Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Юность Молчаны выпала на нелёгкие для Белых гор времена. Из Нави пришло несметное войско, и дочерям Лалады пришлось вступить в войну. Её родительница-кошка была воительницей — одной из старших дружинниц, командовавшей пятью сотнями ратниц. Звали её Дажиславой. В первые же дни войны она отправилась на подмогу Светлореченскому княжеству, на которое обрушился удар Павшей рати. Три сестрицы Молчаны, тоже воительницы, разделили с родительницей Дажиславой ратный подвиг — отчаянный, доблестный, но обречённый... Слишком страшна была мертвящая сила Павшей рати, сметавшей всё на своём пути. И люди, и женщины-кошки несли огромные потери.             — Это невиданная доселе злая сила, — с горечью и отчаянием шептала матушка Комóрица, сидя у окна светёлки и устремив тоскующий взор на полог туч, скрывший солнце. — Даже белогорское оружие не может ему противостоять... А они все там, наши родненькие... Что с ними будет?             Молчана не знала, что сказать. Её душа тоже застыла в леденящем ожидании. И родительница Дажислава, и сестрицы были сейчас там, в гибельной гуще битвы, и почти не теплилась надежда, что они останутся живы... Слишком страшные вести доходили оттуда. И люди, и кошки гибли сотнями и тысячами. Павшая рать сметала всех и вся. Такой смертоносной тёмной силищи ещё не видывал белый свет. Она ломала жизни, как хрупкие соломинки, и души юной Молчаны и матушки Коморицы помертвели, словно пеплом покрывшись. Сердца болели за родных и любимых, и ледяное дыхание погибели обступало беспросветностью. Невозможно там выжить... Их родные воительницы храбро исполняли свой долг, иначе они и не могли, но предчувствие неминуемой беды в считанные дни состарило матушку Коморицу. Она почти не спала и не ела, вознося Лаладе молитвы. Да только что в том толку? Чуяла душа: не вернётся лада с битвы...             Ранним утром, мало чем отличавшимся от ночи, порог их дома переступила одна из младших дружинниц — в потрёпанном плаще и грязных сапогах, со стылым отблеском страшной сечи в светлых глазах. Эти глаза видели много смертей. Молчана стояла на верхней ступеньке лестницы, не чувствуя в онемевших ногах достаточно силы, чтобы спуститься. Она видела, как дружинница остановилась и выпрямилась перед матушкой, гулко щёлкнув каблуками. Леденящей скорбью веяло от этой подчёркнутой почтительности, боль утраты дышала морозом в красивой торжественной позе стройной рослой воительницы. Сняв шлем и поправив примятые им короткие русые волосы, остриженные круглой шапочкой, дружинница проговорила:             — Крепись, мать... И супруга твоя, и дочери — все полегли в бою с Павшей ратью. О погребении их не беспокойся, мы об этом позаботимся. Их предадут погребальному костру.             Колени матушки подогнулись, и она начала оседать на пол. Гостья, принёсшая скорбную весть, была начеку — не дала ей упасть, подхватив на руки. Молчана хотела кинуться к матушке, но у неё самой ноги отнялись, а нутро помертвело. Только перила лестницы удержали её от падения. Услышав шорох, дружинница вскинула взгляд — суровый, пронзительный. У неё, наверно, не осталось душевных сил соболезновать, подумалось Молчане. Столько смертей вокруг...             — Дéвица, принеси воды! — сказала горестная вестница.             Молчане бы самой кто водички принёс, но строгий взор дружинницы призывал её не раскисать, быть сильной ради матушки. И девушка исполнила просьбу. Правда, руки плохо повиновались, и один кубок она расплескала, пришлось наливать снова. Дружинница, принимая сосуд, коснулась руки девушки своей твёрдой тёплой рукой, и было в этом касании гораздо больше, чем в тысяче самых проникновенных слов сочувствия.             Матушка очнулась, но её взгляд был невидящим, мутным. Молчана, взглянув на доблестную ратницу, которая, должно быть, пришла к ним из самой гущи битвы, сообразила, что и той не помешало бы испить водицы. Ей она принесла и кубок для питья, и кувшин для умывания с чистым рушником.             — Благодарю, милая девица, — проговорила дружинница. Её голос и глаза потеплели.             Жадно влив в себя воду и умыв лицо, она поцеловала Молчану в щёку.             — Крепись, сестрёнка. У тебя есть ещё родные?             — Тётушка... Сестра матушки Дажиславы, — пролепетала девушка.             — Тоже воюет?             — Нет, она оружейница, её руки нужны в мастерской... Её война — там, у наковальни.             Гостья кивнула.             — Это хорошо... Значит, вы с матушкой не одни. Мне пора... Благодарю, сестрёнка, прощай. Береги матушку.             Вошла она с леденящей торжественностью, а прощалась уже с теплом. Даря ей ответный поцелуй, Молчана ощутила от неё запах, который определила бы как запах битвы и смерти. Пот, кровь, железо, ещё что-то незнакомое, тревожащее. Взгляд воительницы заблестел, став пристально-ласковым, и не успела Молчана пискнуть, как её ещё не целованные избранницей уста утонули, накрытые жаркими, жадными губами гостьи. Она была так ошеломлена, что даже не воспротивилась проникшей к ней в рот непрошеной, нежданной и внезапной ласке, которая просто затопила её до самого сердца, до горячей дурноты в груди. Гостья пила мягкую, как роса, чистоту её губ жадными глотками, а потом облизнулась, будто оторвалась от кубка со сладким хмельным мёдом.             — Прости, милая, — виновато улыбнулась она. — Возможно, что уже завтра я погибну. Сладость твоих уст останется со мной до моего последнего мига. Прощай.             И она ушла, а Молчана ещё долго стояла неподвижно, потрясённая. Она была невинной девицей, не встретившей свою ладу, и ещё никто не приникал к её губам столь страстным чувственным поцелуем. Это было и сумасбродно, и возмутительно, и нахально, но вместе с тем горько и отчаянно. Для неё этот поцелуй был первым, а для дружинницы — не исключено, что последним. Начало и конец встретились в одной точке, замыкаясь в надорванном утратой сердце девушки в невыносимое жгучее кольцо.             Но беда пришла не одна: странность взгляда матушки оказалась внезапно поразившей её слепотой.             — Почему так темно? Молчана, доченька, где ты? — плачущим шёпотом бормотала она.             — Матушка, вот она я! Я здесь! — испуганно повторяла Молчана.             Родительница цеплялась за рукав её рубашки, исступлённо ощупывая.             — Я ничего не вижу! Мрак... Мрак настал! — издала она горестный вопль. — Это они? Это враги сделали тьму?             Молчана не знала, как ей объяснить. Она только гладила матушку по бледным щекам.             Тётя Курьяна, явившаяся к ним в дом в обеденный час, была близнецом Дажиславы. Отличалась она от сестры только причёской оружейницы и отсутствующим левым глазом, который она потеряла ещё во время своего ученичества — волшба отскочила. Но и с одним глазом она прекрасно управлялась с работой. Под бровью у неё остался неизгладимый рубец, который она не считала необходимым прикрывать повязкой. Увечье не помешало ей найти свою избранницу, и сейчас у Курьяны была большая семья — шесть дочерей-кошек и две девы.             — Знаю, всё знаю, — промолвила она, заключая Молчану в могучие объятия. — Моя ж ты родненькая... Ну ничего, ничего, вы с матушкой не одни.             У неё с сестрой и голоса были один в один, и у Молчаны вырвалось рыдание — первое с момента получения горестных вестей.             — Моя ж ты голубушка, доченька, — приговаривала Курьяна, поглаживая девушку по лопатке, по волосам. — Дитятко ты моё...             Молчана обливалась горячими слезами, слушая такой знакомый, такой родной голос...             — Дажислава... Ты ли это? Ты ли это вернулась, ненаглядная моя? — раздалось вдруг.             Это незрячая матушка Коморица, услышав знакомый голос, уцепилась сознанием за безумную надежду. Она стояла, держась за дверной косяк одной рукой, а второй слепо щупала пространство перед собой. На её залитом слезами лице была написана неизъяснимая, исступлённая радость с жутковатой примесью сумасшествия.             Курьяна не сразу нашлась, что ответить вдове сестры. Она приблизилась и бережно приняла её дрожащую руку на свою большую рабочую ладонь.             — Коморица, сестрица... Это я, Курьяна. Ты разве не видишь, не узнаёшь меня?             — Тётушка, — прошептала Молчана. — Матушку, когда принесли известие о... о том, что все наши кошки пали в бою, сразила слепота в тот же миг. Она не видит тебя, но слышит голос... А они у вас с матушкой Дажиславой как две капли воды похожи.             — Ох, вот же ещё беда-то! — скорбно поразилась Курьяна. — Я на мир только одним глазом гляжу, а у Коморицы оба закрылись... Ну ничего, ничего, попробуем помочь горю!             Коморица ощупывала её, пытаясь распознать, кто перед ней. Когда её ладонь коснулась гладкого черепа родственницы и её косицы, она всё поняла и забилась в рыдании. Её рот раскрывался в безмолвном крике, и это было пострашнее, чем крик слышимый. Курьяна подхватила её на руки и отнесла в опочивальню.             Там она уложила её на постель и стала вливать в её невидящие очи целительный свет Лалады, приговаривая:             — Ну же, глазки, открывайтесь... Давайте, милые, светлым именем Лалады вас заклинаю, могучей силушкой Лалады вас наполняю!             Столько ласки, столько искренней заботы и сострадания было в её голосе, что сердце девушки сжалось в ответном порыве родственной приязни. Она с детства очень любила тётушку Курьяну, а та отвечала ей самой нежной привязанностью. Молчана была самой любимой из всех её племянниц.             Увы, ничего не выходило, глаза Коморицы оставались незрячими.             — Ума не приложу, что же это! — озадаченно скребла гладкий затылок Курьяна. — Вижу, что здоровы глаза, но почему-то не смотрят на белый свет. Нет в них никакого телесного изъяна, и должны бы они видеть, но что-то не даёт им... Уж не горе ли горькое, не беда ли злая, что на твоё сердце, сестрица, тяжко обрушилась?             — Мне всё равно, — простонала Коморица. — Не хочу смотреть на мир, в котором нет уж моей ладушки и детушек моих!             — Так ведь у тебя одна дочурка осталась — Молчанушка, — ласково увещевала оружейница. — И какая красавица! Как же на такую красоту не любоваться?             Ничего не ответила Коморица, замкнувшаяся в своём горе, а слепота усугубляла эту замкнутость, отгораживая её от окружающих. Она стала ко всему равнодушна. Она не возражала, когда сестра погибшей супруги выразила готовность забрать обеих осиротевших родственниц в свой дом: ей было всё равно, где жить.             — Пойдёшь к нам, родимая? — заглядывая племяннице в глаза, спросила Курьяна. — Негоже вам одним оставаться, да и тебе с двоюродными сестрицами всё повеселее будет, дитятко.             Молчана обняла тётушку, прильнув к её сильному плечу щекой.             — Пойду, тётушка. Благодарю тебя, моя родная.             Та поцеловала её в макушку.             — Ну, вот и славно. Собирайся, моя голубушка. И матушку собирай.             Дом у Курьяны был не такой просторный, да и семья побольше, чем у покойной сестры. Две старшие дочери пошли по её стопам и трудились вместе с родительницей в кузне; они ещё не вошли в брачный возраст и не отделились от родительской семьи. Остальные дочери-кошки воевали на западе с навиями, а девы — невесты на выданье, как и сама Молчана — жили дома. Осиротевших родственниц семья оружейницы приняла тепло и заботливо, младшим дочкам Курьяна велела ухаживать за незрячей Коморицей и во всём ей пособлять.             — Вернут ли мне останки моих родненьких? — только и спросила та, когда семья вечером собралась за столом.             — Не думаю, сестрица, — ответила оружейница негромко и мягко. — Павших сразу предают огню прямо там, на месте. Их слишком много, чтобы все тела развозить по родным домам... Некогда, сражаться надобно. Там и хоронят, где погибли.             По бледной щеке Коморицы медленно скатилась слеза. Курьяна вздохнула. Её сердце тоже болело за дочерей, которые сражались сейчас на западе... И ей тоже в любой миг могла прийти скорбная весть. Оружейниц княгиня Лесияра своим приказом освободила от военной службы: их искусные руки требовались не на ратном поле, а там, где они всегда трудились — в кузнях. Они не бились мечами, которые создавали, но их вклад в победу и без того был велик. Клинки, выкованные ими, держали другие руки.             На всех кузнечных мастерских сейчас лежала огромная рабочая нагрузка: войску требовалось оружие. Наконечники для стрел ковали десятками тысяч. Курьяна с дочерьми уходила на работу ранним утром, а возвращалась поздно вечером, почти ночью.             Молчана без лишних слов впряглась в домашнее хозяйство: помогала на кухне, убирала дом, носила обеды оружейницам в мастерскую. Она всеми силами старалась быть полезной семье тётушки, не желая становиться нахлебницей. Домашние хлопоты отчасти помогали ей отвлечься от горя: когда занимаешься делом, вроде как-то полегче, а стоит отдаться безделью — так сразу боль и накатывает. Незрячей матушке Коморице приходилось худо: даже если и хотела бы она чем-то помочь, то всё равно не смогла бы. Младшие дочки оружейницы старались её отвлекать разговорами, но то была капля в море. Слишком велико было её несчастье.             Не миновала боль утраты и семью Курьяны: вскоре принесли весть о гибели двоих её дочерей-воительниц на западе. Ещё две были покуда живы и сражались. Далеко не все тела погибших ратниц-кошек доставляли домой для погребения, чаще предавали костру там, где они пали. Страшно и горько было представить, какой вред наносился их душам такой насильственной гибелью: мёртвые тела сосны в Тихой Роще не принимали. Души всех, кого коснулось оружие навиев, уходили не в светлый Лаладин чертог, а в страшное, тёмное место, поэтому даже если и успевали раненых относить в Тихую Рощу, на посмертную участь их душ это не влияло. С тем же успехом можно было или земле их тела предать, или огню. Разницы, увы, не было.             Не было спасения от оружия из твёрдой хмари, которое принесли с собой враги. Малейшая рана, нанесённая им женщине-кошке, приводила к гибели. Двух дочерей оружейницы поглотили погребальные костры на чужбине, а третью принесли домой ещё живую, но раненную проклятым навьим клинком. Задел он её как будто не сильно — всего лишь порез на бедре, но на лице молодой кошки уже лежала печать скорой погибели. Она хотела умереть дома и просила сослуживиц отнести её туда. Те исполнили её последнюю просьбу.             Умирающую положили в комнате, где жили Молчана с матушкой Коморицей: больше было негде. Поймав на себе испуганный взгляд девушки, Одоляна слабо улыбнулась.             — Ничего, дорогие, надолго я вас не обременю, — чуть слышно произнесла она. — Тесно у нас дома, да ничего — скоро я в другое место переселюсь.             В горле девушки встал ком.             — Не говори так... Какое обременение, о чём ты, Одолянушка? — со слезами пробормотала она.             — Ничего, родная, я шучу, — проронила молодая воительница. — Не плачь, красавица...             Будь её рана от обычного оружия, уже на следующий день она выздоровела бы, но даже царапина, нанесённая клинком из твёрдой хмари, для женщины-кошки была смертельна. Людей это оружие и вовсе превращало в глыбу льда. Посеревшая от горя, точно пеплом осыпанная Курьяна нашла в себе мужество предложить отнести дочь в Тихую Рощу, покуда не поздно, но вторая родительница, матушка Сестрена, с воем вцепилась в Одоляну, не желала мириться с её гибельной участью, всё надеялась как-то исцелить рану чудесными белогорскими средствами: светом Лалады, водой из Тиши, мёдом тихорощенским. А Курьяна чуть слышно добавила:             — Девы Лалады сказывают, что душа всё равно не к Лаладе уходит, коли кого-то задело навье оружие проклятущее. Даже если и примет тело сосна, делу это не очень-то поможет. Но таков уж обычай, испокон веков дочери Лалады в соснах покой находили...             — Нет, нет, исцелим мы рану проклятую! — плакала, причитала матушка Сестрена. — Не надо Тихой Рощи, нет! Не отдадим мы Одолянушку, когтями выцарапаем, зубами выгрызем у смерти, всё что угодно станем делать, а спасём её! Нет, Курьянушка, и не говори про Тихую Рощу мне, не хочу слышать, не хочу-у-у-у!             Её слова окончились протяжным бабьим воем-причитанием.             — Холодит, — шептала Одоляна. — От раны будто холод разливается... Чую я: когда он сердца коснётся, мне конец. Хорошо хоть вас, мои родные, перед смертью увидела...             Матушка Сестрена с одержимостью пыталась лечить дочь. Её рану обмывали водой из Тиши, и это как будто уменьшало холод, но исцелить не могло. И свет Лалады, вливаемый в неё, тоже не спасал.             — И ведь пустяк какой... не рана, а царапина, — морщась с досадой, стонала Одоляна. — Проклятое навье оружие... Не убереглась я... Прости, матушка.             Матушка Сестрена, уронив голову на её плечо, беззвучно роняла слёзы. Она не рыдала, просто лежала у дочери на плече, обнимая её руками, точно крыльями. Она не отходила ни на шаг от постели Одоляны. Когда её начала брать усталость, дочь прошептала:             — Ложись, матушка, поспи...             Сестрена встрепенулась и замотала головой.             — Нет, нет, доченька, я с тобой останусь...             Лишь под утро её сморил сон, и она склонила голову на подушку Одоляны. Та чуть заметно улыбнулась и шепнула:             — Спи, родная... Я с тобою.             Сладок был сон измученной матери. Она засыпала, слыша дыхание дочери, а её рука лежала на её руке. Заснув, она не услышала, как дыхание Одоляны стихло, не почувствовала, как её рука начала холодеть.             Когда Сестрена пробудилась, Одоляна как будто спала — тихо, безмятежно, с выражением сладостного покоя на лице. Но холод её руки говорил о том, что сон этот — вечный.             Погребальный костёр устроили на обрыве над рекой. У Молчаны не было сил плакать, душа точно онемела. Она только обнимала матушку Коморицу за плечи. Та не могла видеть бушующего пламени, поглотившего тело молодой кошки, но слышала его рёв, и по её щекам катились молчаливые слёзы. Её супруга и дочери были преданы костру далеко от дома, и она не могла оплакать их останки. Сейчас, стоя у костра Одоляны, она заодно проливала слёзы и по ним.             Все мольбы Сестрены и Курьяны были лишь о том, чтобы последняя оставшаяся в живых из их дочерей-воительниц вернулась домой невредимая. Их души и сердца и так пригнуло к земле горем, куда им новое?             Когда пришла весть о том, что Павшая рать уничтожена, в душах у всех забрезжила надежда на победу в этой войне. Вернулось и солнце на небо. А когда последняя дочь-ратница прибыла домой в короткий трёхдневный отпуск, радости матушки Сестрены не было конца.             — Славница, дитятко! — рыдала она на груди у рослой, статной молодой кошки в воинском облачении. — Живая, живая! Ох, хвала Лаладе! Хвала всем богам!             — Живая, матушка, — смеялась Славница. — Я тебе больше скажу: войне скоро конец. Мы бьём навиев! Растаяло их оружие из твёрдой хмари, тучи рассеялись — теперь мы их, проклятых, прищучим!             Побывку доблестной воительницы семья отметила праздничным обедом. Сама виновница торжества крепко выпила с родительницей Курьяной — но то простительно. Оружейница утром даже на работу запоздала из-за этого, но никто ей это в упрёк и не думал ставить. Все были счастливы. Даже Коморица как будто посветлела лицом, хотя её улыбка была призрачной, а очи оставались незрячими.             И вот она, победа... Пришла, долгожданная, пришла, родимая! Вся Белогорская земля ликовала, но радость омрачалась горем от множества потерь. Много вдов осталось, много детей лишилось своих родительниц, много матерей оплакивало погибших детей. Матушка Коморица, закутанная во вдовий платок, сидела на солнышке и ловила щекой его тепло, а в яблоневой кроне над нею чирикали птицы. Теперь уж труженицы молота и наковальни не пропадали целыми днями в кузне, на обед заходили домой; проходя мимо незрячей родственницы, Курьяна её ласково окликнула, предупреждая, а потом склонилась и поцеловала в макушку.             — А, Курьянушка... Обедать пришли? — улыбнулась Коморица.             — Ага, — сказала оружейница. — И ты с нами за стол ступай — птичьим пением, чай, сыта не будешь!             — Чувствую в голосе твоём радость, сестрица, — проговорила Коморица.             — И не ошибаешься, — засмеялась Курьяна.             И повод для радости сегодня действительно был: к Серебрене, старшей из двух дочерей-дев, посваталась её избранница. Серебрена встретила её на гулянье, посвящённом Лаладиной седмице, и сегодня молодая кошка была приглашена на знакомство с семьёй своей наречённой. Матушка Сестрена с Молчаной с ног сбились, готовя праздничный обед.             Когда Молчана вышла в сад подышать свежим воздухом и отдохнуть от кухонной круговерти, её окликнул молодой, сильный голос:             — Эй, девица! Ты не сестрица ли моей ладушки?             Молчана вскинула взгляд. По дорожке сада, озарённая солнечными лучами, к ней шла та самая дружинница, принёсшая им с матушкой скорбную весть и укравшая её первый девичий поцелуй. Судя по изменениям в воинском облачении, по службе она продвинулась. Плащ на ней был уже не потрёпанный, а новенький, сапоги — чёрные с бисерным шитьём и золотыми кисточками, без малейшего пятнышка грязи. В прошлую их встречу её волосы были подстрижены очень коротко, виски и затылок были бритыми, сейчас же её голову украшала волнистая копна русых кудрей.             Похоже, молодая воительница узнала Молчану. Улыбка сбежала с её лица, глаза стали задумчивыми, а девушка вместо ответа бросилась в дом.             — Ты чего это? — удивлённо взглянула на неё матушка Сестрена. — Откуда это ты бежишь как угорелая?             — Да ничего... Не пора ли на стол подавать? — вместо ответа сказала Молчана.             — Успеем, — степенно ответила Сестрена.             И тут в кухню ворвалась счастливая Серебрена.             — Она пришла! Раяна пришла!             Та, кого назвали Раяной, уже раскланивалась с главой семейства и старшими дочерьми. Матушка Сестрена засуетилась, накрывая на стол, а Молчана старалась не встречаться глазами с гостьей. Чувствовала она себя странно. Даже сестрица Серебрена заметила ей шёпотом:             — Чего это ты, Молчанушка, весь обед как мешком по голове стукнутая?             Что Молчана могла сказать? Ни к чему двоюродной сестрице было знать, что она когда-то целовалась с её избранницей. И трудно было молодую кошку-холостячку винить за тот поцелуй: страшное тогда было время. Никто не знал, будет ли завтра жив.             Застолье продлилось до вечера. Молчану потянуло в сад — к закатным лучам и пташкам, чирикавшим в кронах деревьев. При этом ей не хотелось выглядеть праздной, и она сделала вид, что вышла по делу: взяв лейку, она принялась поливать всходы зелени на грядках. Укропчик хорошо взошёл, да и всё остальное не подкачало. Впрочем, у белогорских дев, садовых кудесниц, по-другому и не бывало.             — Даже в праздник не хочешь отдыхать, хлопотунья, — услышала она.             Девушка чуть не уронила лейку: за её плечом стояла Раяна и смотрела на неё с задумчивой улыбкой.             — Я помню тебя, красавица, — проговорила она. — Уж прости меня за мою дерзость, которую я тогда проявила... Соратницы мои гибли одна за другой, да и я сама не знала, буду ли завтра жива. Ты уж не говори Серебрене, незачем ей это знать.             — Я и не собираюсь говорить, — ответила Молчана сдержанно, подчёркнуто деловито покачивая лейкой и распределяя влагу по грядке. — А гнева или обиды на тебя не держу.             — О чём это вы тут беседуете? — послышался голос двоюродной сестры.             Серебрена шла к ним — легка на помине. Переводя удивлённый взгляд с Молчаны на избранницу, она воскликнула:             — Вы так разговариваете, будто знаете друг друга! Вы не встречались ли раньше?             Молчана поставила лейку и выпрямилась. Понимая, что всё отрицать будет глупо, она сказала:             — Да, сестрица, встречались. Раяна принесла нам с матушкой Коморицей весть о гибели всех наших кошек в бою. И отнеслась к нам с добротой и вниманием, спросила, есть ли у нас ещё родные, не одни ли мы с матушкой остались. Страшной была весть, которую она принесла, но вести можно приносить по-разному. Можно сделать это жёстко и равнодушно, а можно с почтением и мягкостью, состраданием и сердечностью. Конечно, я не могла не узнать Раяну. И не преминула ещё раз поблагодарить её за сочувствие и душевную чуткость, с которой она тогда к нам отнеслась. У тебя замечательная избранница, сестрица.             Серебрена смутилась.             — Ах, вот оно что... Печальны были обстоятельства, при которых вы познакомились... Непростое и тяжкое это дело — приносить горестные вести. Я рада, что Раяна хорошо справилась с этим. Пойдём к столу, сестрица, брось эти грядки. Сегодня праздник!             Вроде полегчало Молчане, да не совсем. Вроде правду она сказала, да не всю.             Вскоре сыграли свадьбу. Серебрена выпорхнула из родительского гнезда, а потом и её сестрица Незнанка на семейную тропинку ноги свои направила — встретила любушку-ладушку, мастерицу-древоделя. Занималась её избранница судостроением — делала ладьи крутобокие.