Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Полетели годы в томительном, но всё-таки более счастливом и светлом ожидании, чем было раньше. Раньше её надежда таяла с каждым днём; Молчана открывала утром глаза с мыслью: «Придёт ли лада сегодня?» — а вечером с горечью вздыхала: «И сегодня не пришла... Может быть, завтра?» Всё слабее становилось это «может быть, завтра»... Теперь же — о, теперь Молчана точно знала, что лада придёт. Ведь она послала к ней горлицу, которая как бы сообщала: «Я уже здесь, на земле! Мы с тобой обязательно встретимся, родная, только дождись!»             О да, теперь ждать было гораздо легче. Матушка Коморица тоже воспрянула духом, у неё даже как будто жизненных сил прибавилось, хотя её супруги уже не было на свете, и некому было подпитать её светом Лалады. Она даже говорила, будто начала различать свет и тень, какие-то смутные очертания.             Шестнадцать вёсен, шестнадцать зим пролетели в этом светлом ожидании. Каждое утро Молчана просыпалась с улыбкой на сердце и с мыслью, что где-то вот так же открывает глаза навстречу новому дню её избранница. Лада ещё так юна, что, пожалуй, даже не думает о любви, о суженой, о делах сердечных, но главное — она есть, она живёт на свете. С каждым днём она становится всё взрослее, и близится час, когда её сердце забьётся предчувствием любви... Весна распахнёт сияющие объятия, и лада шагнёт ей навстречу. Всё это помогало Молчане преодолевать день за днём, наполняло смыслом её каждодневное существование, помогало в делах. Все её огорчения вдвое уменьшались, а все радости удваивались от незримого существования лады на свете. На душе было тепло и покойно. Каждый вечер она ложилась в постель, желая матушке Коморице доброй ночи вслух, а мысленно говорила: «Ну, вот и ещё денёк прошёл. Спи-отдыхай, моя ладушка, вот мы и стали ещё на день ближе друг к другу. А завтра станем ближе ещё на день. Сладких тебе снов, радость моя».             И всё было бы хорошо, всё было бы гладко, если бы Сестрена не объявила, что начнёт наконец присматривать для Молчаны кошку-вдову. Та с твёрдостью отвергла такое предложение. Матушка Коморица поддерживала её в этом, и две почтенные родственницы даже чуть не поссорились на этой почве.             — Сколько можно девке одной сидеть! — возмущалась Сестрена. — Хоть за вдову отдать — и то хоть какое-то счастье!             — Молчанушка свою ладу ждёт и дождётся, — упрямо возражала Коморица.             Она сидела за прялкой, и из её зрячих пальцев выходила тонкая, ровная нить. Многие виды домашней работы ей были неподвластны из-за слепоты, но вот пряхой она была непревзойдённой.             — Да какая уже ладушка, ты о чём, сестрица, я тебя умоляю! — морщилась Сестрена, которая в это время распускала старую безрукавку, чтобы пустить ещё крепкую пряжу на новую вещь. — Все сроки уж вышли — и мыслимые, и немыслимые тоже.             — Ты не понимаешь, любезная моя Сестрена, — терпеливо возражала Коморица. — Или не хочешь понимать. Её лада придёт, это точно известно.             — Кому известно? Тьфу! — сердито плюнула супруга оружейницы. — Да ну вас в пень обеих! Как хотите... Обе вы, матушка, на этой почве слегка... как бы это сказать...             Она покрутила пальцем у виска, но Коморица не видела этого движения. Впрочем, она догадалась, что хотела сказать родственница, но ничего не ответила, поджав губы. Она твёрдо стояла на стороне дочери. А Курьяна вздыхала, не зная, чью сторону принять. Жаль племянницу, и впрямь хорошо бы хоть за вдову отдать, но было в упорстве Молчаны что-то... этакое. Искорка чуда. Может, и сбудется оно?             — Курьянушка, ну ты же глава семьи, реши что-нибудь! — взывала к ней супруга. — Скажи своё слово родительское — пусть по-твоему и будет. Ты же Молчане вместо родительницы — может, хоть тебя послушает! Пропадает ведь девка, как есть пропадает!             — Тихо, мать, — ответила оружейница. — Не хочу я на неё давить, не хочу против её воли что-то решать. Да, я ей родительницу покойную, сестрицу мою Дажиславу, заменяю, но именно потому и не хочу неволить девоньку. Это ведь против сердца её, против души! Нехорошо это.             — А дать ей одной пропасть — это хорошо? — не унималась Сестрена. — Она уж скоро не девонька, а старушечка станет!             Курьяна прорычала что-то невнятное и махнула на супругу рукой, что означало, вероятно, отказ принуждать племянницу к браку с вдовой. Сестрена тяжко вздохнула и решила действовать сама.             Спустя две седмицы она заявила, что пригласила в гости одну почтенную кошку-вдову, которая желала скрасить оставшиеся ей годы обществом какой-нибудь милой девушки — если, конечно, девушка согласна. Молчане в последние несколько дней недомогалось, слабость какая-то накатывала, зябкость и сонливость, а от таких вестей ей стало совсем худо. Она слегла в постель и уже не могла подняться.             — Да брось ты прикидываться, — ворчала Сестрена. — От смотрин хочешь увильнуть? Нет, милушка моя, не выйдет!             — Оставь её, сестрица! — вступилась матушка Коморица. — Ей и впрямь худо! Не гости ей сейчас нужны, а девы Лалады! Может, они что подскажут — как лечить её, как помочь!             Пришедшая к обеду домой оружейница, осмотрев племянницу, озабоченно проговорила:             — Э, нет, мать, не хитрит Молчана, не обижай её такой напраслиной. Не притворщица она. Ей и впрямь недужится. Я, конечно, попробую её светом Лалады подлечить, но не знаю, поможет ли это.             Молчане от лечения стало немного лучше, она смогла сесть в постели, но всё равно была слабой и вялой. Сестрена, приглядевшись, ахнула:             — Да у неё ж седина в волосах... Ох ты ж, беда какая... Чахнуть, гаснуть стала наша девонька! А всё оттого, что одна!             Несмотря на все её ахи и охи, оружейница решительно отменила визит кошки-вдовы, принеся той извинения и объяснив, что девушка больна. Ей удалось светом Лалады вдохнуть в Молчану жизнь, улучшить её самочувствие, но ненадолго. Спустя пару месяцев та опять стала чахнуть и ложиться в постель среди бела дня. Тогда решили позвать дев Лалады.             Над Молчаной склонилась Хранета.             — Вне всяких сомнений, тут нужна сила Лалады, но от избранницы. Лада должна её светом Лаладиным наполнить, только лада и больше никто. Ты, уважаемая Курьяна, тоже можешь её поддерживать, но это совсем не то. Сама видишь...             — Да уж вижу, — вздохнула женщина-кошка.             Подумав, Хранета молвила:             — Оставьте-ка меня с нею наедине.             Когда все вышли из опочивальни, жрица присела на край постели Молчаны и ласково пожурила:             — Ну что ж ты, Молчанушка, раскисла-то? Неужто отчаялась? Ведь мы же с тобой знаем, что ладушка твоя уже на земле и придёт к тебе в свой срок.             — Сама не понимаю, что со мною, — прошептала Молчана тихо, слабо. — Хоть и знаю про ладу, а силы всё равно как будто тают... Теперь я понимаю матушку Коморицу, когда она говорила, что гаснет лампадка жизни её...             — Рановато тебе ещё, — покачала головой дева Лалады. — Хоть и немало годков пролетело, а всё-таки рано.             — Как будто устала я, — проронила Молчана. — Ничего не делала, даже с постели не вставала, а устала.             — Худо это, — сказала жрица, проводя тонкой изящной рукой в воздухе над нею. — Но чую: и впрямь как будто силушки тебе не хватает. Лада тебе нужна, что уж тут говорить... Сколько годочков-то миновало с того дня, когда горлица к тебе влетела? Шестнадцать? Молоденькая она ещё совсем, почти дитя, но можно попробовать ускорить вашу встречу. Каждый вечер и утро закрывай глаза, мысленно зови её и представляй, будто зов твой птицей к ней летит. Но старым именем не зови: ей, должно быть, теперь другое дали. Кличь просто ладой, её душа тебя услышит. Давай, голубушка, не отчаивайся... Вот тебе ещё трав целебных да медку тихорощенского. — И Хранета поставила на столик свои гостинцы.             В тот же вечер Молчана попробовала отправить к ладе зов-птицу. Она не знала её нового имени, поэтому просто звала: «Ладушка моя, лада, суженая моя, душа моя родная! Отзовись, приди, коли слышит меня сердце твоё... Не могу без тебя, догораю лампадкой, таю свечкой... Услышь меня, избранница моя, единственная и родная моя душенька, услышь и приди... Изнемогаю без тебя, тает жизнь моя, приди, обними меня руками своими сильными!» Срываясь с её мокрых от слёз губ лёгким шелестом осеннего листа, эти слова улетали в вечернее тихое небо, и мерещилось Молчане, что где-то за окном захлопали крылья отлетающей птицы.             И после этого уснула она на удивление легко и быстро, и спалось ей сладко. Пробудившись, когда заря только начала заниматься на востоке, Молчана повторила свой зов — ещё нежнее, ещё отчаяннее и проникновеннее. И вдруг... Горлица впорхнула в окно и упала ей на грудь, обняла крыльями — как в тот раз! Тёплые слёзы сами хлынули потоком по щекам, Молчана покрыла птицу поцелуями. Услышала! Родная душа услышала и послала ответный зов! Сердце согрелось: значит, скоро... Уже скоро ждать ладушку в гости.             Она ждала каждый день, время от времени повторяя зов, чтобы указывать ладе путь, чтоб та не заплутала по дороге, чтоб уж точно отыскала её. Пусть молоденькая, лишь бы увидеть её очи ясные!             Миновала седмица. Ранним утром, когда матушка Сестрена собирала в огороде огурцы, на садовую дорожку ступила изящная нога в чёрном сапоге с бисерным шитьём и кисточкой. Потом ступила вторая, а крупная рабочая рука ласково тронула чашечку цветка в цветнике, который встретился гостье на пути. Зоркие глаза устремились к дому, как бы высматривая цель, ноздри дрогнули в предчувствии встречи с той, чей сладкий запах так пленителен...             — Хозяюшка! — обратилась незнакомка к Сестрене. — Не здесь ли живёт Молчана?             Наружу из недр огуречника виднелся только внушительный зад матушки Сестрены. К этой почтенной и основательной части тела, покрытой чёрной юбкой, гостья смущённо и обращалась. Из-под края юбки выглядывали плотно сбитые ноги в довольно растоптанных вышитых чуньках, которыми хозяйка прочно упиралась в землю, а пухленькими ловкими руками орудовала среди огуречной ботвы, срывая зеленцы. Её зад величаво покачивался из стороны в сторону вместе с поворотами туловища: то там, то сям Сестрена обнаруживала плоды, и её руки деловито и проворно их срывали. Она явно не спешила проявлять радушие и гостеприимство, по голосу определив, что за гостья пожаловала — молодая кошка-холостячка. А этот народ Молчане частенько докучал, склонял к любви, пытался заманить подарками, речами нежными и обольстительными. От них приходилось порой отбиваться, и это доставляло матушке Сестрене немало хлопот, а также приводило к досадным потерям урожая. В нежелательную гостью летело всё, что попадалось под руку: огурцы, репа, свекла, яблоки... От увесистой тыквы, со свистом запущенной негодующей рукой блюстительницы девичьей целомудренности, холостячки спасались проворнее всего: тяжеловат метательный снаряд! По макушке съездит — мало не покажется! Или, к примеру, кочан капусты — тоже опасная штука, если пущен меткой рукой, а рука Сестрены отличалась беспощадной точностью. Под градом летящих плодов, закрывая головы, улепётывали неудачливые воздыхательницы, а гневная матушка Сестрена, празднуя победу, задиристо кричала вслед: «Проваливай отсюда! И чтоб я морду твою бесстыжую около моей племянницы больше не видела! Увижу — уши оторву и хвост себе на воротник заберу!» Раскиданные побитые плоды, упавшие за пределами ограды, подбирали озорные дети — особенно, если яблочко спелое, наливное. Что ж добру пропадать? За маленькими проказницами Сестрена уж не гналась, оставляя им добычу, только грозно прикрикивала: «А ну, пошли прочь, мелюзга! Ишь, оголодали! Дома вас, что ли, не кормят?!» Дети со смехом разбегались, а матушка Сестрена с чувством исполненного долга возвращалась к своим делам. Родная-то матушка Молчаны, Коморица, из-за слепоты не могла толком за дочку постоять, вот бойкая Сестрена и взяла на себя эту обязанность — охранять девушку от посягательств. Не все молодые кошки, ещё не достигшие брачной поры, строго блюли себя в неприкосновенности в ожидании встречи с ладой, некоторые уже пробовали девушек — разумеется, с их согласия. Чаще их пристальное внимание обращалось именно на таких засидевшихся особ, к которым всё никак не прилетало счастье. Если особа была ещё в самом соку и хорошенькая, не увядшая, успех у неженатых кошек ей был обеспечен. До встречи с избранницей ещё ох как далеко, годы и годы, а кровь-то молодая кошачья бурлит, ласки просит, руки сами к девичьим прелестям тянутся... Ну, может, и не всегда сразу прямо-таки руки, но уж глаза ласковые, бесстыже-жадные — точно. Некоторые, правда, оставались строги и тверды в своём целомудрии, но для этого надо большой силой воли и самообладанием отличаться. Впрочем, серьёзных холостых кошек было всё-таки поболее, чем озорных и игривых. Вот потому-то матушка Сестрена и не пришла в восторг, заслышав голос очередной клыкастой белогорянки, душу которой, видимо, волновала нетронутая краса Молчаны. Ну, и... ещё кое-какое место волновала тоже, помимо души.             — А ты кто такова? — окинула её прищуренным взором супруга оружейницы, выпрямившись.             — Веснославой меня звать, — ответила кошка, облачённая в чёрный, вышитый серебром кафтан и барашковую шапку.             Она отличалась высоким ростом, развитым и сильным телом, но по её сияющему свежему лицу и чистым большим очам цвета мышиного горошка видно было, что она отчаянно молода. Матушка Сестрена хмыкнула. Ну, так она и знала. Очередная охотница до невостребованных девичьих прелестей.             — И зачем тебе Молчана, позволь тебя спросить? — смерив её суровым взором, проговорила Сестрена.             Гостья слегка оробела от её не слишком-то дружелюбного вида и голоса, но в следующий миг прямо и смело заявила:             — Затем, что она — моя лада... Моя избранница. — И добавила чуть тише: — Я так чувствую.             — Чувствует она! — хмыкнула Сестрена ещё менее дружелюбно. — Тебе сколь годочков-то, голубушка?             — Семнадцатый идёт, — ответила гостья.             Была она очень пригожей, ясноглазой, с красивыми чувственными губами и сильными плечами. Её свежий рот имел решительные и твёрдые очертания, челюсть — крупная, волевая, с ямочкой на подбородке. Вся она излучала напористое и искреннее обаяние, уверенность и жизнелюбие; чрезвычайная молодость смягчала её облик, но в нём уже проступала личность прямая и сильная, полная ярких чувств и заразительной страсти. Молодой задор, длинные ресницы, сверкающие глаза-звёздочки, уверенная прямая осанка, широкая грудь и осиная талия — как не залюбоваться такой удалью молодецкой, такой цветущей и сочной жизненной силой? Когда она сняла шапку, на утреннем солнышке заблестела её гладко обритая изящная голова, а русая косица с тёплым медным отливом развернулась и упала ей на грудь, повиснув ниже пояса. Пушистую кисточку на конце украшал затейливый нарядный накосник, в розовых мочках ушей блестели маленькие жемчужные серёжки-капельки.             — Оружейница, что ль? — Матушка Сестрена сорвала ранее не замеченный ею крупный огурец, висевший на виду, подержала его в руке, словно бы оценивая его метательную пригодность, потом положила к остальным в корзинку.             — Пока ученица, — ответила гостья.             Сестрена решительно поставила корзинку на дорожку и подбоченилась.             — Вот что, голубушка. Это была неплохая попытка, но никаких лад мы тут уже давно не ждём. Вышли все сроки ожидания. Холостячки и постарше тебя на неё засматривались, но она всем отказала. Даже вдове отказала. А ты, прости, совсем уж желторотая!             — Матушка, я знаю, что мне ещё далеко до брачного возраста, но сердце звало меня к ней! — воскликнула Веснослава. — Так Молчана здесь живёт? Это она, я правильно пришла?             — Она-то она, да только ступай-ка ты своей дорогой, любезная, — преграждая ей путь, сурово двинулась на неё Сестрена.             В руке она грозно сжимала ещё один большой огурец, как будто собираясь запустить им в гостью. Но ту было не так-то просто испугать.             — Моя дорога лежит к Молчане, — твёрдо сказала она. — И я не уйду, пока не увижу её.             Матушка Сестрена испустила усталый вздох. Всем хороша была молодая гостья — ростом, фигурой, статью, силой, стройностью длинных ног и чистотой ясных очей... Со спины можно, пожалуй, принять за взрослую женщину-кошку, но если в лицо глянуть — дитё дитём.             — Иди отсюда, — повторила Сестрена, переставляя корзинку с урожаем так, чтобы перегородить дорожку, и сама становясь поперёк пути.             — И не подумаю, — упёрлась юная гостья. — Без Молчаны я не уйду!             Матушку Сестрену она могла бы легко отодвинуть сильной рукой, но силу она всё-таки прикладывать не стала. Во всю мощь своих могучих, как кузнечные мехи, лёгких она крикнула:             — Молчана! Ладушка! Я здесь, милая! Ты звала меня? Я здесь!             — Чего орёшь с утра пораньше?! С ума сошла, дуралейка! — замахала на неё руками Сестрена. — Разбудишь её! Она спит ещё! Хворая она! — И, решив, что самое время для начала боевых действий, почтенная, приземистая и кругленькая матушка изготовилась с большущим огурцом в руке, гневно и грозно сверкнула очами, рявкнула: — А ну, пошла отсюда!!!             Огурец со свистом полетел в гостью, но та оказалась не лыком шита, не чета прежним трусоватым воздыхательницам — ловко и пружинисто уклонилась, и зелёный метательный снаряд упал в кусты смородины. Глаза молодой кошки сверкнули.             — Что?! Она больна?! — ещё громче вскричала она. — Лада! Молчана, горлинка, отзовись! Хоть в окошко покажись, мечта моя, звёздочка моя путеводная!             Раздосадованная промахом Сестрена схватила новый плод, целясь молодой нахалке промеж глаз, но та пригнулась, и второй бросок тоже пролетел мимо. Ноги гостьи были напружинены, она чуть переминалась, готовая уклоняться в любую сторону, глаза сияли боевым азартом. Сдаваться она не собиралась, даже подзадоривала матушку Сестрену, чтоб та расшвыряла всю корзину, и тогда ей нечем станет кидаться. В кои-то веки Сестрене встретилась достойная противница, смелая и ловкая, настойчивая и отважная! Огурцы свистели в воздухе, косица гостьи, сверкая накосником, болталась вдоль её спины. Она прыгала на своих стройных сильных ногах, как козочка, будто исполняя какую-то пляску.             — Вот зар-раза! — прошипела Сестрена, привыкшая к довольно скорым отступлениям холостячек и явно не ожидавшая такого упорства этой юной негодницы. — А ну проваливай, кому сказала!             Послышались всхлипы, и слабый голос воскликнул:             — Матушка Сестрена! Прекрати это безобразие! Немедленно прекрати...             Это Молчана, услышав незнакомый и молодой, сильный голос, а затем и звуки битвы, в отчаянном порыве сердца собрала все силы в кулак, спустилась из своей опочивальни и теперь стояла, цепляясь за дверной косяк — босая, в одной сорочке. Её распущенные волосы волнистым плащом окутывали её фигуру, кое-где в них серебрились морозные ниточки, но это её совсем не портило. Её лицо ещё оставалось молодым, а тело — девичьи-стройным и упругим, только под глазами залегли голубые тени. Глядя на гостью, она сотрясалась от рыданий, слёзы потоком катились по её щекам.             — Ла... да, — прерывисто выдохнула она.             Её ресницы затрепетали, и она начала сползать по косяку. Теперь уже Веснослава с матушкой Сестреной не церемонилась — отстранила её с дороги, в два прыжка очутилась рядом с Молчаной и подхватила её на руки. Оставшиеся огурцы посыпались из накренившейся корзинки, но Сестрене было не до них: она во все глаза смотрела на происходящее. Обморок... Случился ли он от слабости, или же то был... знак?!             Первым, что Молчана увидела, когда очнулась, стали взволнованные глаза молодой кошки — цвета мышиного горошка. Волосы у неё были другого оттенка, черты лица тоже иные, чем у Тихомиры, но очи — один в один. Знакомые и родные. Сладостное рыдание снова вырвалось из её груди. Она снова лежала в своей постели, заботливо укрытая пуховым одеялом, а кошка сидела на краю, рядом с нею. Слабые руки Молчаны поднялись и потянулись к ней, и та нежно завладела ими, склонившись над Молчаной и пожирая её жадным, широко распахнутым взором. Да, юная... Ростом и силой — уже вполне взрослая, а лицом и глазами — совсем молоденькая, трогательно свежая. Но это были её глаза, родные, самые прекрасные на свете — те самые. Тихомиры. Пусть её теперь и звали иначе.             — Молчана, милая... Ты хвораешь? Что с тобой? — с беспокойством спрашивала она.             — Ты... помнишь моё имя, — слетело с пересохших губ Молчаны.             Кошка чуть нахмурилась, потом улыбнулась.             — Почему помню? Я его знаю. Просто всегда знала с детства, что мою ладу будут звать Молчаной...             — А ты помнишь... как ты была деревом в Саду Лалады? — Пальцы Молчаны дотянулись и коснулись гладкой щеки кошки.             Та поймала её руку и прильнула к ней мягкими губами.             — Мне снилось порой... Снился сад с живыми деревьями, у которых были лица. Ещё снились мечи... Потому и пошла в оружейницы. А седмицу назад я вдруг ощутила, будто меня кто-то зовёт — так нежно, жалобно... И горлица в окно влетела.             — Ко мне... тоже она прилетала, — прошептала Молчана, любуясь ясноглазой красотой свежего лица своей лады. — Я ждала тебя, моя ненаглядная... Столько лет ждала...             Она снова утонула в тёплых, счастливых слезах.             — Ну, ну, не плачь, ладушка! — нежно мурлыкнула кошка, дыша совсем близко от губ Молчаны. — Кончилось твоё ожидание, я с тобой. Уж не знаю, каким чудом тебя нашла... Просто шагнула в проход, а про себя пожелала, чтоб он привёл меня туда, откуда птичка эта прилетела. Кажется, я знаю, что тебе нужно... Сила Лалады!             Молчана ощутила на себе тёплую тяжесть её рук — уже очень сильных, невзирая на юность. Они заскользили по её плечам, легли на грудь, обхватили и прижали. Та задохнулась от сладкой, бесстыдной чувственности этого касания, но хотелось разрешать ладе всё на свете. Кошка сорвала с неё одеяло, и её ладони заскользили по всему телу, гладя её сперва через ткань сорочки, а потом и забираясь под неё. У Молчаны вырвалось глубоко-грудное «ах!», когда горячие руки легли на её бёдра.             — Ах ты, нахалка! Как ты смеешь её лапать?!             Это матушка Сестрена стояла в дверях с корзиной огурцов наперевес, а в кулаке снова сжимала самый толстый и длинный, тёмно-зелёный пупырчатый плод — точно оружие. Запустит такой дылдониной промеж глаз — мало не покажется! Гостья обернулась и невозмутимо сказала:             — Оставь нас, матушка. Моя лада — хочу и лапаю.             Та кинулась было на неё с кулаками, но тут увидела, что происходило с Молчаной. Седина растаяла в её волосах, как иней под лучами весеннего солнышка, голубизна под глазами исчезла, лицо наполнилось внутренним сиянием, а из-под ресниц лучисто брызнул ослепительный взгляд — взгляд счастливой женщины. Она дышала полной грудью — чувственно, сладостно.             — Матушка Сестрена, выйди, — простонала она.             Столько непререкаемой, непобедимой молодой силы, грудной женской певучести и чувственной властности было в её преображённом голосе, что её требованию не повиновался бы только слепой и глухой. Сестрена, зачем-то оставив уже всем надоевшую многострадальную корзинку внутри комнаты, прижала пальцами рот и с потрясённым взглядом выскользнула. Мгновение спустя, спохватившись, опять открыла дверь, но только чтобы забрать корзинку. Один огурец вывалился и покатился по полу, но за ним возвращаться она уже не посмела.             — Я даже не знаю твоего имени, лада, — прошептала Молчана.             — Веснослава я, — ответила кошка, с нежностью и восхищением любуясь ею. — Как ты прекрасна, горлинка... Полегчало тебе, милая?             Вместо ответа руки Молчаны поднялись и обвились вокруг её шеи.             — Свет мой... Душа моя родная, — шептала она. — Сколько слёз я пролила, сколько боли сердцем вынесла...             — Больше не будет ни боли, ни слёз, ладушка! — взволнованно воскликнула Веснослава, дрожа и воспламеняясь оттого, что чувствовала в своих руках тёплое, мягкое, прильнувшее к ней тело прекрасной женщины.             Её молодая кровь кипела, губы тянулись к губам, а руки восхищённо ласкали Молчану. Как заворожённая, любовалась Веснослава ею, а сама сбрасывала с себя одежду. Дабы закрепить лечение светом Лалады, требовалось полное слияние, и молодая неопытная кошка делала всё наугад, на ощупь, следуя пробудившемуся влечению. У Молчаны это тоже было в первый раз... Она понимала, что её лада очень юна, но знала также и то, что без её объятий могла преждевременно угаснуть. Веснослава с восторгом приникла к ней, покрывая её жадными неуклюжими ласками и впиваясь в губы неистовыми поцелуями, а потом проникла внутрь и излила из себя всё. Её семя ещё не созрело и не могло оплодотворять, но вместе с ним в Молчану излился и мощный поток света Лалады.             — Как ты себя чувствуешь, голубка моя? — с нежной заботой спрашивала Веснослава, всматриваясь в сияющее лицо Молчаны. — Тебе лучше?             Та, прильнув к её горячему и сильному нагому телу всем своим телом, просто дышала счастьем соединения. Её лада, живая, родная, вернувшаяся смерти вопреки... Хотелось обнять и не выпускать из рук никогда, никогда! Молчана обхватила, вцепилась и просто дышала, жила ею. Она чувствовала, что если скажет хоть слово, то опять разрыдается. Нужно было утихомирить в себе это... или увеснославить? И она засмеялась изобретённому словечку, а Веснослава смотрела с влюблённым восхищением, приоткрыв в улыбке кошачьи клыки. Молчана принялась с нежностью чесать её заострённые звериные уши с шерстяными кисточками, и избранница замурлыкала. Молчана не выдержала — сгребла её что было сил, уткнулась и всё-таки заплакала. Может быть, лада не всё помнила, не всё осознавала, но она, Молчана, помнила и осознавала достаточно, чтобы стискивать её в объятиях, как драгоценное, выстраданное сокровище.             — Ну что ж ты всё плачешь-то, ягодка моя? — мурлыкнула Веснослава, нежной щекоткой пальцев рисуя на её голом плече и спине узоры.             — От счастья, родимая моя, от счастья, — выдохнула Молчана, сияя взглядом сквозь мокрые ресницы.             — Ну ладно, коли так, — с шутливой важностью проговорила кошка. — От счастья плакать — разрешаю!             Её руки тотчас же ответили на объятия Молчаны, она замурчала, защекотала её губами, осыпая её ласковыми словами. Так они нежились до самого обеда, утопая друг в друге, не могли друг другом надышаться, налюбоваться. Второй раз лада овладела Молчаной уже увереннее, не переставая жадно целовать, а та впитывала с наслаждением молодую напористую силу, а также живительный и целебный свет, который Веснослава щедро вливала в неё, страстно дыша и приговаривая: «Только б ты была здорова, голубка... Только живи, только расцветай, цветочек мой нежный!» И снова — поцелуй, от которого обе хмелели, а Молчана жадно гладила ладонью затылок лады, скользила по её плечам и сильной спине, впивалась пальцами. Сила Веснославы соответствовала её молодости. Отдых — и снова соитие, и Молчана задыхалась от бешеного наслаждения, открывалась и отдавалась без остатка, сама ласкала и целовала изголодавшимися губами красивые и отзывчивые на нежность губы лады. Каждый её порыв Веснослава принимала с восторгом, с ласковым сиянием в хмельных от сладкого единения глазах, с выражением безграничного счастья от обладания своей женщиной — женщиной, предназначенной для неё, столько лет её ждавшей. Молчана, видя жадно устремлённые на неё глаза Веснославы, влюблённо-хмельные и очарованные, чувствовала зарождение в груди комочка счастливого неистового смеха. Это до невозможности милое лицо хотелось зацеловать, а саму ладу — заобнимать-затискать.             — Ты мой котёночек пушистенький, — ворковала Молчана, теребя её уши и чмокая в щёки. — Ты ж мой зайчонок солнечный, мой огонёчек жаркий!             Впрочем, у «котёночка» были очень сильные руки, наполненные жаркой мощью Огуни, и Молчана с упоением ощущала на себе их властную тяжесть. Не было чувства прекраснее — принадлежать этим рукам безраздельно, до последней капли, до последнего вздоха. Долгожданная, выстраданная лада в своей сияющей, смешной и милой юности, быть может, не могла до конца прочувствовать светлую горчинку, которая примешивалась к счастью Молчаны, не могла понять всей этой бездны лет ожидания — она просто пришла и завладела Молчаной. Безоговорочно и бесповоротно, решительно отодвинув матушку Сестрену с её боевыми огурцами. Ах! Смех вырвался из груди, и Молчана откинулась на постели, зацелованная, разомлевшая, счастливая.             — Так гораздо лучше, — проговорила Веснослава, пристально, очарованно любуясь ею. — Гораздо лучше, когда ты смеёшься... Мне очень хотелось услышать твой смех.             По телу Молчаны пробежали мурашки от задумчиво-нежного взгляда кошки. Дерево-душа в Саду Лалады сказало, что ему хотелось бы услышать её земной смех. Неужели Веснослава всё-таки что-то помнила, какие-то смутные образы из прошлого проступали в её сияющем и незамутнённом настоящем? Впрочем, достаточно было и того, что она с детства знала имя своей будущей избранницы и непоколебимо шла на него, как на свет путеводной звезды.             Они сливались в бессчётных поцелуях и любили, любили друг друга. Молчана, охваченная ошеломительным вихрем чувств, отпускала на свободу сладкие рыдания. Она плакала оттого, что всё случилось, сбылось, а Веснослава пугалась и принималась её успокаивать, зацеловывать. «Моя ж ты горлинка... Да что ты, что ты! Ну-ну...» Молчана, выпустив рыдающий выдох, жадно тянула к ней руки и губы: «Не обращай внимания... Иди ко мне!» Лада с горячими огоньками в глазах тут же вспыхивала и шла на зов, приникала к Молчане, погружалась в неё. Это был пир чувств, пир единения и сладости не только телесной, но и душевной. Он сметал всё на своём пути: тоску и боль, печаль и безнадёжность. Всё исцелила лада одним касанием своих губ, одним взглядом ласковых глаз, своей восторженной юностью, своей открытой устремлённостью к Молчане, своей чистой щедростью.             А между тем к обеду вернулась с работы оружейница Курьяна. Из сбивчивых объяснений жены можно было понять, что к ним в дом пришла какая-то совсем желторотая кошка-холостячка и сразу самым наглым образом сгребла Молчану в объятия, после чего с возмутительной безнаказанностью и вседозволенностью отнесла её в опочивальню, бросила на постель и овладела ею, бесстыжая негодяйка!..             — Погоди, погоди, мать, говори помедленнее, — хмурясь, остановила её женщина-кошка. — Какая ещё холостячка? Кто она?             — Да какая-то Веснослава, — ответила Сестрена, сверкая негодующими очами, но в глубине её зрачков притаилось странное смущение и удивление. — Ещё и семнадцати годов нет, а уж в избранницы к Молчанке набивается. Прямо так с порога и заявила — мол, лада она моя, подавайте мне её и всё тут!             Нахмуренные брови Курьяны взлетели вверх.             — Избранница? Так с этого и надо было начинать!             Она поднялась к опочивальне племянницы и осторожно постучала в дверь.             — Молчанушка, ты к обеду выйдешь? Как ты себя чувствуешь, родная?             Ей ответил удивительно бодрый, полный сил и радости, неузнаваемо изменившийся голос Молчаны:             — Да, тётушка Курьяна, выйду! И не одна! А как я себя чувствую... ты и сама слышишь! — И смех.             Курьяна озадаченно поскребла в затылке и отошла от двери. Жена уже притаилась за уголком, ожидая новостей.             — Ну, чего там? — шёпотом спросила она с вытаращенными, взбудораженными глазами.             — Обед подавай, вот чего, — ответила оружейница также вполголоса. — Да поставь на стол чего получше. У нас гостья. Да, и хмельное не забудь.             Молчана вышла к столу принаряженная, с румянцем на посвежевших щеках и улыбкой на рдеющих губах, с вплетённой в косу длинной нитью жемчуга, с сияющими и счастливыми, юными глазами. Она льнула к плечу рослой и сильной, но очень молодой кошки, которая пожирала её влюблённым взором своих больших и ясных глаз цвета мышиного горошка. Удивительный яркий цвет, часто встречавшийся среди северянок. На вопрос Курьяны о родительницах гостья ответила:             — Родилась я не на севере, хотя одна из моих родительниц оттуда родом.             Она изъявила полную готовность незамедлительно жениться, но на пути стоял давний обычай Белых гор: женщина-кошка считалась готовой к браку лишь по достижении ею полной самостоятельности. Как только она становилась способной прокормить не только себя саму, но и собственную семью в лице жены и детей, так сразу могла и избранницу в дом приводить. А Веснославе шёл только семнадцатый год, четыре из которых она пребывала в ученичестве, своего дохода и своего дома не имела.             — А точно был ли знак? — спросила Курьяна, хотя по тому, как расцвела Молчана, всё и так было ясно. Никто, кроме ладушки-избранницы, её так преобразить не мог.             Тут матушка Сестрена вынуждена была признаться, что сама стала свидетельницей обморока у Молчаны.             — Как только эту... кхм, гостью нашу уважаемую увидела, — на ходу поправила она себя на более дружелюбный лад, — так сразу и хлопнулась.             Она умолчала о том, как сперва не пускала избранницу в дом и даже приступила к огуречному обстрелу: неловко было. Да и вообще, непросто было ей признать, что ошибалась, а те, кто упорно верил в приход избранницы, оказались правы. Сестрена-то чуть ли не с пеной у рта доказывала, что Молчана уж никого не дождётся, что вековать ей старой девицей, что пора хотя бы вдовицу в супруги подыскивать, а оно вон как вышло.             — Ну, коли так, то я не против племянницу мою тебе в жёны отдать, Веснослава, — проговорила Курьяна. — Только сама понимаешь, не сейчас. Молода ты ещё, дома не имеешь, куда жену привести и где деток родить, да и мастерство ещё не обрела. Вот когда всё это будет — тогда и свадьбу сыграем.             — Тётушка, — подала голос Молчана. — А ведь у меня есть дом... Родительницы моей покойной, Дажиславы. Так и стоит он пустой. Почему бы нам с Вёснушкой в нём не поселиться?             Дом Дажиславы остался не занятым, потому что старшие дочери оружейницы считали для себя делом чести обзавестись собственным жильём, а не по наследству от родственницы доставшимся. Это был показатель самостоятельности, способности крепко стоять на ногах, и каждая женщина-кошка к этому стремилась. Но бывало порой, что и жили дети в домах, оставшихся от ушедших из жизни родителей и прочих родовичей. Пустым жильё бросать — тоже не дело, если дом хорош. Дом для того и создан, чтоб жили в нём люди, а коли опустеет он, душа из него уйдёт. А дом Дажиславы был отменно хорош! И просторен, и красив, с большим садом — последний, правда, за годы отсутствия хозяйской руки пришёл в некоторое запустение и одичание.             — Конечно, можно и так выйти из положения, — подумав, молвила Курьяна. — Дом сестрицы Дажиславы прекрасный, совсем забрасывать его не годится. Да только не рановато ли вам вместе сходиться, голубушки? Свадьбы ждать ещё долго...             Тут подала голос матушка Коморица:             — Помолвку сыграть, да и пусть живут детушки. Зачем же мучить два сердца, коли они уж встретились и друг к другу устремились? Тяжко им будет врозь быть столько лет. Молчанушка и так ждала целую вечность! Только обязательно к девам Лалады сходить, благословение испросить.             — Как без этого! — согласилась Курьяна. — Это — первым делом. А вот что скажут твои родительницы, Веснослава? Промеж собой-то мы всё решили, а их не спросили.             — Значит, спросим, — улыбнулась молодая кошка.             Она до позднего вечера прогостила в доме у наречённой избранницы. Не разнимая рук и не отводя друг от друга затуманенных нежностью глаз, гуляли они по саду, и сердце Молчаны сжималось от умиления при виде ласки, с которой Веснослава относилась ко всему живому: к цветам, к травке, к кустам и деревьям.             — Хочу, чтоб у нас тоже был такой цветник, — сказала молодая кошка, когда они остановились полюбоваться заботливо выращенными матушкой Сестреной цветами. — Ты посадишь, ладушка?             — Конечно, моя родная, — с ласковым смешком ответила Молчана, прильнув к её плечу и наслаждаясь его стальной силой. Однако силушку эту богатырскую следовало к делу прикладывать, и она двинула бровью: — Посажу, но и ты мне помоги, моё солнышко.             — Я всё сделаю, чтоб ты радовалась, — жарко, серьёзно пообещала Веснослава, привлекая её к себе и заключая в объятия. — Только скажи и пальчиком покажи — а я всё сделаю, сил не пожалею! У меня их много, сил-то! — И она засмеялась, подхватывая и кружа Молчану на руках.             Сад огласился их счастливым смехом: звонким и серебристым — Молчаны, сильным и раскатистым — Веснославы. Потом смех стих, утонув в поцелуях: губы молодой кошки были очень ненасытными и страстными. Сумерки уже спустились на сад, а они всё гуляли и миловались, не в силах оторваться друг от друга. Молчана охмелела, отяжелела от счастья, ею начала овладевать блаженная усталость и истома, и она со вздохом склонилась к избраннице на плечо.             — Устала, моя ягодка? — заботливо проговорила та. — Ну, иди ко мне...             Ноги Молчаны оторвались от земли и неспешно поплыли над нею: вместо них по дорожкам ступали сильные ноги Веснославы, изящество которых подчёркивали щегольские сапоги. Одна рука Молчаны обнимала её плечи, другая нежно поглаживала её голову. Подушечками пальцев она ощущала пеньки сбритых волос, погружалась в ямочку на затылке, играла кончиком косицы, шутливо щекоча им Веснославе нос. Причёска оружейницы придавала облику лады суровость, но бесконечная весенняя мягкость её глаз окутывала душу нежностью. Имя Тихомира было ласковым, а Веснослава — «славящая весну» — сияющим, как солнце, и шелестящим, как молодая и свежая крона дерева под весенним озорным ветром. Тающее, млеющее в тёплых недрах счастья сердце Молчаны решило: та, другая лада была прекрасна в прошлой жизни, но нынешнюю ладу она, пожалуй, любила ещё сильнее. Именно такую, как сейчас — живую и светлую, сильную, как молодое дерево. Уж таковы чары настоящего мгновения, мгновения «здесь и сейчас», таково их колдовское свойство — подчинять себе сознание и воцаряться в нём, настраивать его на свой лад, вытесняя прошлое, каким бы чудесным оно ни было.             Молчану совсем сморила усталость, и Веснослава отнесла её в опочивальню и уложила в постель. Бережно и чутко обходилась она с ней, видя её утомление и отодвигая свои молодые порывы страсти в тень. Её проснувшаяся чувственность была жадной и ненасытной, но самочувствие избранницы для неё стояло выше.             — Спи, моя ладушка, отдыхай, — нежно шепнула она, поправляя одеяло.             Убаюкав Молчану мурлыканьем, она напоследок тихонько и осторожно коснулась поцелуем её губ, после чего с щемящим сожалением покинула опочивальню. В дверях она обернулась и устремила на спящую невесту долгий нежный взор.             Внизу она встретилась с незрячей матушкой Коморицей. Та, протягивая в пространство бледную руку с сухой кожей и тонкими пальцами, окликнула:             — Ты ли это, Веснослава?             — Я, матушка, — почтительно отозвалась молодая кошка, принимая руку женщины на свою ладонь.             Лёгкая и чуткая рука почти невесомо коснулась её лица, изучила плечи и оценила крепость запястий.             — Молчанушка дождалась свою ладу, — проговорила Коморица со светлым, сияющим выражением в слепых очах. — И моё сердце радуется. Знаешь, впервые за долгие годы мне действительно хочется снова посмотреть на мир.             Рука Веснославы поднялась и коснулась сгустком света Лалады её незрячих глаз. Коснулась легко и нежно, со светлым состраданием и совсем не юной мудростью в ярких северных глазах. Пожилая женщина заморгала и удивлённо обвела вокруг себя прояснившимся, зрячим взором.             — Что это? Свет возвращается... Я вижу! — воскликнула она потрясённо, приглушённо-взволнованным голосом.             Её глаза остановились на лице Веснославы и долго, жадно всматривались в него. Потом они наполнились слезами, и Коморица затряслась от рыданий, приникнув к груди молодой кошки. Та бережно обнимала её хрупкие плечи с дочерней лаской и почтительностью.             — Ах, благодарю тебя, дитятко моё! — сквозь счастливые слёзы шептала Коморица. — Какое же ты светлое чудо... И какое же счастье, что это чудо пришло в нашу жизнь!             — Не меня благодари, матушка, — ответила Веснослава. — А саму себя благодари за то, что разрешила своим глазам видеть. Это главное, а я лишь чуть-чуть помогла.             — Мудра ты не по годам, дитя моё, — проговорила Коморица, с родительским теплом скользя худой ладонью по её плечу.