*
— Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? — спросила Драгона, присаживаясь у постели Ягодки. Девушка, смущённо потупившись, тихо проронила: — Хорошо, госпожа целительница... Навья старалась не давить на неё, не пугать, обращаться с нею со всей возможной бережностью. Она смягчала свой глубокий, низкий, прохладный и звучный голос, который очень хорошо годился для отдачи распоряжений и приказов, но, как ей самой казалось, совершенно не подходил для задушевных разговоров, признаний в любви и прочих тонких, щекотливых дел. В сближении с девушкой Драгона пока не преуспела, та робела и закрывалась в её присутствии, отвечала тихо и односложно. Светлане же, напротив, полностью доверилась и чувствовала себя с ней свободно. Для бесед им требовалось уединение — кудесница настаивала на этом, и Драгоне приходилось пристраивать их то там, то сям. С уединением в больнице были трудности. Палаты никогда не стояли пустыми, всегда в них кто-то находился, а занимать смотровые комнаты на два-три часа представлялось маловозможным. Большой поток других страждущих не позволял. Именно столько длились беседы Светланы с Ягодкой. Просто ли кудесница разговаривала с девушкой или применяла свою золотистую волшбу, Драгона не знала. Исполняя просьбу волшебницы, она не нарушала их уединения, хотя, признаться, ей весьма хотелось узнать, в чём же причина недуга Ягодки. Но навья щепетильно относилась к личному и сокровенному. Это сокровенное девушка пока не была готова доверить никому, кроме Светланы. И Драгона не давила, не настаивала и не пыталась тайком разузнать, подслушать. Пока навья виделась со Светланой только в больнице, наедине им не удавалось остаться, но всякую свободную минутку перед мысленным взором Драгоны вставал милый образ кудесницы, и медово-вишнёвый хмель мягко окутывал, разливался в груди. Светлана не шла у неё из головы, это было сродни одержимости, но не мучительной и изматывающей, а тягуче-сладкой, тёплой, дарящей весенние крылья. Драгона потеряла покой, мало спала, но не чувствовала усталости. Её носили незримые ласковые крылья наваждения по имени Светлана. Призывая на помощь трезвый разум, она пыталась подсмеиваться над своим состоянием, но самовысмеивание никак на него не влияло. Разум был в стельку пьян. Эта не в меру болтливая собирательница сплетен, младшая сестрица Бенеда, попала в точку, следовало это признать. Да, она сделала это с безжалостной прямотой и с полным отсутствием бережности к чужим чувствам, к коей призывала матушка Рамут, но была невыносимо, до рыка сквозь стиснутые клыки права. Задать ей трёпку? А смысл? Правда от этого не исчезнет. А правда состояла в том, что при взгляде в тёплую вишнёвую нежность глаз Светланы Драгона уже себе не принадлежала. Она тосковала, когда долго не слышала милый голос, в котором перезванивались блёстки весны, и пьянела от счастья, когда он мягкой, пушистой кисточкой щекотал ей слух и сердце. Это была невыносимая, но такая сладостная правда, что ни смеяться над ней, ни отказаться от неё было решительно невозможно. Драгона даже дошла до того, чем грешат многие влюблённые: она пыталась писать стихи. На полке в её комнате стояли несколько стихотворных томиков их с матушкой рыжеволосой соотечественницы Гледлид, известной сочинительницы и собирательницы устных преданий, сказок и былин, а также члена белогорской книгопечатной палаты и супруги кудесницы Берёзки. Гледлид владела словом безупречно, каждая её строчка была мастерски выверенной до последней буквы, до последнего оттенка смысла. Вдохновившись её поэзией, Драгона в ночной тишине своей спальни пыхтела над собственным творением, но, перечитав его поутру, предпочла сии беспомощные вирши сжечь в камине, пока никто случайно на них не наткнулся. О том, чтобы вслух прочесть их той, кому они были посвящены, или хотя бы просто как-нибудь молча подсунуть мятый листочек, и речи не могло быть. Смирившись с тем, что стихотворца из неё не выйдет, да и с красивыми ухаживаниями у неё беда, Драгона предпочла язык поступков, а не всей этой словесной чепухи. Дела должны говорить о чувствах, а не возвышенная болтовня, решила она. Дела, которыми Светлана осталась бы довольна, и которые были бы полезны для неё. Наконец Светлана сообщила, что Ягодку можно отпустить домой и лечить её дальше уже там. Острая душевная боль, которая и вызвала её отрешённое от мира состояние, была снята. — Что же всё-таки вызвало недуг? — решилась Драгона спросить напрямую. И добавила, увидев сурово поджавшиеся губы Светланы и её потемневшие глаза: — Если не ответишь, я пойму. — Она хочет оставить это в тайне из-за стыда, — со вздохом ответила кудесница. — Не хочет огласки. Одно могу сказать: она ещё долго будет избегать мужчин. Драгона, вздрогнув от догадки, тоже ощутила невольное сжатие кулаков и челюстей. — А тот, кто её обидел, останется безнаказанным? — хрипло проговорила она. Вишнёвая мягкость в глазах Светланы уступила место непримиримому холоду стального клинка. И такой она, оказывается, могла быть — безжалостной и непримиримой. — Я уже позаботилась о том, чтобы он не смог больше никого таким образом обидеть, — ответила она. — Тем, чем он наслаждался сверх всякой меры и против воли девушки, больше насладиться он не сможет. И недуга своего он тоже будет очень стыдиться. Я не люблю делать такие вещи, не люблю наказывать людей и делаю это крайне редко. Но это единственный способ, которым я могла помочь этой беде, не прибегая к огласке. Она уже знает, что воздаяние он получил. И ей от этого в какой-то мере легче. Драгону беспокоил ещё один вопрос: — Но сможет ли она когда-нибудь полюбить, создать семью? — Не могу ответить наверняка, — грустно промолвила кудесница. — Из-за недуга у неё уже слава не самой лучшей и не самой подходящей невесты. Даже если она от него исцелилась, у людей всё равно осталось предубеждение. Ещё пять-семь лет, и она невестой считаться перестанет вовсе, станет вековушей. — Мне не понять людских предрассудков, — вздохнула Драгона, качая головой. — Да, оборотням не понять, — ответила Светлана. — Они живут долго, а людской век короток. Не успела создать семью вовремя — пеняй на себя... Если через названный срок у Ягодки так ни с кем и не сладится, ей одна дорога — в Белые горы, искать кошку-вдову, которая, быть может, её согреет и спасёт от одинокой судьбы. — Вот для того-то мы, врачи во главе с матушкой Рамут, и трудимся, чтобы людской век стал дольше! — воскликнула Драгона. — И чтобы такой несправедливости не стало. — Это правда, — улыбнулась волшебница. — Ваш труд способен многое изменить. Сохранить множество жизней, удлинить человеческий век, предотвратить много бед и не позволить пролиться множеству слёз. — Ты тоже делаешь много добра, — осмелилась заметить навья, снова ощущая на себе вишнёвый плен милых глаз. — И я смею надеяться, что если мы будем трудиться вместе, может... получиться что-то хорошее. Сказала — и тут же усомнилась: не дерзко ли? Но раскрывающаяся ей навстречу тёплая глубина зрачков кудесницы и весенняя нежность её улыбки поощряла, ободряла и вселяла надежду. А тут — новые хлопоты: во время ночного дежурства Драгоны в зимградскую больницу пришла молодая женщина, почти девочка, со следами зверских побоев на лице. Прижимая к себе два пищащих свёртка, она без сил осела на пол. — Позовите... госпожу Рамут, — выдохнула она. — Скажите ей... что я... Будинка. — И теряя сознание, прошептала: — Она... сказала... что я могу прийти... днём и ночью... Был ли её обморок связан с сильнейшим нервным напряжением или с полученными повреждениями? Когда её перенесли в смотровую комнату, Драгона обследовала её своим «просвечивающим» взглядом. Она помнила эту бедняжку: совсем недавно ей удаляли сгусток крови из черепа, выбритая область после операции на голове даже ещё толком не заросла. И вот — опять беда. Сосуды в мозгу были целы, но под синяком скрывался перелом глазницы с затрагиванием носовых пазух и перелом канала зрительного нерва. Наибольшую опасность представлял последний, так как грозил Будинке слепотой. Нерв был сдавлен. — Как ты вообще до больницы-то сама дошла со всем этим, милая? — пробормотала навья. — Да ещё и с детьми на руках... Будинка и не могла сейчас говорить, но вопрос не требовал ответа: Драгона, скорее, сама с собой разговаривала. Матушку Рамут в три часа ночи она решила не беспокоить, а вот младшую сестрицу Бенеду вызвала из тёплой постельки: несмотря на молодость, та считалась лучшей в области восстановления костей и нервов. Пусть Бенька вкалывает, зараза болтливая. Работать — не языком молоть. Уже через двадцать минут Бенеда была в хирургическом зале — с помятым со сна лицом, но уже чётко соображающая. — Водицы из Тиши жахнула, — пояснила она. — Недурно бодрит, не хуже бакко. — Хорошо. Работаем, — коротко сказала Драгона. Как и знаменитая костоправка, в честь которой молодая целительница была названа, Бенеда ставила кости на место, не прикасаясь к больному. Первым делом она взялась за канал зрительного нерва: быстро устранила сдавливание последнего и скрепила переломы с помощью своего целебного воздействия. Оно ускоряло срастание костей во множество раз. С обломка на обломок буквально на глазах перекидывались мостики из новой костной ткани, и они могли держаться вместе, пока словно бы на живую нитку смётанные. Дальше восстановление шло само, но тоже с повышенной скоростью, подхлёстнутое Бенедой. Потом она занялась глазницей, а Драгона в это время добавляла своего целебного воздействия к воздействию сестры. Один целитель — хорошо, а два — лучше. И для больного, и для самих врачей: на лечение расходовались их силы. — Благодарю, сестрёнка, — сказала Бенеда. — Оставляем её пока в обезболивании? — Да, лучше пока оставить, — согласилась Драгона. — Пусть отдыхает, а утром матушка Рамут её посмотрит и всё остальное долечит. — Ты её будить не стала, а меня подняла? — усмехнулась Бенеда. И добавила серьёзнее: — Ну и правильно, ни к чему её ночами дёргать, пусть лучше выспится. Малышей уже осмотрели, те были в порядке. Бенеда, выдернутая вызовом из постели, домой досыпать не пошла, осталась в больнице, чтобы утром продолжить работу. До начала рабочего дня оставалось совсем немного времени. Ей требовалось восстановление затраченных на лечение сил, и она прилегла в комнате для отдыха врачей. Там стояли несколько лежанок, на одной из которых она и устроилась. Будучи, как и её сестра Лада, рождённой в браке Рамут с Радимирой, Бенеда не являлась ни навьей, ни женщиной-кошкой. Она тоже имела человеческое строение ушей, но в росте не уступала дочерям Лалады, да и через проходы перемещалась так же, как и они, без кольца. В зверя она не перекидывалась, но родилась с занятной особенностью — покрытая пушком, как маленькие навии или Марушины псы. «Это что за неведомая зверушка?» — добродушно посмеивалась Радимира, впервые взяв малышку на руки. А матушка Рамут, увидев пушок на щёчках крохи, сразу решила: «Её будут звать Бенедой». Потом этот пушок с тела сошёл, но остался на щеках в виде бакенбард — совсем как у её достопамятной тёзки, тётушки Бени из Нави. С выбором имени матушка Рамут попала в точку. С её ростом, бакенбардами, густыми бровями, крупным носом с горбинкой и тяжёлой нижней челюстью двоюродная правнучка знаменитой костоправки не походила на изящных белогорских дев. Она ещё в детстве выбрала себе наряд женщины-кошки, но носила и длинную косу, убирая её на работе в узел. Радимира недоумевала, как воспитывать маленькую Беню, чему её учить: ведь если в зверя не перекидывается дочка, значит, вроде бы, белогорская дева? А матушка Рамут с улыбкой говорила: «Ну, какая же она дева? Это Бенеда! Бенеда, понимаешь?» И не ошиблась. Подросла дочурка — и впрямь Бенеда, вне всяких сомнений. От растительности на щеках она не избавлялась совсем, но носила её коротко подстриженной. Драгона видела: сестрица поработала отменно, Бенеда-старшая ею бы гордилась. За нею не нужно было что-то исправлять или доделывать, кости она сложила безупречно, у оборотня всё срослось бы наилучшим образом через пару дней, но Будинка была человеком. И всё равно восстановление костей шло гораздо быстрее, чем обычно у людей: его ускорило целебное воздействие. Любуясь этой превосходной работой, Драгона чувствовала уважение к сестре. В детстве Бенька порой заставляла её внутреннего зверя скалиться и рычать, да и сейчас иногда хотелось её оттаскать за уши, но в работе ей не было равных. Язва и зараза, но умница. — Вот же ублюдок... Так я и знала, что это повторится. Было шесть утра. Рамут, перенеся первую из своих утренних лекций на более позднее время, пришла долечивать и выводить Будинку из обезболивания: малышам требовалось кормление. Вслед за Драгоной она похвалила образцовую работу Бенеды, а потом целительным прикосновением камня довела восстановление и заживление до полного завершения. Оценила она и то, что дочери дали ей поспать. Щелчок пальцами — и Будинка вздрогнула ресницами, глубоко вздохнула, зашевелилась, ощупала лицо руками. — Всё, голубка, всё уже зажило, — проговорила Рамут мягко. — Деток пора кормить. — Ой, госпожа Рамут, — заплакала Будинка. — Ушла я от него совсем, убежала! — К родителям вернёшься? — спросила Драгона. Будинка замотала головой, из-под её зажмуренных век струились слёзы. — Матушка с батюшкой ещё в тот раз сказали — сама виновата, не надо было мужу перечить. Не будет мне от них ни жалости, ни помощи. Не знаю я, куда идти мне... Госпожа Рамут обещала помочь... Вот я и пришла... Сама не помню, как дошла! Лежала, мучилась, ныло у меня всё и болело, а как ночь настала и уснули все, сыночков взяла и из дому убежала! Муж опять сильно избил её, она даже сознание теряла на какое-то время, а очнулась с ужасной болью в лице, глазу и голове. Но никто её не жалел, в семье мужа она жила на правах служанки, свекровь помыкала ею, как рабыней. Болит, не болит — неважно, вставай и работу по дому делай. Ещё и от свекрови досталось, потому что Будинка плохо работала из-за болей в избитом лице. Становилось всё хуже, еле дотянула она до ночи, из последних сил собралась, выбралась из дома со своими малышами и отправилась в лечебницу, где ей в прошлый раз помогли госпожи целительницы — Рамут и Драгона. — Правильно сделала, что пришла. Подумаем, как быть, — кивнула Рамут. — Давай, корми скорее своих малюток и о плохом не думай. Ты не одна. Никто тебя больше не тронет. Когда они вышли от Будинки, мягкое и участливое выражение на лице Рамут сменилось плохо скрываемой яростью. Губа по-волчьи дрогнула, приоткрывая клыки. — Ублюдок, — прорычала она. — Я его предупреждала. Очень доходчиво, как мне показалось! Но он будто назло это делает! Дескать, я всё равно буду бить свою жену, и ты, навья, мне не указ! Ладно, надо думать, как ей помочь. Пусть она с детьми пока остаётся в больнице, а я закажу ей кольцо для перемещения в Белые горы. Дом у нас большой, места всем хватит, поживёт пока у нас, а там посмотрим, как её дальше устроить. — Рамут, дружески тронув Драгону за плечо, улыбнулась. — Вы с Бенедой умницы. Всё, мне пора на лекции, а вы присмотрите за бедняжкой. Если явится этот ублюдок и станет её искать, просто вышвырните его, и всё. Она отправилась преподавать, а у Драгоны с Бенедой продолжился их обычный рабочий день. В девятом часу утра, как матушка Рамут и опасалась, ворвался муж Будинки — пьяный, злой, воинственно настроенный. — Где она? Будинка, стерва такая, выходи, я знаю, что ты опять тут! — принялся он кричать. Его не сразу остановили, он успел наследить грязными сапогами, переполошил больных в палатах, бесцеремонно распахивая все двери в поисках жены. — А ну-ка, добрый молодец, угомонись, — преградили ему путь двое кошек-врачей. — Мне жена моя нужна! — рявкнул он, идя на них грудью — кафтан нараспашку, шапка набекрень. — Она, дрянь такая, сбежала и сыновей моих малых забрала! Однако против силы женщин-кошек он ничего не смог сделать — его скрутили и выкинули на крыльцо. Он пытался рваться обратно, но появилась Драгона. — А, это ты, голубчик! — недобро процедила она, скаля клыки. — Ты уже второй раз свою жену калечишь, никто тебя не подпустит ни к ней, ни к детям! Проваливай подобру-поздорову! Больные выглядывали в окна палат, наблюдая за этим зрелищем. Ещё бы: хворать да лечиться — скучно, а тут какое-никакое развлечение. Две кошки и навья оттеснили буяна с крыльца, наступая на него спокойно и грозно. Он пытался на них наскакивать, но его каждый раз отталкивала сильная рука то женщины-кошки, то навьи. Как раз в это время больничный двор пересекала Светлана, сменившая тёплый полушубок на плотный шерстяной кафтан тёмно-клюквенного цвета, с золотой вышивкой по краю подола и рукавов. В её очелье раскрылись белые цветы, а коса была перевита стебельком вьюнка с живыми зелёными листочками. Не заметив её, муж Будинки чуть не налетел на неё спиной. — Это ещё кто тут?.. Пошла прочь с дороги, коза драная! — разухабисто рявкнул он. — Почто грубишь, добрый молодец? — проговорила та. Негодяй на неё замахнулся, чтобы ударить. Захлёстнутая ледяной яростью Драгона уже была готова сбить его с ног и у всех на глазах задать ему трёпку, но кудесница умела постоять за себя. Тотчас же вся талая вода и грязь из лужи поднялась по мановению её посоха и окатила грубияна с головы до ног. — Остынь, голубчик, — усмехнулась Светлана. — А то уж очень горяч, я погляжу. Тот опешил и встал столбом с разинутым ртом и растопыренными в стороны руками, весь мокрый до нитки, а волшебница, сложив губы, посреди весеннего дня дунула на него морозом и вьюгой. Его одежда, борода и волосы покрылись корочкой льда, с носа повисла сосулька, а шапка превратилась в маленький сугроб. — Говорю же — остынь! Ступай домой, пока всё себе не отморозил, — сказала Светлана, легонько ткнув его в спину. Захрустел лёд, и мужик неуклюже зашагал, нелепо переставляя плохо гнущиеся обледенелые ноги, а волшебница засмеялась с перезвоном светлых прозрачных сосулек в голосе. — Здорово ты его, — с восхищением проговорила Драгона, когда та поравнялась с ней. — Доброе утро, уважаемая Светлана! — Здравствуй, Драгона, — уже с летним теплом в улыбке сказала кудесница. — Что у вас тут творится, что это за безобразник был, чего ему надо? — Да негодяй один, жену свою искал, — ответила навья, снова чувствуя сердцем лёгкий вишнёвый хмель. — Не повезло ей с мужем, — нахмурилась Светлана. — Она здесь? — Да, — кивнула Драгона. — Она недавно родила, с ней два младенца. Пойдём внутрь, расскажу. Пока Светлана переодевалась в больничное облачение, навья вкратце поведала ей историю Будинки. Грязные следы, оставленные на полу сапогами буяна, уже смыли крепким раствором щёлока. — Здравствуй, Будинка, — ласково обратилась волшебница к молодой матери. — Меня зовут Светлана, я кудесница. Я помогаю людям, у которых случилось какое-либо горе. Её милое лицо, нежный околдовывающий голос и излучаемые ею вишнёвые добрые чары сразу расположили робкую Будинку к ней; Светлана улыбалась, и на лице беглянки неуверенно начала проклёвываться ответная улыбка. Хныкающие малыши тут же успокоились, как только палец волшебницы нарисовал в воздухе золотистый узор. Драгона поняла: Будинка в надёжных, умелых и ласковых руках. Если они с Бенедой и матушкой Рамут отвечали за её телесное благополучие, то Светлана взяла на себя заботу о её душевном состоянии. А оно было, без сомнения, непростым. Работы не убавлялось. Спустя несколько дней в больницу пришла скромно одетая женщина, держа за руку мальчика лет восьми с тяжёлым искривлением спины. Он еле ковылял. Одного взгляда Драгоне было достаточно, чтобы понять: случай очень непростой, искривление позвоночника плохо сказывалось и на общем состоянии здоровья ребёнка, его внутренности были не на своих местах, сдавливались в скрюченном теле. Мальчик был хрупкий, хилый и бледненький, с остреньким лицом и недетским, печальным взглядом огромных серых глаз. Его мать была когда-то очень хороша собой, но жизненные невзгоды состарили её прежде срока. Кроме того, она и сама была не вполне здорова: Драгона обратила внимание на её левую руку, усохшую и несколько скрюченную. — Здравствуй, как тебя зовут? — приветливо обратилась навья к мальчику. — Малко, — застенчиво ответил тот. Его мать звали Любицей, она уже пятый год вдовствовала с четырьмя детьми. Хорошо — семья брата им помогала, а то по миру бы пошли. — Я слыхала, тут у вас целительницы очень сильные, может, поможете сыночку моему? — утирая слезу, проговорила вдова тихо. — Мы уж всем семейством денег наскребём — коли надо, заплатим. Больницы содержались частично государственной казной, частично — пожертвованиями богатых людей и князей. Большой вклад вносили Белые горы. Впрочем, если исцелённый желал отблагодарить и предлагал вознаграждение в меру своих возможностей, целители не отказывались. С бедняков не брали ничего. — Посмотрим, — сказала Драгона. Она отвела обоих в смотровую комнату и вызвала Бенеду. Та принялась обследовать мальчика, и по её лицу Драгона видела, что этот случай для сестры — серьёзный вызов, непростая задача, решить которую ей явно очень хотелось. — Дело нешуточное, — проговорила Бенеда наконец. — Здесь простого лечебного воздействия будет маловато, искривление очень жестокое. Но попробуем побороться. — Сестрица, — вскинула она взгляд на Драгону, — а ты чего стоишь без дела? Пока я мальцом занимаюсь, ты мать посмотри. В этом была вся Бенеда — за словами не очень-то следила, по шёрстке не гладила. За «стоишь без дела» хотелось отвесить ей подзатыльник — старшей сестре-то указывать! Но Драгона, решив отложить разборки на потом, предпочла заняться делом. — Ой, да я уж как-нибудь обойдусь, вы, главное, сыночку помогите, — начала было отказываться женщина. — Не спорь, голубушка, — строго проговорила Драгона, но в этой строгости звучала забота. Усыхание руки происходило из-за поражения суставов и сухожилий. Хрящи разрушались, связки укоротились, рука была сильно ограничена в движениях, бледная; мышцы — дряблые и сильно уменьшенные в объёме. Поражены были почти все суставы этой конечности. Страдала женщина уже несколько лет. Драгона направила в кости, хрящи и сухожилия целебное воздействие высокой плотности и силы. Её ладонь скользила, не касаясь кожи, но воздух между нею и рукой Любицы нагревался всё сильнее. — Ой, жаром жжёт, — испугалась та. — Всё так и должно быть, — успокоила навья. — Потерпи, это идёт лечение. А Бенеда тем временем бережно уложила мальчика на лежанку лицом вниз. — Вот так, молодец, — приговаривала она ласково. — Полежи так, дружок, мне надо посмотреть и подумать, что же с тобой делать. Драгона, занимаясь лечением женщины, порой поглядывала на сестру. Мысль Бенеды работала, глаза горели светом ума, который трудился над решением задачи. — Мне нужна бумага. Большой лист бумаги! — наконец объявила она. За бумагой послали в книжную лавку, и через полчаса Бенеда, разложив лист на столе, начала чертить и рисовать. Она изобразила позвоночник мальчика в натуральном размере, время от времени сверяясь с измерениями. Её пронизывающий взор видел кости внутри тела, а рука переносила их очертания на бумагу. Потом Бенеда принялась рисовать какое-то приспособление наподобие длинной толстой проволоки, которая крепилась к позвонкам заострёнными винтами в два ряда, с обеих сторон. — Вот, в общих чертах, — проговорила она наконец. — Нужна будет лучшая белогорская сталь с особой волшбой, которая позволила бы этому приспособлению находиться внутри живой плоти без отторжения и воспаления последней. И оказывать целительное воздействие на тело. Это непростая и новая задача для белогорских мастериц. Мы придадим позвоночнику положение, как можно более близкое к здоровому, а это приспособление будет удерживать его в нём. — Ну, ты, сестрица, и дело задумала! — озадаченно покачала головой Драгона. Вопрос был в том, кто оплатит труд оружейниц. Дело было сложным, требовало творческого и нового, изобретательного подхода как к работе с металлом, так и к волшбе. Но не существовало ничего неподвластного чудотворным и искусным рукам белогорских мастериц, наделённых земной силой Огуни в сочетании со светлой и целительной силой Лалады. Бенеда собиралась ещё над этим подумать и поработать, сделать более тщательный и подробный чертёж с самыми точными размерами и мельчайшими деталями, а то, что она сейчас изобразила, было пока лишь наброском. — Я покажу этот чертёж матушке Рамут, а она, возможно, обратится к государыне Огнеславе. Княгиня любит новшества. Возможно, ей это понравится, и она поможет с оплатой работы по созданию позвоночного крепежа. — Смелый замысел, — проговорила Драгона. — Знаешь, а в этом что-то есть. А у матери мальчика уже после первого лечебного воздействия наметились улучшения в руке. Драгона направила её к кошкам-целительницам на лечение светом Лалады; конечно, за один раз недуг устранить не представлялось возможным, требовалось несколько раз прикладывать целебное воздействие, но главное — недуг поддавался, отступал. А значит, его можно было постепенно одолеть. Несмотря на свою занятость, княгиня Огнеслава приняла обеих навий, мать и дочь, с интересом рассмотрела усовершенствованный чертёж. Она сама была оружейницей и особо покровительствовала кузням. Белогорское кузнечное искусство не стояло на месте, осваивало новые области, новые задачи, появились новые виды волшбы. В последние несколько десятилетий в кузнях стали изготавливать ещё и различные инструменты и приспособления для врачевания. И вот — очередная задача, новый вызов для кошек-мастериц. Справятся ли они? Огнеслава верила в это. — Сестрице Светолике это понравилось бы, — задумчиво добавила она. — Я хоть и уступаю ей во многом, но стараюсь равняться на неё. Рамут с Бенедой вернулись с приёма у белогорской княгини довольные: та дала добро на изготовление позвоночного крепежа для мальчика и сама намеревалась оплатить труд оружейниц. Семье ребёнка это не должно было стоить ни гроша. Также белогорская владычица хотела своими глазами посмотреть на итог лечения. Возможно, мальчику помог бы и целебный камень, но Бенеда с Рамут понимали, что камень — один-единственный на всех, к нему и так стоит огромная очередь, и его носительница не могла разрываться сутками напролёт, без пищи и сна, исцеляя всех страждущих. Она и так уже долгие годы работала, не щадя себя, с шести утра до десяти вечера с одним выходным в десять-четырнадцать дней. Требовалось изобретать новые способы лечения, развивать врачебную науку. Если операция пройдёт успешно, быть может, тем же способом можно будет помогать многим «кривобоким» и «горбатым». Наряду с добрыми событиями случались и неприятные. Муж Будинки, Зрыка, тем временем не сдавался и решил отомстить навьям-врачам, потрепать им нервы и попить их крови. Скорее всего, он не сам до этого додумался, в суд обратиться его надоумила мать. Он обвинял Драгону и Рамут в том, что они украли у него жену и малых детушек и держали у себя, делая над ними какие-то бесчеловечные научные исследования. Сам Зрыка был туповат, в этом коварном измышлении чувствовался более изощрённый ум его родительницы. Рамут получила вызов в суд, в котором требовалось дать подробные объяснения и привести Будинку с детьми, дабы подтвердить, что они живы и здоровы. Будинка пока находилась в больнице: белогорское кольцо для неё и маленькие обручья для детей ещё были в работе. Узнав, что ей надлежит явиться в суд и снова увидеть ненавистную для неё семью, она затряслась, заплакала. Светлана её успокаивала: — Будинка, голубушка, никого не бойся, больше они тебе зла не сделают, мы не позволим! Никто тебя в обиду не даст! Мы все будем рядом с тобой и защитим тебя от них. Никто не сможет принудить тебя вернуться туда и не отнимет деток. Не бывать этому никогда! Правда ведь, Драгона? И она вскинула на навью серьёзный, глубокий взор, от которого та ощутила сладкое щемление сердца и волшебное чувство единства с прекрасной кудесницей. Её переполнила яростная готовность разорвать в клочья любого, кто хоть пальцем тронет эту бедную хрупкую девочку, растерзать всех её обидчиков. Рука об руку со Светланой она была готова на любые подвиги. Разумеется, она и без этого выступила бы в защиту Будинки, но призыв Светланы поднимал боевой дух Драгоны до небесных высот. Вместе с ней — хоть в воду, хоть в огонь! Лишь бы — вместе. — Вне всяких сомнений! — произнесла навья твёрдо. Светлана ответила ей тёплым взглядом, и Драгона воспарила на незримых крыльях воодушевления и блаженства. Ночью перед походом в суд Будинка не могла уснуть от тревоги, и Светлане пришлось погрузить её в сон волшбой. Малышей, чтоб не беспокоили мать и дали ей как следует отдохнуть, она тоже ласково и бережно усыпила. В качестве своих свидетелей Драгона с матушкой призвали нескольких врачей из больницы, на глазах которых Будинка пришла туда. Все они могли подтвердить, в каком она была состоянии. Пришла и Радимира, готовая своей честью поручиться за безукоризненную порядочность супруги, которая никаких жестоких опытов над людьми никогда не ставила. Светлана ни на шаг не отходила от съёжившейся Будинки, прижимавшей к себе завёрнутых в одеяльца младенцев. Волшебница обнимала её за плечи оберегающим движением, будто крыльями её укутывала. Своим посохом она могла остановить любого, кто посмел бы покуситься на её подопечную, но для дополнительной защиты с обеих сторон стояли Драгона и Рамут. Драгона прикрывала Светлану, а её родительница — Будинку. Радимира держалась около супруги, тоже исполненная готовности защищать. Тыл Драгоны никто не прикрывал, но решимость её от этого не уменьшалась. Она чувствовала, что правда на их стороне. И вдруг она ощутила лёгкий дружеский хлопок по плечу. Это Бенеда, вырвавшись с работы, встала рядом. Она сейчас была очень занята мальчиком с искривлением позвоночника и погружена в ход изготовления костного крепежа, тесно общаясь с оружейницами, поэтому на её присутствии в суде не настаивали, но она всё же пришла в последний миг. — Ничего, сестрица, прорвёмся, — ободряюще сказала она и подмигнула. Сердце Драгоны согрелось, все мелкие недоразумения между ней и младшей сестрой ушли в тень и растворились, ненужные и ничего не значащие. Она подняла раскрытую ладонь, и Бенеда стиснула её крепким пожатием поддержки и единства. Ничего драгоценнее этого не существовало на свете. Едва завидев Будинку с детьми, свекровь запричитала: — Ох, ох, детушки, ох, кровинушки мои родные! Что же с вами эти нелюди, эти оборотни сделали?! Ой, ой, ой, люди добрые, что же это делается?! Суд был открытым, посмотреть мог любой. Народ, не знакомый с истинным положением вещей, сочувственно поглядывал на безутешную женщину, у которой отняли маленьких внуков, а на ответчиц — с осуждением и враждебностью. Впрочем, нахождение кудесницы Светланы именно рядом с ответчицами людей удивляло. Волшебница славилась своей справедливостью и добротой, она не могла принять неправильную сторону. Что же это могло значить? Кто же прав? Сначала судья, величавый бородатый муж в высокой шапке и с округлым сытым животом, велел говорить истцу. Зрыка повёл речь сперва бодро и напористо, но потом начал спотыкаться, мямлить, забывать нужные слова. Его слушали внимательно, но его пыканье и мыканье уже вызывало нетерпение, хотя добросердечные слушатели и склонны были списывать это на волнение: всё-таки человека с женой и детьми разлучили. Произнесение речей явно не было его коньком, и слово взяла его мать. У неё язык был гораздо лучше подвешен, и она наплела такого, что народ только изумлялся и ахал. Она поведала жуткую историю о том, как навья, главная целительница, отнимала у них Будинку с детьми целых два раза. В первый раз они привели её в больницу с каким-то пустяковым недомоганием, а там Будинке аж череп вскрыли и в мозгах ковырялись, у неё на голове от этого проплешина осталась. Судья велел Будинке снять платок и повойник и показать, правда ли это. С этим ей помогла Светлана, так как руки Будинки были заняты детьми. Народ ахнул: действительно, сбоку в пышных волосах у Будинки красовалась область, покрытая отросшим ёжиком. Выходит, и впрямь у неё в голове ковырялись! Далее языкастая свекровушка в красках поведала о том, что после того вмешательства Будинка стала сама не своя — не иначе, из-за того, что в мозгах у неё навьи ковырялись и что-то там изменили. Стала невестка совсем другая — не покладистая, добрая и хозяйственная, как раньше, а дерзкая, непокорная, своенравная. И мужа она разлюбила, из повиновения вышла, стала ему прекословить и на ссоры нарываться. Это всё оборотни виноваты, мозги ей свернули набекрень! Народ слушал и ахал, ужасаясь. Второй случай свекровь описала ещё более красочно и душераздирающе. После вмешательства в мозги Будинка стала покорна оборотням, они её приручили, как щеночка. По их зову она среди ночи и побежала к ним из дома, забрав с собой двух сыночков, дабы собственноручно отдать невинных малюток на растерзание этим нелюдям, чтоб они их выпотрошили и всю кровушку высосали! Бабы охали, мужики качали головами. Судья крякнул, почесав бороду. — Но ведь вот же они, живые! — воскликнул кто-то. — А кто их знает, может, уже и не живые кровинушки мои! — дрожащим от слёз голосом сказала свекровь. Судья пожелал сам удостовериться, что оба ребёнка живы, и поманил Будинку к себе. Та, уже подвергнутая унизительному показу своей проплешины на месте операции, восприняла это как новое издевательство, обхватила детей и замотала головой. — Не дам! Не заберёте их у меня! — Да успокойся, жёнка! — прикрикнул на неё судья. — Никто у тебя детей не отбирает, покажи только, что они живые! — Пойдём вместе, голубушка, ничего не бойся, — ласково зашептала ей Светлана и взглядом пригласила Драгону сопроводить их к столу судьи. Будинка двинулась еле-еле, поддерживаемая с обеих сторон кудесницей и Драгоной, слабея с каждым шагом. Судья велел поднести детей поближе и показать ему их личики. Тут оба малыша проснулись, и на всю палату раздался детский плач на два голоса. — Живые!.. Живые! — прокатилось среди слушателей. А Будинка, пребывавшая на пределе нервного напряжения, обмякла и начала оседать. Светлана едва успела поймать детей из её ослабевших объятий, а Драгона подхватила Будинку на руки. — Она просто переволновалась, — объяснила она. — Хорошо, сажайте её на место, — разрешил судья. — И приведите в чувство. Драгона отнесла Будинку и усадила на лавку, детей временно взяла Радимира и принялась убаюкивать мурлыканьем, а Светлана своими колдовскими пальчиками сплела золотой узор волшбы, и тот сеточкой лёг на лицо Будинки. Та открыла глаза. — Всё хорошо, моя милая, всё хорошо, — ласково приговаривала волшебница. — Мои деточки, — простонала Будинка, осознав, что её объятия опустели. — Не пугайся, вон они, у госпожи Радимиры, — показала Светлана. — Смотри, как они сладко уснули под мурчание-то! — Дайте их мне... дайте... Малышей вернули матери, и она судорожно прижала их к себе. Они снова спали, как маленькие котята. — Ну, что ты скажешь, жёнка? — обратился к Будинке судья. — Всё ли, что твой муж и свекровь поведали, правда? Та обмерла, не в силах сказать и слово. Светлана снова зажурчала ей на ушко успокоительной речью: — Крепись, крепись, моя хорошая... Скажи всё как есть, ничего не бойся. За правду тебя никто не осудит. Я с тобою. Будинка собралась с силами и произнесла: — Досточтимый суд... И вы, люди добрые... Не верьте ни одному слову моей свекровушки. Нет правды в том, что она тут наговорила. — Да как же нет, как же нет правды-то?! — оборвала её та, вскакивая со своего места и упирая руки в толстые бока, раздувая свой нос-бульбочку и возмущённо сопя ноздрями. — Люди добрые, это оборотни проклятые всё ей внушили, не свои мысли она говорит, а ихними волчьими словами её уста брешут! — Помолчи, мать, — строго осадил её судья. — Когда ты говорила, тебя слушали и не перебивали. Теперь и ты послушай, когда другие говорят! — И кивнул Будинке: — Говори далее, жёнка. Будинке стоило больших усилий снова собраться после наскока свекрови. Светлана её приободрила ласковыми словами, и та опять заговорила: — Так вот, люд добрый... Взял меня муж бесприданницей, и были счастливы мои матушка и батюшка, что замуж меня сбыли. Небогаты мы, а детей много, тяжело столько ртов кормить. Считали мои родители свекровушку и мужа моего за благодетелей, оттого что теперь те меня кормить станут. А люди они оказались недобрые, помыкали мною, как рабыней, слова ласкового я от них не слышала. Всю работу на меня взвалили. И когда детушек под сердцем понесла, послабления мне не было. День-деньской спину гнула, как холопка, а им всё не то, всё не так. Иди, переделывай! А у меня уж ноженьки подламываются... Ну и получу колотушку. Муж — плёткой или кулаком, свекровушка скалкой ударить могла, за волосы таскала. — Да когда ж я на тебя, негодница, глаза твои бесстыжие, руку-то поднимала?! — опять вскочила свекровь. — Люди добрые, не верьте, врёт она как дышит, бровью не ведёт! — Так, мать! — прикрикнул судья. — Ежели ты перебивать станешь, велю тебя из судебной палаты вывести! — Всё, молчу-молчу, боярин-батюшка, — покорно откликнулась свекровь, садясь на место. Эти нападки действовали на Будинку подобно ударам, сбивали с мысли, пугали, лишали решимости. Светлане пришлось снова пустить в ход всё своё искусство, чтобы вернуть ей способность говорить. Она рассказала о том, как донашивала детей последние деньки, была нерасторопна и неповоротлива из-за большого живота. Не угодила мужу тем, что кашу замешкалась подать. Он закричал на неё, она сказала «погоди!», а ему показалось, что грубо она ему ответила, непочтительно. Разозлился и пихнул её, она упала, ударилась головой и впала в беспамятство. А очнулась уже в больнице, где её вылечили и помогли разродиться. Сперва хотела она вернуться к родителям, но те сказали, что обратно не возьмут, прокормить её с детьми не смогут, велели идти обратно к мужу. Делать нечего, пошла она снова к своим благодетелям-мучителям — теперь уже с малыми детушками. И всё началось сызнова. Детушки плачут, кушать просят, спать не дают, а муж своё требует. Хоть разорвись между ними! И никаких поблажек из-за детей, изволь всё успевать, иначе — быть битой. Уж думала Будинка, что либо рассудком тронется, либо пойдёт и с отчаянья в речку кинется. Но пожалела детушек малых, ведь без матушки останутся... Опять оплошала она, из-за недосыпа вечного кашу пересолила. Муж опять разгневался и принялся наказывать. Бил по голове, в глаз сковородкой со всей силы звезданул, и что-то внутри треснуло. А он ещё и ещё бил. Опять она чувств лишилась. Потом кое-как поднялась — всё болит нестерпимо, лицо опухло, глаз кровью заплыл, зрение мутиться начало. Думала, хоть теперь пожалеют, ан нет — работай, как ни в чём не бывало! Да ещё покрикивают, недовольные, что Будинка как муха сонная ползает. А ей всё хуже и хуже. Дождалась, когда все заснут, детей взяла и в больницу ушла — туда же, где её в первый раз вылечили. Там уже без памяти упала и не чувствовала, как целительницы ей всё побитое и поломанное исправили и снова целым сделали. Да, остаться в больнице она сама пожелала и возвращаться к мужу не намерена, потому что убьёт он её однажды. Устала терпеть злобу да брань, побои да попрёки, хватит, нахлебалась! — Ах ты, дрянь неблагодарная, тебя поили-кормили, в семью приняли, а ты нас теперь ругаешь да перед людьми поносишь, поклёп на нас возводишь! — взвилась свекровь. — Так, моё терпение лопнуло! — ударил судья кулаком по столу. — Выведите её вон из палаты судебной! Как ни причитала, как ни просила прощенья свекровь, но два дюжих молодца крепко взяли её под белы рученьки и выволокли вон. Остался её сын один в качестве истца. Народ загудел, зашушукался. — Тихо! К порядку! — гулко пробасил судья. — Продолжаем суд! Пусть теперь навьи-целительницы ответят, что, как и зачем делали, лечили жёнку или калечили, правда ли то, в чём истцы их обвиняют. Да говорите всё как есть, ни слова лжи! Драгона ощутила лёгкий холодок. Летнее вишнёвое тепло взгляда Светланы укрепило её дух, и она вышла вперёд. Чётко, спокойно и как можно более простым языком, понятным для несведущих во врачебных делах людей, она рассказала о двух операциях. Навья подчеркнула, что вмешательства не направлены на то, чтобы менять нрав, мысли и поступки людей, они только лечат телесные повреждения и недуги. Также она попросила судью выслушать свидетелей — других врачей из больницы, которые видели, в каком состоянии пришла Будинка. Судья согласился, свидетелей выслушали. Среди них были и женщины-кошки, которые издавна пользовались большим доверием и уважением у людей. Коротко выступила Бенеда, которая проводила вторую операцию; она подтвердила, что такие повреждения можно было получить только от сильных ударов. Подытожила выступление стороны ответчика Рамут, которая рассказала о том, что её целью всегда было улучшение человеческой жизни и борьба с недугами, для того она и трудилась все эти годы, открывая лечебницы и обучая новых врачей. Радимира подтвердила её слова, а уж она-то, как одна из самых влиятельных женщин-кошек, без которой не обходилось ни одно государственное дело на самом высоком уровне, не могла не знать, вредна или полезна деятельность её супруги. Радимира как раз ведала вопросами безопасности и всегда всё проверяла самым тщательным образом. Если бы дела известной целительницы приносили вред, ей не позволили бы делать то, что она делает, и с немалым успехом. Также досточтимому судье должно быть хорошо известно, что добро на эту деятельность дала сама княгиня Огнеслава, а князья Воронецкого и Светлореченского княжеств её в этом поддержали. Вдруг раздался изумлённый и почтительный гул. Народ в передних рядах оборачивался, чтобы разглядеть, что происходило сзади. — Огнеслава... Белогорская княгиня, — передавалось из уст в уста. Раздалось громогласное: — Дорогу княгине Огнеславе! Те из зрителей, которым не хватило сидячих мест, поспешно расступались, отодвигаемые кошками-дружинницами, а по образовавшемуся проходу, сверкая золотой вышивкой на красном корзне (плаще — прим. авт.) и бисером на чёрных сапогах с кисточками, величаво и с достоинством шествовала правительница Белых гор. Драгоценный княжеский венец сверкал на её гладкой голове оружейницы, а с темени спускалась на грудь длинная косица с яхонтовым накосником на конце. Погода была ещё прохладная, и под плащом Огнеслава носила чёрный белогорский кафтан с золотой вышивкой. Вышивки не было слишком много — в основном по нижнему краю одежды и рукавов, а также на груди. От Драгоны не укрылось, какой изумлённый взгляд устремила матушка Рамут на супругу. Радимира чуть улыбнулась: видимо, это она известила княгиню о суде. Огнеслава не могла оставить его без внимания: всё-таки обвинения выдвигались против самой известной целительницы, которая возглавляла всё врачебное дело в Белых горах и прилегающих княжествах. Сам судья встал навстречу Огнеславе, все в судебной палате тоже поднялись на ноги. Княгиня нашла глазами ответчиц, улыбнулась и кивнула, те почтительно поклонились. — Нет нужды докладывать, — сказала белогорская правительница, — я знаю суть дела. И скажу следующее: все обвинения, которые этот голубчик и его матушка выдвигают против госпожи Рамут и её дочери Драгоны — полная чушь и клевета. Это просто смехотворно. Госпожу Рамут я знаю много лет, уважаю и ценю, восхищаюсь её добрыми и полезными делами и той неутомимостью, с которой она трудится на благо людей, во имя их здравия. Её дочери выросли также достойными уважения труженицами врачебного дела и искусными целительницами. А вот поведение истца, из-за которого его супруга тяжело пострадала и вынуждена была бежать из дома, вызывает у меня гнев и отвращение. Человек, поднимающий руку на хрупкую женщину, мать, носящую во чреве его собственных детей — негодяй и мерзавец. Подобная жестокость не может быть ничем оправдана. Думаю, уважаемый судья согласится с моим предложением взять этого человека под стражу незамедлительно. Ну а меру наказания для него следует избрать по всей строгости. Под вопросительно-выжидающим взглядом Огнеславы судья вытянулся, руки по швам. — Справедливейшая и мудрейшая из государынь! — гаркнул он. И крикнул страже, указывая на побелевшего Зрыку: — Ребята! Взять его! Крепкие добрые молодцы, опоясанные мечами, подступили к Зрыке с обеих сторон и взяли под руки. Тот затрясся, забормотал: — Не губи, государыня... Не губи, судья-боярин-батюшка! Всю вину признаю, бил, обижал жёнку по пустякам! Только не губите, головушку мою бедную не рубите! Судья распорядился: — В темницу его, на хлеб и воду! Через две седмицы — сечь прилюдно на площади кнутами, сорок ударов, пока шкура на спине не лопнет! И лицо его народу показать и имя с позором огласить, дабы запомнили и других девок ему в жёны не отдавали, коли свататься придёт. Пусть бобылём живёт, ежели не умеет достойным образом с жёнкой обращаться. А сия жёнка, коли желает, вольна с ним долее не оставаться и детей себе оставить. Зрыку увели под одобрительный гул народа, а Будинка, никак не ожидавшая, что ради её дела в суд придёт сама белогорская повелительница, опять ослабела — от потрясения. У неё затряслись и подкосились колени, когда она услышала приговор своему мужу. Она побледнела и начала заваливаться назад, и Светлане с Драгоной опять пришлось её поддержать с двух сторон. Огнеслава, заметив это, воскликнула участливо: — Да усадите вы бедняжку! — И добавила мягко, обращаясь к самой Будинке: — Ничего, голубушка, сиди, сиди. Всё закончилось, больше тебя никто не обидит. Слышала я, ты хочешь к нам в Белогорскую землю перебраться... Ну, добро, примем тебя. Будинка уже заливалась слезами от облегчения, счастья и благодарности ко всем, кто проявил к ней такое участие, заботился и защищал. Она чуть не сползла на пол, чтоб поклониться Огнеславе в ноги, но княгиня не позволила. — Ну, ну, это лишнее, милая. — Благодарю тебя, государыня, — всхлипывала Будинка. — Не меня благодари, а госпожу Рамут, которая встала на твою защиту, — улыбнулась Огнеслава. — И ей я благодарна от всего сердца, — воскликнула Будинка сквозь рыдания. — От меня родные матушка с батюшкой отказались, а она приняла, исцелила, помогла... Теперь она мне вместо матушки! — Вот и обними свою вторую матушку, — добродушно молвила княгиня. Та неловко ткнулась головой в плечо Рамут, припала щекой, а Светлана временно взяла у неё детей, чтоб объятия получились как следовало. Будинка прильнула всем телом и опять зашлась в счастливом плаче, сотрясалась, обнимаемая руками целительницы, и сама обнимала её что было сил. Драгона улыбалась, видя матушку смущённой и растроганной, и они со Светланой обменялись тёплым взглядом, от которого у молодой навьи снова стало сладко и светло на сердце. А в следующий миг она заметила, что Бенеда смотрит на них, многозначительно поигрывая бровями — мол, всё вижу, совет да любовь! Сердиться совсем не хотелось, напротив, Драгона протянула сестре руку, а та её сердечно пожала. Пожатие у неё было могучее. — Благодарю, что пришла, сестрица, — сказала Драгона. — Да не за что! — беззаботно отозвалась та. — Ну, вот и славно, что всё так закончилось. А теперь я, с вашего позволения, побегу на работу. Надо моего мальца проведать. Она всё пеклась о Малко, готовила его, воздействуя на его позвоночник, чтобы ко времени операции тот был достаточно податлив. — Давай, — кивнула Драгона. Рамут тоже кивнула. Бенеда поклонилась княгине и Радимире, ласково подмигнула Будинке и исчезла в проходе. Когда все начали покидать судебную палату, судья опустился на своё место и выдохнул, снял шапку, пригладил примятые ею волосы и утёр влажный лоб: — Уф-ф... Едрёна кочерыжка! Ну и дельце... Приговор он Зрыке влепил суровый, дабы угодить Огнеславе. Не вмешайся она, может, и отделался бы муж парой дней в темнице да денежной выплатой в казну. А ежели бы истец судью хорошо подмаслил, то и вовсе в его пользу могло дело повернуть. Но в присутствии белогорской княгини, под её строгим взглядом судья не мог поступить иначе, поэтому судил образцово-показательно, проявляя всё своё служебное рвение. Поздним вечером, выйдя на крыльцо больницы с трубкой бакко в зубах, Драгона устремила взгляд в чистое весеннее небо. Пахло сыростью, талым снегом, просыпающейся от зимнего сна землёй и... знакомыми цветочными чарами — то ли яблоневым цветом, то ли ландышами, хотя и до того, и до другого было ещё далековато. Драгона знала, кому эти чары принадлежат, но не спешила оборачиваться — стояла в этом щемяще-нежном весеннем облаке, наслаждаясь до дрожи сердца и сладкого ёканья в животе. На её плечи легли лёгкие руки, чуть погладили, просачиваясь живым теплом ладоней даже сквозь плотную ткань чёрного кафтана. Драгона улыбнулась, вынула изо рта трубку и ждала. — Твоя матушка — достойнейшая из достойных, — бубенцовой трелью прозвенел голос Светланы. — И дочки у неё получились замечательные. Все умницы. Навья обернулась, нырнув взглядом и душой в медовую глубину ласковых глаз, смотревших на неё тепло, серьёзно, доверчиво. — Дум еррт дий файйегаште мэддельн дар вельдирр, — проговорила она. — Йег лейфеде дийг, Светлана. Наклоняясь и приближая лицо, Драгона чувствовала усиление цветочной весенней сладости, от которой уже кружилась голова. Лёгкий хмель поворачивал не её саму, а мир вокруг них обеих, безмятежное тёмно-синее небо веяло прохладой, а дыхание Светланы — живительным теплом. — Я уже знаю, как переводится первая часть твоих слов, — шевельнулись губы кудесницы в жаркой близости от рта навьи. — А вот что значит вторая? Вместо ответа Драгона безоглядно, будто прыгая с утёса в воду, нырнула в тёплую, чуть дрожащую нежность шёлковых лепестков... то ли яблоневых, то ли ландышевых. Её собственные губы, должно быть, пахли бакко, и его терпкость мешалась с весенней сладостью — не приторной, а свежей, ластящейся к сердцу дуновением доброго ветерка. Ветерок пробирался за пазуху, доверчиво сворачивался там маленьким хрупким зверьком с огромными глазами и крошечными лапками. «Я теперь твой... Ты же не покинешь меня?» — мерцало в росисто-прозрачных глазах этого создания. «Никогда не покину, мой маленький, — нежно пело в груди у Драгоны ему в ответ. — Я тоже твоя, мой родной». Это было удивительное весеннее чудо — изящный стан милой кудесницы в кольце объятий навьи. И ещё более прекрасным чудом стало дышащее яблоневыми чарами кольцо рук Светланы вокруг её шеи и плеч, а потом — шёпот-шелест, шёпот — вздох цветущей вишнёвой кроны, коснувшийся губ молодой целительницы: — Я тоже тебя люблю, Драгона.Песня исцеления, часть 5
16 июля 2021 г. в 19:44
А в Зимграде продолжались весёлые масленичные гулянья. Уже освободившаяся Цветанка под руку со Светланой шла между уличными столами с кушаньями, которые сами просились в рот, да только губы бывшей воровки были сжаты в невесёлом и кисловатом выражении. Серебрицу ещё не выпустили, и это её беспокоило, омрачало жизнь, давило на корню всякую улыбку.
— Вон, смотри-ка, огурцы солёные! — показала Светлана на кадушку с названным овощем. И подмигнула: — Ты уж будь умницей, Цветик, не кидайся ими! А то тут везде... должностные лица! — И она скосила озорной взгляд в сторону двух молодцев в одинаковых кафтанах — стражей общественного порядка.
— Да ну тебя, — пробурчала Цветанка. — Мне уже все кому не лень плешь проели с этими огурцами, и ты туда же!..
Светлана рассыпала шаловливые бубенцы смеха, выудила один огурчик из кадки, с хрустом надкусила белыми ровными зубками. У Цветанки не получилось долго дуться, и сквозь хмурое выражение на её лице проступила усмешка. Она тоже взяла себе огурец и захрустела.
Ох уж эти огурцы! Сколько смеху от них было... Дело Цветанки у боярина-судьи заслушали быстро, однако на слушании присутствовали и любопытствующие, обычные зеваки. Присутствие народа на суде было частью наказания, дабы дополнительно прилюдно пристыдить провинившегося. Когда зачитывали часть обвинения, посвящённую оскорблению действием должностных лиц, на каждом из пунктов в палате раскатывался дружный смех: мужики ржали, широко разевая бородатые рты и держась за бока, бабы утирали увлажнившиеся от веселья глаза платочками.
«Содеяно сей преступницей следующее злодеяние: втыкание должностных лиц головою в снег», — громогласно, обводя грозным служебным взором присутствующих, зачитывал судебный глашатай обвинительную грамоту.
«Ха-ха-ха!» — рокотал смех, прокатываясь по палате.
«А ещё злодеяние: нанесение должностному лицу удара свиным окороком по голове», — выждав, пока смех притихнет, продолжил чтец.
«Ох-ха-ха-ха!» — снова изрыгали разинутые рты. Многие зашли сюда прямо с масленичного гулянья и были изрядно подогреты хмельным, оттого веселье разливалось ещё более искромётно, неудержимо и необузданно.
«Ещё содеяно было надевание должностному лицу на голову кадки мёда», — изо всех сил стараясь сохранять грозный тон, зычно читал глашатай, а у самого от всеобщего заразительного веселья уже подрагивала нижняя часть лица.
«А-ах-ха-ха-ха!» — ревели зрители. Строго-служебный облик чтеца обвинения таял, Масленица рвалась наружу, он из последних сил пытался сохранить серьёзность, но она клочками сползала с него, как рвущаяся ветошь.
Когда дошло до нанесения должностному лицу удара мороженою рыбиной в должностные зубы и разбрасывания по улице солёных огурцов, дабы вызвать падение должностных лиц с ударами должностными копчиками оземь, кто-то среди зрителей упал на пол и задрыгал руками и ногами в припадке смеха, похожий на перевернувшегося лапками кверху таракана. От этого произошёл новый взрыв хохота, теперь потешались ещё и над этим человеком. Слёзы и смех перемешались в сплошное брызжущее во все стороны безумие, заражая всех по цепочке снова и снова... Вся палата рыдала и икала, да что там — уже сам судья плакал и трясся. Его сытое брюшко было туго набито блинами пополам с хмельным мёдом.
«Уплачена ли вира? — икающим, срывающимся голосом спросил он наконец, когда в смехе настал небольшой промежуток тишины — впрочем, недолгий. Его голос дал смешливого петуха, и тишине тут же пришёл душераздирающий конец. Судья, перебарывая судороги лица, попытался призвать всех к порядку — выкинул вверх грозный указательный перст, прикрикнул: — А ну, тихо там!»
«Так точно, уплачено всё до монеты!» — ответили ему помощники.
Судья хлопнул ладонью по столу и рявкнул на Цветанку:
«Ну и пёс с тобой, проваливай на все четыре стороны!»
Женщина-кошка разомкнула пальцами волшбу белогорских кандалов, и тяжесть улетучилась. Подумать только: даже свет мерк в глазах от этих колдовских наручников, день становился похож на вечер, а как только они снялись, вмиг вернулись краски и яркость. От наставшей лёгкости ноги сами пружинисто распрямились, подняли и понесли Цветанку из суда сквозь ревущую, гогочущую толпу народа — на влажный весенний воздух, под лучи солнышка, к масленичной суете и круговерти.
Ещё и от этого хмурилась сейчас Цветанка: кому же приятно стать всеобщим посмешищем? Однако могло ведь всё обернуться совсем не так весело, да Масленица удружила, помогла, наполняя всех добродушием и радостью. Да, могло всё быть гораздо, гораздо хуже и печальнее, но весна не позволила беде случиться, Серебрицу спасла знаменитая целительница, навья Рамут, слава которой прочно укрепилась и в Белых горах, и в Воронецком, и в Светлореченском княжествах. Вот только не выпускали Серебрицу из темницы: это было как-то связано с её прошлым. Светлана узнала это от навьи Драгоны, а та, в свою очередь, от своей матушки Рамут. Без подробностей, отчего ещё тревожнее было на сердце, и не радовала весна, не лез в горло кусок, от блинов отворачивалась Цветанка, хотя поесть всегда любила.
— Отпустят, разберутся и отпустят, — обнадёживала Светлана. — Госпожа Радимира справедливая и добрая, она зла не допустит.
— Знаю, — вздыхала Цветанка. — Она в своё время и со мной по-доброму обошлась, грех жаловаться. А всё одно тревожно.
Всё случившееся отбило у неё охоту слоняться по улицам, праздник стал не в радость, и Цветанка от уныния и скуки валялась в доме купца-хозяина на перине, вяло жевала бублики с маком, а когда услужливые горничные девушки подносили блинчиков с маслицем, не отказывалась, съедала блин-другой, но без должного удовольствия. Думалось о Серебрице: что она там ест, как спит? Спит, известно, на соломе, Цветанка и сама в темнице так спала, а ела хлеб с квасом. Значит, и у товарки сейчас такие же казённые харчи.
Не знала бывшая воровка, что госпожа Рамут приносила своей соотечественнице сытную и добротную еду, даже бутылочкой хмельного побаловала. Не знала она ещё и того, что её давняя приятельница вовсе не Марушин пёс, а одна из тех, с кем когда-то воевала Явь.
А у Светланы работа с упрямым младшим братом-купцом всё-таки продвинулась. Она нашла ключик к нему, закрытому, как запертый ларец, жёсткому и непримиримому. Это стало ясно по изменившемуся виду хозяина: обыкновенно насупленные кустистые брови слегка приподнялись домиком, в глазах читалась неуверенность и вопрос — как теперь дальше-то быть? Пошатнулась его непримиримость, рушились столпы, на которых зиждилась его обида, но это был первый промежуточный итог работы. Следовало теперь заменить треснувшие опоры обиды новым, прочным основанием мира и дружбы, прощения и искренности.