Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Вот уж две свадьбы в их семье сыграли, а Молчана свою суженую ждала, на гулянья в Лаладину седмицу скромно заглядывала. Не была она веселушкой-хохотушкой, держалась застенчиво, оправдывая своё имя. Лада пока не приходила к ней.             Когда две сестрицы-двоюродницы своих избранниц встретили, не беспокоилась Молчана и не тужила, верила, что придёт и её заветный час. Но вот уже и старшие тётушкины дочери-кошки отделились от родительской семьи и зажили своими домами, а суженая Молчаны всё не отыскивалась. Тут уж было впору начинать тревожиться.             Сама матушка Сестрена признавала, вздыхая:             — Засиделась ты у нас что-то, Молчанушка. Где же твоя ладушка запропастилась, какими путями ходит-бродит, почему же к тебе тропинку всё никак не отыщет?             Молчана и сама хотела бы знать, истомилось её сердце девичье. Неужели вековать ей старой девицей, вековушей жить? И утешиться, если повезёт, с вдовицей? Нет, не желала верить душа, билась голубкой в груди, роптала на судьбу. Прекрасные Лаладины вёсны приходили на землю, любящие сердца находили друг друга, создавались пары, а Молчана всё была одна. Горько ей уж стало на гуляньях появляться, каждое разочарование ложилось шрамом на сердце. Но надежда ещё теплилась. Молчана и в другую пору в окошко поглядывала: может, лада в обычный день придёт, не обязательно в Лаладину седмицу? И такое ведь нередко бывало.             Вздыхала и матушка Коморица, постаревшая и поседевшая в своём вдовстве, говорила дочери:             — Неужто не доживу я до внучек, дитятко? Клонится жизнь моя к закату, утекают силы с каждым годом... Коли бы была жива моя ладушка, твоя родительница Дажислава, может, и больше было бы силушки у меня, подпитывала бы она меня светом Лалады... А так — таю я, как свечка, иссякает лампадка жизни моей, кончается масло в ней...             Что могла ответить Молчана? Горьким осенним дождём падали матушкины слова ей на сердце, уставшее от бесплодного ожидания и одиночества.             — Ох, матушка, не трави ты душу мне! — не вытерпев, воскликнула она и выбежала из дома.             Укрылась она в тенистом уголке сада и дала волю слезам. Что за доля её горькая, одинокая? Невмоготу уж было ей быть обузой для тётушки Курьяны. Та, добрая душа, никогда ей этого не скажет, но ведь ела Молчана хлеб оружейницы, пóтом заработанный, сидела на её шее, девица перезрелая, вековуша одинокая! Да, по хозяйству помогала, но что за жизнь у неё — пустая, бесплодная, без света любви взаимной? Без ладушки родной, единственной!             Глянула она на своё отражение в тёмном прудике с кувшинками. Коса девичья тёмно-русая, в руку толщиной, очи большие, под опахалами ресниц, брови соболиные... Да только на что ей краса, коли нет той, кто её в уста поцелует и стан её кольцом объятий обовьёт? Кошки-холостячки заглядывались на неё, конечно, намёки делали, да только без любви, ради пустой забавы одной, не могла она себя отдавать. Над водой кружилась стрекоза... Хоть топись в этом прудике!             Но не могла Молчана так поступить. Понесла она свою беду-кручину к девам Лалады, в жреческую общину Дом-дерева при Тихой Роще: считалась эта община самой сильной, жили там самые искусные девы Лалады. Жречество в Белых горах состояло из дев-учениц, младших и старших дев-мастериц, а над ними всеми стояла Верховная Дева. Долго мялась Молчана у калитки, не решаясь позвать кого-нибудь, пока её не окликнул мягкий голос:             — Что, девица, стоишь печальная? Что за беда у тебя?             К ней шла русоволосая дева с корзинкой овощей: жрицы немало трудились на своих огородах, выращивая для себя пропитание. Благодатная земля Тихой Рощи, силой Лалады наполненная, вечно летняя, позволяла собирать три урожая в год. Поравнявшись с Молчаной, дева сказала:             — Меня звать Хранетой, я старшая дева-мастерица. А тебя как звать и что за печаль привела тебя?             Молчана назвала своё имя и тихим, печальным и робким голосом поведала о своей кручине. Тёплые, сияющие мягким медовым светом глаза жрицы смотрели внимательно и сочувственно, и это было подлинное сердечное сострадание, а не показное, из учтивости. Рассказала Молчана и о том, что война унесла жизни её родительницы Дажиславы и сестриц-кошек; о том, что матушка Коморица угасает без своей лады, во мраке слепоты... Так может и угаснуть, не став бабушкой.             — От горя слепота её, — кивнула жрица, подтверждая предположение, высказанное когда-то Курьяной. — Оттого, что не хочет она видеть мир без тех, кого она любила. Что ж, милая девица, есть у меня подозрение, отчего твоя лада не приходит к тебе... Ступай со мной.             Она впустила её на землю общины, отворив калитку, но повела не к исполинскому Дом-дереву, а в небольшую хижину, увитую девичьим виноградом. Снаружи располагался живописный навес, заплетённый этой лозой — судя по её густоте, очень старой. Под живой зелёной крышей на дощатом настиле стоял стол с двумя лавками. Внутри хижина была обставлена очень просто и скупо: снова стол, лавки, лежанка, печка. В углу находилась большая каменная купель, в которую тонкой струйкой текла чудесная вода Тиши — прямо из стены дома. Купель была утоплена в пол на довольно большую глубину — по пояс человеку. Через сточный желобок в краю купели вода утекала в отверстие в полу. Ясно было, что дом стоял на источнике — выходе подземной реки на поверхность земли. В Тихой Роще встречалось много таких источников; какие-то располагались в природных пещерах, иные имели рукотворную отделку — как, например, этот.             Хранета, поставив свою корзинку на стол, с улыбкой сказала:             — Сними свою одёжу и окунись в купель. Дабы твой взор стал чистым и восприимчивым, следует наполниться светом и силой Лалады.             Молчана застенчиво разделась до нижней сорочки. Дева Лалады протянула ей новую рубашку, украшенную особой вышивкой.             — Надень это. В вышитом узоре тоже есть сила, которая поможет твоей душе стать зрячей.             Рубашка скользнула на тело мягко и ласково, Молчана даже ощутила кожей тепло. В воду ей надлежало опуститься прямо в ней.             — Опустись в купель и расслабь своё тело, — мягким, воркующим голосом наставляла Хранета. — Ты не утонешь, не бойся. Эта чудесная вода не даст тебе утонуть, удержит тебя на плаву, ты сможешь лежать на ней, как в постели, и даже спать — ничего не случится. Доверься этой водице, она худого не допустит, только доброе.             Вода мягко охватила тело Молчаны своими горячими объятиями. Она прогревала до самого сердца, и это тепло каким-то чудесным образом начинало струиться по жилам, как приятный, ласкающий хмель. Но голова при этом оставалась ясной, мысли приобретали чистоту и прозрачность хрусталя.             — Расслабь, расслабь тело, — приговаривала жрица. — Полностью, до самого последнего пальчика. Слейся с водой, стань с нею одним целым, пусть она течёт в тебе свободно. Слушай её журчание, слушай мой голос...             Она начала напевать — мурлыкать однообразную мелодию, которая повторялась снова и снова, а журчание воды, казалось, вторило ей, обвиваясь вокруг неё прозрачным затейливым узором. Этот чарующий ритм начал укачивать Молчану, и ей показалось, что её тело растворяется, лёгкое и невесомое, в ласковом и добром пространстве бесконечной воды...             — Ты слышишь меня? — откуда-то издалека донёсся до неё голос Хранеты.             «Слы... шу», — даже не сказала, а как бы подумала в ответ Молчана.             — Хорошо, — ответила та. — Твоя душа стала зрячей и готова увидеть правду. Возможно, эта правда будет грустной. Будь готова встретиться с болью и печалью. Но пусть она тебя не страшит: она утечёт, как вода, сквозь тебя, не причинив вреда. Ты не слышишь ничего, кроме моего голоса, и повинуешься ему. Всё происходит так, как я говорю, и никак иначе. Мой голос — это твердыня, за которую ты можешь держаться и в которой можешь быть уверена. Мой голос — твой проводник в том мире, в который ты вступаешь. Это не грубый телесный мир, это мир тонкий. Держись за мой голос и ничего не страшись.             Несколько текучих мгновений в невесомости — и голос Хранеты властно произнёс:             — Ты перемещаешься в то время, когда твоя лада готовится к встрече с тобой!             И всё происходило так, как велел этот голос. Каким-то удивительным образом Молчана увидела Белые горы с высоты. Она бестелесным духом летела над ними далеко на север, пока не очутилась в небольшой кузнечной мастерской, где работала женщина-кошка с льняной косой на темени и глазами цвета мышиного горошка. Она раздувала плавильную печь.             — Тихомира! — окликнул кто-то снаружи. — Железную руду доставили!             — Иду! — отозвалась женщина-кошка.             Душа Молчаны содрогнулась от звука этого имени — такого родного, ласкового, обнимающего сердце пуховой нежностью. Она всматривалась в это пригожее и светлое лицо северянки-мастерицы и чувствовала: да, это она! Это её лада, та самая! Понимание этого распахивалось за спиной могучими светлыми крыльями. Хотелось броситься к ней, прильнуть к груди, но у Молчаны не было плотного тела, она лишь мысленно ласкала изгибы мускулистой фигуры женщины-кошки. Не было и слёз, но душа очистительно плакала, горячими толчками выдыхая: «Ла-да... Ла-да...» Но лада не могла её слышать, она была занята работой.             — А теперь ты переносишься в то время, когда над твоей ладой нависла смертельная угроза.             Молчана очутилась над полем страшной битвы. Небо застилал полог туч, сумрачная земля грохотала от лязга мечей, содрогалась от стона и крика. Летел снег. «Лада, лада, где ты?» — пела тревожная струнка в душе. И Молчану понесло в гущу боя, где Тихомира, уже в воинском облачении, пыталась защитить какую-то кареглазую молодую женщину с большим животом. Что беременная делала на поле боя? Кажется, она пела, и звук её голоса разрывал головы врагов — они лопались, как перезрелые тыквы, брошенные о стену. Голос был её оружием. Тихомира хотела защитить певицу, но вражеский воин пронзил её саму сзади... Оружие из твёрдой хмари, от него нет спасения.             Тихомира лежала на снегу, и под нею растекалась тёмная лужа, а дева-певица размозжила своим голосом голову вражеского воина, который пронзил женщину-кошку. Его череп лопнул.             Нет спасения от этого оружия! Горестное, скорбное понимание пронзило Молчану страшнее, чем меч. Вот почему лада не пришла... Она погибла.             — Теперь ты переносишься в самый конец её земного существования, — сказал голос жрицы, властный и вездесущий.             Погребальный костёр гудел, поглощая тело той, кого Молчана ждала столько лет и не дождалась. Её косу, её глаза цвета мышиного горошка, её ласковое имя. Всё... Всё стало прахом, смешанным с древесной золой.             Всё... Конец существования.             — А теперь ты переносишься к душе твоей лады, — сказал голос Хранеты.             И Молчана очутилась в саду, полном удивительного света. Это было не солнце, а иной свет — свет Лалады. Деревья в этом саду были живые, с лицами — как в Тихой Роще. Породу этих деревьев Молчана затруднялась угадать: на земле она таких не видела. Листва — изумрудно-зелёная с золотой каймой по краям, стволы — могучие и стройные, с гладкой корой телесного цвета — как человеческая кожа.             «Мы все — деревья в Саду Лалады», — слышала Молчана их шелест-песню.             Вот оно, родное лицо с глазами цвета мышиного горошка... Молчана бросилась к дереву, окликнула:             «Тихомира!»             Дерево смотрело на неё с изумлением в ясных северных глазах.             «Кто ты?» — прогудел его мыслеголос в душе у Молчаны.             «Разве ты не узнаёшь меня? Разве твоя душа не чувствует?» — бесслёзно плакала Молчана.             Глаза дерева вспыхнули узнаванием.             «Ладушка моя... Ты ли это?»             «Я, я», — плакала Молчана.             Её окутало могучим вихрем нежности, сожаления о несбывшемся, неземной светлой ласки и, конечно, любви... Тёплой, как солнце Лалады, и текучей, как вода из Тиши. Этот вихрь чувств исходил от Тихомиры.             «Прости, прости меня, лада... Мы должны были встретиться, но война встала на моём пути к тебе, — ласково и печально шелестело дерево-душа, качая Молчану в объятиях своих ветвей-рук. — Ты ждала меня?»             «Ждала, но не знала, почему ты не приходишь, — ответила Молчана, лаская волосы-листву дерева. — А теперь я это знаю...»             «Но ты сама... Почему ты здесь?» — спросило дерево.             Молчана не могла найти слов, чтобы объяснить, поэтому просто мыслями-картинками показала свой приход в общину Дом-дерева, Хранету с корзинкой овощей, купель с водой, себя в новой вышитой рубашке.             «Ты жива, на земле?» — поняло дерево.             «Да, да, — выдохнула Молчана с облегчением оттого, что ей удалось объясниться. — Хранета помогает мне говорить с тобой»..             «Прости меня, лада... Прости, что так вышло», — с бесконечной нежностью и сожалением вздохнуло дерево.             — Здравствуй, Тихомира, — раздался голос жрицы. — Через Молчану обращаюсь к тебе я, Хранета, старшая дева-мастерица общины Дом-дерева. — Скажи мне, что высшие силы говорят о возможности твоего возвращения на землю? Твоё существование насильственно прервалось, потом твоя душа попала в плен, потом была освобождена стрелой Шумилки вместе с прочими душами, пленёнными навьим оружием из твёрдой хмари, а затем ты оказалась в Саду Лалады. Но твой земной путь не был пройден до конца. Не состоялся великий замысел Лалады — любовь. Ваша с Молчаной любовь.             Дерево задумалось. А может быть, оно вслушивалось в свет, которым был наполнен этот сад?             «Мне говорят, что это возможно, — ответило оно наконец, и в его глазах сияло новое светлое выражение радости. — Это возможно при моём желании вернуться».             — А у тебя есть такое желание? — спросила Хранета.             Дерево смотрело на Молчану с задумчивой нежностью.             «К моей ладе? Да! Я хочу обнять её... Хочу поцеловать телесными губами... Хочу играть с её косами... И, покрывая поцелуями её грудь и колени, вымолить прощение за это тоскливое и долгое ожидание, которое ей довелось вынести!»             «Ладушка, ты прощена, уже прощена!» — рыдала счастливая Молчана.             «Ну вот, так скоро... А я хотела растянуть удовольствие», — сказало дерево с улыбкой.             Молчана засмеялась. Вернее, смехом можно было лишь приблизительно назвать ликующий трепет, охвативший её в ответ на шутливо-нежные слова Тихомиры.             «Как бы я хотела услышать, как звучит твой смех там, на земле! — задумчиво проговорило дерево. — Мне говорят, что я могу вернуться. Здесь, в Саду Лалады, я отдыхала от земной жизни, набиралась сил. Когда я очутилась в плену, мои силы были изрядно подточены... Силами душ питалась Навь — ими латали дыры в ней, чтоб она не разрушилась. Здесь я восстанавливалась, питаясь светом Лалады... Я чувствую себя отдохнувшей... И хочу завершить то, что не состоялось. Самое главное, самое прекрасное».             Молчана ощутила то, что на земле могла бы назвать поцелуем, но здесь он был иным — просто как нежный трепет, лёгкое касание пухового пёрышка, воздушная невесомая ласка.             — Хорошо, — сказал голос Хранеты. — Когда ты пойдёшь на землю, отправь Молчане весточку-знак, чтобы она знала, что ваша встреча близится. Ей, конечно, придётся ещё подождать, но это будет уже совсем другое, счастливое ожидание.             «Да, я пошлю ей знак, — согласилось дерево. — Она уже должна уходить?»             — Да, ей пора, — ответила жрица. — Ваша встреча прекрасна, и я рада, что всё так складывается. Молчана, прощайся с ладой и возвращайся. Всё хорошо.             «Молчана, Молчана, — на прощание повторило дерево. — Не знаю, удастся ли мне сохранить память, но я постараюсь запомнить твоё имя».                          Она очнулась в купели с водой, которая держала её на своей поверхности, как на пуховой перине. Мокрая рубашка облепила грудь, но подол свободно колыхался на воде. По щекам катились слёзы, но уже не холодные и горькие слёзы отчаяния и тоски, а счастливые и светлые.             — Ну, вот всё и разрешилось, — ласково, удовлетворённо проговорила Хранета, склоняясь над ней. — Скоро твоя лада придёт на землю. Остаётся только ещё подождать. Ты будешь старше её, но думаю, это вам не помешает.             Она помогла Молчане выбраться из купели и снять мокрую рубашку, напоила тёплым отваром тихорощенских трав, дала с собой в мешочке сбор для заваривания и туесок тихорощенского мёда. На душе у Молчаны было хорошо и тепло, её переполняло трепещущее счастье и ожидание — да, действительно, совсем другое, светлое.             Дома её уже хватились. Едва она переступила порог, матушка Сестрена бросилась к ней:             — Молчанушка, ты где пропадала? К обеду не пришла... Курьяна уже собиралась тебя искать, коли ты к вечеру не явишься. — И осеклась, увидев изменившиеся глаза Молчаны. — Что это с тобой? На тебя будто радость нежданная свалилась... — И, осенённая догадкой, всплеснула руками: — Неужто свою ладушку встретила?             Молчана кивнула со спокойной и счастливой улыбкой.             — Да, я увиделась с ладой. Только по-настоящему мы с ней сможем встретиться через... Через какое-то время.             — Как это? — недоумевала матушка Сестрена.             — Придётся подождать, пока она... родится.             Сестрена решила, что Молчана слегка тронулась рассудком на почве ожидания встречи с избранницей, но та и не стала вдаваться в подробности. Всё до конца она поведала только матушке Коморице перед сном. Она заварила сбор, который ей дала Хранета, разлила по кружкам, добавила по ложечке тихорощенского мёда, и они с родительницей выпили его, сидя у окошка и глядя на вздыхающий вечерний сад. Вернее, Молчана смотрела, а матушка только слушала шелест деревьев.             — Ты мне веришь, матушка? — спросила Молчана.             — Верю, дитятко, — кивнула та с лучиками-морщинками у незрячих глаз. — Твой голос так полон этого ожидания, этого света, отголосков этой встречи, что это просто не может не быть правдой. Конечно, я тебе верю. И мне хочется верить, что я доживу до этого дня.             — Доживёшь, матушка, куда ж ты денешься! — засмеялась Молчана.             Знак пришёл дождливым летним днём: в открытое окно влетела птица-горлица, бросилась Молчане на грудь и обняла крыльями. Птица нежно ворковала и пощипывала её пальцы клювиком.             — Ладушка, ты ли это мне знак подаёшь? — взволнованно пробормотала Молчана.             Птица стала льнуть и ласкаться к ней ещё нежнее, и она рассмеялась.             — Ах ты, горлинка, ах ты, моя ладушка! — сквозь счастливые слёзы приговаривала Молчана, целуя птицу и бережно поглаживая пёрышки. — Ах ты, счастье моё долгожданное!             Горлица пощекотала клювом её губы и упорхнула. Молчана кинулась к окну — птица сидела на яблоне, глядя на неё глазом-бусинкой. Она, смеясь сквозь слёзы, посылала ей бесчисленные воздушные поцелуи, а матушка Сестрена, в это время шедшая по мокрой дорожке из сада с корзинкой, полной огурцов, посмотрела на неё и покачала головой.             — Тронулась девка, тронулась сердешная, — вздохнула она. — Да и как тут не тронешься... У всех уж семьи, а она всё одна как перст...             Её супруга, оружейница Курьяна, не соглашалась с её мнением. Молчана не казалась ей душевнобольной. Верила Молчане и её единственная оставшаяся родительница Коморица, но у той, как казалось Сестрене, тоже могли быть не все дома. Такое горе пережить, разом супругу и дочек потерять — не всякий здоров рассудком останется после такого тяжкого испытания.             Но Молчана не обращала внимания на домыслы домашних, она просто была счастлива. Рождение её лады земля решила отметить проливным дождём, который не переставал почти двое суток. Матушка Сестрена беспокоилась, не повредит ли саду такое чрезмерное количество небесной влаги, а Молчана стояла у открытого окна, улыбалась, дышала сырой свежестью воздуха и посылала ладе свою любовь. Сейчас, должно быть, матушка её будущей избранницы лежала в родовых муках... На исходе второго ненастного дня дождь утих, и край неба расчистился, облака озарились ярким огнём заката — точно отсветом огромного пожара. Молчана улыбнулась, принимая это как знак: видимо, ладушка родилась, и солнышко возвестило об этом, проглянув сквозь тучи.             — Ох, ну наконец-то этот потоп кончился, — говорила матушка Сестрена. — Сколько можно лить, и так уж раскисло всё, малина осыпалась!             Молчана усмехалась, слушая её ворчание. У каждой были свои заботы, свои думы. Сестрена пеклась о саде, а она душой и мыслями витала там, около новорождённой лады. Вот бы хоть глазком увидеть её... Но Молчана ничего не знала о том, где и в какой семье пришла на землю её избранница. Из груди вырвался вздох: сама бы бросилась на поиски, но ей оставалось только ждать, пока суженая вырастет и сама разыщет её. Запомнит ли она её имя, как обещала там, в Саду Лалады?