково.             — Что-то я совсем расклеилась, — пробормотала та, чувствуя, как голову накрывает каким-то обморочным, жужжащим колпаком.             Сквозь мертвенное жужжание приветливо прожурчал голос жрицы:             — Оно и не удивительно, что ты утомилась, дорогая. Три месяца дитятко во чреве проносила — не заметила, а на четвёртый оно себя уже проявило. Но это ничего! Водица из Тиши да медок тихорощенский все недомогания как рукой снимут. Каждый день выпивай чашку воды и съедай ложку мёда — на крыльях летать будешь, не заметишь, как и родишь!             Застывшим взглядом смотрела Дарёна перед собой. Дитятко... Она думала, что уж отрожала своё, иссякло её чрево. Увядание пока не тронуло её лица, только первые осенние паутинки серебрились в косах, но те исчезли с наступлением «второго медового месяца» у них с Младой. А до этого она полагала, что всё женское остановилось в ней.             Но этот внезапный и запоздалый всплеск весны, видимо, что-то там пробудил и вернул к жизни, вдохнул новую силу в её женское, материнское естество. «И что же теперь? Как же мы теперь?» — спрашивал её горький взгляд, устремлённый на Младу. Та, поблагодарив жрицу, снова подняла Дарёну в объятиях и зашагала по Тихой Роще.             — Пойдём домой, горлинка, — проговорила она наконец. — Тебе отдыхать надо. А я всех наших предупрежу, скажу, что ты устала.             Шаг в проход — и они очутились у лесного дома. Млада уложила Дарёну в постель и прильнула губами к её лбу, одновременно прижимая ладонь к её животу.             — Отдыхай, милая. Я скоро приду. — И с улыбкой шепнула: — Принесу тебе что-нибудь целебное и вкусненькое.             Она исчезла в проходе, а Дарёне, крепко придавленной всем, что обрушил на неё нынешний День Поминовения, оставалось только лежать под этим обездвиживающим грузом. Ах, весна, зачем же ты вернулась? Зачем заставила сердца биться чаще, а страсть бурлить в жилах? Сладок и безумен был медовый месяц, да горек был плод его. Вскружил голову, обманул возвратом юности — и оставил на пороге беды. Конечно, если бы не недуг Млады и не Озеро проклятое, были бы они с Дарёной ещё в самом расцвете белогорской зрелости: и жить, и детушек рожать вполне можно — веку хватит, чтоб вырастить. Если с природным годичным кругом сравнить, это была летняя пора жизни. Но у них — не так, как у всех, увы... Калечащим, мертвящим дыханием прошлась по ним та война, хоть и не обездолив совсем, но и лишив многого. И что же теперь делать, как растить дитятко позднее?             Млада вернулась с двумя туесками: один — с душистой тихорощенской земляникой, другой — с мёдом оттуда же. Смешав немного ягод с мёдом, она принялась с нежной заботой кормить Дарёну с ложки этим лакомством. Сладость мешалась у той на губах с солью слёз.             — Младушка... Как же быть теперь?             Окутав Дарёну объятиями и щекоча дыханием её лоб, женщина-кошка тихо вздохнула:             — Я постараюсь, моя родная. Сколько смогу, сколько получится. Постараюсь изо всех моих сил, что у меня ещё остались...             Пролив немало слёз и промочив насквозь кафтан Млады на плече, Дарёна утёрла глаза и съела ещё ложечку ягод с мёдом. И проговорила:             — Ведь где-то в погребе у нас была, кажется, солёная икра? Коли сюда добавить — ох как вкусно было бы!             Млада с мурлычущим смешком отправилась в погреб и скоро вернулась с чашкой красной икры. У Дарёны при виде прозрачных круглых зёрнышек, остро пахнувших рыбой, рот наполнился голодной слюной. Кажется, никогда в жизни она так не хотела икры, а рыбный запах стал самым вкусным и желанным на свете. А сочетание с мёдом и ягодами неожиданно украшало его и оттеняло, и Дарёна шлёпнула большую ложку икры в мисочку с ягодно-медовым лакомством, перемешала и отправила в рот. Млада, сидя рядом, тихонько посмеивалась. Звёздная и далёкая, прощальная нежность в её взгляде сменилась немного усталой, но вполне земной, близкой и тёплой лаской.             Но отсутствие Дарёны на семейном обеде в честь Дня Поминовения не прошло незамеченным. Вскоре явились две из старших женщин их семейства — Рагна и Зорица, сопровождаемые двумя младшими дочерьми Дарёны и Млады — Милункой и Вукмирой. Беспокоясь о самочувствии Дарёны, с ними пришла и Миринэ, супруга Боровинки — темнобровая и смуглая красавица из Солнечных гор. С этой невесткой у Дарёны сложились особенно тёплые отношения. Солнечногорская смуглянка обладала сильным стихотворным даром, слагала стихи сперва на родном языке, а когда хорошо изучила язык супруги, стала писать и на нём. Её певучие строчки чудесно ложились на музыку, и у них с Дарёной получались славные песни. Её имя Дарёна переделала на ласковый лад, Миринэ стала Мирюшей.             — Это что ещё за усталость? Сбежать от нас вздумала? — спросила Рагна, хмуря брови и возвышаясь над Дарёной, как могучий утёс — как никогда похожая на Крылинку.             — Матушка Млада, что с матушкой Дарёной? — Обеспокоенные Милунка с Вукмирой присели с другой стороны постели, напротив родительницы-кошки.             — Ваша матушка уже старенькая, — с усмешкой ответила Дарёна. — Вот и утомляется быстро.             А Рагна тем временем, увидев угощение из икры, ягод и мёда, понимающе прищурилась.             — Да не старенькая ваша матушка, а беременная! — без обиняков заявила она. — Ну, Дарёнка, ну, Млада! — И подмигнула обеим: — Что, кипит кровушка в жилах-то? Есть ещё огонь молодой? Ну, добро. — Рагна с облегчением выдохнула и поставила на лавку корзинку со снедью с праздничного стола. — То-то я гляжу, чудные вы сегодня обе. Сперва Млада куда-то запропастилась, потом ты... устала. Ну, хвала Лаладе, а то я уж было подумала, что захворала ты, Дарёнушка. Добрые вести!             О своей встрече с тихорощенской сосной Млада, видимо, семье не сказала ни слова, а то было бы переполоху...             Засыпая вечером под боком у супруги и слушая её дыхание, Дарёна цеплялась за каждый вдох-выдох. Сколько их ещё осталось? Дыхание — простая, незаметная, обыденная и естественная вещь, на неё и внимания не обращаешь, пока впереди долгие годы. А когда дни сочтены...             Спала Дарёна плохо, утром встала с тяжёлой головой и неспокойной душой, но глоток воды из Тиши, набранной в День Поминовения, и ложка мёда сделали своё целительное дело. Полегчало, сил прибавилось, Дарёна принялась за обычные хлопоты по хозяйству, но мысли вспугнутыми птицами летели к Младе. Она пропадала где-то в лесу — то ли охотилась, то ли рыбачила, но Дарёну порой охватывал навязчивый страх, что та уйдёт в Тихую Рощу и сольётся с сосной. Умом понимала, что просто так, не предупредив никого, не уходят, но вдруг у души Млады именно сейчас закончатся силы?             И когда супруга вернулась со связкой рыбы, от сердца отлегло, живительный огонь радости и облегчения заструился по телу — не хуже, чем после воды из Тиши! С жадностью льнула Дарёна взглядом к таким любимым сильным рукам с закатанными рукавами. Каждую проступающую под кожей жилку она целовала глазами, когда Млада привычно чистила рыбу (в их семье это была её обязанность, как и разделка мяса). Она не могла налюбоваться, наглядеться... Неужели эти родные руки станут сосновыми ветвями совсем скоро?             Плакать хотелось чуть ли не по сто раз на дню. Может, от беременности глаза были на мокром месте, а может, душа плакала и рвалась на части от невыносимого ожидания разлуки... Чтоб не огорчать супругу, Дарёна уж стала убегать куда-нибудь в лес, чтоб прореветься, а потом, умывшись родниковой водой, возвращалась домой. Но красные глаза нельзя было спрятать, и взгляд Млады темнел от печали и нежного сострадания.             — Горлинка ты моя, — тихо шелестел её вздох.             Дарёна ныряла в раскрытые объятия. Ей хотелось одеть Младу собою, окутать, согреть, напитать её жизненными силами, чтоб хоть как-то продлить их время... Но ведь это дочери Лалады продлевали жизнь супругам, а не наоборот. Как же быть?             — Младушка, ты только внезапно не уходи, — наконец выдохнула Дарёна то, что её мучило — вытолкнула сквозь стиснутое каменным солёным комком горло. — Я больше всего боюсь проснуться — а ты уже... там.             Она поймала ртом огромный глоток воздуха, чтобы не разрыдаться. Совсем в рёву превратилась. Дыхание Млады щекотно согрело ей лоб.             — Нет, горлинка. Конечно, нет. Я никогда не поступлю так. И никто никогда так не делает. Ты будешь не одна, все будут рядом.             — Я поняла, что ты семье не сказала...             — Сестрица Горана знает. Но только она одна. Девочкам пока знать ни к чему.