Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Последние дни зимы выдались очень солнечными, полными птичьего перезвона. Во влажном воздухе витал особый, зябко-весенний запах, который хотелось вдыхать полной грудью, что Рамут и сделала, ненадолго выпрямившись для передышки.             Мороз ослабел. Снег ещё не таял, но уже стал тяжёлым, влажным, и чистить его стало труднее. Но Рамут любила это делать — в память о детстве. Опираясь на черенок лопаты, она подставляла лицо солнечным лучам и щурилась. Дорожки большого сада следовало всегда поддерживать в расчищенном состоянии для удобства прогулок. Зима выдалась необычайно снежной, и орудовать лопатой приходилось часто. Будучи убеждённой, что мышечная нагрузка способствует улучшению мозгового кровообращения, тем самым обостряя умственные способности, навья не гнушалась такой работой и испытывала от неё удовольствие. И всегда находила для неё хотя бы полчаса.             Ещё Рамут любила колоть дрова. Им по мере необходимости привозили распиленные на чурбаки брёвна, и навья постепенно, в несколько приёмов раскалывала их все, складывая в дровник. Взмахи тяжёлым колуном тоже были неплохим упражнением.             Отдохнув, Рамут закончила расчистку дорожки от крыльца до огуречной теплицы. Деревянный каркас был покрыт листовым стеклом, имел четыре сажени в длину, две в ширину и полторы в коньке крыши. (8,5 м, 4,3 м и 3,2 м соответственно — прим. авт.)             Когда стало ясно, что Радимиру ожидает повышение и из крепости Шелуга она уйдёт, встал вопрос о новом жилье. Большой семейный дом им построила навья-зодчий Леглит, а сад был делом рук их дочери Лады, которая обладала даром садовой волшбы. Дар тот был редкой силы. Сейчас Лада жила с супругой Олянкой в своём доме с точно таким же большим садом. Они вырастили двух дочерей: Севергу-младшую, дочь Олянки, и приёмную — Тихоню. Обе уже создали свои семьи и сделали Ладу бабушкой, а Рамут — прабабушкой. Олянка по-прежнему летом трудилась на китобойном промысле, в коем она стала весьма искусной, а в остальные месяцы тоже не сидела без дела — шила кожаную обувь на продажу. Лада обладала ещё и мощным целительским даром, которому неустанно находила применение.             Ещё одна дочь Рамут и Радимиры, Бенеда-младшая, унаследовав дар Рамут, пошла по её стопам и стала врачом. Она занималась костно-мышечными недугами.             Старшие дочери, Драгона и Минушь, тоже занимались врачебным делом. Познания и умения Драгоны лежали в области хирургии, а Минушь избрала своим направлением родовспоможение. Рамут имела все основания гордиться своими дочерьми от Добродана: Драгона выполняла сложные операции даже на головном мозге, а у Минуши ещё не умерла ни одна роженица, она успешно вытягивала самые тяжёлые случаи.             Воткнув лопату в снег, Рамут достала из кармана трубку, набила её щепотью любимого бакко и зажала в зубах. Выбив с помощью огнива искру на трут, она раскурила трубку и втянула густой, терпко-сладковатый дым. Лёгкий, приятный дурман сразу потёк по жилам, обостряя все ощущения. Орудовала лопатой Рамут в рубашке и жилетке, а на время перекура накинула на плечи кафтан.             Вспоминалось ей, как её матушка Северга вот так же, в одной рубашке, помогала ей чистить снег во дворе тётушки Бенеды... Как давно это было! И в то же время — будто вчера. Закрывая глаза, Рамут видела перед собой суровое лицо матушки, пересечённое шрамом, и сердце ныло неизлечимой, вечной, неизбывной печалью... И тут же откликалось на цепочке под рубашкой самое родное, чудотворное, любящее сердце. Ощутив его тёплый стук, Рамут улыбнулась с увлажнившимся взглядом.             У неё редко выдавались вот такие выходные — раз в десять дней, а то и в две седмицы. Работала Рамут очень много, она просто не могла бездельничать. В первые же годы пребывания в Яви она разработала план по развитию врачебного дела и постройке сети лечебниц в Белых горах, а также в соседних княжествах — Воронецком и Светлореченском. Она представила этот план государыне Огнеславе, и та, ознакомившись, дала добро. Но скоро лишь сказка сказывается, а на осуществление этого замысла потребовались долгие годы и огромная, планомерная, последовательная и целеустремлённая работа.             Прежде всего нужны были кадры — врачи, которые трудились бы в этих лечебницах. Их предстояло набрать и обучить. Рамут была не единственным врачом среди оставшихся в Яви навиев, всего их было около тридцати. Всех их Рамут удалось привлечь к преподаванию медицины. Какие-то из них были более талантливыми учителями, какие-то — менее, но в сложившихся обстоятельствах ценен был каждый преподаватель.             Рамут мечтала поднять уровень врачебной помощи в Яви вровень с Навью. Она отдавала себе отчёт, что на это уйдут десятилетия, что это колоссальное дело, и начинать придётся практически с нуля. Но работы Рамут никогда не боялась. Её кипучей энергией и рвением заражались все вокруг, и около неё подобралась команда единомышленников. Свет её пронзительно-синих глаз зажигал огонь в сердце всякого, на кого падал взгляд навьи. Без этого огня стала бы невозможной упорная работа, масштаб которой трудно было даже вообразить.              В первый учебный год удалось набрать около трёхсот учеников, среди которых были как женщины-кошки, так и белогорские девы, а также люди. Здание врачебной школы возвели за полгода; над ним бок о бок работали кошки-каменщицы и навии-зодчие. Оно получилось четырёхэтажным и состояло из двух корпусов с перемычкой — постройка была в форме буквы «Н». Было оно построено в духе навьего зодческого искусства. Одновременно шло изготовление хирургических инструментов и приспособлений: им занялись кошки-оружейницы — по подробным чертежам и рисункам Рамут.             Наука шла рука об руку с волшбой. Для того, чтобы руки хирургов оставались безупречно чистыми и не заносили внутрь тела заразу, были изобретены особые обручья, которые надевались на запястья. Нужна была совершенно новая волшба, которая обволакивала бы руки незримой плёночкой, наподобие перчаток. Волшбу эту предстояло придумать, и с этим кошкам-оружейницам помогла кудесница Берёзка. Эта плёночка действовала в обе стороны, защищая не только больного от заразы и загрязнения раны, но и самого врача. Волшба обладала также целительным свойством, способствуя скорейшему заживлению плоти после хирургического вмешательства.             Рамут, Драгона с Минушью и Бенеда-младшая оказались единственными, кто владел обезболиванием с помощью внушения («Твоя боль — у меня вот здесь!»). Для него не требовались никакие дурманящие средства, оно было совершенно безвредно. И только Рамут с дочерьми могли обучить этому способу своих будущих коллег. Женщины-кошки и белогорские девы перенимали это искусство довольно успешно, а среди учеников-людей лишь каждый пятый мог им овладеть. В разы облегчал обучение, как это ни удивительно, камень «Сердце матери»; Рамут открывала для себя всё новые и новые чудесные свойства этого сокровища.             Врачебную школу содержало Белогорское государство, и жалованье за преподавательский труд навии-врачи получали из казны. Учёба была бесплатной. После шести лет обучения выпускник приступал к работе под руководством опытного наставника. Все навии-врачи совмещали преподавание с врачебной практикой, рабочая нагрузка на них лежала огромная. Но все понимали, частью какого великого дела они стали, и Рамут подавала первый пример самоотверженного труда. Поднималась она в пять утра, завтракала и в шесть уже приступала к работе. Первую половину дня до обеда она посвящала преподаванию, а после обеда занималась больными. Иногда этот распорядок менялся, и утренние часы она отдавала лечению страждущих, а вторую половину дня — ученикам. В шесть ужинала, после чего примерно до десяти часов вечера сидела над написанием врачебных трудов, учебных пособий. Супруга Радимира тоже была очень занятой и возвращалась со службы примерно к этому же времени. Два часа до полуночи они проводили вместе. На сон Рамут оставалось пять часов, а порой и только четыре, но её телесные и душевные силы неизменно поддерживала вода из Тиши и тихорощенский мёд. Благодаря этим чудесным средствам она чувствовала себя бодрой на протяжении своего длинного и напряжённого рабочего дня.             За садом приходила ухаживать дочь Ладушка, но порой Рамут и сама ковырялась в земле — в свои редкие выходные. В пищу она употребляла фрукты и овощи, хлеб, злаки, молоко, яйца, сметану, сливки, коровье масло. Из здешних овощей она очень полюбила огурцы и тыкву; по её чертежу была изготовлена остеклённая теплица, в которой Лада с начала месяца снегогона (апрель — прим. авт.) с помощью садовой волшбы устанавливала летнее тепло. Даже если ночью подмораживало, внутри теплицы можно было спать без одежды. Никакие нагревательные приспособления не требовались: волшба, покрывая изнутри стенки парника, улавливала, сохраняла и накапливала солнечное тепло. Когда земля таким образом достаточно прогревалась, Лада приносила раннюю рассаду огурцов в горшочках и высаживала в теплицу. Первые две седмицы она поливала огурцы исключительно водой из Тиши, и они начинали расти и развиваться с удвоенной скоростью. Конечно, не обходилось и без садовой волшбы. Благодаря дочкиным трудам в середине последнего весеннего месяца Рамут уже была с первыми огурчиками. Заморозков обитатели теплицы не боялись, внутри всегда были самые лучшие условия для них. Тыкву дочка высаживала чуть позднее — на грядку под открытым небом. Молодые растеньица она укрывала незримым куполом из волшбы, который оберегал их от ночного холода. Двухнедельный полив водой из Тиши также давал тыкве мощный заряд силы и плодородия, которого хватало на всё лето. Излюбленным летним блюдом Рамут был салат из свежих огурчиков, зелёного лука, укропа, петрушки, варёного яйца и сметаны.             Ещё в саду росли яблони, груши, вишня, смородина, жимолость, крыжовник и малина. Для отдыха стояла круглая беседка, украшенная кружевом деревянной резьбы. Вокруг беседки росли кусты душистого чубушника и бересклета, а огороженное небольшими валунами пространство вокруг дома было отведено под цветник. Особенно радовал глаз барвинок, который превращался в голубой цветущий ковёр.             Из-за огромной занятости Рамут вряд ли этот сад смог бы процветать, но благодаря заботам нежной прекрасной Ладушки, которая успевала и у себя хозяйничать, и здесь трудиться, как пчёлка, сад стал любимым местом отдохновения для навьи. Ранним летним утром она сиживала в этой беседке с чашечкой отвара тэи и трубкой бакко, созерцая предрассветное небо и внутренне готовясь к новому рабочему дню, а вечером они иногда отдыхали здесь вместе с Радимирой. О чудесная тэя! Как Рамут была рада, что она прижилась в Белых горах! Когда захваченные с собой в Явь запасы благословенных листьев закончились, навья очень страдала без любимого напитка. Но белогорские девы во главе с Берёзкой совершили чудо, и в высокогорных областях Белогорской земли теперь росли и процветали целые плантации тэи. Рамут была счастлива. Она не представляла свою жизнь без душистого и терпкого, горячего отвара.             А хмельную настойку по рецепту тётушки Бени она делала сама. Для этого по её собственному чертежу белогорские умелицы сделали самогонный аппарат (у навиев он уже давно использовался для изготовления «хлебной воды»). Яблочная брага перегонялась в «огненную воду» крепостью в шестьдесят градусов, ею заливалась медово-ягодная смесь и настаивалась до готовности. Матушка Северга, помнится, приезжая в отпуск в дом Бенеды, всё жаловалась, что настоечку перед употреблением разбавляют водой... Она любила покрепче. Рамут тоже предпочитала неразбавленную. Впрочем, пила она мало, только в свои выходные могла пропустить чарочку-другую, вспоминая матушку.             Закончив с чисткой садовых дорожек, Рамут убрала лопату в сарайчик для садовых инструментов и своей стремительной, пружинистой походкой взбежала по ступенькам крыльца.             — Дом, сделай огонь в камине посильнее! — распорядилась она, войдя в гостиную.             Одушевлённый дом тут же отозвался:             «Будет сделано».             Огонь весело затрещал, и Рамут уселась в деревянное кресло, застеленное сотканным Ладушкой ковром. Дочка-умелица везде свою заботливую руку приложила — их с Радимирой общая родная кровинка, свет души Рамут и звезда её сердца. Она любила всех дочерей, но к Ладе у неё было особое отношение. Она не считала себя способной достигнуть тех сияющих, божественных вершин любви, чьей силой камень на её груди творил целительные чудеса — где уж ей! Но всё же в её чувстве к Ладе было что-то от того невероятного, всеохватывающего и непостижимого «больше, чем что-либо на свете».             — Дом, чашку отвара тэи, — попросила Рамут. — С половинкой чарки неразбавленной настойки.             «Сию минуту, госпожа», — ответил дом.             Рамут сидела, вытянув длинные стройные ноги в высоких сапогах к жарко пылающему камину. Её сходство с Севергой с годами усиливалось — в лице, в жёсткой линии рта, в прямой военной осанке. И сидела она сейчас так, как когда-то сидела матушка, приехавшая в отпуск в дом Бенеды...             Но не успела она сделать и пары глотков отвара тэи с растворённой в нём согревающей настойкой, как из прохода в пространстве появилась Минушь — такая же смугловатая и голубоглазая, изящная и стройная, с тяжёлым узлом тёмных волос на затылке.             — Матушка, прости, что прерываю твой отдых, — сказала она с почтительным наклоном головы. — Но срочно нужна твоя помощь. Беременная, восьмой месяц, тяжёлое заражение крови. Требуется лечение целительным камнем, другие средства бесполезны. Если не поспешить, мы потеряем и её, и плод!             Рамут немедленно поднялась на ноги, поправила воротничок и ослабленный во время отдыха строгий чёрный шейный платок, надела кафтан.             — Идём, — без колебаний кивнула она.             Они вместе шагнули в проход. Чашка недопитого отвара осталась стоять на столике.             Каменное здание больницы в столице Воронецкого княжества было окружено уютным двориком и садом. В раннюю предвесеннюю пору деревья стояли ещё голые, а глубокий снег с дорожек был добросовестно расчищен. Каблуки сапог Рамут и Минушь гулко застучали по каменному полу первого этажа. Дежурная сестра на входе тут же подала им халаты и шапочки, а также чистые бахилы из плотной ткани для обувания поверх сапог, и обе навьи, облачившись, быстро зашагали в родильное отделение. Минушь шла впереди, Рамут следовала за ней.             Палата с высоким потолком и белыми стенами была рассчитана на шестерых женщин. Трое беременных в ожидании родов с ужасом смотрели на страдания несчастной, которая лежала на угловой кровати у окна. Бедняжка металась в жару и стонала.             Рамут склонилась над ней. Это была уже потрёпанная жизнью и родами женщина с признаками увядания на лице. Из-под вышитого повойника выбивались пряди рыжевато-русых волос. Сознание отсутствовало, глаза ввалились, окружённые синевой. Смерть уже витала рядом, раскрывая свои бледные крылья над страдалицей.             — Больная тридцати семи лет, десятая беременность, — тут же деловито доложила Минушь. — Со слов мужа известно, что у неё заболел зуб, и она, устав мучиться, обратилась к какой-то уличной брадобрейше, которая занималась ещё и выдиранием больных зубов. Зуб эта мошенница ей вырвала, но занесла заразу. О том, что инструменты нужно тщательно обрабатывать после каждого человека, она, видимо, понятия не имела. Какое-то время женщина провела дома, ей становилось всё хуже. А когда стало совсем плохо, муж повёз её в больницу.             Состояние больной было тяжёлым и угрожало не только её собственной жизни, но и, конечно, жизни ещё не рождённого ребёнка в её утробе. Не медля ни мгновения, Рамут извлекла из-под одежды чудотворный камень на цепочке и приложила к груди несчастной женщины. Целительный самоцвет засиял золотистым светом, и спустя непродолжительное время дыхание женщины выровнялось, стало спокойным и глубоким, цвет лица на глазах менялся, приобретая здоровый оттенок. А ещё спустя несколько мгновений она открыла большие бледно-голубые глаза.             — Где это я? — тихо спросила она, обводя удивлённым взглядом комнату с белыми стенами.             — Ты совсем ничего не помнишь? — спросила Минушь, стоявшая рядом с её постелью.             — Помню, как зуб ужасно заболел, потом та девица с зелёными очами его мне выдрала... — При воспоминаниях женщина содрогнулась, потёрла щёку. — Ужасть, как больно! А потом жар какой-то на меня нашёл, щёку раздуло, затрясло меня всю... Худо, очень худо... а потом уж и не помню ничего.             Бабёнки в палате, притихнув, глядели во все глаза. Рамут, заметив их пристальные взгляды, усмехнулась.             — Что, голубушки? Страшно? И правильно, и должно быть страшно. — И добавила назидательно: — Вот оно как бывает, когда при недуге позволяешь лечить себя не врачу, а всякому встречному-поперечному, который себя лекарем называет! А ведь у тебя, — обратилась она снова к исцелённой женщине, — дома семеро по лавкам, небось! Как же ты, голубушка моя, додумалась до такой глупости? Чуть деток своих без матушки не оставила! Работаем с утра до ночи, больницы для вас строим, а вы всё норовите всяким непонятным знахаркам своё здоровье и жизнь доверить! Ладно бы ещё село в какой-нибудь глухомани, так ведь город же! Эх вы, бабоньки... Темнота!             Женщины совсем оробели. Молодая госпожа врач была строгая, а эта, с целительным камнем — ещё пуще. Ух и суровая же! Бабы не знали, куда и глаза девать.             — Да уж, тёмный ещё народ, несознательный, — покачала головой Минушь. — Его ещё просвещать и просвещать...             Исцелённая женщина заплакала.             — Ой, ой, не ругайся, госпожа премудрая! — всхлипывала она, утирая мокрые глаза краешком завязки повойника. — Я уж и сама не рада, только уж шибко зуб разболелся — хоть на стенку лезь!             — А чего в больницу-то сразу не пошла, дурёха? — уже мягче, умерив строгость, проговорила Рамут.             — Ой, и не знаю... То-то и оно, что дура, видать! — махнула рукой та. — Муженёк говорил — пойдём, а я ему — до лечебницы-то, мол, далече, куда я с пузом-то этаким потащусь? Ходить в этакую даль тяжко. А знахарка та зеленоглазая — вот она, передо мной, и никуда идти не надо. Ой, дура я, дура!             Женщина так размокла от покаянных слёз, что пришлось её успокаивать. Осмотрев её, Рамут нашла, что её состояние уже близко к полному выздоровлению, требовалось только отдохнуть пару дней, чтобы сила целительного камня доделала своё дело. Заодно навья обследовала и рот бедолаги. Несколько зубов отсутствовали. Больной зуб был удалён не полностью, из лунки торчал обломок, да и корень остался внутри.             — Э, милая моя, да эта знахарка тебе зуб не вырвала, а просто сломала! — возмущённо воскликнула Рамут. — Варварство! Сказала бы я, что мне хочется с этой негодяйкой сделать, да воздержусь от крепких выражений... Долечивать тебя надо, голубушка, вот что.             Женщина перепугалась:             — Ой, а чегой-то? Вроде ж не болит уже...             — Зуб удалён не полностью, — строго ответила Рамут. — Так оставлять это нельзя. Не прямо сегодня, конечно, а как отдохнёшь и окончательно придёшь в себя. Тут есть зубоврачебное отделение, там тебе всё сделают, как положено. И совсем не больно, не бойся.             Женщина опять расплакалась и стала просить отпустить её домой, к детям, и Рамут пришлось смягчить тон и поговорить с ней ласково и успокоительно. Сошлись на том, что завтра утром ей удалят остатки зуба, а потом уж домой.             — Сегодня домой никак нельзя, — присоединилась к разъяснению Минушь. — Надо за тобой ещё понаблюдать и убедиться, что всё хорошо.             Рамут с Минушью вышли из палаты. Дочь принялась благодарить за помощь в спасении этой несчастной, а Рамут заботило другое.             — Надо бы эту зеленоглазую знахарку найти и наказать, и чем скорее, тем лучше, — хмурясь и жёстко поджимая губы, проговорила она.             — Полностью согласна с тобой, матушка, — поддержала Минушь. — Неизвестно, сколько народу она ещё может покалечить или вовсе в могилу свести своим «лечением»! Нельзя это спускать ей с рук. Я уже составила грамоту в Сыскную палату о поиске этой злодейки. Надо только дополнить её, вписав её приметы.             — Займись, — коротко кивнула Рамут. — Только поскорее, а то, может быть, этой прохиндейки уж и след простыл.             Сыскная палата состояла из княжеских служащих, которые осуществляли охрану общественного порядка и расследование преступлений. Женщины-кошки там тоже служили.             Теперь Рамут могла вернуться домой и продолжить отдых, но в коридоре ей встретилась Драгона. Телосложением она была плотнее и крепче сестры, а также выше ростом, а чертами лица походила на Севергу даже ещё сильнее, чем Рамут. Её прохладные умные глаза под мрачноватыми тёмными бровями отличались более светлым голубым оттенком, а вместо длинной косы, убранной в узел, она носила короткую стрижку. Её шелковисто блестящие чёрные волосы лежали слегка волнистой пышной шапочкой, но сейчас прятались под врачебным головным убором.             — Матушка! Как хорошо, что ты здесь! У меня сейчас удаление внутричерепного кровоизлияния у беременной! Удар по голове.             И снова тяжёлый случай, и снова Рамут не могла отказать. На операционный стол попала совсем юная девочка — тонкая, хрупкая, бледнокожая, с огромным животом. До родов — уже совсем чуть, считанные дни. Пронизывающим тело насквозь взором Рамут сразу определила: двойня. Самой девочке не разродиться, необходимо родоразрешение через разрез. А беду в её черепе Драгона определила совершенно верно. Скопившаяся кровь давила на мозг. Удар... Домашнее насилие? Зубы Рамут стиснулись, взгляд стал холодным, ожесточённым. Какая мразь подняла руку на это хрупкое, как цветочный стебелёк, существо?!             Браслеты с обеззараживающей волшбой Рамут носила не снимая, ей и готовиться было не нужно, только халат сменить после посещения другой больной. Драгона вскрыла череп, и они удалили огромный сгусток почти полностью свернувшейся крови объёмом едва ли не с кулак, который находился под твёрдой мозговой оболочкой. Во избежание повторного кровотечения следовало найти повреждённый сосуд или сосуды — вот это и было самым сложным. Казалось, что кровит буквально отовсюду... Но они справились. Рамут пошла самым простым, действенным и быстрым путём — залечила сосуды целительным камнем. Небольшие остатки жидкой крови были удалены стерильными тампонами. Также под воздействием камня восстановились разрезанные мозговые оболочки, сросся череп, кожа приобрела целый и невредимый вид — будто и не было разреза. Обошлось без швов — как внутренних, так и наружных. На память о тяжёлом повреждении у девушки остался только выбритый участок на голове. Поскольку срок родов уже подошёл, откладывать не имело смысла. Не выводя её из обезболивания, Рамут с Драгоной извлекли живых и здоровых детей через разрез.             Рамут не могла оставить этот случай просто так. Под сердцем ворочалась, царапала когтями ледяная злость. На первом этаже она увидела молодого и крепкого парня с копной рыжеватых волос и негустой бородкой, а также приземистую, круглую женщину средних лет. Уточнив у дежурной сестры и убедившись, что это родственники девушки с кровоизлиянием — муж и свекровь, Рамут подошла к ним.             — Как там наша Будинка? — сразу кинулась к ней с вопросами свекровь. Она была вся круглая, как каравай, даже нос — этакая бульбочка с двумя дырочками.             Опасливо-виноватый взгляд парня подтвердил подозрения Рамут. Она скрипнула зубами.             — Жива и здорова ваша Будинка, — процедила она. — И вот этому засранцу, — она неприязненно кивнула в сторону парня, — двух сыновей родила.             — Ахти, матушки мои, — радостно всплеснула руками свекровушка-булочка. — Неужто и правда двое сыночков-соколиков?             — Правда, — сказала Рамут. И, вперив жёсткий, не обещающий ничего хорошего взгляд в парня, добавила негромко: — А ты, добрый молодец, ступай-ка со мной. Надо мне с тобой парочкой слов перемолвиться. Ты, мать, стой здесь, это не для твоих ушей. С глазу на глаз нам надо поговорить.             Оробевший парень проследовал за Рамут на крыльцо больницы, а затем и на задний двор. Там кулак навьи без предупреждения врезался в живот непутёвого мужа, а колено — в подбородок. Парень, корчась, повалился на снег.             — Это тебе, чтоб рук впредь не распускал, — рявкнула Рамут.             — Да я её всего лишь толкнул немножечко! А она возьми да и упади! — хрипел и кашлял горе-муж.             Рамут приподняла его голову за волосы и глухо, сквозь оскаленные волчьи клыки прорычала:             — Значит, так, мразь... Я тебя запомнила. Если что — найду и почки отобью. Кровью ссать будешь. Хоть пальцем её тронешь — и я забуду, что мой долг — лечить людей. Покалечу, все кости переломаю. Понял меня, гадёныш?             — По... понял...             В больницу Рамут вернулась одна, оставив парня приходить в себя на снегу. Она прошла мимо свекрови, которая проводила её недоумевающим тревожным взглядом, и нашла только что прооперированную девочку в родильном отделении. Целительный камень, как всегда, сотворил чудо. Бедняжка была уже в сознании и прижимала к себе своих малышей.             — Часто твой муж руки распускает? — присев рядом, спросила Рамут.             Будинка вся съёжилась, отвела взгляд, пряча его под длинными русыми ресницами.             — Да я сама дура, полезла к нему, — пробормотала она. — А он силы не рассчитал...             — Ещё и оправдываешь его? — поморщилась Рамут. — В общем, так, лапушка... С твоим муженьком я поговорила, уму-разуму его поучила. Ну а если он тебя снова обидит, приходи сюда, в больницу, и спроси меня. Зовут меня Рамут. Попроси, чтоб меня позвали, садись и жди. Никто тебя отсюда не прогонит, а мне передадут, что ты пришла. И я его ещё раз проучу, уже суровее.             — Да он не плохой, — пролепетала Будинка. — Вспыльчивый только маленько... Благодарю тебя, госпожа Рамут. Век не забуду твоего добра и твоего лечения.             Помолчав несколько мгновений, Рамут вздохнула и повторила:             — Если что — приходи. Хоть днём, хоть ночью. А захочешь совсем от него уйти — помогу.             Будинка робко мялась.             — Да как же — уйти-то?.. Муж ведь он мой. Да и сыночки как же без батюшки родного останутся?             Для Рамут, родившейся и выросшей в мире, где ведущую роль играли женщины, было всегда дико слышать подобное. Чтобы мужчина поднял руку на свою супругу, да ещё и носящую в утробе его же собственных детей — этого она не понимала и понять никогда бы не смогла. Она не понимала и не принимала даже просто непочтительного и неуважительного отношения к женщине. Там, в покинутой Нави, перед глазами Рамут были яркие примеры женщин — «вожаков стаи»: матушка Северга, тётушка Бенеда. Для Рамут это был образец для подражания, и она даже не мыслила себя в сколько-нибудь подчинённом положении. Между ней и супругой Радимирой царило взаимное уважение, равноправие и любовь; женщина-кошка сразу приняла как данность то, что её любимая навья никогда не будет ведомой и зависимой, слабой и нуждающейся в покровительстве. Они были на равных. Но положение женщины за пределами Белых гор Рамут не удовлетворяло, а порой и возмущало. Заносчивость и раздутое самомнение отдельных представителей мужского пола в Яви временами бесили Рамут. Похоже, они мнили себя высшими существами, хотя далеко не все из них имели действительные основания для столь завышенной самооценки. Впрочем, нельзя сказать, что все местные мужчины были таковы; встречала Рамут и добрых, благородных, любящих и неспособных обидеть свою любимую женщину. Как раз из таких был Добродан, по которому всё ещё порой болела её душа. В нём была мягкая, добрая сила и солнечный свет. Солнце Яви сияло в его летних голубых глазах... Именно эта тёплая, ласковая сила и притягивала Рамут, казалась ей необычной. Она чувствовала Добродана, такого непохожего на мужчин Нави, как равного себе. У Радимиры было много общего с ним: такую же тёплую силу Рамут чувствовала и в ней.             И совсем иным оказался тёмный близнец Добродана, Вук. В нём тоже скрывалась сила, отличавшая его от навиев, но он, попав в Навь, принял местные правила, склонял голову перед Дамрад и перед самой Рамут, называя её почтительно «моя госпожа», но это было лишь внешнее, условное. Игра. А на самом деле он жаждал власти, мечтал стать если не равным Дамрад, то вторым после Владычицы. Этаким теневым властителем. И это ему во многом удавалось. Он умело подпитывал болезненную мнительность повелительницы Длани, которой всюду мерещились заговоры против неё; он эти заговоры и раскрывал — как действительные, так и мнимые. На самом деле Дамрад жила в постоянном внутреннем страхе быть свергнутой, и Вук, уцепившись за это слабое место государыни, постоянно подкреплял её опасения, поддерживал в ней убеждённость в том, что опасность всегда есть и окружает её со всех сторон. Во время правления Дамрад аппарат тайной сыскной службы разросся до небывалых масштабов, и руководил этой службой Вук, хотя и считался заместителем начальницы. Дамрад зависела от своей службы безопасности, на ней держалась её власть. Именно её «незримые рыцари» сражали врагов государства, реальных и несуществующих. Таким образом хитроумный, жестокий и властолюбивый Вук исподволь внушал своей госпоже, что без него она — никто. Ей не могло нравиться то, что она попала в зависимость от него, но она вынуждена была признавать, что никто не справится со своими обязанностями лучше, чем Вук. Он был лучшим из лучших, единственным в своём роде. Она подспудно чувствовала затягивающуюся удавку на своей шее и даже в последние годы пыталась отдалить Вука от себя, но полностью обойтись без него не могла. Но даже если она что-то и подозревала, то всё равно боялась окончательно поверить в то, что самый главный враг притаился у неё под боком. Враг, от которого зависела её собственная безопасность, благополучие и жизнь.             Но чем сильнее Добродан хотел убить Дамрад, чтобы предотвратить грядущую войну с Явью, тем больше, тем неотвратимее он проигрывал Вуку. Убив чудовище, сам уподобляешься ему. И занимаешь его место.             Впрочем, уязвимое положение касалось только местных жительниц. Женщин-оборотней из Нави даже сильные мужчины Яви побаивались — и князья, и их дружинники. От волчиц-чужестранок веяло нечеловеческой внутренней силой и непоколебимым чувством собственного достоинства. Осознавая, впрочем, себя частью народа-агрессора, проигравшего войну, навии, оставшиеся для возмещения нанесённого жителям Яви ущерба, держались подчёркнуто учтиво и сдержанно. Но это не означало, что они давали себя в обиду. Они остались работать и работали превосходно, зачастую на износ, не жалея себя, чем со временем заслужили уважение бывшего противника. Но даже спустя десятилетия после войны слышались порой злые голоса, встречалось настороженно-враждебное отношение к навиям.             Войны не проходят бесследно и оставляют горький отпечаток в душах людей на поколения и поколения вперёд. Особенно такие грандиозные и страшные, как эта война.             Позже в тот же день, выпив новую чашку отвара тэи у камина взамен оставленной и остывшей, а также позволив себе уже полную чарку неразбавленной настойки, Рамут размышляла о том, что, быть может, ей и не следовало бить этого парня. Медленно и задумчиво вкушая остатки выходного, она думала: возможно, она не имела права применять силу. Да, прошло много лет после войны, и оставшиеся в Яви навии усердным трудом доказали свои добрые и мирные намерения, но призрак былой вражды накладывал рамки, за которые не следовало выходить. Нет, навии не обязаны были терпеть оскорбления в свой адрес и быть постоянно униженными; ещё покойная княгиня Лесияра, а сейчас и действующая белогорская владычица Огнеслава всегда подчёркивали это. Но сегодня Рамут не себя защищала от нападок, а лезла со своими понятиями в чужую жизнь. Так уж у людей было заведено, так они жили веками, и то, что навье казалось диким и неприемлемым, у них считалось привычным обычаем. Но гнев и возмущение взяли верх, и Рамут вышла за рамки. Не удержалась. Просто не смогла иначе.             Вечером, когда вернулась со службы Радимира, Рамут рассказала ей об этом случае: не могла не поделиться тем, что её грызло изнутри. Супруга выслушала её с ласковым, серьёзным вниманием и с движением живой, неравнодушной мысли во взоре.             — Не знаю, быть может, я и позволила себе лишнее, — поигрывая остатками рубиновой настойки в хрустальной чарке, проговорила навья. — Но я просто... — Рамут стиснула клыки, по-волчьи дрогнув верхней губой. — Просто от мысли, что какая-то тварь поднимает руку на хрупкую, маленькую, юную беременную девочку, во мне просыпается зверь, готовый убивать. Задушила бы своими руками гадёныша. И плевать мне, что тут такие обычаи...             Женщина-кошка тоже выпила чарку настойки, крякнула от её огненной крепости, утёрла губы и некоторое время смотрела на огонь в камине. Его рыжие отсветы плясали в её глазах, зажигая ободки вокруг радужки жаром солнечного золота.             — Нет, любушка моя, ты не совсем права. Тут как раз не в обычаях дело, — проговорила она наконец. — Это вопиющая жестокость, такого действительно не должно быть — никогда и ни с кем! Я бы на твоём месте тоже не стерпела, размазала этого мерзавца по стенке. Но гораздо хуже то, что бедняжка вряд ли станет жаловаться. Она уже сейчас склонна его оправдывать. По-видимому, она просто так воспитана. Может, и в её семье отец так «воспитывал» мать, а та терпела.             — Сказать по правде, меня это сильно беспокоит, — призналась Рамут. — Я не могу перестать думать об этой бедной малютке. И о том, что может случиться с ней и с детками, если она там останется... Забрала бы её из этой отвратительной семьи вместе с малышами! Но это чужая жизнь. Имею ли я право вмешиваться без её желания?             Радимира вздохнула, прильнула губами к виску Рамут.             — Посмотрим, ладушка. Во всяком случае, это хорошо, что ты предложила ей помощь. Так она хотя бы будет знать, что не одна, что ей есть к кому бежать. Одобряю и поддерживаю это целиком и полностью.