*
Летний День Поминовения снова наступил, погрузив Белые горы в самое тихое утро в году. Вернее, в одно из двух самых тихих, считая вышеназванный зимний день. Дарёна ласковой щекоткой и поцелуями разбудила двенадцатилетнюю дочку Милолику, и как только её незабудковые глаза открылись, приложила палец к губам: — Ш-ш! Сегодня нельзя шуметь и много разговаривать, не забыла? — Ох, какая рань, матушка, — зевнула девочка, глянув в окно. Рассвет ещё даже не занимался, только посветлел восточный край неба. — Надо успеть приготовить все угощения, — шёпотом ответила Дарёна, стаскивая с неё одеяло. — Поднимайся, поскорее умывайся, косу переплетай и пойдём в большой дом, к матушке Рагне и всем нашим! Они там уже, поди, кашеварить начали. Как только переступим порог — сразу замолкаем. Девочка, умывшись холодной водой из дождевой бочки на углу дома, расчесала волосы и переплела слегка растрепавшуюся за ночь чёрную косу. — А где матушка Млада? — шёпотом спросила она, вернувшись в дом. Дарёна, глянув в окно, улыбнулась. — А вот и она, легка на помине. С рыбалки идёт. Надо же к праздничному столу что-то принести. Млада, поднявшаяся ещё по темноте, вошла в дом — с мокрыми волосами, в прилипших к влажному телу рубашке и портках. Видно, она оделась, не обсохнув. На плече она несла подвешенную к палке связку крупных рыбин. Вся связка тянула, пожалуй, на полпуда. — Ого, какие здоровенные! — не сдержала Милолика восхищения. — Матушка Млада, ну ты и рыболов! Млада, как и Дарёна немногим раньше, приложила палец к губам и шикнула. Строгость не получилась. В следующий миг женщина-кошка подмигнула дочке, склонилась и крепко, с удовольствием и нежностью чмокнула её в умытую, сытую щёчку. Девочка росла красавицей и была хорошо упитана. — Переодевайся поскорее, нас уже ждут давно, — зашептала Дарёна супруге. Повесив связку рыбы на крючок около двери, Млада отправилась облачаться в праздничный кафтан и сапоги, а Дарёна, глядя на дочку, затаила задумчивый вздох. Она не забыла о словах матушки Левкины. Сегодня в Тихой Роще Милолике предстояла беседа с Верховной Девой. Девочка сама ждала этой встречи. Её способности уже начали проявляться: она умела создавать маленькие шарики из света Лалады и исцелять ими больные растения. Это была не просто садовая волшба. Этими шариками она могла двигать тяжёлые предметы, а также перебегать по ним над водой, как по мосту. Через проходы она была способна передвигаться без волшебного кольца, как дочери Лалады. Дарёна опять невольно вздохнула, с грустью любуясь здоровой и сытой, домашней крепостью тела дочки. Там, у жриц, на одних овощах да молоке с мёдом станет тростинкой с глазами... И как матушку Левкину ветром не уносит? Чудом, наверно. А вот если ветер попытается поднять матушку Рагну, то, пожалуй, и надорвётся. Тем временем появилась Млада — в тёмно-синем кафтане с золотой вышивкой, праздничной рубашке и чёрных сапогах с золотыми кисточками. К её кудрям почти полностью вернулся природный чёрный цвет, лишь на висках осталось немного серебряных ниточек, да над лбом вилась колечком тонкая седая прядка. Однажды Дарёна срезала её под корень: уж очень та бросалась в глаза, напоминая о печальных временах, но та отросла такой же, как и была — седой. Ничего с ней поделать было нельзя. Сама Дарёна была в чёрной юбке с вышивкой по краю подола, белогорском вышитом переднике и белой рубашке. Из-под юбки выглядывали чёрные, расшитые бисером сапожки. Передник, надо сказать, был повязан высоко, под грудью, потому что они с Младой ждали восьмую дочку, которую женщина-кошка собиралась кормить сама. — Ну, всё забыли, ничего не взяли? — шёпотом пошутила она. Сняв с крючка связку рыбы, она подмигнула Милолике. Та прыснула в ладошку, изо всех сил подавляя неуместное веселье: День Поминовения же! Дарёна, смеясь глазами, погрозила пальцем им обеим, и они шагнули в проход, чтобы очутиться в старом доме Твердяны. Там Рагна, которая уже по давно заслуженному праву звалась матушкой, широко развернула кухонные хлопоты — конечно же, в молчании, изредка прерываемом зевками: всё-таки встать пришлось ещё по темноте. А в Тихой Роще по-прежнему спала сосна без лица. Она всё ещё ждала свою женщину-кошку, но на сей раз ожидание обещало затянуться надолго.Песня Жизни, часть 4
16 июля 2021 г. в 19:42
Летние деньки катились ягодами, отгорали закатами. Много ягод заготовила Дарёна — и садовых, и лесных, сварив их в меду и разлив по горшочкам. До зимней поры стояли они в прохладном погребе. И засушила достаточно, чтоб зимой пироги печь и каши варить. Млада насолила много рыбы и икры. И каждый день Дарёна просыпалась с мыслью: «Может быть, это случится сегодня?» Но не случалось. Она чувствовала объятия супруги и слышала её дыхание рядом.
Она по глазам Млады пыталась угадать, не близится ли этот день. Но взгляд женщины-кошки всегда был ласковым, чуть усталым, но земным. Больше всего Дарёна боялась увидеть в них то звёздное небо — прохладное, далёкое. Оно отражалось в них той ночью у стога сена.
Однажды, воткнув иголку в незаконченную вышивку и шагнув в проход, Дарёна ступила на траву Тихой Рощи. Перед ней возвышалась величественная сосна с необъятным стволом. Кривые, перекрученные ветки казались мускулистыми руками удивительного существа. У сосны не было лица, дерево ожидало свою женщину-кошку.
Оно ждало Младу.
Руки Дарёны легли на тёплую кору. Тихорощенский воздух, пропитанный цветочно-медовым ласковым духом и хвойной горчинкой, целебным снадобьем лился в грудь, пение птиц не нарушало покой сосен. Тихий солнечный день звенел золотыми струнами.
Здесь невозможно было находиться в раздражённом, злом или обиженном расположении духа. Если вслушаться, этот сосновый покой дышал неземной любовью, мудрой, прощающей. Она раскидывалась, как крылья, над мятущейся, плачущей, растерянной душой, и буря чувств утихомиривалась, покой снисходил лёгким незримым покрывалом.
— Сосенка, милая, хорошая, — зашептали губы Дарёны рядом с корой исполинского дерева. — Прошу тебя, пожалуйста... Не забирай мою ладу прежде времени, не зови её к себе, не лишай дитятко матушки! — Её рука легла на заметный уже живот под передником, туманящиеся влагой глаза были подняты к густой, пушистой зелёной хвое сосновой кроны, озарённой солнцем.
Ответом ей была мягкая, грустно-ласковая, обнимающая со всех сторон тишина. Дарёна, поддерживая живот, опустилась на траву под сосной. Сидеть на ней было мягко и приятно, она ласкалась к телу и сама будто излучала тепло. Ещё легче и удобнее стало, когда Дарёна прислонилась к могучему стволу.
Вот так она будет сидеть, когда это случится, подумалось ей. Все говорят, нужно отпускать. Она не сможет отпустить, будет дневать и ночевать под сосной... Конечно, плакать не станет, чтоб не тревожить покой, но как отпустить, как разомкнуть объятия навсегда?..
Кажется, здешняя земля её ласково покачивала, как мать качает дитя. Пахло земляникой, мёдом, хвоей, цветами, и сладкая дрёма обступила её со всех сторон. Сначала она пыталась цепляться за свои печальные мысли, но понемногу погрузилась в круговорот сказочных образов. Сосны как будто не спали, а наблюдали за ней. Говорили о ней между собой неслышно.
Босые ноги, мягко ступая, подошли к ней.
— Испей водицы, день жаркий, — живительным ручейком прожурчал девичий голос.
Дева Лалады в длинной подпоясанной рубашке, с распущенными, схваченными тесёмкой через лоб волосами, поднесла ко рту Дарёны ковшик с водой из Тиши.
— Вот так, испей... И тебе, и дитятку легче станет. Утомишься на солнышке-то так долго сидеть...
Это лишь ненадолго вывело её из дрёмы; скоро ей стало казаться, что она уже пускает корни здесь. Да, её хорошо полили, можно и расти. Всему живому нужна вода, и соснам тоже. Их поит сама Тишь, а свет Лалады питает.
А потом из-за ствола ближайшей сосны выступил кто-то. Девушка в голубом платье, вся окутанная до пят волнистым плащом волос. Они были точно жидкое золото, а ресницы будто покрывала золотая цветочная пыльца. Сиренево-голубая бездна её глаз прохладно окутала Дарёну, и та мягко провалилась в них, зачарованная, оцепеневшая, всё ещё опутанная не то дрёмой, не то иными чарами. Губы девы не шевелились, но отовсюду доносилось удивительное пение. Казалось, это пел каждый цветок, каждая хвоинка и травинка, земля, небо, солнце и воздух. Пело всё пространство, и не словами, а образами и чувствами... И вместе с тем это всё-таки была музыка, но доступная не слуху, а душе. Не могло человеческое существо придумать эту музыку, она была из божественного источника. Она обнимала белыми сильными крыльями, ласкала чистой радугой, баюкала тёплым дождём, дышала свежестью снежных горных шапок, напоминала о любимых и приносила с собой отголоски их любви — издалека, из другого мира... Столь сладко плакалось от неё! Но эти слёзы не изнуряли, они были живительной влагой, от которой цветы прорастали из семян и открывались навстречу потоку этой музыки.
Дарёна хотела спросить: «Кто ты? Сама Лалада, принявшая облик девы?» Голоса не было, но её мысль, кажется, уловили. В глазах незнакомки отражался синий чертог вечности, но не Лаладой была она. Слов Дарёна не слышала, синяя бездна вливала в неё образы. Дарёне показали белогорский Север, огромную шестисотлетнюю сосну, под которой пела эта дева, и у её ног распускались цветы, а золотые бабочки, роняя солнечную пыльцу, плясали вокруг. В глубине тёмного неба сияла серебряными лучами звезда — другой далёкий мир, откуда душа незнакомки пришла сюда. Здесь она встретила свою родную и любимую душу, облечённую в телесную оболочку кошки-оружейницы огромного роста. Чёрная коса, глаза — синие яхонты... Как у Млады, как у Твердяны. Она начинала ковать Меч Предков — образ этого клинка сверкнул перед Дарёной, и много-много мастериц вереницей промелькнули: все они приложили руку к его изготовлению, вложили часть души в него. А теперь та огромная женщина-кошка покоилась здесь, в исполинской сосне, окружённая земляничной поляной...
Дарёна узнала оружейницу — не могла не угадать. Прародительница Смилина! Но кем ей приходилась незнакомка? Дарёне показали свадебный обряд: супругой. А как же её имя? На руку девы села горлица, а губы оружейницы произносили, улыбаясь, что-то очень нежное... Конечно, они называли свою любимую горлинкой. Горлинка — это и ласковое прозвище, и имя!
Лёгкая рука девы соединила два образа: белогорский Север и звезду в небе. Север и звезда... Северная Звезда! Конечно, Дарёна, будучи сама певицей, слыхала о ней: её слава прошла сквозь века, предания о волшебной силе её голоса передавались из поколения в поколение. Предания эти гласили, что своей песней она исцеляла больных, заставляла видеть прекрасные картины, а ещё от её голоса чахнущие, умирающие деревья оживали и вновь зацветали.
Северная Звезда посмотрела на лучистую серебряную точку в синем небе: там её мир, она хотела туда улететь, но осталась здесь, около своей любимой Смилины. Она живёт здесь, незримая для телесных глаз, и услаждает душу возлюбленной песнями...
Снова поющее пространство окутало Дарёну, пронизывая тёплыми лучами нежности. Смилина удостоилась покоиться в двойном счастье — в свете Лалады и в Песне Любви. «А как же твой мир?» — мысленно спросила Дарёна, показывая взглядом на звезду в тёмно-синей бесконечности неба.
«Здесь отныне мой мир, — образами показала Горлинка. — Здесь, с моей ладой».
Текучее золото её волос струилось по траве, а потом Дарёна ощутила, будто покачивается на его волнах, как в колыбели. Синеглазая певица через поющее пространство баюкала дитя во чреве Дарёны.
А потом они оказались в кузне на Кузнечной горе, и Смилина делала кубок, оплетая его золотой сканью. Золотые нити тянулись из её пальцев и складывались в прекрасное кружево. Северная Звезда с любовью во взгляде наблюдала за работой своей любимой, и пещера-кузня гудела от Песни Золота. Нет, это вся гора пела низким, глубоко-утробным, подземным «о-о-о-о», в котором чувствовалась мощь земных недр, могущество Огуни. Великий обжигающий жар, способный испепелить плоть, после обработки и ковки становился узором тёплого жёлтого цвета, мерцал богато, запутывал обилием солнечных завитков.
А когда кубок был готов, Горлинка взяла его у оружейницы и передала Дарёне. Та приняла его, ощущая ладонями его тёплые, словно живые бока. И снова песней заполнилось всё вокруг: земная твердь до самых недр, вершины, упирающиеся снежными шапками в облака, зелёное море сосновых лесов, высокие травы лугов, сверкающие ленты рек, таинственные глубины озёр. Лилась с неба песня облаков и солнца, заливался крылатой песней ветер, пел и кубок в руках Дарёны. Он наполнился чистейшей ключевой водой, в которой мерцали золотые искорки света. Нужно это выпить, поняла Дарёна. Она поднесла к губам кубок, и внутрь неё заструилась не вода, а густая, живая, рокочущая и звенящая Песня. Дарёна сама стала сосудом, наполнившись ею до самой макушки.
И проснулась на траве под сосной. Солнце уже начало клониться к закату, в тихорощенском воздухе разливалось густое землянично-хвойное тепло. Дарёна, с трудом разлепляя отягощённые веки, ещё ловила отголоски-образы сна: Горлинка коснулась пальцем своего горла, а потом показала на горло Дарёны, а затем нарисовала рядом образы Млады, песни, Тихой Рощи, слёз, пыльцы и росы. Следом — Младу с Дарёной и дитятком, стоящих на дороге, которая убегала в светлую, озарённую солнцем даль.
Толкование её последнего послания дрожало под сердцем Дарёны, как самое желанное дитя, выстраданное и прекрасное. Она поднялась на ноги, держась за ствол сосны, и окинула взглядом Тихую Рощу.
Разувшись и неся чуни в руке, она пошла босая по тёплой траве. Подойдя к пещере Восточного Ключа, она попросила у дев Лалады разрешения окунуться в купель, и те с улыбками обступили её, приглашая внутрь.
Дарёна остановилась у края каменной купели в полу, наполненной текущей из расселины в стене водой. Освободив свои волосы от шапочки и головного платка, она обнаружила в них мерцающие ниточки, будто золото волос Северной Звезды вплелось в них, перемешалось с ними. С удивлением распустила Дарёна косы, находя целые золотые прядки. Это было похоже на... седину. Только седина — серебристая, а к волосам Дарёны словно примешались золотые нити, которые вытягивала своими чудесными руками Смилина, чтобы превратить в кружево на кубке.
Платок и шапочка упали на пол, а следом — вся остальная одежда Дарёны. Жрицы, поддерживая её под руки, помогли ей спуститься в купель. Она погрузилась почти вся, только лицо оставалось над водой, а волосы свободно колыхались и будто бы дышали, приподнимаемые чудесной водой, и блёстки света Лалады в ней зажигали золотые ниточки и прядки сильным, но мягким сиянием.
Песня сияла внутри, созревшая и готовая к полёту. Дарёна выпустила её так же легко, как дыхание, и она заструилась негромко, но чисто. Набрав воздуха, Дарёна раскрыла её крылья шире, и всё пространство начало ей вторить. Присоединились и девы Лалады, опустившись на колени вокруг купели. Зачерпывая воду пригоршнями, они лили её на плечи, грудь и макушку Дарёны.
Всё пространство пело песнь благодарности Северной Звезде и Смилине, Лаладе и соснам Тихой Рощи, траве и солнцу, воздуху и воде. Тишь под землёй тоже струилась могучей песней, откликаясь на голоса Дарёны и дев.
Руки жриц, изгибаясь лебедиными шейками, танцевали вокруг Дарёны, и от них веяло тёплым ветерком. Сильное тепло шло от их пальцев, между которыми девы пропускали пряди её волос. Волосы шевелились, щекоча Дарёну, и очень скоро стали сухими. Она сидела на полу пещеры, положив защитным движением руки на свой живот, а волосы окутывали её густым волнистым плащом с золотыми прожилками. Их кончики не просто касались пола, а простирались по нему на целый локоть.
Когда она встала и оделась, а жрицы заплели ей косы, подошла матушка Левкина, Верховная Дева Лалады. Её гладкие прямые волосы отливали медью; в отличие от рядовых жриц, височные пряди были заплетены в косички и забраны назад под заколку, искусно выточенную из дерева. Все прочие девы никак не заплетали волосы. Глаза главной жрицы сияли, как капельки мёда на солнце. Она с улыбкой протянула руку и чуть тронула кончиками длинных и тонких, сияющих пальцев живот Дарёны. Ребёнок внутри так сильно толкнулся, что Дарёна охнула.
— Ты приведёшь в мир необычное дитя, — молвила Левкина. — Это моя будущая преемница, новая Верховная Дева. Когда ей исполнится двенадцать, приводи её к Дом-Дереву.
— А... а если она не захочет? — робко пробормотала Дарёна, под ясным, солнечно улыбающимся взглядом Левкины чувствуя, будто сказала нечто нелепое.
— Она сама будет чувствовать своё предназначение, — ответила та мягко. — Так его почувствовала в своё время я и другие девы.
Матушка Левкина казалась полупрозрачной и тонкой, как тростинка; её хрупкость граничила с худобой, и весила она, пожалуй, вдвое меньше Дарёны, которая с беременностью заметно поправилась сверх своего обычного веса. Роста Верховная Дева была совсем небольшого, как девочка-подросток. Изящество точёных фигурок и невесомость походки, словно бы скользящей над землёй, были свойственны всем жрицам Лалады; Рагна бы сказала, что всех их не мешало бы хорошенько откормить. Они принимали только растительную пищу, мёд и молоко, да и ели очень немного. Говорили, что их жизнь в значительной степени поддерживается светом Лалады, поэтому в обычной пище они нуждаются гораздо меньше, чем прочие люди. Дарёне вспомнилось, что Млада, большая любительница рыбки и мяса, была не в восторге от здешней скудной еды, когда жила в общине Дом-Дерева во время лечения, и приходилось подкармливать её домашним. Впрочем, устыдившись столь приземлённых, телесных мыслей в этом светлом, духовном и возвышенном чертоге, Дарёна смущённо удержала вздох материнского сожаления: уж не покормить будет дочку от души пирогами, придётся той здесь питаться почти воздухом.
— Приходи, как будешь готова, — добавила Левкина, медовые глаза которой, казалось, видели мысли Дарёны насквозь и проникли в её удивительный сон о Северной Звезде. — Ты знаешь, что делать.
Знала ли Дарёна? Вернувшись домой, к оставленной незаконченной вышивке и брошенным домашним делам, она уже не была в этом уверена. Да и совесть её грызла: как ушла в Тихую Рощу, так и забыла обо всём на свете, даже обед не состряпала сегодня. Впрочем, с завтрака осталось достаточно блинов с рыбой и пшённая каша на молоке, и супруга удовольствовалась этим. У Млады тоже были дела по хозяйству: в последнее время она занималась выделкой кожи из шкур убитой ею на охоте дичи — оленей и лесных козочек. Эту кожу она собиралась пустить на чуни, ремни и мешочки для нужных хозяйственных мелочей. Когда Дарёна вернулась, женщина-кошка подняла глаза от выкройки чуней.
— Долго тебя не было, горлинка... Я уж собиралась идти тебя искать.
Дарёна, присев рядом, виновато прильнула к её плечу.
— Прости, родимая...
Млада долго и внимательно в неё всматривалась. Дарёна смутилась:
— Что, Младушка? Что ты так смотришь? Да, запропастилась я надолго, прошу за то прощения!
— Да я не о том. — Женщина-кошка приподняла лицо Дарёны за подбородок, задумчиво глядя в её глаза. — Ты какая-то... не такая, как всегда. Новая. Что-то случилось?
Стоило ли говорить о том, что было в Тихой Роще? Дарёна решила погодить с этим и уклончиво ответила:
— Ничего плохого, лада.
— Я не должна чего-то знать? — спросила Млада, и сапфировая проницательность её глаз толкнула Дарёну в сердце.
Она обвила руками плечи супруги, уткнулась.
— Я потом тебе всё скажу, ладушка. Мне самой надо понять и разобраться. Не думай дурного, не тревожься. Это — доброе.
Поднявшись с лавки, она взяла голову Млады и покрыла поцелуями серебряные ниточки в её кудрях.
Солнце село, дневные дела закончились, и Дарёна устроилась на плече супруги в постели. Долго лежала без сна, а потом на миг прикрыла веки... и провалилась в поющее звёздное пространство. Дарёна летела среди звёзд, лёгкая, бестелесная, купаясь в лучах яркого источника света впереди. Эти живые лучи пели, как струны, и их Песня была любовью. Не имея горла и голоса, Дарёна тоже не удержалась — присоединилась к Песне, в которой не было слов, только сгустки света разных оттенков, размера, плотности. Это были волны, световые колебания. Проходя сквозь Дарёну, они и заставляли её душу петь, и она сама стала звучащей струной. Запомнить бы, только бы не забыть эту Песню!
Очутившись снова в постели, рядом с сонно дышащей Младой, она долго не могла прийти в себя. Песня звучала в ней, она не забыла её, но в голове уже проступали образы слов для неё. Они трепетали и мельтешили, просясь на язык, и нужно было уложить их в строчки. А мелодия — Дарёна не сомневалась — польётся сама. Те световые волны уже несли в себе музыку.
Рассвет ещё не наступил, но близился: край неба начинал светлеть. Осторожно выбравшись из постели, чтоб не потревожить сон Млады, Дарёна, как была — в рубашке, босая и с распущенными косами — шагнула в проход. Медово-хвойным питьём заструилась в её грудь свежесть тихорощенского воздуха, предрассветная тишина подчёркивала величественность этого места. В голубом утреннем сумраке чудесные сосны внимали неслышному зову далёких звёзд, но Дарёна собиралась коснуться их слуха иной песней.
Она бродила по траве, собираясь с мыслями и чувствами, готовилась стать передатчиком для Песни. Не она её придумала, она её лишь уловила там, в звёздной бесконечности, купаясь в лучах Источника. Остановившись, Дарёна подняла лицо к чистому, задумчивому, глубокому и прохладному небу.
С первыми звуками пряди её волос ожили, зашевелились, хотя воздух был тих и неподвижен. Золотые нити засияли в них, а в глубине зрачков проступил такой же золотой свет. Песня вспорхнула в воздух, и хрустальное эхо множеством бубенцов заплясало повсюду, падая блёстками во все уголки, не оставляя не задетой ни одну травинку.
Не только Тихая Роща, но и вся Белогорская земля слушала, потому что песня несла на своих крыльях дух минувших веков. Голоса всех, кто когда-либо жил, смеялся, плакал и любил здесь, присоединились к песне призрачным войском: прекрасные девы и сильные дочери Лалады, оружейницы и каменщицы, княгини и дружинницы, кошки-рыболовы и кошки-землепашцы. Белогорской вышивкой заструилась песня, складываясь в небесах завитками и узорами, распускаясь цветами и рассыпаясь ягодными гроздями. Чудесным белогорским клинком звучала она, и в её волшбе переплеталась земная сила Огуни и солнечная сила Лалады. Качалась она золотыми колосьями в полях, звенела чистотой родников, перекликалась птичьими голосами, вздрагивала ветками на весеннем ветру и сверкала хрусталём плачущих сосулек.
Нашлось в песне место и для тех, чьей любви не суждено было сбыться из-за войны. Не встретившись тогда, тянулись они сквозь время и находили друг друга здесь, в этой песне. Она стала для них храмом встречи, надёжным кровом, под которым они могли сомкнуть объятия и прильнуть друг к другу. Она стала для них мостом через пропасть, которую проложила между ними погибель и беда.
И радостный свет их горьковато-сладкого свидания влился в песню новым потоком, и она разлилась широкой рекой. Мельницы вращались по её берегам, бежали быстрые крутобокие ладьи, кошки-рыбачки неводами вылавливали серебряные звёзды и отпускали домой, в небо. Ивы шелестели и вздыхали, роняя девичьи слёзы, а в глубине, недосягаемые для ловчих сетей, плыли огромные светлые рыбины с перламутровыми глазами и серебристой чешуёй. И, подходя к месту нереста, они метали тысячи сияющих икринок, и из тех икринок рождались маленькие водяные девы. Совсем крошечные и светящиеся, они качались на прибрежных травинках и тоже участвовали в песне: серебряные искорки их маленьких звенящих голосов собирались в тонкие ручейки и струились в общий поток.
А свет Великого Источника плыл по песне-реке, ласково подтверждая: да, всё это — правда, хотя уже и кажется сказкой, затерянной в веках.
И когда рассвет коснулся первыми лучами верхушек сосен Тихой Рощи, по их древесным ликам из-под сомкнутых век катились слёзы. Они были более жидкие, чем смола, но гуще воды. Мягко ступая босыми ногами, пошли девы Лалады между соснами; они собирали эти слёзы в кувшинчики, а потом сливали в один большой сосуд.
— Благодарим тебя за Песню! Приходи завтра в то же время, — с поклонами сказали они Дарёне. — И снова пой. Хотя ты и сама знаешь, что делать.
Когда Дарёна вернулась домой, Млада на крыльце встречала рассвет и ждала её. В её глазах расцвела незабудковая улыбка.
— Кто ты? — проговорила она, любуясь Дарёной с тихим восхищением. — Ты не та женщина, которую я взяла в жёны... Ты — какая-то другая. Какая-то прекрасная волшебница.
— Разве ты не узнаёшь меня? — засмеялась Дарёна, подходя и кладя руки на плечи женщины-кошки. — Это по-прежнему я! А это — наше дитя. — И она опустила взгляд к животу.
Всё-таки рождение в мир Песни отняло у неё много сил, и она со вздохом прильнула к груди супруги, устало смежив ресницы. В её волосах ещё мерцали, дыша колдовским огнём, золотые пряди.
— Пойдём, моя родная кудесница, — прошептала женщина-кошка. — Отдыхай сегодня, а по хозяйству я как-нибудь управлюсь.
Подхватив Дарёну на руки, она отнесла её в постель. Та, сражённая мгновенным сладким приступом дрёмы, провалилась в тягучую, как мёд, негу и лень. Но длилась она недолго, часа полтора. Сквозь дремоту Дарёну щекотало солнце, и она отворачивалась: встать и закрыть занавески было неохота, она разомлела и растеклась. Вынырнув из этого кошачьего сна, Дарёна пришла на вкусный запах: Млада запекла добытого ею дикого гуся с ранними летними яблоками.
Млада не спрашивала ни о чём, и Дарёна была ей за это благодарна. Пожалуй, она и сама толком не смогла бы сейчас рассказать о таинстве рождения Песни, у которой ещё и названия не было. Она знала только, что петь нужно будет ещё два раза. Она помнила образы, которые передала ей Северная Звезда. Первый из них — слёзы — сбылся.
Думая о Горлинке и Смилине, она устремляла в солнечную даль туманящийся сладкой слезой взгляд. Они вместе даже там, в Тихой Роще. И счастливы. Как же это хорошо, как прекрасно!
Вечером Млада долго не могла заснуть, Дарёна понимала это по её дыханию. Супруга лежала неподвижно, глаза её были закрыты, но в голове, видимо, бегали безостановочно какие-то думы. Плохие ли, хорошие ли — Дарёна не знала. Она не умела усыпительно мурлыкать, но у неё был другой дар — песня. Тихой, струящейся тоненьким ручейком колыбельной она разгладила складочку между сдвинутыми бровями Млады, и та, глядя на Дарёну сквозь дремотно смыкающиеся ресницы, проговорила:
— Ты — моя прекрасная колдунья...
Ночью Дарёна ощутила кого-то огромного, тёплого и пушистого рядом с собой. Рядом на постели разлеглась исполинская чёрная кошка и тихо мурчала во сне. Чтоб не потревожить своего любимого зверя, Дарёна лишь осторожно почесала ему за ухом и еле ощутимо погладила пальцами чёрную морду с проступающей сединой.
Перед рассветом она, убедившись, что Млада спит, снова покинула постель и перенеслась в Тихую Рощу. Там, как и в прошлый раз, в этот час царила торжественная тишина, но ей показалось, будто в этой тишине притаилось ожидание. Пространство ждало Песню, поняла Дарёна, и это согрело ей сердце приливом волны нежности ко всему окружающему.
Снова светлой птицей взметнулась в небо Песня. В ней рокотала мощь Белых гор, величие правительниц этого края, самоцветами переливались мудрость и искусство мастериц оружейного дела и златокузнецов, из чьих волшебных рук выходили белогорские украшения. Шумели в песне горные реки, грохотали радужные водопады, щебетали вёсны и свистели вьюжные зимы, вздыхали лиственные леса, наполненные всяческой жизнью. Все деревья, что росли на Белогорской земле, вступили в песню могучим хором.
Девы Лалады проводили Дарёну на верхнюю площадку исполинского Дом-Дерева, и оттуда ей открылся вид на всю Тихую Рощу. Песня сетью золотых завитков раскинулась над ней, протягиваясь к каждой веточке, каждой иголочке, вливая в них свет из Великого Источника. В струях пришедшего в движение воздуха волосы певицы развевались и колыхались, и стало видно, что сеть золотой волшбы берёт начало в кончиках сияющих прядей. Всю Тихую Рощу оплела собой сеть, и живой свет Песни струился по её завиткам, как по жилкам.
Первые рассветные лучи коснулись сосновых крон и застали Тихую Рощу цветущей. На концах веток распустились ярко-золотистые удлинённые шишечки-соцветия, состоявшие из множества махровых шариков, а на конце у каждой красовался хохолок из малиновых нитей. Чуть заметный ветерок колыхал их, и в лучах солнца в воздухе плавала, мерцая, тончайшая золотая пыль.
По мановению тонких рук вылетели послушные девам Лалады тихорощенские пчёлы и шмели. Они дружно взялись за работу, и пыльца покрывала их тела и лапки. Тихая Роща наполнилась деловитым гудением. Дарёна, отдыхая после рождения второй части Песни, гуляла по тропинкам, и её кожа и волосы покрылись этой пыльцой. Домой она вернулась вся с головы до ног мерцающая, и Млада удивилась:
— Это в чём ты вывозилась?
— Смотри. — Дарёна протянула женщине-кошке руку.
Та обнюхала её кожу, потом зарылась носом в волосы... да как чихнула! Дарёна рассмеялась.
— Слушай, в носу сладко! — озадаченно проговорила Млада. — Будто мёду туда налили.
Сегодня они устроили себе день отдыха. Дарёна ничего не готовила, со вчерашнего ужина остались пироги с грибами — их они и взяли с собой в корзинке, а для питья — кисло-сладкий душистый морс. Очень сладкую позднеспелую черевишню им недавно доставили из прославленного сада Светолики, что под Заряславлем, по приказу заботливой государыни Огнеславы; княгиня, узнав о том, что Дарёна снова ждёт ребёнка, то и дело присылала что-нибудь вкусненькое из этого прекрасного знаменитого сада. Там умелые садовницы, продолжая свои научные изыскания, скрестили черешню с поздней вишней; чтоб она получилась вкусной, ей следовало позволить хорошо вызреть и набрать сладость — дать повисеть на ветках довольно долго, оберегая от птиц защитными сетками и притеняя от жаркого солнца, которое могло свежие черевишенки превратить в вяленые, а потом и в сушёные. Эти хлопоты с урожаем себя оправдывали: черевишня получилась отменной и радовала белогорских жительниц своим вкусом уже третий десяток лет. Крупные, почти чёрные глянцевые плоды были бережно собраны с плодоножками и теперь вполне неплохо сохранялись в самом холодном месте погреба, рядом с глыбой горного льда. Млада с Дарёной ею понемногу лакомились.
Они выбрали местом отдыха чистую уединённую речку посреди соснового леса. Млада купалась и ловила рыбу, а Дарёна сидела на берегу и с улыбкой наблюдала. Вода была холодновата, и она купаться не полезла, только разулась и бродила по покрытой галечником отмели, подоткнув подол за пояс. Заслонив козырьком ладони глаза от солнца, она смеялась и махала рукой Младе, которая изображала из себя рыбу-белугу. Вода была такой прозрачной, что Дарёна видела каждый ноготь на своих пальцах. После дня, проведённого на природе, её начало неумолимо клонить в сон, и она заснула так крепко, что не почувствовала, как Млада уложила её в постель.
Но в нужный час Дарёна проснулась, будто от толчка. «Пора!» — будто бы дохнул ей в ухо кто-то невидимый, и она снова ощутила, как Песня подступает к горлу. Волосы уже щекотали ей плечи и шею, мерцая колдовским светом, и Дарёна устремилась в Тихую Рощу.
Трава в предвкушении чуда ластилась к её босым ногам, когда она шла среди сосен, набирая воздуха в грудь. Дышалось здесь просто чудесно, и петь было одно удовольствие — даже никаких усилий прикладывать не приходилось. Третья часть Песни зажурчала нежностью — весенним цветением, предчувствием любви и судьбоносной встречи. Сперва — знаки, видения, смутные догадки, затем — весёлые гулянья, взволнованно дышащая грудь, ищущие глаза: «Где же ты, суженая? Здесь ли ты?» Трепет ленточек, частокол из пляшущих ног, жар и стук молодой крови в висках... И не только в висках. Шуточные поединки, стремительные хороводы и песни. Девушки плывут лебёдушками стройной вереницей, журчит их песенка, звенят чистые голоса; исподтишка кидают озорные, пытливые взоры на строй удалых женщин-кошек в нарядных кафтанах. И ответная песня летит к девушкам, заставляя их сердца трепетать, как молодые берёзовые листики на ветру.
И вот — орлица поймала горлинку, но не разорвала когтями, а обняла крыльями, и горлинка прижалась к её груди. Случилась долгожданная встреча, сердца нашли друг друга и бьются рядом, а земля и небо радуются за них, поют славу зарождающейся молодой любви. Полёт Песни — всё выше, а её крылья — необъятны, как небо. В ней и трепет страсти, и дрожь огонька новой жизни, и созревание плодов в саду. Тяжёлые от урожая ветки сами клонятся в руки молодой супруги, а под её вышитым передником проступает живот. Она вонзает зубы в яблочный бок и улыбается.
Над плодородной и плодоносящей землёй летела Песня Дарёны, обретая, наконец, своё имя — Песня Жизни. Все её три части соединились в небесах, и сквозь них пролегала, мерцая, золотая пуповина.
И когда румянец первых лучей коснулся белоснежных горных вершин вдалеке, вся Тихая Роща была покрыта росой. Мелкие капельки крошечными алмазами блестели на каждой сосновой иголке, стволы оделись мерцающим покрытием из капель, а трава стала вся серебряная — ступить страшно, жаль сбить драгоценную, чудесную влагу. Как же собрать её? Девы Лалады выпускали из пальцев маленькие сгусточки света, которые разлетелись по Тихой Роще, и каждый золотистый огонёк подхватывал капельку и нёс её к большому сосуду. Тысячи и тысячи огоньков-тружеников занимались сбором росы, летая, точно пчёлы, только беззвучно. Все сосны облетали они, собирая капли с кончиков иголок, снимая с коры, вынимали из чашечек цветов, подхватывали с травинок — полнился сосуд. Дарёна протянула руку, и один огонёк опустил капельку ей на палец. Влага была сладковатая и пахла свежестью — цветочно-медово-хвойной.
— Благодарим тебя за Песню! — поклонились девы Лалады. — Приходите завтра с супругой вместе, и она получит целебные дары Тихой Рощи, плоды Песни Жизни.
Теперь, когда Песня была спета полностью, сердце Дарёны стало лёгким и светлым. Вернувшись к Младе, она обняла её за шею и прошептала:
— Завтра ты всё узнаешь. Я не могла тебе рассказать, пока всё не завершилось.
Лицо супруги стало внимательным и серьёзным, в глазах мерцало ожидание. Улыбаясь, Дарёна нежно теребила кисточки на кончиках её ушей, запускала пальцы в кудри и гладила по щекам.
— Это доброе чудо, ладушка. Не я его создала, я лишь помогла ему проявиться.
— Ты хоть вкратце скажи суть, — усмехнулась Млада.
Дарёна нежно нажала пальцем на кончик её носа.
— Завтра всё и узнаешь. Немножко терпения!
— Умеешь ты нагнать таинственности, — покачала головой женщина-кошка.
Впрочем, какая-то маленькая, ласковая искорка в глубине её зрачков подсказывала Дарёне, что, возможно, супруга о чём-то догадывается. Вечером Дарёна баюкала своего любимого пушистого зверя тихой колыбельной — отголосками Песни, чесала за ушами, целовала в чёрную с проседью морду. Млада заснула и снова мурчала во сне.
Утром Дарёна достала праздничный кафтан Млады.
— Надень это. Есть повод для радости!
С чуть приметной усмешкой супруга послушалась. Надев нарядное облачение, она спросила:
— Куда идём-то хоть?
Взяв её за руку, Дарёна лукаво прищурилась.
— Совсем не догадываешься?
Млада отрицательно качнула головой с намёком на улыбку в уголках губ.
— Да догадываешься, поди... Ну ладно, пошли!
Они шагнули в проход и очутились в озарённой утренним солнцем Тихой Роще. Перед ними стояла сосна без лица — та, что ожидала Младу. Положив ладонь на её кору и подняв лицо к кроне, Дарёна проговорила:
— Я пришла к ней, чтобы просить её не забирать тебя раньше времени... Села под ней на траву и... Не знаю, сон это был или чудесное видение, только я увидела Северную Звезду, супругу прародительницы Смилины. Оказывается, она осталась со своей возлюбленной и живёт тут незримым образом, услаждая слух великой оружейницы Песней Любви. Она-то и рассказала мне, что я должна спеть Песню Жизни, чтобы продлить твой путь. Она дала мне что-то выпить из кубка... То была не вода, конечно, а песня... Частица её волшебного дара, которым она поделилась со мной. Все эти три раза я ходила сюда перед рассветом, чтобы петь. В первый раз сосны Тихой Рощи заплакали, во второй раз зацвели, а в третий покрылись удивительной росой, которую девы Лалады собрали в сосуд. А сейчас...
Она умолкла, увидев приближающихся жриц во главе с матушкой Левкиной. Девы несли три подарка: кувшин, берестяную коробочку и горшочек. Млада с Дарёной почтительно поклонились.
— Да пребудет с вами свет Лалады, — в ответ поприветствовала обеих Верховная Дева, улыбаясь тёплыми медовыми глазами. — У нас кое-что есть для тебя, Млада. Это средство, которое поможет восстановить силы твоей души и продлить жизнь. Тем, кто полностью прошёл свой жизненный путь, нет смысла его удлинять, потому что он завершён естественным образом. В твоём же случае силы твоей души были уменьшены неестественным, насильственным путём, поэтому у тебя есть и право, и возможность вернуть себе утраченное. Здесь, — Левкина показала на горшочек в руках у одной из дев, — слёзы тихорощенских сосен. Твоя любящая супруга добыла их первой частью своей Песни. Вот тут, — Верховная Дева указала на коробочку из бересты, которую держала другая жрица, — пыльца сосен. Вторая часть Песни заставила Тихую Рощу зацвести. Ну а в кувшине — роса, которая легла после исполнения третьей части Песни. Это воистину Песня Жизни! Принимай эти дары Тихой Рощи так: в первый день — ложку сосновых слёз, во второй — щепотку пыльцы, в третий — ложку росы. И снова в таком же порядке, и снова. Повторяй, пока дары не закончатся. Этого количества должно хватить, но если потребуется ещё — у нас прибережён некоторый запас. Это очень ценные, поистине живительные и чудотворные средства. Если ты не используешь их полностью, остаток может пригодиться для лечения кого-нибудь ещё. А столь могущественны эти снадобья, потому что были добыты в Тихой Роще с помощью чудесной Песни, которую пропела любящая тебя душа. Тихорощенские сосны цветут и сами по себе, и обычная их пыльца тоже целебна; роса и в другие дни выпадает, в ней польза тоже есть. Но эти явления, вызванные Песней, имеют поистине животворящую силу. Ну а заставить сосны плакать может только настоящее Чудо. И это чудо стоит рядом с тобой и носит твоё дитя под сердцем, а в самом сердце — любовь.
При этих словах Дарёна прильнула к плечу Млады, а та с заблестевшими глазами обняла её и накрыла её губы крепким поцелуем.
— Горлинка ты моя любимая, счастье моё родное, — дрогнувшим голосом проговорила она. — Ты настоящая кудесница, и не отпирайся.
А Левкина с тенью печали в медовых глазах добавила:
— Прости, Млада, что мы не смогли своевременно одолеть вредоносные частицы, которые нашла и удалила Рамут, врач из Нави. Мы пытались очистить тебя всеми средствами, которыми располагали, и надеялись, что со временем всё плохое из тебя выйдет или растворится... Но это оказалось намного труднее, чем кто-либо мог предположить. А потом ты пожелала прервать лечение и покинула нас, лишив нас возможности помогать тебе и дальше. Я сожалею, что твоё исцеление так затянулось, и много времени было упущено. Госпожа Рамут — очень сильная целительница... Она опирается в своём деле на три столпа: на врачебную науку, которой обучалась в своём мире, на свой собственный целительский дар и на чудесный камень — сердце, в котором при участии великой любви соединились силы двух богинь-сестёр.
— Не кори себя, матушка Левкина, — ответила Млада. — Вы делали всё, чтобы помочь. А я оказалась строптивой больной. Ну а госпожа Рамут... Да, она волшебница, тут ты права. Но и моя жена, как оказалось, — добавила женщина-кошка, переводя полный мурлычущей нежности взгляд на Дарёну, которая прильнула, обнимаемая её рукой за плечи, — тоже умеет творить чудеса.