Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Вечером за ужином собралась вся семья: Рамут, Радимира, Драгона, Минушь и Бенеда-младшая. Лада, как уже говорилось, жила своим домом и ужинала со своей семьёй, а её сёстры-холостячки пока пребывали под родительской крышей. Рамут заметила, что Драгона сегодня какая-то рассеянная, погружённая в свои мысли. Она всегда отличалась отменным аппетитом, но сейчас едва притрагивалась к еде. Рыбу с тушёной капустой она лишь вяло ковырнула, от творожной запеканки с сушёными ягодами и сметаной съела лишь небольшой кусочек да выпила чашку отвара тэи с густыми жирными сливками. Особенно было обидно за запеканку: вкусная получилась, душевная. Одушевлённый дом хорошо готовил, никто из семьи не жаловался; даже Радимира, не привыкшая жить в домах, построенных по навьему образцу, находила его очень удобным жильём. Умел он готовить и белогорские блюда, так что для каждого члена семьи находилась еда по вкусу.             — Что-то ты сегодня плоховато ешь, детка, — обратилась к дочери Рамут.             Та не сразу ответила, сверля неподвижным взглядом почти не тронутую запеканку на своей тарелке. Её сведённые густые чёрные брови и сжатые губы придавали её молодому лицу суровость, и сейчас она как никогда напоминала свою бабушку Севергу. Правда, у неё ещё не пролегли носогубные морщинки, которые у Рамут уже стали неизгладимыми — тоже чёрточка Северги.             — Драгона, — позвала Рамут.             Та встрепенулась, подняла глаза, смущённо улыбнулась.             — Прости, матушка... Ты что-то сказала?             — Какая-то ты сегодня задумчивая, — заметила Рамут мягко. — Что-нибудь случилось?             — Нет, нет, ничего. Ничего такого, из-за чего тебе стоило бы тревожиться, — ответила дочь.             Когда она улыбалась, её лицо становилось ясным и светлым, даже тяжеловатые брови не делали его угрюмым. Рамут любовалась ею с теплом в сердце. Дочь была очень привлекательна: глаза — небесно-голубые, с чёрными густыми ресницами, в них сиял яркий, пронзительный огонь. Белозубая улыбка её очень украшала. Крупноватая для женщины нижняя челюсть досталась ей от отца, но вкупе с небольшой ямочкой на подбородке даже эта черта не портила её. Умное, волевое, энергичное лицо, очень яркое и притягательное. Блестящие густые волосы цвета воронова крыла она носила в виде пышной, чуть волнистой копны длиною до середины шеи, причёсывая их на косой пробор таким образом, чтобы высокий чистый лоб оставался открытым. Может быть, она кому-то нравится? Или кто-нибудь нравится ей? Драгона была вся в работе, никогда не говорила о любовных отношениях. У неё были друзья, коллеги по врачебному делу, но кого-то особенного она не упоминала.             — А мне кажется, я знаю, что с сестрицей такое творится, — смешливо блестя глазами, заявила Бенеда.             Младшая дочь много взяла от родительницы-кошки: цвет глаз, черты лица, хотя и сходство с Рамут тоже просматривалось. Однако её волосы не были глубокого чёрного цвета, как у матери-навьи и бабушки, а получились тёмно-каштановыми. И челюсть тоже тяжеловата, но это от Радимиры ей досталось.             — И что же? — сдержанно спросила Рамут, но озорные огоньки глаз дочери выманивали улыбку наружу.             — По-моему, сестрица Драгона влюбилась, — хихикнула Бенеда.             Глаза Драгоны сразу полыхнули голубым огнём, рот поджался, лицо посуровело.             — С чего ты взяла? — резким тоном спросила она.             Бенеда продолжала сверкать лукаво-торжествующими искорками во взгляде.             — Да сегодня в зимградской больнице только и разговоров, что про кудесницу Светлану! — сообщила она, обращаясь не к сестре, а больше к Рамут, которая изначально и задавала вопрос. — Драгона её везде водила, всё показывала: «Тут у нас то, а вот здесь у нас сё...»             — И где здесь основания для выводов, к которым ты пришла? — Драгона, сверкая голубыми ледышками глаз, длинными сильными пальцами скомкала льняную вышитую салфетку.             Бенеда, хитро прищурившись и подперев кулаком подбородок, проговорила многозначительно:             — Да так... В воздухе витало.             В её глазах искрилось бесконечное лукавство и шаловливость. Казалось, Драгона сейчас швырнёт в неё салфетку, но она сдержалась и разжала руку, уронив комочек ткани на стол.             — Ты ведёшь себя, как несносный ребёнок, сестра, — только и сказала она. — А вроде бы взрослой считаешься... Тебе лишь бы сболтнуть какую-нибудь глупость!             — А коли глупость, чего ты так напряглась-то? — не унималась сестрица.             Драгона опять недобро поджала губы, а Рамут примирительно проговорила:             — Девочки, довольно. Независимо от того, правда это или нет, нехорошо выдавать чужие сердечные тайны во всеуслышание, Бенеда. В том, что касается чужих чувств, стоит проявлять бережность и сдержанность.             Бенеда лишь возвела глаза к потолку, изобразив на лице святую невинность. Драгона, поднявшись из-за стола, сказала:             — Благодарю, я уже сыта. Пожалуй, с вашего позволения, госпожи родительницы, я пойду отдыхать. — Она поклонилась Радимире и Рамут, а проходя за спиной у младшей сестры, слегка занесла руку словно бы для удара и тихо прошипела: — Зар-раза!..             Бенеда хихикнула, но под строгим взглядом Рамут напустила на себя чинный и чопорный вид, принимаясь за свою запеканку.             Ужин подошёл к концу. Рамут не стала лезть к Драгоне с расспросами — по крайней мере, сразу же после этого разговора, который, похоже, её сильно смутил, несмотря на все её отрицания. Другие дочери тоже ушли отдыхать, а Рамут с супругой остались посидеть у огня, наслаждаясь обществом друг друга.             — Спешу тебе доложить, ладушка: я, как и обещала, разобралась с этим происшествием с Серебрицей, — сказала женщина-кошка.             — Вот как, — приподняла бровь Рамут.             От её привычки к сдержанности её голос прозвучал негромко и безмятежно, как будто она уже потеряла интерес к этой истории, а отвечала лишь для поддержания беседы. От Драгоны она уже узнала, что зеленоглазая узница полностью поправилась и ей предстояло уплатить виру. Но дочь, погружённая в свои мысли, в подробности не вдавалась, рассказала лишь в двух словах. Радимира же, казалось, знала и собиралась сказать больше, судя по её многозначительному виду.             — Кудесница Светлана сегодня навещала обеих своих охранниц, — проговорила женщина-кошка. — Она во всём этом не участвовала и была занята своими делами, а эти двое пошли погулять. Ты знаешь, что сейчас Масленица, в городе шли гулянья... Вот там-то, посреди веселящегося народа, люди из Сыскной палаты и настигли Серебрицу, чтобы её взять и заключить под стражу по обвинению в нанесении вреда здоровью человека и недобросовестному знахарству. Оказывается, это наша Минушь постаралась, донесла куда следует, а княжьи ребятушки не стали дело затягивать, шустро сработали. Они думали, сейчас быстренько и возьмут их, вот только не на тех напали!.. Ну и заваруху устроила эта лихая парочка! — Радимира усмехнулась. — Ежели б кошки не подоспели, то и не взяли бы их, и улизнули бы они из города. Эта Серебрица не так проста, как кажется... Цветанка тоже отличилась. Ох, лада, видела бы ты список её обвинений! — Радимира рассмеялась, хлопнув себя по колену. — Особенно мне понравилось про злоумышленное разбрасывание солёных огурцов, дабы стражи порядка навернулись и свои головушки да мягкие места расшибли... Ох, умора! Тебя как большую любительницу этого овоща такое жестокое и варварское его применение должно возмутить!             Рамут сдержанно улыбнулась. Она не могла припомнить, была ли когда-нибудь знакома с Цветанкой, но из услышанного следовало, что это и впрямь весьма лихая особа. Но её занимало другое.             — Скажи, дорогая, Серебрица — действительно навья? — спросила она. — Мне сперва показалось, что это очень похоже на правду, но потом я усомнилась в своих впечатлениях. Хотя она и говорит на нашем языке, но не совсем чисто, а способностью владеть оружием мало кого удивишь...             Радимира посерьёзнела, её недавняя весёлость исчезла, уступив место суровости.             — Да, навья, — ответила она кратко. — Именно по этой причине её освобождение из-под стражи задерживается, тогда как Цветанка уже завтра будет на свободе.             — Что? — нахмурилась Рамут, невольно задетая за живое. — Теперь её держат под замком, только потому что она — навья?             Радимира, видимо, поняла, как это прозвучало, поэтому добавила примирительно:             — Ладушка, не обижайся и не принимай на свой счёт. Не потому что она твоя соотечественница, а потому что... как бы это сказать? Её деятельность во время войны вызывает некоторые вопросы. Я уже допросила её, она сделала весьма подробное признание, но кое-что из сказанного ею нужно проверить. Это непросто, поскольку прошло очень много времени. Но мы должны убедиться, что у неё нет вредоносных замыслов.             Рамут сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться.             — Благодарю за разъяснение, — проговорила она несколько натянуто и суховато. — Кажется, мне повезло больше. Надеюсь, моя деятельность не вызывает вопросов? Я как-никак военный врач.             Рука Радимиры тепло легла сверху, накрыв кисть навьи, а голос промурлыкал очень мягко, с нежностью и обожанием.             — Горлинка, милая моя... Твои дела уже давно доказали всем, какое ты чудо и сокровище, какое ты ценное приобретение для Яви! Нам всем невероятно повезло, что ты теперь у нас есть! Но самое главное — невероятно повезло мне, потому что ты моя жена, любушка моя. И мать моих дочек.             Встретившись с её нежным, сияющим взглядом, Рамут немного оттаяла и смягчилась. Радимира присела у её колен, заглядывая ей в глаза и покрывая поцелуями все её пальцы по очереди, и мягкая щекотка её губ растапливала холодную, неприятную занозу в сердце. С ласковым мурлыканьем Радимира приблизилась к её лицу, и Рамут не устояла перед поцелуем, раскрыла губы и впустила нежность. А в следующий миг очутилась на руках у супруги.             — Дом, убери огонь, — отдала Радимира распоряжение и стремительно понесла Рамут в супружескую спальню.             В эту ночь Рамут спала меньше обычного. Нагая, пропитанная сладостным утомлением от жаркой близости, она засыпала на плече Радимиры, решив отложить на потом все мысли, все заботы, отделить их от этих мгновений их с супругой единения, чтобы они не вторгались и не портили, не отравляли его.             Завтра. Думать и решать она будет завтра.             Ранний завтрак они делили с Радимирой на двоих: Драгона поднялась ни свет ни заря и выскользнула в утренний сумрак, поручив дому передать матушке сообщение, что сегодня ей необходимо быть пораньше на работе. Минушь с Бенедой наспех выпили только по чашке отвара тэи с жирными сливками и сырными лепёшечками, после чего тоже козочками ускакали трудиться, оставив родительниц за столом вдвоём. Те завтракали более основательно и неторопливо: любящая порядок Рамут заботилась о своём питании, чтобы было достаточно сил для работы (по её собственному излюбленному выражению, она ела, чтобы жить, а не жила, чтобы есть), а Радимира ласково любовалась ею, свежеумытой и тщательно причёсанной, в безукоризненно свежей белой рубашке, кафтане и чёрном шейном платке (чистую рубашку она надевала каждое утро, а если день выдавался напряжённый, то в обед ещё раз меняла её). Рамут неспешно допивала отвар тэи со сливками. Неизменные два яйца всмятку, две сырные лепёшечки, маленькая мисочка молочной каши с тающим кусочком сливочного масла — такую трапезу Рамут только что вкусила. Вскинув глаза и встретив тёплый взгляд супруги, она улыбнулась. Радимира знала: хоть её супруга и была завзятой чистюлей, но не боялась грязной работы. Не гнушалась запачкать руки чужой кровью и иными телесными жидкостями, садовой землёй, орудовала лопатой для чистки снега.             Когда завтрак завершился и дом убрал со стола, Рамут сказала:             — Дорогая, я хотела бы навестить Серебрицу в темнице. Я хочу убедиться, что условия, в которых она содержится, не сказываются отрицательно на её здоровье и не причиняют ей страданий. Это возможно?             Радимира не повела и бровью.             — Что ж, у меня нет причин препятствовать твоему желанию, — ответила она спокойно. — Я понимаю, это отчасти из-за того, что вы с нею соотечественницы... Но я всё же посоветовала бы тебе относиться к ней с осторожностью и не спешить ей доверять, пока мы всё не выясним.             — Благодарю тебя за совет, — как можно сдержаннее промолвила Рамут. Снова её голос прозвучал суховато.             Радимира приблизилась, ласково тронула её подбородок, с улыбкой заглянула в глаза.             — Ладушка... Всё ещё обижаешься? Пойми, это не травля и не гонения по признаку принадлежности к тому или иному народу, вовсе нет! Идёт расследование весьма серьёзных обстоятельств, отнюдь не безобидных.             — Хорошо, я поняла, — проговорила Рамут, воздерживаясь от дальнейших споров, дабы сгладить острые углы и избежать недоразумений с супругой. — Я намерена навестить её в обеденное время, между часом и двумя пополудни. Это уместное время, меня пустят в темницу?             Радимира кивнула.             — Когда тебе будет угодно, душа моя. Я позабочусь о том, чтобы тебе ни в чём не препятствовали — в разумных пределах, конечно. Твоя безопасность превыше всего.             — А могу я, к примеру, принести ей съестного? — спросила Рамут.             Женщина-кошка усмехнулась.             — Если тебе угодно. Я предупрежу стражей темницы и об этом.             Всю первую половину дня Рамут преподавала, побывав с лекциями в трёх врачебных школах, а к часу дня зашла домой сменить рубашку и подготовиться к встрече с Серебрицей. На полноценный неспешный обед времени не оставалось, поэтому она выпила лишь кружку простокваши и собрала в большую плетёную корзину съестное из того, что нашлось на кухне. Она уложила туда несколько увесистых пирожков с начинкой из грибов, рубленых яиц и сыра, несколько творожных ватрушек, кувшинчик простокваши, мешочек со смесью орехов и сушёных лесных ягод... Потом окинула взглядом этот набор и поняла, что составила его по собственному вкусу, а ведь Серебрица, должно быть, от мяса не отказывалась. Нашлась холодная варёная баранина, и Рамут, положив её в широкий горшочек с крышкой, добавила его к набору съестного. Подумав, достала из погреба глиняную бутылку своей самодельной настойки и чарку для питья.             Её пропустили в темницу, как и обещала Радимира, беспрепятственно, только досмотрели на предмет оружия или иных запрещённых предметов. Заглянули и в корзину со съестным, проверили все ёмкости. Спросили:             — В бутылке что?             — Хмельной напиток, — честно ответила Рамут.             — Вообще-то, хмельное узникам не положено, — проговорил страж. И добавил после некоторого колебания: — Но госпожа Радимира велела, чтобы тебе ни в чём не препятствовали, госпожа Рамут.             И многозначительно подмигнул. Навья не сразу поняла, на что он намекает, но потом её осенила неприятная догадка. Достав кошелёк, она вопросительно посмотрела на него, а тот сразу проворно прикрыл его своей широкой пятернёй, как бы отталкивая от себя.             — Ну что ж ты, госпожа, как можно! — с деланным негодованием воскликнул он. И, убедившись, что лишних ушей и глаз рядом нет, прошипел уже тише: — Что ж ты прямо так, в открытую? Поосторожнее надо на лапу давать... Мало ли, увидит кто...             Он на всякий случай заслонил Рамут с кошельком своей широкоплечей, кряжистой фигурой, воровато бросил взгляд по сторонам и снова мигнул, давая знать, что готов к приёму взятки. Запускать руку в свой кошелёк ему Рамут не позволила, но отсыпала хорошую горсть монет. Тот глянул краем глаза, оценивая сумму. Оставшись удовлетворённым, он ловко переместил деньги в свою мошну, да так тихо, что и не звякнули. Видно, он обладал большим опытом в этом деле.             — Я могу пройти к узнице? — спросила Рамут, ощущая себя запачканной и замешанной в чём-то постыдном.             Страж расплылся в любезной улыбке.             — Разумеется, госпожа! Пожалуйте. — И загремел ключами, отпирая дверь камеры.             Войдя, Рамут не сразу увидела Серебрицу. У оконца камеры, глядя в клочок видневшегося сквозь него неба, стоял кто-то, облачённый в мундир офицера войск Владычицы Дамрад. Сердце Рамут точно молния пронзила, а по телу разбежались её леденящие отголоски-мурашки... Яркое, как вспышка, и болезненное, как удар кнутом, напоминание-наваждение затуманило её взгляд, и она не сразу смогла разглядеть подробности. Ничего, кроме этого мундира, она не видела, не воспринимала и не понимала, только боль пульсировала в груди, только горько-солёная удавка слёз безжалостно и мощно захлёстывала горло. Обомлевшая, потрясённая, она стояла и изо всех сил старалась не разрыдаться, не понимая, отчего её так сильно накрыло... Ведь матушка спала в сосне уже много лет — разве не отболела тоска, разве не смирилась душа, разве не успокоилось сердце, рядом с которым на груди тепло ёкал волшебный камень, наполненный чудотворной любовью?             Лишь сделав глубокий судорожный вдох и сморгнув солоноватую пелену с глаз, она увидела, что коса спускалась по спине офицера не чёрная, а серебристая, и что роста этот офицер был не такого уж высокого, ниже самой Рамут. Он стоял, заложив руки в белогорских кандалах за спину и расставив ноги в высоких чёрных сапогах на ширину плеч. А наплечники, по которым можно было определить его чин, отсутствовали — были спороты с мундира. Офицер не мог не слышать стука закрывшейся двери и громкого дыхания потрясённой Рамут, но отчего-то медлил оборачиваться. И Рамут тоже не решалась произнести хотя бы слово. Вернее, она попыталась выдавить из себя приветствие, но вместо этого хлюпнула носом, содержимое которого слёзные железы предательски сделали жидким и текучим.             Офицер обернулся, и Рамут увидела Серебрицу, неузнаваемо преобразившуюся в военном облачении. Откуда-то взялась осанка, даже её лицо стало суровее, жёстче, раня сердце Рамут неуловимым сходством... Лишь выражением, не чертами, конечно. Не считая споротых наплечников, Серебрица была при полном параде — в белой рубашке под кафтаном, даже шейный платок был повязан самым аккуратным образом. Должно быть, глаза Рамут в этот миг были так переполнены бурей захлестнувших её чувств, что сурово сжатый рот узницы дрогнул, на лице проступил сердечный отклик и сострадание. В три шага оказавшись перед нею, Серебрица осмелилась осторожно тронуть её за руку.             — Госпожа Рамут... Что ж ты... Не надо плакать, я того не стою. Да, похоже, задержаться мне тут придётся, но я не унываю. Не расстраивайся и ты. Да ты присядь, присядь... Вот сюда... Давай корзинку, вот так...             Она бережно, ласково, обходительно усадила Рамут, корзину поставила на стол, сама расположилась напротив. Её зелёные глаза пристально впились в посетительницу — жадно, внимательно. Она ждала каких-то слов, но Рамут пока не могла совладать со своим голосом. Серебрица взяла на себя поддержание разговора.             — Удивилась ты, увидев меня в мундире? — с чуть приметной усмешкой сказала она. — Неплохо он сохранился за годы в сундучке... Только порошок для сохранения ткани нужно было хорошенько вытряхнуть, а так — почти как новенький остался... Когда меня за деньгами для уплаты виры выпускали — не одну, под охраной, само собой, — там же, в тайнике, и одёжка моя старая лежала. Захотелось вдруг её надеть... Наплечники долой, конечно. Они — знак различия, а тут мне не от кого отличаться. Все соотечественники, которые в Яви остались — гражданские.             — Я... не совсем гражданская, — зачем-то уточнила Рамут. — Я военный врач, выпустилась из врачебной школы в звании сотенного офицера врачебной службы войска Её Величества...             Произнося это, Рамут понемногу подчиняла себе собственный голос. Неважно, что говорить — хоть что-нибудь, лишь бы дыхание успокоилось, а горло размякло и его отпустила удавка слёз. Получалось хрипловато и глухо, чуть гнусаво. И высморкаться неловко, проклятый нос, драмаук его раздери!..             — Вот как, — усмехнулась Серебрица. — Значит, мы с тобой в одном звании.             Рамут, переведя дух, проговорила:             — Радимира сказала, что они будут расследовать твою деятельность во время войны... Что именно? Ты... воевала против Яви?             Серебрица испустила тихий, усталый вздох, помолчала, щурясь куда-то в угол.             — Долго всё это рассказывать... И непросто. Начну с того, что моё настоящее имя — Гердрейд, и я выпускница школы головорезов Дамрад.             Рамут встрепенулась.             — Ты не знала Севергу? Это моя матушка, она там же обучалась.             — А в какие годы? — уточнила Серебрица.             Рамут назвала промежуток — по летосчислению Нави. Узница покачала головой.             — Нет, она уже год как выпустилась, когда я поступила. Отучилась, пошла воевать. Служила не вместе с ней, иначе бы я запомнила... Как такую не запомнить, — добавила она, опять глядя на Рамут с мечтательной нежностью и пристально-ласковым нахальством. — Ты, должно быть, на матушку похожа? Нет, я бы запомнила. Так вот... Служила я, служила, а потом меня в Явь отправили с заданием. Подробностей не могу сказать, в общих чертах — разведка. Выполняла я задание успешно, несколько раз возвращалась в Навь, приносила сведения. Потом опять в Явь, с новым заданием. Морок вокруг Калинова моста, что Навь с Явью соединял, временами слабел и даже исчезал на короткое время, это было нарочно сделано, чтобы мы, разведчики, могли без вреда для себя проскользнуть туда и обратно. Только мы, навии, можем правильно уловить такие случаи, а чужаки — нет. И однажды так случилось, что повредила я ногу и не успела из области морока выскочить вовремя... И накрыло меня. Так накрыло, милая моя госпожа Рамут, что я саму себя забыла. Кто я, откуда я, зачем я здесь и куда мне идти... А потом впала в какое-то оцепенение, которое длилось, видимо, несколько лет. И очнулась, как раз когда морок в очередной раз исчез. Встала я и вышла. А куда идти — не знаю, не помню. Шлялась, охотой себе пропитание добывала, пыталась к стае оборотней местных прибиться, да не прижилась там. Из-за морока у меня... — Серебрица покрутила у виска пальцами, — нелады с головой начались. Припадки. Вот меня, припадочную, из стаи и попросили... Попросили — мягко сказано. Выкинули, проще говоря. Только через несколько лет я начала вспоминать какие-то обрывки, Навь, службу свою... Но о том, что я здесь на задании, и в чём оно состоит — хоть убей, не могла вспомнить. Так и жила. Видимо, меня искали, посылали за мной других разведчиков, но я звериным чутьём их чуяла и пряталась, бегала, отсиживалась во всякой глуши. Думала, что меня на родине моё начальство считает сбежавшей... А таких беглецов — сама знаешь... — Серебрица провела ребром ладони по шее. — С предателями разговор короткий. А когда война началась... Вот тут и шарахнула меня память под дых. Всё вспомнила. И пошла своим сдаваться. Казнят так казнят, что уж теперь... Пришла, назвала имя, звание, последнее задание... Мне сперва не поверили: выглядела я хилой, не похожей на воина... Что поделать, пока в оцепенении неподвижно лежала, похудела малость, а потом долго не могла поправиться. Но я меч у одного из воинов выхватила и показала, что я из себя представляю. Тогда меня уже серьёзнее восприняли. Назвала кое-какие имена опять же. Из высокого начальства. Поверили тогда, что своя. Но казнить не стали, решили использовать... Сначала с донесениями бегала, связь между подразделениями поддерживала, а потом велели мне для устрашения местного населения убийства совершать. Просто убивать гражданских, чтоб остальные боялись. Вот это было уже сложнее... После морока что-то изменилось во мне, видимо. Не смогла я... Вернее, на первое-то убийство я отправилась ночью, вдруг слышу — кто-то в речке плескается. Сперва думала — рыба плещет, ан нет, то девчушка тонула. Какого рожна ей среди ночи на речке понадобилось, не знаю, но в голове будто щёлкнуло — и прыгнула в воду. Вытащила её, а она трясётся вся — чуть не захлебнулась. Прижала её к себе, согрела. Кое-что из съестного у меня с собой было, покормила. Она плачет, меня не отпускает. Хоть и видит, что оборотень я, но почему-то не боится... Леший её знает, почему. А у меня задание — людишек убить. Вот её, например. Но понимаю, что не смогу. Её — не смогу. Я ж её кормила, грела на своей груди. Спасла, чтоб потом убить? Да нет, ерунда, нельзя так. К драмаукам всё...             Серебрица замолкла на несколько мгновений, вцепившись пальцами себе в волосы, зажмурилась и оскалилась, будто терзаемая болью. Потом открыла глаза — усталые, затуманенные, выдохнула, уронила руки на стол и сцепила пальцы в замок.             — Да, сыграл со мной шутку морок. Покорёжил, перевернул всё во мне. Вроде я это — и вместе с тем не я. Наплевать на всё стало. Надоело воевать. Девчушку только жалко, пищит она, что есть им нечего. Голодает семья, навии съестные припасы отняли. Стала я охотиться и добычу им таскать. Рыбу тоже ловила. Незаметно на порог подбрасывала. Девчушка-то знала, что это я, но своим не говорила, думала — испугаются. А однажды ко мне её отец вышел. Благодарил, кланялся, спасительницей звал. Сказал, что я больше человек, чем некоторые люди. Это я-то, навья, оборотень — человек? Ха... Знал бы он, с кем говорит... Не следовало им знать, конечно, что я не местный Марушин пёс, а враг из другого мира... Помогала им так долго, как могла, а потом поняла, что свои ищут меня, потому что сбежала, задание не выполнив. Опять я предательница. А с предателями... ну, ты поняла. Опять пришлось мне пуститься в бега, вот только в этот раз не удалось мне скрыться. Нашли, поймали... Суд в военное время недолог. Повесили меня на ветке в лесу неподалёку от той деревни, где девчушка та жила. Повешение — позорная казнь, меча я недостойна.             Серебрица, заметив удивлённый взгляд Рамут, хмыкнула. Потёрла шею, будто её что-то душило, покрутила головой.             — Ты, госпожа, наверно, думаешь — как это? Меня повесили, а я перед тобой живая, разговариваю? А вот так вышло... Когда петля затянулась, меня опять то оцепенение охватило, в котором я несколько лет в мороке вокруг Калинова моста провалялась. Остановилась вся жизнь во мне. Палачи мои, видимо, подумали, что я мертва, и ушли. А я осталась висеть... Не знаю, сколько так провисела, я ж в оцепенении была. А потом жизнь вернулась... Чувствую, будто кто-то петлю перерезает и верёвку снимает... И плачет надо мной горько, навзрыд. На земле лежу, девчушку мою по запаху и голосу узнаю, но пока ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь не могу, чтоб её успокоить, что жива, мол. Она на меня упала и уже не плачет, только вздрагивает. А потом целовать начинает... Сердце во мне как трепыхнётся! Горячо-горячо в груди стало. Неужто какое-то живое существо меня и впрямь любит и жалеет? А вместе с тем жаром в груди и тепло по телу начало распространяться, а жизнь — возвращаться. Подняла я руку, девчушку обняла... Рука, знаешь, ещё такая вялая, слабая, холодная, как чурбак деревянный или как рыбина дохлая... Подняла еле-еле и уронила на неё. А она как подскочит, как завизжит! Я ж как мёртвая лежала, и тут вдруг пошевелилась! И рука-то такая жуткая, полумёртвая! Испугалась сперва, а потом обезумела от радости — и ну меня опять целовать-обнимать.             Серебрица опять на некоторое время умолкла, задумчиво-нежно улыбаясь.             — Знаешь, госпожа Рамут... Когда в Нави ещё жила и служила, были у меня девушки. Тоже обнимали меня, целовали... Но — то одна разлюбит, то другая забудет. А вот это... Вот этой девчушки губки, целующие меня — они одни как тысяча этих баб стоили. Даже дороже. И слаще не было ничего. Было дело, меня однажды Цветанка подпоила и давай выспрашивать тайны мои сердечные... Я наплела ей что-то, а вот про девчушку эту не сказала, что она мне всех дороже была. Потому что моё это, сокровенное. Ладно, хватит об этом... — Серебрица встряхнула головой. — Так вот, после той казни стали меня мёртвой считать, и бегать мне уже не особо нужно было. Ну, своим на глаза не попадаться только, а в остальном — свобода, делай что хочешь. Я переждала чуток, потом снова стала семью девчушки подкармливать, соблюдая предосторожности, чтоб не попасться. Так до конца войны и кормила. А потом наладилась жизнь, и решила я, что больше им не нужна. Ушла далеко в леса. Когда девчушку я спасла, ей двенадцать было. А когда в те места вернулась, ей уж шестнадцать... Невеста выросла, да вот беда: хромает. Ну, женихи на неё и не смотрели, потому как калеченная. Плакала она ночью в саду, когда я к ней подкралась. Спрашиваю: «Чего, красна девица, слёзы льёшь?» Она прямо подскочила, голос мой услышав. Узнала, на шею бросилась. Ревёт: «Замуж меня никто не возьмёт, хромая я... Жить мне, вековать старой девой!» А я ей: «Ну, хочешь, я тебя возьму?» Она замолкла, смотрит глазищами своими на меня. Понимает, что я имею в виду. В глазищах — слёзы. Спрашивает: «Скажи только одно: из жалости?» Я её обняла, к себе прижала и говорю: «Не из жалости. Дорога ты сердцу моему. Живёшь ты, девонька, в душе моей. Все эти годы помнила и скучала, вспоминала, как губки твои меня целовали, когда ты нашла меня, повешенную». Вот в этот миг и слюбились мы...             Серебрица в очередной раз умолкла, а дверь открылась. Знакомый страж сказал:             — Время на исходе, госпожа. Затянулось свидание ваше...             Рамут, стиснув зубы, вышла из камеры, прикрыла за собой дверь, бросила взгляд по сторонам. Никого. Запустив руку в кошелёк, она всыпала стражу ещё одну горсть монет и презрительно процедила:             — И оставь меня уже в покое, мерзавец!             Тот с усмешкой поклонился:             — Всё, всё, госпожа, беседуй на здоровье!             Рамут, выведенная из себя неприятным вмешательством и ненасытной алчностью этого негодяя, вернулась к узнице. Та тем временем с интересом поглядывала на закрытую чистой тряпицей корзину.             — А позволь полюбопытствовать, госпожа, что там? Уж очень вкусно пахнет.             Рамут спохватилась, захлопотала, доставая припасы.             — Ох, совсем забыла! Я же тебе съестного принесла! Тебя тут наверняка плохо кормят.             Глаза Серебрицы распахнулись — с восхищением, лукавым блеском и опять с изрядной долей нежного нахальства.             — Госпожа Рамут... Милая ты моя! Чем же я заслужила такую заботу?             Рамут долго не могла подобрать нужные слова, потом ответила сдержанно:             — Мне кажется, с тобой жестоко обращаются. Это слишком, это перебор. Так не должно быть, это унижает достоинство. Должны же быть какие-то границы!             Серебрица открыла бутылку с настойкой, понюхала, вскинула бровь.             — Это что, хмельное? Дорогая моя госпожа, да ты меня балуешь... — И понимающе спросила: — Как пронесла?             Рамут молчала. Ей неприятно было сознаваться в том, что пришлось прибегнуть к взятке, причём дважды. Серебрица вздохнула, невесело усмехнулась.             — Понятно... Дала на лапу этим гадёнышам, драмаук их раздери! Нет, ты меня слишком балуешь, не стою я того, прекрасная моя госпожа Рамут. Ну, раз уж принесла... О, даже чарочка есть! — Серебрица наполнила чарку, нахмурилась. — А чего только одна? Не выпьешь со мной?             — Мне ещё работать сегодня, — сказала Рамут.             — Ну, мне как-то неловко одной, — замялась Серебрица. И, кивнув на пустую кружку из-под кваса, предложила: — А может, я себе в кружку плесну, а ты из чарочки?             — Не нужно, — решительно отказалась Рамут. — Мне действительно сегодня предстоит работа, предпочитаю оставаться с трезвой головой.             — Хорошо, как скажешь, нет так нет, — вздохнула узница. — Ну, тогда — твоё здоровье!             И она лихо опрокинула в себя чарку до дна, крякнула, утёрла глаза, закусила кусочком мяса из горшочка, бросила в рот несколько орешков и сухих ягод.             — Ух, добрая настоечка, — морщась, хрипловато похвалила она. — Я в Нави, помнится, похожую пила. Прямо родина вспомнилась!             — Моя тётушка Бенеда в Нави такую делала, — призналась Рамут. — Я и решила попробовать сама сделать что-то подобное. Кажется, получилось похоже.             Серебрица заблестела смешливыми искорками в глазах.             — Ха, «похоже»... Не скромничай, госпожа! Ты, оказывается, мастерица не только таких непутёвых особ, как я, зашивать, но и отличное веселящее зелье варить! Мастерица, скажу я, прямо-таки на все руки, во всех смыслах! За такую грех не выпить! Твоё здоровье, милая госпожа.             И она лихо всадила в себя ещё одну чарку, одобрительно крякнула и закусила.             — О, уже тепло заструилось по жилам, уже пробирает, — с удовольствием сообщила она. — Так, что же ты тут вкусненького принесла, м-м?             Она всё с восторгом понюхала, всё попробовала. На пищу она не набрасывалась, ела очень скромно, не жадно. Это удивило Рамут: она была уверена, что узница здесь голодает, живёт на одном хлебе да квасе. Достоинство и умеренность, с которыми Серебрица отведала принесённых гостинцев, внушали уважение.             Воздав должное еде, Серебрица убрала всё остальное в корзину и промокнула губы носовым платочком из внутреннего кармана кафтана. Все её движения были изящны, ловки, в них угадывались остатки хороших манер. Глядя на Рамут с пристально-нежной грустью, она проговорила:             — Благодарю тебя... Хочется опустить слово «госпожа» и назвать тебя просто по имени, но я не смею. Это будет слишком дерзко с моей стороны. Я уже и так слишком много дерзостей и вольностей себе позволила с тобой. Но всё это — лишь от искреннего восхищения. Я ни на что не надеюсь, ни на что не рассчитываю. Для меня счастье — просто видеть тебя... Я не пьяна сейчас, не думай. Что мне сделается от двух чарок? Нет, я трезво мыслю и прекрасно понимаю, что у тебя есть супруга, взрослые дети... Зачем я тебе? Но сердцу не прикажешь. Увидев тебя, не восхититься тобой невозможно.             Чтобы сменить неловкую тему, Рамут осторожно напомнила:             — Ты не закончила рассказывать о той девушке, которую ты спасла из реки...             — Ах, да, — усмехнулась Серебрица. — Что ж, удовлетворю твоё любопытство до конца. Слишком вдаваться в подробности не стану, уж прости. Не хочу смущать тебя лишним. Я могла бы просто выкрасть её, да и дело с концом, но решила сделать всё чин чином, как полагается — пойти к её родителям и просить её руки. Они помнили, как я в голодное военное время спасла их семью от смерти. Матушка поплакала, а потом сказала: «Ты спасла нас когда-то, ничего не попросив взамен. Но не отплатить за такое нельзя. Вот и пришла пора нам расплатиться за твоё добро». И отдали они мне свою дочку. Я забрала её, мы жили в лесном домике. Там она стала мне женой... Я добывала дичь и рыбу, она собирала ягоды, грибы. Мы были счастливы. Давно у меня не было так хорошо на душе... Но всё прекрасное заканчивается. — Серебрица посуровела, её глаза и губы стали жёсткими. — Её украл один оборотень из стаи, пока меня не было дома. Видно, захотел сделать её своей. Бедняжка сопротивлялась. По дороге он её убил... Нечаянно или намеренно — не знаю, мне плевать. Я выследила и отыскала его, вызвала на поединок. Голыми руками, а вернее, зубами и когтями я убила его. Отомстила за свою жену. С тех пор я ни в какие стаи — ни ногой. Пусть катятся к драмаукам... Никакие они мне не собратья. А потом прилетели на летучем ковре Цветанка со Светланой и позвали с собой... Мне терять было больше нечего, ничто меня не держало. Я присоединилась к ним и не покидала их. С Цветанкой у меня много общего... И у неё, и у меня — неприкаянные сердце и душа. Не могут они найти своё пристанище... Может, и хотелось бы мне окончательно сложить сердце к чьим-то прекрасным ножкам, да вот не везёт мне. — Серебрица горьковато усмехнулась, устало провела ладонью по лбу, откинула прядку волос. — А тобой я восхищаюсь просто так, без надежды... Просто потому что моё усталое сердце хочет согреться хотя бы так.             — А к Светлане ты как относишься? — снова пытаясь уклониться от смущающей душу горькой прямоты Серебрицы, полюбопытствовала Рамут.             — Люблю её, — просто ответила узница. — Её невозможно не любить. Если будет нужно, я жизнь за неё отдам, потому что она — величайшее из чудес на свете. После тебя, конечно, — добавила Серебрица, и к нахально-озорным искоркам в её глазах примешивалась грусть.             О кудеснице Рамут завела речь не без подспудного умысла. Ей запал в душу вчерашний разговор за столом, шаловливые подколы Бенеды и смущение Драгоны. Ей, как и любой матери, хотелось для своей дочери счастья, а сердечных страданий — не хотелось. Оттого она и прощупывала почву, пытаясь понять, какие отношения связывают троицу на летучем ковре.             — Значит, вы трое очень привязаны друг к другу? — сделала она осторожный вывод.             — Что есть, то есть, — кивнула Серебрица. — Если бы Цветанка была мужиком, про неё можно было бы сказать, что она кобель и бабник, причём неисправимый... Не нашло её сердце своего единственного пристанища, говорю же... А Светланку она сызмальства вырастила, с рождения. Своим светом в окошке её называет.             — И, значит, желает ей счастья? — ещё осторожнее предположила Рамут.             — А то как же! — не задумываясь, ответила Серебрица. И вдруг насторожилась, пристально уставившись на собеседницу: — О чём это ты, госпожа?             Рамут знала, что плохо умеет врать, поэтому с неловким смешком ответила:             — Да просто вы трое — очень занятные и примечательные, и мне хочется получше вас узнать, раз уж вы встретились на моём пути.             Серебрица несколько мгновений пожирала её пронизывающим взглядом, от которого Рамут охватил холодок, а потом сказала:             — Ты хоть про матушку свою расскажи, милая госпожа... А то я перед тобой — как на ладони, сердцем и душой нараспашку, а ты? Вот увидела я твои слёзы, когда ты вошла, и покоя мне нет теперь: обо мне ли? Или я тебе кого-то напомнила?             Опять горько-солёный пульсирующий ком встал в горле, удавка немного натянулась, душила хотя и не смертельно, но мучительно, а рука Рамут невольно прижала через одежду камень на груди. Он ласково ёкнул, отозвался неземным сосновым покоем и нездешней любовью, и опять глаза намокли против её воли. Голос стал сиплым, сбивался и фальшивил, когда она собралась с духом и совсем кратко рассказала:             — Матушка моя, как ты поняла, училась в той же школе головорезов, потом служила... Тоже была в Яви на задании. Последний раз живой я её видела в Нави, а здесь — только её голову и сердце довелось получить... Сердце превратилось в чудесный самоцвет, который может мгновенно исцелять... Потому что белогорская игла, вонзившаяся в её руку, дошла до него. Маруша и Лалада соединились в нём, сплавленные воедино великой любовью, оттого оно обладает такой силой... Оно остановилось ещё до того, как меч проклятого Вука снёс матушке голову. Он принёс мне в мешке то, что от неё осталось... Я похоронила останки под сосной... А потом увидела, что на сосне появилось её лицо. Матушка спала, как спят в Тихой Роще женщины-кошки. Кончилась для неё война, завершился её путь. Но её сердце до сих пор со мной. Всегда со мной, как она и пообещала однажды.             Последние слова Рамут выговаривала дрожащим полушёпотом, сквозь бегущие по щекам горячие потоки слёз. Она не могла их удержать, сдалась и позволила им течь.             — Прости, — пробормотала она, смахивая их пальцами. — Прошло уже много лет... Я сама не ожидала, что мне будет так трудно говорить.             Глаза Серебрицы были нежно-жгучими, пристальными, обнимали взглядом, но не нахально и развязно, а трепетно и бережно. Не спрашивая разрешения, она встала со своего места и пересела к Рамут, обняла за плечи очень осторожно одной рукой, а другой накрыла и сжала её руку.             — Рамут, милая... Прости уж, что без «госпожи», к драмаукам учтивость, сейчас не до того, — хрипловато проговорила она, а её шершавые пальцы вытирали щёки черноволосой навьи. — Об этом всегда будет трудно говорить. Такая уж это боль... Сколько бы времени ни прошло, она только притихнет и притаится, но не отболит. С ней просто живёшь, сосуществуешь, заключив мирный договор. Договор о ненападении... Жизнь идёт своим чередом, дела, заботы... Как-то не думаешь о ней, и она притупляется. А потом вдруг кусает за сердце. Прости, что вызвала её в тебе, заставила вновь почувствовать.             — Откуда... Откуда тебе известно, каково это? — не пытаясь высвободиться из ласковых, но неумолимо стальных объятий Серебрицы, спросила Рамут.             — Я знаю такую боль длиной в жизнь, — проговорила та, и мертвенная жутковатая тень заволокла её взгляд. — Ты — Рамут, дочь Северги. А я — Гердрейд, дочь Дамрад.             От звука этого имени Рамут тряхнуло, будто молнией пронзённую. Оно грохнуло в ней, как обвал в горах, и Серебрица, уловив её дрожь, обхватила её крепче, прижала, поглаживая по плечу и тепло дыша возле уха.             — Тихо, тихо, не пугайся... Да, я произошла от неё, а моим отцом был один из военачальников. Она отдала меня ему, чтобы не дробить своё наследство. Незаконные отпрыски ей не нужны и никогда не были нужны. Была ещё такая дочь, я слышала... Дочка нашего Боргема Роглава Четвёртого, главы школы головорезов. Она погибла. Тебе, милая Рамут, повезло: ты была любима своей матушкой, ты купалась и всё ещё купаешься в её любви даже после её смерти. А меня моя матушка не любила. Отдала меня, как вещь, как ненужного щенка, и ей было плевать на мои успехи, на мою жизнь. Я думала, может, если я буду хорошо служить, она меня заметит? Ага... Хрен там плавал. Драмаука лысого... Казалось бы — плюнуть и растереть. Ну, не любит и не любит, у неё своя жизнь, у меня — своя. Но это так не работает. Просто там, где должна быть её любовь, у меня пустое место, дырка в душе. И она никогда не зарастёт, ничем не заполнится. Никакие женщины не заменят любви матушки. Так и живёшь... с дыркой. В череде забот забываешь на время, иногда даже на годы, а потом вспоминаешь вдруг... Ну всё, всё, милая Рамут, не плачь больше. Твои чудесные глаза не должны лить слёз. Разве только от радости.             Пальцы Серебрицы опять смахнули тёплую слезинку — одну из множества, которые пролились по щекам Рамут за эту не слишком долгую встречу в камере темницы. А черноволосая навья вспоминала, когда в последний раз так плакала... Уж и не счесть, сколько лет прошло с тех пор.