*
— И когда свадьба? — По обычаю — осенью, Цветик....
Пока Светлана трудилась в зимградской больнице, исцеляя душевные недуги (ей всё-таки выделили одну смотровую комнату для работы с такими страждущими), Цветанка жила на постоялом дворе и слонялась без дела по городу. Братья-купцы помирились и хорошо заплатили кудеснице за её помощь, вот она и сняла для своей телохранительницы жильё. Вторая охранница, Серебрица, пробыла в темнице гораздо дольше Цветанки, а когда вошла в комнату на постоялом дворе, бывшая воровка её не узнала. Перед ней стояла воительница в чёрном плаще и доспехах — таких витязей из Нави Цветанка видела во время войны. У воительницы были глаза Серебрицы и её волосы — правда, причёсанные гораздо строже, чем прежде. Они были тщательно убраны в косу, а с боков голова серебрилась коротенькой щетиной. «Серебрица... Ты, что ли?» — нахмурилась Цветанка. Воительница кивнула. Она смотрела то ли с усмешкой, то ли грустно, то ли виновато... А может, всё сразу. «Прости, Цветик. Я не та, за кого себя выдавала. Моё имя — Гердрейд, я навья. Там, в своём мире, я была воином. Это моё ремесло, к которому я решила вернуться... Так уж выходит, что наши пути отныне расходятся. Воронецкая пограничная дружина меня принимает». «Вот, значит, как...» Цветанка опустилась на лавку. Да, что-то было в Серебрице... этакое. Странное. И не поймёшь толком, что именно. Вроде — Марушин пёс, а как будто немного чужая. И с местными оборотнями не ужилась. Впрочем, теперь странности вставали на свои места. Серебрица знала, что Навь умирает, что оборотни из того мира придут сюда. Она знала о грядущей войне. Откуда? Да потому что сама была родом из Нави! Всё верно... «Не держи на меня обиду, Цветик, ладно? Ты и Светланка мне стали очень дороги, но мне нужно заняться своим делом. Я устала скитаться. Да и Светланка наша, похоже, тоже решила осесть и остепениться. Ты тоже подумай насчёт этого... Не вечно же тебе быть перекати-полем. Ладно, у меня не очень много времени, служба ждёт. Обнимемся, что ли?» Цветанка оставалась неподвижной. Усталость, растерянность, печаль придавили её так, что даже пальцем пошевелить было трудно. Протянутые для объятий руки Серебрицы опустились, она чуть слышно вздохнула, склонилась и поцеловала её в обе щеки. «Удачи тебе, Цветик... Может, ещё свидимся». Светлана тоже не просто так зачастила в зимградскую больницу. Чувствовалось и витало в воздухе, что не только ради помощи страждущим она туда ходит. Что-то новое проступало в её мягких вишнёво-карих глазах — милых глазах её матушки Нежаны... Новый свет, новый оттенок жизни. Даже к облачку весенних чар, пахнущих то ли яблоневым цветом, а то ли ландышами, примешивалось что-то особенное, щемящее и глубокое — высокое, как небо, и крылатое, как песня. Это случилось ещё до возвращения Серебрицы. Однажды поздним вечером Цветанка ждала кудесницу, а та всё не возвращалась... Снедаемая тревогой, Цветанка отправилась к зимградской больнице. Здание, построенное навиями-зодчими, в сумраке излучало молочно-лунный свет, на крыльце стояли двое. В рослой навье в чёрном кафтане и сапогах, с пышными чёрными волосами до середины шеи Цветанка узнала Драгону, которая приходила вместе со Светланой в темницу. И именно Светлану она сейчас держала в объятиях, а та, глядя на навью снизу вверх, с доверчивой нежностью обвивала её шею ответными объятиями. Судя по близости их лиц и губ, они только что поцеловались и в следующий миг собирались снова предаться этому приятному занятию. Так и случилось: ротик Светланы сладко утонул в поцелуе, жарко ласкаемый устами навьи. На миг Драгона оторвалась, окинула кудесницу хмельным счастливым взглядом, клыкасто улыбнулась и снова ненасытно прильнула к её губам. Никакого принуждения со стороны навьи не было: и в раскрытии целуемых уст волшебницы, и в доверчивом кольце её обнимающих рук, и в том, как она прижималась к Драгоне всем телом, дышала и пела глубокая и искренняя взаимность. Неслышным призраком Цветанка покинула влюблённых и долго бродила по улицам. Здравый смысл подсказывал, что однажды этот день должен был настать, рано или поздно ей придётся отпустить Светлану, но... как могло сердце отпустить единственный свет в окошке? Единственный смысл и радость, главный стержень её души? Весна — пора любви... Но даже на девушек смотреть у Цветанки пропала охота. Не особенно радовала и хорошая погода, всё как-то приелось и раздражало, всё проходило мимо — ни уму ни сердцу. Невесёлое, тягостное настало для Цветанки время, не знала она, как быть дальше, куда двигаться... Серебрица вышла из темницы и заглянула в гости, одетая в воинское навье облачение, и тут же отбыла в войско. Когда Цветанка опомнилась после её ухода, сердце защемило: она её так и не обняла, та только грустно поцеловала Цветанку и ушла. Как-то по-дурацки вышло, не по-людски... Конечно, они и не люди обе, но не в этом дело. За столько лет, которые они провели, скитаясь вместе, уже перестало иметь значение, кто на самом деле Серебрица. Марушин пёс, навья? Разве это важно? Важным было их товарищество, взаимная поддержка, сплочённость. А теперь вот, похоже, распадалась троица на летучем ковре... С Серебрицей разошлись пути-дорожки, а как будет со Светланой? Кудесница однажды вечером вернулась из больницы сияющая, с перстнем на пальце. — Это что за колечко? — небрежно спросила Цветанка. Светлана потупила взгляд, спрятав его под пушистой тенью ресниц — таких же, как у её матери Нежаны. — Цветик... Я не говорила тебе, потому что сама не знала толком, как всё сложится. Помнишь Драгону? Это навья-врач, дочь госпожи Рамут. Она в зимградской больнице работает. — Кудесница со смущённой улыбкой полюбовалась крупным синим яхонтом у себя на пальце. Перстень был явно белогорской работы. — Она предложила мне стать её женой. Это её подарок... В знак нашего обручения. — И когда же свадьба? — спросила Цветанка, попытавшись улыбнуться. Кисловатая вышла улыбочка. — Как водится, осенью, Цветик. — Светлана, чутко уловив душевное состояние Цветанки, воскликнула: — Ты что же, думаешь, что я из-за этого тебя покину? Что ты, никогда в жизни! Даже думать так не смей. Ты же мой единственный, мой самый родной на свете Цветик, как же я тебя оставлю? Тёплые ладошки волшебницы легли на щёки, весенняя нежность глаз щекотала пушистыми ресницами, яблоневые чары окутывали облачком и проникали в душу. — Цветик, я испрошу у государыни Огнеславы для тебя разрешение поселиться с нами в Белых горах. Княгиня добрая и замечательная! Я уверена, она позволит. Я не расстанусь с тобой ни за что! И с этими словами Светлана покрыла быстрыми поцелуями всё лицо Цветанки, а потом прильнула к её щеке своею. А завтра был важный день: Бенеде предстояло выпрямлять позвоночник мальчику Малко. Белогорские оружейницы создали приспособление точно по её чертежу. К этому труду приложила руку и Светлана: она внесла своё дополнение в волшбу. Она с волнением ждала завтрашнего дня — так же, как навьи-врачи, как сам мальчик и его мать. Утром она ушла в больницу очень рано; день прошёл, настал вечер, уже стемнело, а кудесницы всё не было. Может, что-нибудь случилось? Что-то пошло не так? Цветанка не утерпела — снова отправилась к зимградской лечебнице. Пусть никакого отношения она ко всему этому не имела, но её волновало всё, что волновало Светлану. Как и в прошлый раз, крыльцо не пустовало, только теперь там, озарённые лунным светом здания, дымили трубками сразу несколько целительниц. Светлана находилась среди них. Драгону Цветанка сразу узнала: кудесница, просунув руку под её локоть, льнула к её плечу. Они уже не скрывали, что являлись парой. Рядом — другая врачевательница, одетая, как женщина-кошка, и чертами лица немного похожая на Драгону; на щеках у неё темнела подстриженная поросль, а волосы она носила в виде убранной в узел косы. Позади стояли несколько кошек-врачей, которые в курении не участвовали, а чуть ниже на ступеньках — рослая навья с пронзительно-голубыми глазами и суровым ртом. Кого она Цветанке напоминала? Ах, конечно... Севергу, навью-воина. Калинов мост, заклинание, жестокая схватка. Такое разве забудешь? — Цветик, прости, я задержалась, — увидев Цветанку, сказала Светлана. — Трудный был день, но хороший! — Как всё прошло? — решилась спросить Цветанка. Волшебница улыбнулась и кивнула. Видимо, ответ был — хорошо... Цветанка чувствовала себя несколько неловко, будто бы она тут лишняя, но Светлана протянула ей руку: — Иди сюда. Цветанка вложила пальцы в её раскрытую тёплую ладошку, а та сказала, показывая на целительницу с растительностью на щеках: — Цветик, познакомься, это Бенеда, сестра Драгоны. Это она придумала крепёж, которым выпрямили спину Малко, и она сегодня его установила. Драгона и госпожа Рамут помогали, ну а мне оставалось только ждать у двери! Моя волшба в этом приспособлении тоже есть, поэтому я не могла не переживать... Малко жив и поправляется, мы победили его недуг! Не зная, что сказать, Цветанка неуверенно улыбнулась. Выручила Бенеда, прервав неловкое молчание. — А это случайно не та знаменитая разбрасывательница огурцов и оскорбительница должностных лиц? — поблёскивая лукавыми искорками в ясных глазах, обратилась она к Светлане. — Она самая! — рассмеялась кудесница. — Как же, как же, наслышана! — оживлённо воскликнула Бенеда, хватая руку Цветанки и встряхивая её в могучем пожатии. — Громкое было дело, весь Зимград только и говорил об отважной особе, которая подручными средствами почти одержала победу над значительно превосходившими силами противника! Цветанка не понимала, то ли она насмехалась, то ли просто шутила. Заметив её напряжение, Бенеда притянула бывшую воровку чуть ближе, дружески опустила руку на её плечо. — Да брось ты, не хмурься... Я ж не насмешки ради, а для налаживания знакомства. Ты не стесняйся, чувствуй себя свободно. Друзья Светланы — наши друзья. Я рада, что ты пришла, сегодня важный день для врачебной науки. Мы все устали и измотаны, пока ещё сами не понимаем толком, что случилось, поэтому и стоим тут, слегка переводим дух... Понимаешь, — Бенеда, легонько обхватив Цветанку за плечи, стала спускаться с нею по ступенькам, словно бы для того чтобы поговорить с ней по душам отдельно от остальных, — над этим способом лечения работала не я одна. Много сил вложили наши искусницы-оружейницы — великие белогорские мастерицы, а также всем нам известная кудесница Светлана. Ты представляешь, что они вытворяют своими волшебными руками? Нет, ты не представляешь! В их руках сталь — как воск, они могут пальцами делать такие малюсенькие, тонкие вещички, которые молоту не подвластны. Вот, смотри, я себе на память оставила... — Она извлекла из кармана заострённый винтик. — Вот это вкручивается прямо в кости. Как ты думаешь, чем они делают вот эту резьбу? Каким-то приспособлением, станком? Нет, руками! Волшбой режут так, что комар носа не подточит. Им и станки не нужны. И вещица эта потом сама, как по маслу, вкручивается, потому что волшбой пропитана. А ведь ещё нужно сделать так, чтобы плоть носила в себе этот крепёж, не болела, не воспалялась — словом, чтоб вреда телу не было, а только польза. Это тоже заслуга волшбы. И тут, признаюсь, — Бенеда обернулась к Светлане и поклонилась, воздавая должное, — нам помогла вот эта прекрасная кудесница. Образец этой волшбы остался в кузне, теперь мастерицы его освоят и смогут делать сами. Знаешь... Мать там сейчас сидит с этим парнишкой и ждёт, когда он наберётся сил, окрепнет и пойдёт с прямой спиной. Скоро увидим, что у нас вышло. Вот, дружище мой Цветанка, что сегодня случилось! И расслабься ты уже. — Ладонь Бенеды дважды слегка хлопнула Цветанку по плечу. Крепко затянувшись трубкой, Бенеда выпустила дым ртом и ноздрями. Её глаза сияли воодушевлением и казались слегка хмельными, но в их глубине словно буравчики сидели — пристальные, проницательные. — Я в этом ничего не смыслю совсем, — призналась Цветанка. — Но ты так рассказываешь, что заслушаться можно. Бенеда рассмеялась, обнажив крепкие зубы с чуть удлинёнными клыками — меньше, чем у оборотней, но крупнее человеческих. — А я не раз говорила, что у Бенеды — дар рассказчика и преподавателя, — сказала навья с пронзительными глазами, столь похожая на Севергу. — Она умеет объяснять. Но она считает, что преподавать ей пока рано. — Матушка, ты же знаешь, что у меня куча работы в больнице, — засмеялась Бенеда. — Я людей лечить должна, куда мне ещё преподавание... Эта синеглазая навья и была госпожой Рамут — обладательницей целительного камня. Сперва она казалась суровой — из-за пронизывающего взгляда льдисто-голубых глаз и жёстко сложенных губ, но, присмотревшись лучше, Цветанка ощутила к ней безотчётное доверие и приязнь. Чем-то она напоминала Радимиру: была такой же спокойной, рассудительной, мудрой. Светлана уже сообщила ей, что хочет взять Цветанку с собой, объяснив, как много та для неё значит, и Рамут не колебалась с ответом ни мгновения. — Как только будет получено разрешение от государыни Огнеславы, приходи в больницу, — сказала она Цветанке. — Тебе понадобится способность перемещаться сквозь проходы. Её любым оборотням даёт мой камень. Серебрица её уже получила, так как мне довелось её лечить, а вот тебя — не припомню, чтобы лечила. Дочери Рамут в зимградской лечебнице только работали, а жили в большом доме в Белых горах. Туда же собиралась перебраться после свадьбы Светлана, оставив кочевую жизнь и посвятив себя исцелению людских душевных хворей. На этой почве-то они с Драгоной и сошлись: молодая навья лечила тело, а Светлана — душу, но в целом они делали общее дело. Цветанка задумалась: даже если её пустят в Белые горы и разрешат там жить, чем она станет заниматься? Никаким иным ремеслом, кроме воровского, она не владела, да и его давно бросила, став спутницей и охранницей странствующей волшебницы. Серебрица хоть на военную службу вернулась, а что делать ей? Зависеть от Светланы и её будущей семьи не хотелось. — Что-нибудь придумаем, найдётся дело, была бы голова и руки на месте, — успокаивала Цветанку кудесница. — Не тужи прежде времени, на месте разберёмся. Не прошло и двух седмиц, как Светлана вернулась с воодушевляющей новостью: государыня Огнеслава рассмотрела прошение, и Цветанке было даровано позволение последовать за волшебницей в Белые горы. Княгиня приняла во внимание, что Цветанка была одной из тех, кто опекал и воспитывал Светлану в детстве, а значит, есть и её заслуга в том, что мир обрёл такую кудесницу. Сама Цветанка, впрочем, своего значения в становлении Светланы как волшебницы не ощущала, гораздо больше той дала Древослава, которую многие знали как бабушку Чернаву. Да и Невзора как кормилица Светланы стояла неизмеримо выше по степени важности, а Цветанка — так, на подхвате. Она лишь любила её как свой свет в окошке, и за этим светом её неприкаянное сердце шло, как за путеводной звездой. — Не принижай себя, Цветик, — с нежностью глядя Цветанке в глаза, сказала Светлана. — Было бы у тебя молоко — и ты кормила бы... Но молоко — пища для тела, а любовь — жизненный двигатель души. Вы все мои учителя, каждый учил чему-то своему. Ты зажгла в моей душе свет любви. Поверь, без этого я не стала бы той, кто я есть сейчас. Ты — часть меня, неотъемлемая и неоценимая. Но мне хочется, чтобы ты жила не только мной и ради меня. Ради себя — тоже. Или ради кого-то ещё. Не растворяйся во мне, Цветик, не теряй себя. Пусть у тебя тоже будет своя жизнь. Своя, понимаешь? С этими словами Светлана шутливо-ласково нажала на кончик носа Цветанки и поцеловала в обе щеки.*
Будинке дом госпожи Рамут показался сказочным дворцом. Перебравшись в Белые горы, она действительно попала в удивительную сказку! У неё была своя комната с окном в сад, а рядом с кроватью висели люльки её малышей. В окно виднелась огуречная теплица, где госпожа Рамут срывала эти зелёные плоды для своего любимого крошева: огурцы, зелёный лук, петрушка, варёное яйцо и сметана, щепотка соли по вкусу. Ещё госпожа Рамут любила пить отвар тэи в садовой беседке. Этот напиток показался Будинке терпковатым, но если добавить чуть мёда или сливок, то получалось очень даже приятно. Но самым удивительным свойством дома была одушевлённость. Он разговаривал, принимал распоряжения хозяев, сам себя убирал, стирал одежду жильцов и готовил для них еду. Наиболее утомительные обязанности, которые прежде в доме мужа лежали на хрупких плечах Будинки, теперь были с неё сняты. Она могла заниматься только своими детьми. Причём никакой стирки пелёнок вручную — всё делал дом. Будинка получала их уже чистыми и отглаженными. Дети пачкали их стопками, и стопки же возвращались к ней в безупречном виде. Временами она вскакивала в холодном поту: печь-то не затопила! Ох, сейчас как ворвётся разъярённая свекровь, как закричит: «Чего на постели разлеглась, ноги вытянула, лентяйка?!» А спустя миг, протирая слипающиеся ошалелые глаза, Будинка понимала: не нужно никакую печку топить, и нет больше свекровки-змеюки, не ворваться ей сюда, далеко она!.. А нынешняя мягкая постель — не чета лежанке, на которой ей приходилось спать в том доме. И никто с неё не гонит. Свекровь, бывало, нарочно ей, усталой от возни с малыми детками, спать не давала. Так и маялась Будинка: и ночью не выспишься, и днём не отдохнуть: дела, заботы, одно за другим, будь они неладны! Как рабыня бесправная, вечно ругаемая и избиваемая жестокими хозяевами, трудилась она, и труду тому безрадостному не было конца и края. И за водой бегать не нужно, нет надобности таскать тяжёлые вёдра. У Будинки была собственная комната для омовения. Там стояла удивительная вещь — купель. Туда сама собой наливалась тёплая вода, стоило только приказать. Хоть каждый день мойся. Рядом всегда лежал брусочек душистого мыла, но имелся и привычный для Будинки древесный щёлок и отвар мыльного корня. Мылом она пользовалась очень бережно. К хорошему привыкаешь быстро. Сперва Будинка была готова каждый раз рыдать от благодарности, когда дом подавал ей завтрак в постель, а потом ничего, втянулась... И всё равно всякий раз благодарила, ведь знала: дом-то живой. Значит, наверно, и ему доброе слово приятно. Было удивительно и забавно разговаривать с ним, как с живым существом, и Будинка придумывала ему разные ласковые прозвания: домушка, домик, домочек. А иной раз по стенке гладила, приговаривая: — Уж ты мой хороший дружочек, домушка-домочек! Всё живое любит ласку да добро, вот она и дом норовила приласкать. Она и с вещами разговаривала, ведь они были частью домашней обстановки. В доме мужа дети спали очень плохо, самой Будинке покоя не давали, а здесь, когда она стала ежедневно пить воду из Тиши и есть по ложечке тихорощенского мёда, который доставала для молодой матери добрая госпожа Радимира, и малыши стали спокойными. Будинка и их поила этой водицей. Удивительная это была вода! Когда надо было взбодриться — бодрила, а когда требовалось успокоение — утихомиривала, а мёд, прозрачный, как слеза, с крошечными золотыми блёстками света внутри, давал много сил. И всё-таки, как хорошо ни жилось Будинке в доме госпожи Рамут, а накрывали её порой какие-то странные приступы: вдруг становилось трудно дышать, сердце дико колотилось и рвалось из груди наружу, как пойманная птица — ни с того ни с сего. Ужас охватывал, и казалось ей, будто она вот-вот жизни лишится. Кудесница Светлана сказала: — Это жестокость, которую ты от мужа вынесла, всё ещё сказывается. Ничего, прогоним приступы твои. Волшебница рисовала пальцем золотое кружево, и узор, колыхаясь, сеточкой охватывал голову Будинки. Тело становилось лёгким-лёгким, словно она парила в пустоте — мягкой, ласковой, блаженной. И, раскатываясь чарующим эхом, со всех сторон окружал её голос Светланы: — Успокаивается душа твоя, и всё дурное изглаживается, стирается, забывается... Уходит весь страх, вся боль за леса далёкие, за горы высокие, за моря глубокие... После таких погружений просыпалась Будинка освежённой, расслабленной, а на душе было так тихо, беззаботно, хорошо и светло, что улыбка сама расцветала на губах. Её сердце наполняли покой и счастье. Светлана, сидя рядом, улыбалась: — Ты здесь среди друзей, голубушка. Больше никогда и никому не будет позволено тебя обидеть. Будинка, никогда не видевшая столько добра сразу, временами даже плакала, но это были хорошие слёзы. От них бегали сладкие мурашки по коже, голова чуть тяжелела, но из груди уходило что-то горько-жгучее, безнадёжное, унылое. К госпоже Рамут питала она глубочайшее благоговение и почтение, боялась глупым, неловким словом или делом рассердить хозяйку дома. Ещё жил в ней страх: а вдруг выгонят? Но госпожа Рамут никогда не сердилась, не повышала голоса, разговаривала мягко и спокойно. Одним-двумя словами она была способна рассеять все тревоги и страхи Будинки, и та прониклась к хозяйке дома пылкой преданностью. Ей хотелось услужить хоть чем-нибудь, и даже жаль порой становилось, что дом сам всё делал. Будинке хотелось своими руками готовить для госпожи Рамут её любимое крошево с огурцами, зеленью и яйцом, и это было бы ей в радость, а не в тягость. Когда служишь тому, кого любишь и уважаешь, это становится не обязанностью, а удовольствием. Пока дети спали, Будинка шила. Она в этом деле была очень способной, и стоило ей раз увидеть рубашку старшей навьи, как она тут же сообразила, как её скроить и сшить. Получилось очень хорошо, госпоже Рамут понравилось, и Будинка была страшно рада и горда, что угодила. Покрой у рубашек был не таков, как у белогорских, навьи носили наряды, к которым привыкли в своём мире; Рамут заказывала одежду у портного-соотечественника, то же делали её дочери. Но у Будинки получалось не хуже, а денег за работу она совсем не брала. Она была счастлива просто жить здесь, окружённая добром и заботой. Конечно, времени на шитьё из-за детей у неё было не так много, но не отблагодарить хоть какой-то услугой она не могла. Госпожа Рамут заказала мастерицам-древоделям небольшой деревянный навес, под которым можно было подвесить детские люльки. Там малыши могли спать на свежем воздухе в тёплую погоду, а Будинка изыскивала хотя бы полчасика, чтобы покопаться в саду. Она познакомилась с Ладой, ещё одной дочерью госпожи Рамут, и узнала, что такое садовая волшба. Ей страшно захотелось этому хоть чуть-чуть научиться, и Лада сказала с улыбкой: — Ну, давай попробуем. Она начала двигать пальцами, и в её руках скатывался сгусток золотого света — наподобие того, которым колдовала Светлана. Шарик завис над её ладонью, и Лада легонько подула... Сгусток внезапно прыгнул Будинке прямо в лоб! Её качнуло, в ушах слегка зазвенело, но ничего особенно страшного в этом не было, только удивительно и чудно. — Я поделилась с тобой своей силой, — объяснила Лада. — Пробуй. Ничего трудного в этом нет, надо просто окутывать растения любовью и желать им скорого роста и хорошего урожая. Ты сама будешь чувствовать, что и как нужно сделать, эта сила повинуется твоей малейшей мысли. Волшбой можно действовать не только на растения, но и на землю, на воду для полива. А ещё ты сможешь чувствовать и понимать, что растению нужно: водицы оно хочет, или, скажем, захворало... Хворь можно волшбой прогнать. Будинка обвела взглядом вокруг себя. Сад был очень ухоженный — благодаря трудам Лады, конечно. Даже не углядишь, что можно исправить, тут и так всё хорошо, опытная хозяйка за ним следила. Но нашёлся-таки увядший цветок, и Будинка занесла над ним руку, желая, чтобы он воспрянул. Чудо! С её пальцев начала падать золотистая пыльца, и цветок поднял головку, его пожухшие лепестки расправились. Оказалось, у цветка был надломлен стебель, оттого он и повял. Стебель восстановился, и цветок ожил. — Ой! — обрадовалась Будинка. — Получается! С этого дня она стала уделять время возне в саду — хоть по чуть-чуть, но ежедневно, а Лада, которая приходила довольно часто, подсказывала и учила её всякий раз чему-то новому. Про шитьё Будинка тоже не забывала. И вот что удивительно: если в доме мужа, будучи нагруженной работой и обязанностями сверх всякой возможной меры, она свою домашнюю повинность ненавидела, то здесь, делая всё с охотой и интересом, даже усталости не чувствовала. И дети совсем не обременяли, росли здоровыми и спокойными. А ещё у Будинки от ополаскивания волос водой из Тиши проплешина на голове зарастала с удивительной скоростью. За пару месяцев волосы на том участке достигли плеча, прочие тоже удлинились и стали ещё краше. После рождения детей немало их выпало, но теперь лезли новые. Будинка и в целом похорошела, от сытной еды щёчки немного округлились, появился румянец. Вот только кому её краса нужна? Об этом и думать не хотелось, как вспоминала мужа — вздрагивала, тошно становилось до жжения под ложечкой, до какого-то дикого ёканья внутри. Она не хотела ничего и никого. Ей бы деток вырастить да госпоже Рамут отплатить за её добро. Уж за неё Будинка была готова жизнь отдать! Если бы её спросили, она бы ответила, что выбирает служить хозяйке этого дома до скончания своего века. И никого преданнее, чем она, на свете сыскать было бы нельзя! Однажды в середине последнего летнего месяца зарева Будинка собирала в саду яблоки, а её полугодовалые близнецы находились на огороженной заборчиком площадке под навесом. Они пытались ползать и возились с выточенными из дерева игрушками. Хоть и родились они в один день, но уже сейчас у них проявлялся разный нрав: Ку́дря — шебутной и весёлый, Барну́та — задумчивый и неторопливый. Набрав очередную корзину румяных, душистых плодов, Будинка устремилась с нею в хозяйственную пристройку... И застыла, увидев рядом с детьми незнакомого светловолосого паренька. Он был невысок ростом — может, всего на полвершка выше самой Будинки, но голубой кафтан с красной вышивкой, подпоясанный алым кушаком, сидел на нём ловко, подчёркивая его крепкое, налитое упругой силой туловище. Обут он был в чёрные сапоги с кисточками на голенищах, его золотистые волосы лежали волнистой шапочкой с задорно вьющейся чёлкой, зачёсанной набок, а на висках и затылке были короткими. Паренёк «шагал» ногами деревянной куколки по перилам ограждения, а Кудря внимательно следил за игрушкой. — Иду, гуляю, никого не замечаю, — приговаривал паренёк хрипловатым голосом, не очень похожим на мужской — скорее, как у подростка. — Иду, песни пою, под ноги не смотрю... И в ямку — бух! — С этими словами он уронил куколку с перил, а Кудря заливисто рассмеялся. Его брат Барнута наблюдал за этим с недоумением: мол, что в этом смешного? А паренёк, уставившись на Будинку летне-васильковыми, нахально-ласковыми глазами, добавил: — А это у нас, наверно, матушка пришла, яблочек принесла... Вот только зачем нам яблочки — зубов-то маловато, чтоб грызть. Разве только полюбоваться! Паренёк, мягко ступая по траве стройными ногами, безо всякого стеснения взял из корзины одно яблоко и дал поиграть детям, а второе подкинул на ладони и надкусил сам. Его клыкастый, белый оскал впился в румяный яблочный бочок, и Будинка похолодела. Кончики ушей прятались под шапочкой волос, но и так было ясно, что перед ней — оборотень. Но не женщина-кошка: те были гораздо выше ростом, да и глаза другие, и лица. Красив был парень, но в красоте его гладкого безбородого лица было что-то хищное, опасное. — Да ты не бойся, — усмехнулся он, прожевав. — Я с кудесницей Светланой в дружбе, с малых лет её знаю. Имя Светланы будто окутало Будинку мягким теплом, прогоняя холодок испуга. А Кудря тем временем требовательно закричал, протягивая ручку к парню: мол, ты чего от меня отвернулся? Давай, развлекай меня! Паренёк обернулся и с клыкастой улыбкой снова принялся сыпать прибаутками: — Как на холмике, на горке да стоит рябина го́рька... Под рябиной я сижу, на тебя, малец, гляжу. Это кто у нас такой, неженатый, холостой? А пойдём со мной плясать, красных девиц ублажать! Похоже, он сочинял эти присказки-складушки на ходу — во всяком случае, Будинка ничего подобного раньше не слыхала. — Как тебя звать? — решилась она наконец спросить странного гостя. — Цветанкой, — ответил парень. И, видя недоумение и смущение Будинки, усмехнулся: — Да, не ношу я женской одёжи. Мне так больше нравится. Всё-таки было в его, а вернее, в её васильковых очах что-то непостижимо притягательное, и Будинка ещё больше смутилась, сама не зная, почему. Привиделась вдруг ей летняя ночь, соловьиный посвист, вздох ветерка в рощице... И сама себя одёрнула: это ещё что? И откуда? — Вижу, вы уже познакомились, — раздался вдруг голос Светланы. — Вот и славно! Она, улыбаясь, шла к ним по дорожке между яблонями, и солнечные зайчики вспыхивали золотыми искрами на её одежде. На волшебнице был богато расшитый узорами летник с широкими рукавами — светло-серый с золотым шитьём, а голову покрывала белая накидка, схваченная через лоб очельем. Поравнявшись с ними, Светлана сказала: — Будинка, Цветанку я давно знаю и люблю, не опасайся её. Она будет с нами жить, государыня Огнеслава дала разрешение. От этой новости Будинка зависла в молчании. Странная гостья ворвалась в её привычную, уже наладившуюся было жизнь этаким несуразным васильковым вихрем, от которого непонятно, чего и ждать. Смутила, нарушила покой, озадачила. И очи какие бесстыжие, пристальные, с солнечными искорками в глубине и ласковым прищуром! Соловьи ещё эти... примерещились. К чему? Но яблоки нужно было собирать, и Будинка вернулась к работе. Цветанка со Светланой ушла в дом, где их встретила госпожа Рамут с дочкой Драгоной. Сама не своя от странных чувств, Будинка надкусила сочное яблоко и задумалась. Летние яблоки долго не хранились в свежем виде, их госпожа Рамут приказала переработать на брагу, чтоб из неё потом гнать что-то крепкое и хмельное. Дом с измельчением яблок справлялся сам, а Будинка только подносила плоды. Она уже привыкла к волшебству, которое творилось на кухне: стальная полукруглая сечка для рубки капусты часто-часто подскакивала, со стуком кроша яблоки в корыте, потом тяжёлый пестик сам толок их в кадке, а давшая сок кашица закладывалась в бочки для брожения. Будинка сама тяжестей не ворочала, всё делал дом. Плоды не мыл, только обтирал от пыли чистой тканью, вырезал сердцевинки, измельчал, сам и бочки в погреб ставил. Будинка стояла на лестнице-стремянке, протягивала руку к спелым яблокам, рвала и складывала в корзину, что висела у неё на локте. Как только вес урожая сильно оттянул ей руку, она собралась слезать. — Давай помогу, красавица, — раздался знакомый хрипловатый голос. Внизу стояла Цветанка, впившись в Будинку наглой синевой своих волчьих глаз. — Благодарствую, сама управлюсь, — суховато ответила Будинка. Она не знала, как слезать. Спустишься — и попадёшь прямо в эти крепкие руки. Как ускользнуть, не угодив в них? Но в самом деле, не станет же Цветанка её хватать спустя час после знакомства? Хотя... леший их знает, эти очи васильковые, что на уме у их обладательницы. — Суровая какая, — усмехнулась Цветанка. — Дай хоть корзину поднесу, тяжело ведь. — Сама, — пробормотала Будинка. И, всё-таки начав решительно слезать, пошатнулась вместе с лесенкой. Её пронзительное «ай!» раздалось на весь сад, пожалуй. Яблоки раскатились из опрокинутой корзинки, а сама Будинка, открыв зажмуренные от испуга глаза, увидела васильковые очи прямо перед собой — до жаркой дрожи близко. Цветанка держала её на руках, клыкасто улыбаясь во все зубы. Будинка замерла и притихла, сжавшись в комочек. Под рукой она ощущала твёрдость и силу плеч новой знакомой: как у мужчины-богатыря, только сложена та была всё же изящнее, да и ростом далеко не богатырша. Но сила в ней таилась завораживающая, нечеловеческая. Будинка внутренне сомлела, чувствуя себя тонким, готовым сломаться стебельком. — Да не обижу я тебя, — тепло защекотал голос Цветанки её щёку с ласковой хрипотцой. Они вместе принялись собирать рассыпанные яблоки в корзину, а потом Будинка показала, куда нести. Цветанка потрясённо глядела во все глаза на сечку, которая орудовала сама по себе. — Ого, а это что за невидимка тут трудится? — Это дом всё делает, — с некоторым превосходством постоянной жительницы над новенькой усмехнулась Будинка. — Он и стирает сам, и убирает, и готовит. Такие дома навии-зодчие строят. — Вот так чудеса в решете! — присвистнула Цветанка. — Удобно, должно быть, тут жить? — Ещё бы, — подтвердила Будинка, высыпая принесённые яблоки на большой стол. Так они и трудились: собирали яблоки и относили в хозяйственную пристройку, а дом их обрабатывал. Цветанка то и дело замирала с разинутым ртом, наблюдая за чудесным «невидимкой». — Пошли, чего встала? — легонько понукала её Будинка. — Взялась помогать, так помогай. — Пойдём, пойдём, — опомнившись, спохватывалась Цветанка. — Я просто привыкнуть никак не могу... Чудеса такие... — А ты что, чудес в жизни не видела? — усмехнулась Будинка. — У тебя же кудесница Светлана в друзьях, а она, поди, и не такое творит! — Да всякое видеть доводилось, — опять васильково-звериными чарами взгляда окутав Будинку, ответила Цветанка. — И чудесное, и страшное. Разное. Но домов таких удивительных не видала. Навии, говоришь, строят? Да, хитроумные они, чего только не выдумали! Однако, — добавила она задумчиво, — со всей своей хитроумностью войну всё-таки проиграли. — А почему проиграли? — спросила Будинка — просто так, чтобы не молчать. Они шли к яблоне, чтобы продолжить собирать урожай. Цветанка ступала мягко и бесшумно, и было в её походке что-то от плавной поступи хищного зверя. — Ты что ж, совсем никаких рассказов не слышала? — с усмешкой спросила она. — О той войне столько всего сложено — и былин, и песен, и в летописях написано. — Кое-что слышала, — слегка задетая, ответила Будинка. — Но всего знать невозможно. Послышался плач Кудри: он что-то не поделил с братом. Будинка встрепенулась и кинулась к детям. Выхватив Кудрю из ограждения, она принялась его качать и успокаивать, а Цветанка взяла себе Барнуту. Покачивая его, она приговаривала: — А знаешь, голубчик мой, почему навии проиграли? Потому что поставили всё на новое оружие из твёрдой хмари. Хмарь — это такая вещь... как бы тебе сказать? Её уж почти не осталось, после того как Калинов мост закрылся. Но для оборотней это великий помощник. По ней можно и как по ступенькам бегать, а человеку покажется, будто по воздуху... И удары ею наносить можно. Мы её видим как текучую сущность, которая радужным светом переливается, а людям она чёрной кажется. А если хмарь окунуть в холод междумирья, она станет твёрдой, и из неё можно ковать оружие. От удара таким оружием человек превращается в глыбу льда, а женщина-кошка гибнет, и ничто не может её спасти. Жрицы-кудесницы из Нави тёмной волшбой напустили густые чёрные тучи на солнце, чтоб глазам навиев-воинов было удобнее, потому что они к яркому свету Яви непривычны. А когда Калинов мост закрылся, тучи рассеялись... И клинки из твёрдой хмари растаяли, как сосульки. Да и глазам навиев стало больно. Не могли они днём, когда светло, воевать. Вот и победили их. Ты спросишь, откуда я всё это знаю? Так лет-то уже много мне. Я ту войну своими глазами видела. Но мы с Невзорой сторону навиев не приняли, хоть мы вроде и сородичи... Нам Светланку, будущую кудесницу, сберечь и вырастить надо было. — А кто это — Невзора? — осторожно спросила Будинка, ощущая зябкий холодок от рассказа Цветанки. Перед её глазами точно оживали картинки: чёрные тучи, ползущее по земле страшное тёмное войско, а ему навстречу — светлое войско дочерей Лалады в сверкающих доспехах. — Это ещё одна моя соплеменница, — ответила Цветанка, бережно прижимая к себе малыша и ласково вороша его кудряшки на макушке. — Сильная, мудрая. Телом — Марушин пёс, но душой — человек. Она Светлану своим молоком выкормила, потому что настоящая матушка нашей кудесницы померла в родах. Невзора теперь вожак стаи. Глава большого лесного семейства оборотней. Из окна высунулась госпожа Радимира. — Цветанка! Будинка! Идите к столу, обед готов! Малышей пришлось взять с собой: не оставлять же их под навесом одних. За обедом собралось всё семейство: госпожа Рамут с супругой Радимирой, Драгона, Минушь и Бенеда, а также Светлана. На столе главенствовал душистый яблочный пирог, а кроме него — пшённая каша с куриным мясом, луком и морковью, запечённая рыба. Госпожа Рамут мясного не ела, довольствовалась яблочным пирогом, а также блинчиками с творогом и кусочками обжаренного козьего сыра с ягодной подливкой. Радимира налегала на рыбу и кашу с курятиной, воздала должное и пирогу. — Хорош урожай яблок нынче, — сказала она. И обратилась к супруге: — Любушка моя, ты столько браги поставила, что мы все упьёмся твоей настоечкой! Обед прошёл по-семейному уютно. Светлана сидела красивая, как невеста — впрочем, она и была таковой, поскольку свадьба предстояла совсем скоро, в конце первого осеннего месяца. Вечером Будинке никак не удавалось угомонить детей: оба были сытыми и сухими, здоровыми, но Кудря хныкал. Барнута вроде начинал засыпать, но нытьё братца будило его, и он принимался недовольно кукситься и вторить ему. Будинка их уж и водицей из Тиши поила, и укачивала, и песенки пела — без толку. Окно комнаты было приоткрыто, и вдруг из сада донеслась песня: Ой, соловушка, Не буди ты на заре, Сладкой песенкой в сад не зови. Голос чудный твой Для меня меча острей — Сердце ранит он мне до крови. Светла реченька, А на дне — холодный ил, Чёлн играет с волной голубой. Возле речки той Ладо голову сложил, Разлучил нас навек смертный бой. Там, где кровушку Ладо родный мой пролил, Алым ягодкам нету числа. Белы косточки Чёрный ворон растащил, Верный меч мурава оплела. Сяду я в челнок, На тот берег приплыву И к траве-мураве припаду. Алых ягодок Полну пригоршню нарву, Изолью я слезою беду. Ой, соловушка, Нежных песен ты не пой, Не глумись над печальной вдовой. Полети-ка в сад Ты к счастливице той, Чей любимый вернулся домой. Голос казался знакомым до дрожи. Звучал он как будто негромко, но песня сама влетала на ночных крыльях в окно, щекоча душу печалью. Кудря, прислушиваясь, замолк, его братец тоже. Песня стихла, но малыши вскоре мирно засопели, будто и не было недавних прихотей и выкрутасов. Будинка, удивлённая столь сильным успокоительным воздействием песни, прошептала: — Домик, приглуши свет! Испускающие серебристо-лунное сияние стены начали тускнеть, вскоре осталось лишь совсем слабое мерцание по углам, не мешавшее спать. Будинка высунулась в окно, вдыхая ночную прохладу, и ждала, не раздастся ли снова песня... Пахло яблоком-падалицей, веяло холодком — предвестником скорой осени. Не зябко ли там певице, если она ещё в саду? Не утерпев, Будинка тихонько спустилась и вышла, кутая плечи в большой шерстяной платок. И впрямь осенью пахло — призраком, маячившим в туманной дали. Но любимые госпожой Рамут огурцы в парнике благоденствовали и плодоносили: там Лада установила подходящее для них тепло. Ещё пахло мятой, что росла у колодца, да поздними цветами. — Чего не спишь, Будинка? Та вздрогнула от неожиданности: перед ней, как из-под земли, появилась Цветанка. Во тьме её глаза мерцали желтоватыми огоньками. Будинка попятилась. — Не страшись, — тихо проговорила Цветанка. — С глазами ничего поделать не могу, ночью светятся. Звук её живого человеческого голоса ослаблял жутковатое впечатление. Не зверское завывание, не рык чудовища — обычный голос, чуть грустный. — Что ты, голубка? Поздно уж, спать пора. — Цветанка приблизилась, легонько обхватила Будинку за плечи. Та немного съёжилась. — Да детушек никак угомонить не могла, — пробормотала она. — А запела ты — и они успокоились. — Старая песня, — вздохнула Цветанка. — Она — боль моя давняя, любовь моя ушедшая. Они присели в беседке. Будинка не противилась обнимающей за плечи руке: тёплая сила в ней пробуждала тучи мурашек, но что-то щемяще-сладкое было в этой дрожи. — Расскажи ещё про войну, — попросила она. — Зачем, милая? Про войну — страшно. — Тёплый голос Цветанки щекотал ухо, и, если не смотреть на огоньки глаз, то вроде и не жутко. — Я лучше тебе сказку расскажу. Жила одна девочка по кличке Заяц... Почему Заяц? За ноги быстрые так прозвали. Жила она в городе Гудке с бабушкой Чернавой, слепой ведуньей, а о себе говорила в мужском роде — так далее и буду говорить: Заяц — он. И вот однажды Заяц с мальчишками-приятелями решил набрать яблок в купеческом саду... А в саду пела девочка... Девочка с глазами цвета самой тёмной вишни. Вот эту песню про соловушку и пела она. И Зайцу так захотелось эту девочку поцеловать, что он чуть не упал с яблони. Девочку звали Нежаной, она была купеческой дочкой. Не ровня нищему Зайцу. Встречались они тайком, Нежана Зайца грамоте учила и угощала вишней в меду. А потом они расстались... Нежану выдали замуж за знатного человека вдвое старше её. А Заяц стал оборотнем... Не спрашивай, как, иначе сказку и до утра не закончишь... И вот вернулся однажды зимой Заяц в Гудок — и услышал знакомую песню и знакомый голос. То пела Нежана. Она носила ребёнка от своего жестокого мужа, который бил её и душил, чтоб она не могла петь. Но она всё равно пела... И Заяц перемахнул через высокий забор и забрал Нежану с собой. Они стали жить в лесном домике... А потом у Нежаны начались роды... Она изошла кровью и умерла, но её маленькая дочурка осталась. Что делать Зайцу? Молока нет, как кормить дитя? Заяц уже отдал девочку в семью, где её стала бы кормить женщина, которая сама недавно родила. Но потом пришла женщина-оборотень по имени Невзора, и Заяц забрал дочку Нежаны назад. И Невзора выкормила её. Назвали дитя Светланой... Для Зайца она стала светом в окошке... Всем, что есть у него самого дорогого. Но сердце его так и осталось неприкаянным, нет у него дома и приюта, где оно могло бы согреться. Вот и сказочке конец... А кто слушал — молодец. — И губы Цветанки нежно, невесомо коснулись виска Будинки со вздохом. То ли в поцелуе, то ли — просто так. Острая, мертвящая печаль пронзила Будинку — то ли от услышанного, то ли от воспоминаний о собственной жизни, эхо которых всколыхнулось в её душе. Наверно, от невыносимой смеси всего этого она и заплакала. Объятия Цветанки стали крепче и нежнее. — Ну, ну... Знаю, что тебе тоже несладко пришлось, горлинка. Светлана рассказывала. Поплачь, если хочешь, отпусти всё, что было в прошлом. Но не плачь слишком долго, а то глазки покраснеют. Будинка всхлипывала, сотрясаясь всем телом. Её душу нестерпимо выкручивало от пронзительной боли, рыдания душили и саднили в горле. Легкое касание губ Цветанки на её лбу не прерывалось, руки крепко обнимали, не давали сердцу рассыпаться на осколки. Никогда прежде Будинка не знала таких сильных, тёплых и одновременно нежных рук. Они не причиняли боли, не угрожали расправой, их сила превышала людскую многократно, но была столь бережной, что даже самое хрупкое и измученное сердце оставалось невредимым. — Зайчик, — всхлипнула Будинка, поднимая руку и не решаясь дотронуться до лица Цветанки. — Это же ты в сказке, да? — Я, милая. Кто же ещё? — Губы Цветанки не улыбались, но грустная ласка мерцала в глазах. — Ты хороший, Зайчик... Ты прости меня, ладно? Прости, что твоих глаз испугалась... Я не боюсь... Цветанка сама прильнула щекой к замершей в нерешительности руке Будинки, глядя пристально, внимательно. Щека была гладкая, чуть прохладная. — Это прозвище мне больше не подходит... Я уже не заяц, а волк, — усмехнулась она, приподняв губу и показав внушительные клыки. — Ты меня и этим не напугаешь, — сквозь слёзы засмеялась Будинка. Цветанка не спешила. Её объятия были бережными, не давили и не пугали настойчивостью, женщине в них хотелось остаться самой, без принуждения. Будинка обняла её в ответ и склонила голову на плечо. Она была благодарна и за эту бережность, и за науку о том, какими на самом деле могут быть объятия — настоящие, нежные. Светлана её тоже обнимала, но то были скорее материнские объятия, а эти — другие, чувственные. Но они не переступали черту, за которую Будинка ещё боялась перейти. Они лишь показывали, как оно по-настоящему бывает.