Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Прочитав с утра две полуторачасовые лекции во врачебной школе, проведя одну показательную операцию по иссечению запущенной язвы желудка и подробно обсудив с учениками увиденное ими вмешательство, Рамут отправилась на дневной перерыв. К её возвращению дом уже приготовил обед. Радимира обычно обедала на службе; Драгона, Минушь и Бенеда тоже не всегда приходили на дневную трапезу домой, перекусывая на работе. Трудились дочери, как и она, самозабвенно, в них Рамут узнавала себя в юности. В ту пору она весьма часто пренебрегала завтраками.             Впрочем, с годами навья стала больше ценить твёрдый распорядок дня и регулярные приёмы пищи. Есть ей по утрам по-прежнему не слишком хотелось, но она взяла за правило отправлять в желудок перед долгим рабочим днём хоть немного пищи — обыкновенно яйцо всмятку, чашку отвара тэи со сливками и ломтик поджаренного хлеба с маслом. Иногда вместо последнего — сырная лепёшечка, какие Рамут привыкла есть в Нави, а вместо яйца — немного молочной каши. Дочери то и дело норовили ускакать на работу без завтрака, совсем как Рамут в юные годы, но навья заставляла их садиться за стол утром. Много еды совсем не обязательно в себя пихать, считала она. Но выпить чашку отвара с жирными сливками и съесть одну маленькую лепёшечку — вполне можно.             После лёгкого раннего завтрака, уже давно растаявшего в желудке бесследно, Рамут предвкушала сытный и плотный обед: сырно-луковый крем-суп с гренками (блюдо из Нави), небольшая мисочка творога со сметаной и мёдом, а также традиционная чашка отвара тэи с молоком. К отвару — суховатое и твёрдое, солоноватое печенье, которое Рамут с удовольствием грызла, а дочери этой любви не разделяли. Много рецептов блюд из своего мира Рамут внесла в память одушевлённого дома: они напоминали ей о покинутой навсегда родине.             Дом был великолепен, даже лучше построенного Воромью особняка, в котором жила когда-то матушка Северга. Но он очень походил на тот старый дом: Рамут нарочно попросила Леглит построить именно такой, немного улучшив его. Навья-зодчий обладала невероятной памятью, и заказ был исполнен в точности: когда-то Леглит переносила тот дом из провинциального городка Дьярден в столицу, Ингильтвену. Конечно, пришлось основательно раскошелиться, но Рамут с Радимирой не бедствовали и могли себе позволить такие расходы.             Рамут была так довольна новым жилищем, что после новоселья пригласила Леглит на обед. Та приняла приглашение, невзирая на своё плотное рабочее расписание. Рамут знала о том, что когда-то навья-зодчий была влюблена в Темань, супругу матушки Северги, и между ними даже что-то было, но так ничем хорошим и не кончилось. Судя по всему, Леглит для того и сбежала в Явь, чтобы вдалеке от Темани забыть свою несчастную любовь. Но судьба приготовила ей подарочек в виде очаровательной местной жительницы, белогорской девы по имени Зареока. Леглит неожиданно для себя так крепко влюбилась, что уже не мыслила жизни без своей сладкой ягодки-черешенки, и они сочетались узами брака. Это была редкость среди зодчих, которые обычно целиком отдавали себя творчеству и находили место своего упокоения в стене последнего творения. Леглит выглядела довольной своей нынешней жизнью, она явно процветала и имела отличный доход, а её глаза сияли. Нежно обожаемая супруга Зоренька была по-прежнему с ней.             «Я очень рада, что в твоей жизни всё так счастливо сложилось, уважаемая Леглит, — сказала Рамут. И шутливо поинтересовалась: — А столь разительная смена причёски тоже с этим связана?»             Навья-зодчий с усмешкой пробежала пальцами по голове, покрытой едва заметной щетиной.             «Нет, причина самая банальная: в Яви жарковато по сравнению с нашим миром. Кроме того, это сберегает уйму времени, не нужно возиться с укладкой и причёсыванием. Поэтому я выбрала такую стрижку. Всего лишь из соображений удобства».             Обед подошёл к концу, Леглит стала прощаться. Надев плащ и шляпу-треуголку, она вышла на крыльцо, а Рамут проводила её, чтобы ещё раз выразить свою благодарность за столь замечательно выполненный заказ. Они уже обменялись было заключительными любезностями, но тут, помедлив мгновение, гостья добавила:             «Знаешь, уважаемая Рамут, я хочу признаться тебе в одном открытии, которое я сделала... Обычно я не обсуждаю такие личные вещи ни с кем, но с тобой отчего-то захотелось поделиться сокровенным. Так вот, я сильно ошибалась в своих представлениях о совместимости стези зодчего и любви. Мы, зодчие, по давнему обычаю часто выбираем одиночество, потому что все привязанности отнимают время и силы у работы... Вернее, так считается, и многие мои коллеги в это верят. Более того, у них зачастую так и получается в жизни: попытки завязать отношения или создать семью не приводят ни к чему особенно хорошему, в итоге или страдает семья, или начинает хромать творчество. Или то и другое сразу идёт наперекосяк. У нас с супругой всё совсем не так. Клянусь всеми священными печёнками и селезёнками великой Махруд: я никогда так не ошибалась в своей жизни! И это самая благословенная, счастливая и сладостная ошибка на свете. Я думала, что любовь будет отнимать силы у моего творчества, но на деле происходит наоборот. Моя драгоценная Зареока в каждом своём прикосновении, в каждой улыбке, в каждом вздохе и взгляде даёт мне столько сил, что я порой и не знаю, куда их девать! Шучу, конечно... Силы находят своё применение, и результат меня необыкновенно радует. До знакомства с моей милой женой я никогда так вдохновенно не работала — клянусь левой пяткой Верховной жрицы. Иногда мне даже становится совестно оттого, что она так много мне даёт... А я беру и беру, черпаю из этого неиссякаемого сладкого источника. Меня долгое время тревожила мысль о том, что она, отдавая так много, может почувствовать опустошённость, тоску и одиночество... И, не приведи Лалада, захворать и зачахнуть от этого... С ней это уже случалось, увы, и по моей вине. Моя бедная девочка! Я была так жестока с ней... Я заблуждалась, полагая, что поступаю так ради её блага. Я знаю одно: если бы с нею что-нибудь случилось ещё раз, я этого совершенно точно не перенесла бы. Ведь нельзя же всё время отдавать, так мало получая взамен! Иногда я пропадаю на работе очень долго, а она меня ждёт дома. И когда я возвращаюсь, я вижу в её глазах такой свет, что просто не могу не броситься в её объятия! — Леглит прикрыла глаза, спрятав за сжатыми, сложенными в лёгкую, одухотворённую улыбку губами очень многое — то сокровенное, что должно принадлежать только двум любящим. И, разомкнув веки, продолжила: — Она сказала мне, что ей только в радость питать меня силами. А её саму питает сила Лалады, в том-то и состоит это светлое, божественное чудо. Моя милая пьёт из поистине бездонного источника. Но что же я могла сделать, чем отплатить ей за такое счастье, за такой великий дар? Я сделала то, что умею лучше всего: построила для неё самый прекрасный и уютный дом, пропитанный моей любовью к ней. Дом, каждая ступенька в котором, каждая стена, каждое окно и каждая черепица на крыше окутывает её этой любовью. Когда я работаю и меня нет рядом, дом обнимает её, окутывает теплом моей вложенной в него души, и каждое мгновение моя дорогая малютка чувствует, что любима и боготоворима мною бесконечно. Говорят, что зодчество — это застывшая музыка... Продолжая это сравнение, я скажу: наш с нею дом — это песня моей любви. Да, я чувствую в себе ещё достаточно сил, мой жизненный путь далеко не закончен, я возведу ещё немало построек, но свой самый главный шедевр я уже создала — дом, который поёт о любви, дышит любовью, защищает, окутывает объятиями и согревает прекрасную женщину, живущую в нём. Конечно же, он отвечает ей моим голосом и называет её самыми нежными словами, окружает её самой ласковой и предупредительной заботой. Это не просто мой голос, в доме заключена частица моей души — души, которая любит безгранично. Это дом, в котором моя любимая никогда не будет чувствовать себя одинокой, даже если меня временно нет рядом. И когда мой творческий путь подойдёт к своему завершению, я хочу найти вечное упокоение в стенах именно этого дома, потому что он — главное творение моей жизни. Впрочем, к счастью, этот день ещё не близок... А пока я посвящаю каждую свою работу моей бесценной Зореньке, и в каждой постройке, созданной моими руками, живёт капелька моей любви к ней. Я увековечиваю её милый образ, её ласковое тепло, свет её чудесных солнечных глаз во всём, что я строю».             Рамут, до глубины души растроганная этим признанием обычно сдержанной и скрытной соотечественницы, выслушала эту историю на одном дыхании. А когда прозвучало последнее слово, она промолвила негромко и задумчиво, вскинув взгляд на фасад своего нового дома:             «Кажется, я понимаю, почему мне так хорошо и уютно здесь... Потому что в душе создательницы этого замечательного жилища сияет самое настоящее чудо — любовь!»             Её слова отнюдь не были лестью или сказанным из вежливости комплиментом, Рамут сказала это от всего сердца, которое тоже только что сделало удивительное и приятное открытие. Её душа от встречи с Леглит наполнилась тихим, радостным и светлым чувством. И по мягкому, задумчивому, светящемуся взгляду гостьи Рамут поняла, что та восприняла её слова совершенно верно.             «Я искренне этому рада, уважаемая Рамут, — серьёзно проговорила Леглит. — И я счастлива, что моя возлюбленная супруга наделила мою работу столь прекрасным и светлым наполнением, которое ощущают и мои заказчики. Это — самая прекрасная и удивительная вещь, которая только могла случиться со мной. Я ни на мгновение не сожалею о том, что покинула Навь и переселилась сюда. Потому что именно здесь моя жизнь обрела свой истинный смысл. И всем этим я обязана исключительно сокровищу моей души, моей милой супруге. Всё моё творчество — это одно бесконечное признание в любви к ней, и, к моему огромному счастью, моя ненаглядная крошка это знает. Вот так-то, — подытожила Леглит. — Любовь, уважаемая госпожа Рамут, не может отнимать силы. Она их только приумножает — вот это и есть моё самое главное открытие».             Они наконец распрощались, и Леглит ушла, а Рамут ещё долго думала обо всём этом, и на её устах мерцала улыбка, то задумчиво угасая, то разгораясь. Да, это был замечательный день. Так хорошо, радостно и светло Рамут себя не чувствовала уже очень давно. Она от всего сердца была счастлива за эту пару. Их любовь подарила ей с Радимирой и дочерьми прекрасное жилище — дом, в котором Рамут нравилось решительно всё. Она чувствовала себя в нём действительно дома — впервые за долгие годы.             Вот и сейчас она, окунувшись в домашний уют, уселась за стол, чтобы насладиться обедом. Но едва она успела съесть ложечку супа (хм, что-то это напоминает, не правда ли?..), как в столовую шагнули сразу две дочери, Драгона и Минушь. Обе были явно чем-то возбуждены и озабочены.             — Матушка, прости, что отрываем от обеда! (Да, определённо напоминает, только вместо супа тогда была чашка отвара тэи).             — Кхм, — озадаченно кашлянула Рамут, поднимая вопросительный взгляд на дочерей. Ложка с супом застыла в её руке. — Что случилось, девочки? Вы садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Может, заодно и присоединитесь к обеду, раз уж пришли домой?             — Благодарим, матушка, но дело срочное! — Минушь всё-таки присела к столу, а её сестра осталась стоять за спинкой стула. — Ты не поверишь... Но эту проходимку всё-таки поймали!             — Какую проходимку? — не сразу поняла Рамут, озадаченно хмуря лоб.             — Ну, которая седмицу назад чуть не отправила к праотцам беременную женщину с больным зубом! — напомнила Драгона, воодушевлённо сверкая прохладными светло-голубыми глазами. — Та женщина её, кстати, опознала. Попалась наша знахарка зеленоглазая!             — Вот как! — Рамут от услышанного даже опустила ложку в тарелку с супом. — Это прекрасная новость. Но в чём заключается срочное дело?             — Её ранили в ходе стычки со стражами порядка, — ответила Минушь. — Рана довольно серьёзная, но она никого не подпускает к себе для оказания помощи, рычит, огрызается. Вот мы и подумали, что ты, быть может, сможешь убедить её принять врачебную помощь.             — Между прочим, эта особа — наша соотечественница, — добавила Драгона, жёстко поджимая губы. — Мне даже стыдно, что мы с ней когда-то делили одну родину! Таким недостойным поведением она бросает тень на всех нас!             — Вот как! — снова вырвалось у Рамут. — Насколько точно это известно?             — Лишь с её слов. По крайней мере, она недурно изъясняется на навьем, — ответила Драгона. — Немного, правда, спотыкается, объясняя это тем, что давно на родном языке не разговаривала, так как много лет прожила в Яви. А ещё она, оказывается, неплохо владеет оружием! Она отняла у одного из стражей порядка меч, а у другого кинжал — ими и отбивалась. От людей она оборонялась успешно, а вот от женщин-кошек, которые пришли людям на подмогу, не отбилась. Но рану она получила не от белогорского меча, а от обычного, потому и жива до сих пор. Вместе с ней, кстати, схватили ещё одну особу, её приятельницу — голубоглазую девицу в мужской одежде. Не из наших. Похоже, из местных Марушиных псов.             — Она тоже ранена? — спросила Рамут, поднимаясь из-за стола. Похоже, её обеду не суждено было попасть к ней в желудок.             — Нет, цела, отделалась парой-тройкой синяков. — Драгона виновато улыбнулась, кивнув в сторону накрытого стола: — Ты уж прости, матушка, что покушать тебе не дали.             — Ладно, ничего страшного, позже поем, — сдержанно и коротко кивнула Рамут. — Врачебный долг превыше всего. Ведите меня к нашей мятежной особе.             Она была весьма озадачена. Сначала она решила, что зеленоглазая знахарка — просто мошенница. Но — владение оружием и навьим языком... Однако! Особа эта, похоже, была не так проста, как могло сперва показаться.             Они очутились во дворе Сыскной палаты Зимграда — четырёхэтажного строгого здания с колоннами. Отстроенная навиями-зодчими столица Воронецкого княжества теперь мало чем отличалась от городов Нави, и Рамут, бывая здесь, частенько ловила себя на ощущении, будто она попала домой... Минушь хорошо ориентировалась в этом учреждении — знала, куда идти, как и с кем говорить. Она дала краткие объяснения остановившим их стражам, и их пропустили. Врачи допускались к нарушителям закона беспрепятственно: таков был приказ князя. Кроме основной своей области, родовспоможения, Минушь оказывала врачебную помощь узникам, находившимся под следствием, поэтому часто бывала здесь.             Страж отпер мощную, толстую дверь темницы.             — Узница скована белогорскими кандалами и ранена, но всё равно поосторожнее с ней, уважаемые госпожи врачевательницы, — предупредил он. — Уж больно она ершистая да прыткая. Еле скрутили...             В сумрачную камеру сквозь крошечное оконце проникало мало света, но навьи хорошо видели и при плохом освещении. Посередине этого мрачного помещения стоял тяжёлый деревянный стол, прикованный к полу (чтобы никто из заключённых не мог его поднять и ударить им кого-либо), а также две лавки. В углу на куче соломы лежала узница с растрёпанной серебристой косой, прижимая руку к окровавленному животу. Одета она была в просторную рубашку, подол которой до колен прикрывал ноги в штанах и весьма добротных высоких сапогах с кисточками на голенищах. Её большие глаза были закрыты, а лицо было бы пригожим, если бы его не пересекали тонкие параллельные шрамы, оставленные, скорее всего, звериными когтями. Рамут отметила весьма волевую нижнюю челюсть и жёстко сжатый, суровый рот — почти как у неё самой. Поверхностно осматривая узницу, она также не могла не сделать вывод о большой силе её изящного и стройного, но жилистого тела. Для навьи заключённая была невысокого роста, но Рамут оказалось достаточно одного взгляда в её лицо, чтобы почувствовать её истинное происхождение. Сумраком Нави дышало это лицо, и красивое, и жёсткое одновременно. Чётко проступающие мышцы — с виду хоть и небольшие, но стальные, подкожного жира мало. Прекрасное, сильное тело. Несомненно, тело воина.             — Ты позволишь тебе помочь? — обратилась Рамут к узнице на навьем языке. — Я врач, я могу исцелить твою рану. Вижу, ты потеряла много крови, это опасно.             Веки дрогнули и приподнялись, и в Рамут вперился пронзительный взор глаз удивительно яркого зелёного цвета. Не взгляд — прямо-таки толчок в грудь. Но спустя несколько мгновений враждебность в нём стала понемногу таять, узница всматривалась в лицо Рамут сквозь задумчивый и усталый прищур. А потом в её глазах проступило нечто такое, отчего у Рамут нутро странным образом ёкнуло — то ли нежность, то ли восхищение.             — Давно я не видела столь прекрасной госпожи, — также на навьем языке отозвалась заключённая.             Едва приметный иностранный выговор вполне укладывался в версию о том, что язык был для неё родным, просто давно не использовался ею. А Рамут, не обращая внимания на эту странную, неуместную в данных обстоятельствах попытку заигрывания, уже обследовала её рану своим просвечивающим тело взглядом целителя. Без сомнения — от меча, почти сквозная, серьёзно повреждённый кишечник уже охвачен воспалением, кровотечение продолжается. Одного прикладывания целебного камня тут мало, придётся тщательно чистить брюшную полость от излившихся из пробитых кишок нечистот. Без операции никак не обойтись.             Драгона и Минушь словно читали мысли Рамут. Когда она бросила взгляд на дочерей, они кивнули. Да, не обойтись.             — Узницу необходимо срочно переместить в больницу, — обернувшись к стражу, решительно объявила Рамут. — Здесь нет условий для лечения.             — Я должен доложить начальству, — ответил тот.             Пока он бегал с докладом, Рамут снова склонилась над узницей. На сухих побледневших губах той проступала слабая улыбка.             — Какой властный голос у тебя, госпожа, — проговорила она. — Прекрасный и строгий, как ты сама... Хочется тебе повиноваться... Повинуюсь. Отдаю себя в твои прекрасные целительные руки, моя спасительница...             — Я так понимаю, ты согласна на лечение, — проговорила Рамут. — Хорошо, потерпи, сейчас поедем в больницу.             — С тобой — хоть на край света, дивная госпожа... Хоть на плаху, под топор палача...             Рамут хорошо умела владеть собой, но сейчас ей с трудом удавалось скрывать смущение. Очень давно ею не восхищались столь напористо и неприкрыто, так нахально. Это было странное, нелепое и очень смущающее душу сочетание: слабость голоса раненой узницы и откровенное вожделение в её затуманенном болью взгляде. Однако, какая воля к жизни! Сама едва ли не при смерти, но при этом ещё умудряется подкатывать... Экая нахалка! Но, однозначно, живучая. Это давало Рамут уверенность в хорошем исходе грядущей операции.             — Как твоё имя? — спросила она.             — В этом мире Серебрицей кличут, — ответила узница.             Одной рукой она зажимала рану, а другую Рамут внезапно почувствовала — горячую и неожиданно сильную для её болезненного состояния. Стиснув запястье Рамут, она прижалась к её пальцам своими сухими и такими же горячими губами.             — А вот это уже наглость! — нахмурилась Рамут, напуская на себя суровость и высвобождая руку. — Ещё не хватало...             — Не сердись, госпожа, — с тихим, хриплым смешком ответила Серебрица. — На меня уже один твой вид целительно действует...             И тут же сморщилась: смех, затронув мышцы пронзённого мечом живота, причинил ей боль. Но Серебрица не застонала, только оскалила стиснутые волчьи клыки.             — Тихонько, тихонько, — проговорила Рамут озабоченно. — Лежи спокойно, а главное — молча. Язык у тебя, голубушка, как помело... Много лишнего болтает.             — Прости, госпожа, — сквозь зубы простонала Серебрица.             Боль, по-видимому, доконала её, и она закрыла глаза. Узница продолжала терять кровь, операция требовалась незамедлительно, а этот страж со своим начальством где-то застрял, будь он неладен! Рамут, чтобы хоть как-то уменьшить кровотечение и довезти раненую до больницы, прицельно заживила крупные повреждённые сосуды камнем, но рану пока оставила открытой. Ожидание раздражающе затягивалось, она была уже готова увезти раненую без спроса, но это не потребовалось. С явившимся начальником даже особо спорить не пришлось, тот сам увидел, что дело плохо, и отпустил узницу на лечение, распорядившись выдать для её доставки в больницу повозку с лошадьми. Рамут указала на необходимость снять с Серебрицы белогорские кандалы, поскольку те отнимали у неё силы и могли мешать выздоровлению. Начальник немного покочевряжился, упираясь — мол, опасно, узница может сбежать, но под нажимом сразу трёх врачей сдался и позвал женщину-кошку, которая их надевала. Та пальцами разомкнула волшбу, и браслеты соскользнули с рук Серебрицы.             — Я вынужден отправить её под стражей из трёх женщин-кошек, — сказал начальник. — Во избежание побега.             — Да хоть десятерых отправляйте, — раздражённо ответила Рамут. Она уже была вся мыслями в предстоящей операции, продумывая её ход.             — От моей прекрасной спасительницы я и сама никуда не денусь, — вновь подала слабый от боли и кровопотери голос Серебрица.             — Да замолкни же ты, во имя священной пятки Махруд! — воскликнула Рамут, снова неосознанно перейдя на навий язык.             — Повинуюсь, госпожа, — на том же языке отозвалась узница.             Драгона и Минушь беззвучно посмеивались. Этой зеленоглазой нахалке всё-таки удалось вогнать их матушку в краску.             Серебрицу довольно бережно вынесли на носилках из темницы и опустили на мягкое соломенное ложе. Рамут с дочерьми уселись около больной, и телега тронулась. Одна женщина-кошка правила лошадьми, а две конные стражницы ехали следом. Кошачий конвой был вооружен до зубов белогорскими клинками — какой уж там побег. Впрочем, узнице было сейчас не до мыслей о свободе: выжить бы. А тут ещё и погода испортилась — пошёл дождь со снегом. Раненая Серебрица лежала в одной рубашке, и Рамут укрыла её своим кафтаном, сама оставшись в рубашке и жилетке. Плащ она в спешке не надела.             — Моя ж ты милая спасительница, — прохрипела узница. — Не надо... Надень, надень свой кафтанчик... Промокнешь же, озябнешь, прекрасная госпожа...             Предусмотрительная Драгона была в плаще. Она сняла его и накинула на плечи Рамут. Чёрная ткань её кафтана тут же начала покрываться мокрыми пятнышками.             — Благодарю, дорогая, — пробормотала Рамут. — Но, право, не стоит... Ехать тут недалеко.             Уже через десять минут телега остановилась у крыльца больницы. Серебрицу снова переложили на носилки и внесли внутрь. А Рамут суровым, командным голосом уже отдавала распоряжения:             — Большая кровопотеря! Готовьте снаряжение для забора и переливания крови!             В отличие от людей, кровь от одного навия к любому другому могла быть перелита без вреда для его здоровья и жизни. Исследуя особенности строения человеческого тела, Рамут обнаружила, что не от всякого человека кровь была пригодна для переливания кому угодно. Углубившись в этот вопрос, она открыла группы крови у людей.             Тонкие и гибкие гофрированные трубочки, по которым текла переливаемая кровь, были изготовлены белогорскими мастерицами из стали. Сама Рамут, Драгона с Минушью и ещё несколько врачей-навиев отдали из своих жил по стеклянной баночке живительной красной жидкости; игла вонзилась в руку Серебрицы, и по её жилам заструилась новая кровь.             Рамут с дочерьми работали быстро и слаженно. Очистка брюшной полости была проведена в кратчайшее время, но при этом тщательно и качественно. Рамут заживила кишки целительным камнем, потом последовательно, слой за слоем, восстановила целостность всех остальных тканей. Когда кожа на животе Серебрицы сомкнулась и зажила без единого шрама, операционная сестра осторожно промокнула салфеткой вспотевший лоб Рамут. Никогда ещё они так быстро не работали. Кажется, успели...             Склонившись над изголовьем Серебрицы, Рамут сказала:             — Выход из обезболивания! На счёт «три» все телесные ощущения возвращаются, ты чувствуешь своё тело полностью. Один, два, три!             От щелчка пальцами веки Серебрицы вздрогнули, взгляд приобрёл осмысленное выражение.             — Это что же... В брюхе вы у меня копались? — чуть слышно прошептала она.             — Пришлось почистить, — ответила Рамут. — Кишки у тебя были продырявлены, и их содержимое в живот к тебе пролилось.             — Экая неудача! — промолвила та, слабо улыбаясь. — А я, как раз перед тем как с государевыми ребятушками схватиться, плотненько позавтракать успела... Выходит, весь мой завтрак — коту под хвост?             — Ну, может, и не совсем весь, но некоторая его часть, а также часть твоего вчерашнего ужина, — усмехнулась Рамут. И, спохватившись, добавила уже строже: — Так, голубушка, прикрой-ка рот свой болтливый. Береги силы для выздоровления.             — Моя ж ты строгая спасительница, — проговорила Серебрица хрипловато-нежно. — Всё, всё, замолкаю...             Её перенесли в палату и уложили в постель, а у двери встали кошки-стражницы. Рамут сказала:             — Отдыхай и восстанавливай силы. Навии — народ живучий. Но разговор о твоих нехороших делишках ещё впереди, так что не думай, что ты легко отделалась, дорогуша.             Ей предстояло сегодня ещё немало работы. За прошедшие годы почти во всех крупных городах Светлореченского и Воронецкого княжеств открылись больницы, и Рамут поочерёдно работала во всех: сегодня — в одной, завтра — в другой, на следующий день — в третьей, и так далее. Хоть она и обучила множество врачей, её целительный камень по-прежнему оставался единственным в своём роде чудотворным средством, к которому страждущие выстраивались в очереди. Чтобы дать возможность как можно большему количеству людей из разных уголков получить помощь и спасение, Рамут и перемещалась ежедневно из больницы в больницу. На самые тяжёлые и неотложные случаи её частенько вызывали — случалось, что и ночью.             Рамут ненавидела пожары: именно на них приходилось тяжелее всего работать. Огромное количество пострадавших, и всем помощь требовалась незамедлительно! На такие страшные случаи обычно созывались самые лучшие и опытные её ученицы, кошки-целительницы, которые лечили не только с помощью врачебной науки, но и светом Лалады. Оба способа дополняли и усиливали друг друга. А обобщённый опыт спасения людей при больших бедствиях вылился в отдельную отрасль врачебной науки, основные правила и положения которой Рамут описала сперва в небольшой статье, а позже разработала учебное пособие, которое называлось «Врачебная помощь при обширных народных несчастиях, как-то: пожарах, потопах, моровых поветриях и прочих бедах». Несколько лет тому назад невероятными всеобщими усилиями удалось остановить вспышку чёрной оспы в Светлореченском княжестве, которую завезли торговцы из южных тёплых стран. После этого Рамут и её ученицы разработали собрание мер по предотвращению распространения заразных недугов.             Работы всегда было невпроворот. Когда ученики первых выпусков сами набрались достаточного опыта и стали способны передавать его новым поколениям лекарей, открылась вторая, а затем и последующие врачебные школы. Всего их стало пять: две в Белых горах, две в Светлореченском и одна в Воронецком княжестве.             Едва Рамут вышла от Серебрицы, как её тут же позвали в другую больницу: трёхлетний ребёнок обварился кипятком, ожог почти всего тела. Исцелив дитя, она до конца рабочего дня в той больнице и осталась: страждущие, заслышав, что явилась великая целительница госпожа Рамут с чудотворным камнем, выстроились в длинную очередь. Их было так много, что ей пришлось продлить приём на полтора часа. А когда очередь наконец иссякла и Рамут в половине восьмого уже собралась уходить домой, как привезли роженицу с сильным кровотечением. В родильном отделении больницы трудились несколько молодых врачей, которым было полезно понаблюдать работу столь знаменитой целительницы, как Рамут, и она осталась. У женщины обнаружилось одно из самых тяжёлых осложнений — разрыв матки. Рамут взяла себе в помощь трёх самых опытных врачей, и вместе они быстро прооперировали несчастную. Ребёнка извлекли через разрез, разрывы матки Рамут залечила камнем, а двое женщин-кошек вливали в мать и дитя мощный поток света Лалады. Женщина потеряла очень много крови, но удалось быстро отыскать прямо в больнице трёх человек с подходящей группой. Они могли дать только половину требуемой крови, а оставшийся объём восполнили стерильной водой из Тиши с растворённой в ней солью. Мать и дитя в удовлетворительном состоянии перевезли в палату.             — Благодарю вас за чёткую и слаженную работу, сёстры, — сказала Рамут кошкам-врачам, которые ей помогали.             Домой Рамут попала только к половине одиннадцатого. Упав в кресло перед камином, она распорядилась:             — Дом, чашку отвара тэи!             Все дочери присоединились к ней. Нет, они не разговаривали о сегодняшнем рабочем дне: видя усталость родительницы, Драгона с Минушью и Бенедой просто молча посидели рядом.             — Утомилась, любушка моя? — защекотав лоб супруги поцелуем, спросила Радимира, когда Рамут наконец опустилась в постель и прильнула к её плечу.             — Пожалуй, чуть больше обычного, — подумав и оценив степень своей измотанности, ответила навья. — Денёк и вправду сумасшедший сегодня. Утро как будто началось спокойно, а потом вдруг — эта Серебрица. А дальше всё завертелось, понеслось...             — Хм, Серебрица... Мне как будто знакомо это имя, — проговорила женщина-кошка. — Расскажи-ка, что там случилось!             Рамут вкратце поведала о беременной женщине с больным зубом и зеленоглазой особе, смущённо умолчав лишь о её развязном нахальстве. Радимира утвердительно кивнула:             — Да, похоже, это та самая. А не было ли с нею некой Цветанки?             — То ли Драгона, то ли Минушь говорила мне, что вместе с нею поймали какую-то её приятельницу, из Марушиных псов, — припомнила Рамут. — Но я не видела её и не знаю её имени: честно говоря, было не до неё... Серебрица нам всем задала хлопот со своей раной. Рана скверная и грязная, в живот... Крови много потеряла, но мы справились.             — Да, да, это она, — повторила Радимира. — С ними ещё должна быть кудесница Светлана. Я знаю эту троицу на летающем ковре, они через Белые горы перелетали несколько раз — из Светлореченского княжества в Воронецкое и обратно. Насколько мне известно, они не безобразничают — напротив, Светлана людям добро делает, исцеляет, в бедах помогает. Она сильная кудесница, сродни знаменитой Берёзке. А Серебрица с Цветанкой при ней кем-то вроде охраны состоят.             — Нет, дочери мне только об этой парочке оборотней рассказывали, а о Светлане я не слышала, — озадаченно проговорила Рамут. — Не знаю, с ними ли она.             — Они неразлучны, где одна — там и вторая, где вторая — там и третья, — сказала женщина-кошка, почёсывая в затылке. — Ладно, горлинка моя, завтра утром я пойду и разберусь, что там такое. Что бы ни натворили эти волчицы, Светлану уж точно не за что в темнице держать, она никому зла не делает. Вероятно, вышло недоразумение.             — Хорошенькое недоразумение — женщину с дитём во чреве чуть не уморила эта охранница Светланы, — хмыкнула Рамут. — До заражения крови дошло, и если б не матушкино сердце, погибли бы оба — и мать, и дитя. Леший эту Серебрицу, что ли, дёрнул лезть к ней в рот грязными щипцами? Какого рожна вообще соваться в чужой рот, коли ты не врач и права никакого не имеешь этим заниматься?             — Я понимаю твоё негодование, радость моя, — с поцелуем промолвила Радимира. — Я во всём разберусь, обещаю. И прослежу, чтобы виновные были наказаны, а невинные не пострадали.             — Очень на это надеюсь. — И Рамут с усталым зевком устроилась поудобнее в объятиях супруги.             — Отдыхай хорошенько, — согрело лоб навьи дыхание Радимиры. — Сладких тебе снов.             — И тебе, родная.             Проваливаясь в дрёму, Рамут вдруг вспомнила, что толком не ела сегодня. Завтрак был весьма лёгкий — можно сказать, условный, от обеда её отвлекла возня с Серебрицей, а потом не было свободной минутки, чтобы перехватить что-нибудь: то одно, то другое, то третье... Весь день — кувырком. А вечером она пришла такой вымотанной, что уж и не до еды стало. Завтра надо будет поплотнее позавтракать, решила Рамут, засыпая. А то вдруг опять какая-нибудь кутерьма перевернёт с ног на голову весь распорядок дня?.. С этим решением навья и соскользнула в тёплый, уютный сонный мрак.