Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Озарённая первыми утренними лучами, Веснослава сидела у окна и кормила грудью дочку. Солнце густо золотило сильное тело женщины-кошки, раздетой по пояс, малютка Свирослава надёжно покоилась на её руках, а во взгляде оружейницы, устремлённом на дитя, тихо светилась ласка. У дочки были глазки того же оттенка, что и у неё самой — цвета мышиного горошка, только чуть светлее. С возрастом цвет обещал стать более ярким и насыщенным. Матушка Яснолика гордилась внучкой: «Наша порода, северная!»             — Ты ж моя красавица, — тихо мурлыкала Веснослава, пальцем вороша волосики крошки. — Ты ж моя хорошая, с маленькую горошинку...             Дочка ела четыре раза в сутки: три раза днём и один раз ночью. Молоко женщины-кошки было настолько густым и питательным, насыщенным белогорской силой и светом Лалады, что ребёнку не требовалось есть его часто. Бывало, правда, что малышка просила грудь пятый раз, но не всегда. У Веснославы с ней с самого рождения установилось взаимопонимание на уровне чтения мыслей, она каждый раз точно знала, что крохе нужно: проголодалась она, болит у неё что-нибудь или она просто соскучилась и хочет на руки. Свируша росла девочкой спокойной, уравновешенной, здоровье у неё было белогорское — крепкое.             Молчана хлопотала на кухне, готовя сытный завтрак. Судя по вкусным запахам, на стол она собиралась подать пшённую кашу с сушёной земляникой и блины с солёной сёмгой. Что-то молочное — обязательно: простоквашу или творог. Творог с мёдом Веснослава очень любила, а ещё топлёное молоко весьма жаловала. Немало еды требовалось женщинам-кошкам для поддержания их знаменитой силы, не только светом Лалады они были сыты... Грудное вскармливание тоже требовало хорошего питания. Да и труд в кузне — дело непростое; в хилом, недокормленном теле мощь Огуни слабо держится, а крепкое и здоровое наполняет до отказа. Много тонкостей в белогорском кузнечном искусстве, много условий должно сочетаться для успешной работы. Не только сила богини недр земных, но и собственная сила мастерицы была важна.             Частенько вместо молота мастерица пускала в ход собственный кулак, месила раскалённую заготовку, как хозяйка месит тесто. Что за рука должна быть, чтоб такие чудеса каждый день творить! Силу эту, тяжесть и глубинный земной жар могучих рук оружейницы чувствовала на себе любимая женщина, сладко обмирая от ласки. Не была та ласка грубой, не причиняла боли, ведь и тончайшую работу выполняли эти руки, свивая металл в изысканные узоры скани — золотое и серебряное кружево. Сокрушительная сила в этих руках сочеталась с изощрённой подвижностью и бережной мягкостью искусного лекаря.             Веснослава умела делать снежинки из серебра — точно по размеру природных, только вместо кристаллов застывшей воды был благородный металл. Снежинки складывались в сложный и прихотливый зимний узор ожерелья, придуманный ею — не только мастерицей-кузнецом, но и даровитой художницей. Чаще оружейницы выбирали по своей склонности и способностям какое-то одно направление — или оружейно-кузнечное, или более утончённое и художественное златосеребряное. Редко кто и тем, и другим направлением владел одинаково хорошо. Веснослава была из числа таких умелиц. Она могла и мечи ковать, и сковородки делать, и украшения белогорские ваять своими чудесными руками.             Творили её руки и нежность. Любимая женщина стонала от наслаждения в этих руках.             И плод этой нежности сейчас кормился молоком из груди женщины-кошки, вместе с пищей впитывая и силу Белогорской земли, силу Лалады. Но главной силой, сотворившей это маленькое чудо таким совершенным и прекрасным, была любовь. Не только слияние тел, но и единение душ и сердец, наполненных светом любви, дало жизнь новому существу, новой белогорской жительнице.             Бережно поддерживая малышку у груди, Веснослава устремляла мысленный взгляд к супруге. Ей не нужно было смотреть на неё глазами, чтобы видеть её ласковую красоту, её тёплые улыбчивые очи, её нежный, как ягодка-малина, рот. Желанная картинка сама вспыхивала в голове. У неё самой были сильные и тяжёлые, как кузнечный молот, руки, а у ладушки — тонкие и точёные, белые и гибкие, как лебединые шейки, с искусными нежными пальчиками, которыми женщина-кошка не уставала восхищаться. Её обожание не иссякало. Когда лада прижималась к ней, мягкая и хрупкая, родная и ласковая, всё нутро наполнялось сладостью. Слаще мёда, горячее воды из Тиши.             Сладко таяло это слово на языке — ладушка. Как оладья, золотым мёдом залитая. Как спелая малина из сада.             Сад тихонько шелестел, и сквозь его умиротворённые вздохи до слуха Веснославы вдруг донеслась песня.                          Пою я песнь — и жизнь моя             Струится в этом пенье,             Как рокот горного ручья,             Как плач любовный соловья             И как зари рожденье.                          Сначала лёгкая, чуть слышная, она пощекотала уши и душу Веснославы, как лебединое пёрышко, но когда голоса певиц приблизились, звук песни толкнулся в сердце гостем из прошлого, заставляя его холодеть и замирать.                          В сраженьях сходятся миры,             И плачет небо кровью,             Но пальцы-лебеди быстры,             А струны звонкие щедры —             Лишь сердце приоткрою.                          Странствующие девушки-певицы услаждали слух людей, а те их вознаграждали — кто денежкой, кто чем-то съестным. Пели они не столько ради заработка, сколько для удовольствия — и своего, и слушателей. Награда была лишь приятным дополнением к этому занятию. А песня набирала силу, её крылья уже раскинулись на половину утреннего небосвода:                          Сквозь бурь слепых звериный рёв             Пробьётся правды голос,             А в нём жива моя любовь.             Росточком дерзким, горд и нов,             Созреет песни колос.                          Свет утра померк перед глазами Веснославы, она очутилась под пологом зимних туч, сыплющих снег. «Бух, бух, бух», — будто какое-то огромное сердце билось в земных недрах... Сердце битвы, сердце вражеской тьмы. Сияющие белогорские клинки вспыхивали молниями, сходясь в неистовых ударах с леденящим оружием навиев — клинками из твёрдой хмари, от которой не было спасения, даже если рана представляла собой лишь царапину. Рука Веснославы сжимала рукоять меча, на теле была белогорская броня, а над полем битвы летала эта песня...                          В моей душе — светлым-светло,             Хоть всюду мрак кромешный.             У песни — сильное крыло,             Под ним спокойно и тепло...             Я струн касаюсь нежно.                          Певица с ласковыми карими глазами сражала врагов наповал своим оружием — голосом. У каких-то кровь текла из ушей, а у некоторых головы лопались, и мозги розовыми брызгами разлетались по снегу. Кареглазая певица несла в своём чреве дитя, она рисковала не только своей собственной жизнью, но и жизнью маленького существа в себе. Но так велико было её страстное желание помочь кошкам-воительницам, что она забыла обо всём. Песня была её спасительным щитом, стрелы летели мимо, а занесённая рука вражеского воина падала, как подломленная, натыкаясь на него. Грозная дева-воительница излучала свет, который согревал сердца друзей и заставлял дрожать врагов.                          Врагов жестоких слышен стон:             Погибель чуют нюхом.             Им песня — погребальный звон,             А друг мой, ей вооружён,             В бою воспрянет духом.                          Правду говорила песня: её разящая сила воодушевляла кошек-воительниц на поле брани, а навии падали на колени, зажимая кровоточащие уши. А певица была прекрасна, хотя и простоватыми казались черты её милого лица. Внутренний свет делал её ослепительной, непобедимой, мягкий янтарь больших глаз одевался в несгибаемую сталь, сверкая не хуже молнии. Когда-то Веснослава видела эту деву в мирной обстановке — за прополкой грядок в огороде, мурлычущую себе под нос тихую песенку. Она не могла принадлежать Веснославе, у неё уже была супруга, а плод их любви она носила под сердцем. Она была чужой ладой, и никому не следовало вторгаться в этот счастливый союз, омрачать его хотя бы тенью неуместного чувства, и Веснослава молчала, но её сердце, тогда ещё не сложенное к ногам своей настоящей избранницы, впало в заблуждение, закружило по боковым тропкам вместо главной, прямой и правильной. Оно нарушило закон: не возжелай чужой жены, не разевай рот на чужой пирог. Рукой, облачённой в сталь, Веснослава удержала заблудшее сердце в узде, но её душа сбилась с пути, пошатнулась, потеряла настоящую цель, и эта шаткость лишила её ясной уверенности и непобедимой твёрдости в бою.             Когда в душу закрадывается изъян заблуждения, жизнь сворачивает с тропы правды на тропу кривды. А на такой лукавой тропе уже может случиться всё что угодно.             Она потеряла незыблемую нить своей настоящей дороги, ухватилась за ложную, ведущую в никуда, и всё покатилось под откос, она была уже не властна остановить снежный ком роковых событий.             Клинком из твёрдой хмари, пробившим белогорскую броню, песня горько ударила Веснославу в спину:                          Пока пою, мне не страшны             Темница и могила.             Крылом морозным седины             Мои друзья осенены,             Но песнь их исцелила.                          Это пела ей кареглазая певица Дарёна, баюкая её, рухнувшую на пропитанный кровью снег. Не могла исцелить её песня, она погребальным плачем окутывала холодеющую душу, которую незримая злая рука уже тащила не в Сад Лалады, а в иной чертог. В том чертоге не будет успокоения и восстановления, там её силами будет питаться гибнущая Навь. Искусные чародейки из того мира изобрели способ латать дыры, но их колдовской силе требовалась пища.             Уже не имело значения старое имя, которым Веснославу звали тогда. Значение имело только то, что она так и не услышала звук имени своей лады. Потом чертог, где томились пленные души, был разрушен, и она всё же попала в Сад Лалады — прощённая за свои ошибки мудрым светом, но сама ещё не простившая себя. Она должна была просить прощения у своей лады, которая так её и не дождалась.             Но светлая, нежная, добрая, любящая лада протянула к ней руки. Её всепрощающая святая любовь и повлекла Веснославу на землю. Она должна была исправить ошибку, загладить вину перед ладой, которой пришлось пролить много слёз в мучительно долгом ожидании. Со звуком её милого имени Веснослава и открыла глаза — снова на земле. Путеводный свет этого имени уже не дал ей сбиться с тропы.             Горькая боль из прошлого захлестнула Веснославу, но её руки, державшие ребёнка, не дрогнули, дитя ничего не почувствовало и продолжало спокойно кормиться. По-другому и быть не могло. И руки, и сердце сами определили, что сейчас важнее, потому и не дрогнули. Хотя сердце заныло.             — Вёснушка, всё готово, — позвала Молчана, заглядывая в комнату. — Если Свируня доела, давай её мне и иди кушать сама.             — Сейчас, ладушка, иду, — отозвалась женщина-кошка.             Но её голос прозвучал глухо, неузнаваемо — ей самой стало не по себе от его звука. Чуткое ухо и не менее чуткое сердце жены, конечно, тоже всё немедленно уловило.             — Что случилось, родная? — спросила Молчана, встревоженно всматриваясь в лицо Веснославы. — Охти, ты прямо побелела вся...             Её лёгкие тёплые руки коснулись женщины-кошки: одна гладила плечо, вторая касалась локтя, готовая подхватить ребёнка. Но Веснослава держала дочку надёжно, не было нужды беспокоиться. В окно продолжала литься песня, а Веснослава, делая над собой могучие усилия, старалась улыбнуться.             — Ничего, горлинка, не пугайся. Всё хорошо, всё ладно.             Но сердце жены всё чуяло. Его невозможно было обмануть.             — Да какое там ладно, я же вижу! Что, лада, что такое? Скажи мне!             Её голос дрожал, глаза потемнели от тревоги и страха. Веснослава скрежетала зубами, понимая, что отмахнуться не выйдет, Молчана не успокоится, пока не дознается правды.             — Да песня старая... сердце растревожила, — медленно, приглушённо выдавила она из себя.             — Сказать певицам, чтоб ушли? — сразу встрепенулась Молчана. — Я их тотчас выгоню, коли помешали они тебе!             — Только не ругай их, они не виноваты, — выговорила с трудом Веснослава. — Во мне всё дело, в душе моей. Да, скажи, пусть уйдут... Но не упрекай их и не кори.             — Хорошо, ладушка, сейчас.             И Молчана бросилась в сад. Веснослава в окно видела, как она прошла по дорожкам, вышла за ограду и что-то сказала девушкам. Женщина-кошка глубоко и мерно дышала, стараясь вернуть себе душевное равновесие. Может, и не стоит всей правды говорить жене, да только недомолвку любимая всё равно почует. Уж такое сердце у неё зрячее и чуткое, такая душа ясновидящая и тонкая, что ничего от неё скрыть не удастся. Только хуже будет. Недомолвки стеной между ними встанут, невыносимо отдалят друг от друга, а этого Веснослава не перенесла бы.             Поэтому когда Молчана вернулась и протянула руки, чтобы взять у супруги наевшуюся дочку, Веснослава проговорила негромко, но веско:             — Присядь, радость моя. Знаю, что бесполезно правду от тебя прятать, да и полуправду ты почувствуешь. Поймёшь, что не всё говорю. Присядь, любимая...             Теперь настал черёд Молчаны бледнеть. Она медленно опустилась на лавку, не сводя с супруги больших тревожных глаз.             — Говори, лада, я слушаю...             И Веснослава, прижимая к себе дитя, поведала всё, что только что вспомнила, поняла и почувствовала — беспощадно, не жалея себя, не оправдывая. Молчана слушала, не перебивая ни единым словом. Её лицо стало сосредоточенно-печальным, напряжённым, словно окаменело. Женщине-кошке хотелось сгрести её в объятия и покрыть поцелуями, но она не смела.             — Виновата я перед тобой, ягодка моя, — сказала она в заключение. — Заплутала, заблудилась я на своём пути, заставила тебя горевать и слёзы проливать. Но я всеми силами старалась свою вину загладить... Я всегда делала и впредь буду делать всё, чтобы ты радовалась, а не плакала. Простишь ли ты меня?             Молчана долго не произносила ни слова, и в груди Веснославы нарастала горестная, покаянная мука. Когда она достигла вершины, она не утерпела.             — Молчанушка... Скажи хоть слово, любовь моя, — тихо, с мольбой проговорила она.             Жена разомкнула губы, как бы собираясь с мыслями, и Веснослава с сердечным волнением ловила каждый звук с её милых уст.             — Вёснушка... Всё, о чём ты сейчас говорила, я знаю. Я увидела всё это своими глазами, когда Хранета из общины Дом-дерева сделала мою душу зрячей... И я смогла увидеть то, что с тобой произошло до рождения. И битву ту видела, и гибель твою... И в Саду Лалады с тобой говорила. Ты пообещала, что запомнишь моё имя... И запомнила. И когда пришла на землю, знала, как зовут твою будущую избранницу. Я не говорила обо всём этом с тобой, потому что не хотела будить твою память насильно... Я рассудила, что коли тебе будет нужно, ты сама вспомнишь. А без надобности — зачем напоминать? Ещё там, в Саду Лалады, я сказала, что ты прощена... Скажи, ежели б я тебя не простила, разве стала бы я твоей женой, разве жила бы с тобой, разве родила бы тебе дитя?             Сердце Веснославы будто накрыло высокой волной, затопило любовью, признательностью, преклонением перед супругой.             — Горлинка! — воскликнула она, протягивая к ней руку (другой она прижимала к себе малышку). — Иди ко мне, моя ненаглядная...             Молчана помедлила, но всё же придвинулась и склонила голову на плечо женщины-кошки. Та, одной рукой обнимая её, неловко вжималась поцелуями в её висок, лоб, брови. Молчана не отстранялась, принимая ласку, но и не отвечала на неё, и Веснослава с тревогой заглянула ей в глаза.             — Лада...             Жена грустно улыбнулась.             — Иди кушать, Вёснушка. А то всё остынет совсем.             Прозвучало это ласково и буднично, но в глазах Молчаны затаилась печаль. Холодком огорчения дохнуло на сердце Веснославы.             — Ты говоришь, что простила, но чувствую, что нелегко тебе, — промолвила она, глядя на супругу с грустной нежностью.             — Отрицать не стану, непросто, — призналась та, по-прежнему сияя печальной лаской в глазах. — Но моё сердце справится. Кушай и ступай на работу, не тужи ни о чём.             Совсем не с лёгкой душой уходила Веснослава в кузню, и кусок ей в горло не очень-то лез, но она понимала, что жене требуется время. Может, и хотела бы женщина-кошка помочь её сердцу справиться, да боялась, что своим неотступным присутствием сделает хуже, будет давить на супругу настойчивостью. Надо было дать ей сделать глоток воздуха, дать время перевести дух. Да и самой вздохнуть не мешало.             В обед Веснослава вернулась домой, покормила дочку и перекусила сама. Она не наседала на жену с вопросами, только всматривалась в её задумчиво-грустное лицо. Та, почувствовав её взгляд на себе, улыбнулась.             — Ничего, ничего, Вёснушка. Кушай.             И встала у окна, глядя в сад. Женщина-кошка, поднявшись из-за стола, подошла и осторожно взяла за плечи, приблизила губы к её уху.             — Ладушка, — шёпотом позвала она.             Молчана погладила её пальцы у себя на плече, обернулась и улыбнулась.             — Не тужи, не тревожься, родная.             Но не могла Веснослава не тужить, не было сердцу полного облегчения. Лучше стало только вечером, когда жена наконец ответила на её объятия и потянулась губами за поцелуем — трогательно, доверчиво, хотя и чуть неуверенно. Натиск горячей страсти был сейчас неуместен, и Веснослава вложила в ласку своих губ самую осторожную, вкрадчиво-сладкую нежность. Молчана прильнула, и оружейница, боясь спугнуть это, окутала её бережными объятиями. Жена не отнимала губ, и Веснослава продолжала поцелуй — пухово-лёгкий, щекочущий тонкими незримыми крылышками. Он всё не заканчивался: ни одна из них не решалась его прервать, потому что боялась обидеть другую. Но нужно было что-то решать: или добавлять страсти, или потихоньку размыкать губы. Веснослава склонялась к первому, поэтому обняла Молчану крепче, лаская её уста всё более пылко. Жена, податливая и покорная, разрешала всё, не отстранялась, старалась угодить, но оружейница, уловив в ней эту нотку угодливости, первая отняла губы и сказала с нежным укором:             — Ладушка...             Молчана вся как-то сникла, смутилась, высвободилась из объятий и захлопотала, ставя на стол ужин. Он прошёл мирно, но с какой-то недосказанностью между ними. Потом была возня с дочкой: кормление, купание, укладывание спать. Веснослава быстро убаюкала её мурлыканьем, а когда убедилась, что дитя крепко и безмятежно спит, сбросила с себя одежду и скользнула в постель, прильнув к жене горячим нагим телом. Между ними встало препятствие в виде сорочки, но Веснослава его быстро преодолела. Молчана колебалась, медлила, и женщина-кошка не давила, не торопила — ласкала легонько и нежно, кружилась узорами поцелуев по коже, уделила пристальное внимание груди, вдумчиво задержалась на животе и пупке, не обошла и ключицы с их милыми ямочками. Готовность супруги она определяла по её ответам на поцелуи, по взаимности жара её губ и игривости языка. Оружейница добивалась именно взаимности, ей было мало податливости, и уж совсем она не желала угодливости. Только ответный искренний огонь. И когда ответный поцелуй Молчаны стал крепок, а между коленями раскрылся просвет, женщина-кошка осторожно проникла туда рукой, проверяя, открыт ли путь, ждут ли её там. Её ждали: пальцы попали в горячую влагу, и Веснослава с облегчением и наслаждением переместила свой поцелуй туда. Больше заминок не было, грудной стон жены звал к действию — вперёд, к взлёту на ослепительно-сладкую вершину. Влага приняла в себя другую горячую влагу, а разгорячённая ладонь Молчаны гладила затылок Веснославы.             В тишине ночи оружейница вслушивалась в сонное дыхание супруги на своём плече и думала о том, что совершенно необходимо восстановить мир, покой и счастье. Без этого она не могла ни жить, ни дышать, ни работать.             Согласие удалось восстановить: жена льнула к Веснославе, и это пронзало женщину-кошку почти до слёз стрелой щемящей нежности. Только и возможно понять всю хрупкость и драгоценность счастья, лишь когда оно окажется под угрозой. Веснослава дышать на жену боялась — только бы не ранить, только бы не вызвать в её глазах влажный блеск...             И каков был её гнев и досада на саму себя, когда из глубин её прошлого начал проклёвываться росток навязчивой мысли о Дарёне. Что с ней? Выжила ли она в той битве, не потеряла ли дитя? Судьба певицы была для неё покрыта мраком забвения и неизвестности, но её прекрасное лицо, бледное и забрызганное кровью, склонённое над ней, так и вставало перед глазами, выплывало из тёмной пучины горькой памяти. Это дорогого стоило — баюкать её, умирающую, распростёртую на окровавленном снегу, ласкать и ободрять её отлетающую душу светом песни, когда вокруг гремит битва. Это был исступлённый, жертвенный подвиг, вершина сострадания и самоотверженности, высший образец милосердия, святой и почти божественный. Певица будто знала, куда уходит душа оружейницы-северянки, и как будто старалась подарить ей крылья, которых той так недоставало. Это не могло забыться, более того — забыть это было бы преступной, чёрной неблагодарностью.             «Прекрати, не смей, сиди тихо и не высовывайся! — мысленно, беззвучно кричала оружейница на себя саму. — Не смей расстраивать жену, ещё этого ей только не хватало! Она и так столько слёз выплакала из-за тебя, не добавляй ей печали!»             Но упрямый росток, впиваясь в сердце, требовал завершения. Она должна была выяснить судьбу певицы и либо оплакать её гибель, либо тихо порадоваться её счастью. И в обоих случаях поставить точку и перевернуть страницу. Закрыть дверь в прошлое. А жене не обязательно об этом знать. Слишком болезненно это для неё.             Веснослава долго боролась с этим настырным, настойчивым ростком в себе. Он колол душу, не давал покоя. Во сто крат дороже покой Молчаны, но незавершённость лишала её саму внутреннего стержня. Этот груз тянул к земле, не давал расправить крылья, а бескрылая душа не может дарить свет и радость тем, кого любит.             В свой выходной она сказала жене:             — Я схожу... воздухом подышу. Недолго, не волнуйся, лада.             Она не хотела её лишний раз тревожить, и та как будто ничего не заподозрила — ласково кивнула, подняв взгляд от рубашки, которую шила. Совесть заныла занозой, но Веснослава успокоила её доводом: жене не нужно это знать ради её же спокойствия. Хватит с неё волнений и горестей.             Оружейница вызвала из памяти лицо Дарёны и открыла проход, ведущий к ней. Шаг в пространство — и она очутилась у лесного ручья, в зелёной чаще, полной птичьих голосов. Вот дятел раскатился гулким стуком, вот две каких-то пичужки что-то не поделили и подрались. А на противоположном берегу полоскала в воде бельё кареглазая певица, что-то мурлыкая себе под нос. Её фигура налилась зрелой округлостью, закатанный рукав рубашки открывал полную и светлокожую руку — руку женщины, хозяйки и матери. Её косы прятались под паволокой, а из груди певуче лился голос, сдерживаемый только сомкнутыми губами. И не скажешь, что родом с запада — настоящая белогорская красавица, прекрасная дева с колдовским певчим горлом и светлым мудрым сердцем.             Веснославу скрывали от неё густые кусты. Она молча смотрела из своего укрытия, не замечаемая женщиной, и в груди у неё разливалось тепло и облегчение. Она узнала то, что хотела, и это принесло её душе свет и успокоение, тут бы ей и уйти от греха подальше, но Дарёна вскинула лицо к солнечным лучам, пробивавшимся сквозь кроны, мечтательно улыбнулась и запела.                          Пою я песнь — и жизнь моя             Струится в этом пенье,             Как рокот горного ручья,             Как плач любовный соловья             И как зари рожденье.                          Она пела не в полную силу своего голоса — тихонько и задумчиво-нежно, но хрустальная звонкость, молодая, чистая и безупречная, слышалась даже в приглушённом исполнении. Голос струился маленьким весенним ручейком, а если бы раскинул крылья во всю ширь, то стал бы могучей горной рекой. Светлыми брызгами студёной воды упала песня на сердце оружейницы, и она невольно подхватила:                          В сраженьях сходятся миры,             И плачет небо кровью,             Но пальцы-лебеди быстры,             А струны звонкие щедры —             Лишь сердце приоткрою.                          Она подпела негромко, ей далеко было до высот мастерства, которыми владела кареглазая певица, но и этого хватило, чтобы Дарёна вздрогнула и смолкла. Будто в ледяную воду бросаясь, женщина-кошка раздвинула кусты и показалась ей, глядя на неё пристально, задумчиво, серьёзно, с далёким эхом прошлого, с невесомой грустной тенью улыбки. Нет, не навязывалась она ей, не хотела потревожить — просто радовалась, застав ту в здравии и расцвете женской красы, на вершине певческой силы.             На лице Дарёны не было испуга, только удивление. Она всматривалась в женщину-кошку с причёской оружейницы и северными глазами цвета мышиного горошка. Лицо было незнакомое, но глаза ей кого-то напоминали — ту, кого она оплакала у погребального костра, чьей душе пыталась подарить крылья на смертном ложе из окровавленного снега. Её губы задрожали, готовые окликнуть, но Веснослава не позволила ей переступить черту молчания. Она не пересекла ручей, они остались разделёнными водой, на разных берегах — знакомые незнакомки из разных жизней. И не стоило им соединяться, пересекая рубеж между прошлым и настоящим. Так и не услышав старое забытое имя, она снова шагнула в проход — домой, к любимой женщине, к своей единственной настоящей ладе.