Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Когда Веснослава сказала: «Пойду воздухом подышу», — Молчана кивнула, но её сердце тревожно ёкнуло. Честная оружейница, делясь с нею воспоминаниями о прошлой жизни, а точнее, об обстоятельствах своей смерти, ничего не утаила, открыла своё сердце нараспашку, все ящички своей души вытряхнула... А сейчас пыталась что-то скрыть. Но не умела она хитрить и притворяться.             Когда Хранета показывала ей те страшные картинки, Молчана, конечно, видела и кареглазую певицу по имени Дарёна, но не обратила внимание на то, как к ней относилась её лада. Её внимание так захватили эти ужасающие и печальные картины, так захлестнула боль и горечь, что ей было как-то не до того.             Задело ли, уязвило ли её то, что лада была в Дарёну... влюблена? Или увлечена ею? Как это ни называй, факт оставался фактом: до встречи с Молчаной её сердце изрядно поблуждало, свернув с тропинки, которая вела к избраннице. Стала ли её влюблённость в чужую жену причиной её гибели? Молчана не была склонна судить женщину-кошку так сурово, как она сама себя судила; она назвала бы это роковым стечением обстоятельств, а не карой за какие-то сердечные заблуждения. Не слишком ли суровая кара, чрезмерная за такую провинность? Очень уж мудрёную связь оружейница просматривала между этими событиями: запуталась, вступила не на ту тропку («тропу кривды», как весьма громко назвала эту ветку развития событий Веснослава), а на той тропке её ждал гибельный исход. Совсем как в сказке: налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — жизнь потеряешь, прямо пойдёшь — жену найдёшь. Или как там было?.. Ну, да неважно. Грубо говоря, надо было прямо идти, а лада направо свернула.             Может, Хранета лучше бы всё это растолковала, но зачем беспокоить её лишний раз? Она и так великое дело сделала — им с ладой встретиться помогла.             Вот только что же лада задумала, что у неё на уме? Не умеет она врать, ох, не умеет! Всё на её честном лице написано, бесполезно и пытаться. Но то, что она всё-таки пыталась что-то утаить, Молчану обеспокоило. Если уж такая честная и цельная по своей природе личность, как её лада, принялась пытаться кривить душой — значит, там дело худо. Не натворила бы чего, не попала бы в беду!             Вовсе не ревнивыми догадками была Молчана одолеваема, когда последовала в проход за супругой, нет. Она, скорее, беспокоилась, как бы с Веснославой чего худого не случилось. Молчана даже себя была готова винить — в том, что недостаточно убедительно простила ладу, та не поверила в её прощение и затаила в душе сокрушение горькое. А коли так, то и до беды недалече!             Нет, не из ревнивых побуждений Молчана последовала за Веснославой, но то, что она увидела, горько поразило её в самое сердце. Веснослава стояла у лесного ручья и смотрела на женщину, что полоскала бельё на другом берегу. И как смотрела! Так не смотрят на случайных знакомых, на чужих, на тех, чья жизнь и судьба безразлична смотрящему. Так смотрят на тех, кто когда-то был дорог, на тех, с кем смотрящего что-то связывало — что-то важное.             Веснослава наблюдала за женщиной из кустов, а Молчана из других кустов смотрела, как та смотрит на неё. В женщине на другом берегу она не могла не узнать кареглазую певицу Дарёну... Прошло немало лет, певица из хрупкой молодой девушки превратилась в зрелую женщину, расцвела, но не узнать её было невозможно. Она всё ещё была для лады чужой женой и рожала чужих детей (её налившаяся женственностью фигура говорила об этом), но неужели чужое слаще, чем своё? Неужели так и не угасли те чувства, сохранились глубоко в душе — так глубоко, что лада сама о них забыла, а теперь вот вспомнила?             Дарёна запела, и голос её был, что ни говори, прекрасен, но слишком горько было Молчане, чтобы сейчас оценивать его красоту, не ложился он ей на душу, а только ранил холодной острой льдинкой. Не сводя с Дарёны этого пристального взора, Веснослава подхватила песню и вышла из кустов, и их с Дарёной взгляды встретились.             Дальше Молчана не могла смотреть на это. Она бросилась домой, села у своего столика с рукоделием и закрыла лицо руками. Она-то беспокоилась за супругу, боялась, как бы с ней чего-нибудь не случилось, а та... пела песню с чужой ладой из прошлой жизни.             Но песня кончается быстро, вскоре послышались шаги оружейницы: она возвращалась домой. Молчана не знала, что она пропустила, что между ними там произошло и произошло ли вообще; впрочем, она и не желала знать. В ней, кроткой и скромной, тихой и мягкой, впервые за всю жизнь вскипело негодование. Пока шаги приближались, в ней клокотало желание выпрямиться гордо и гневно, да прямо так, с порога, и влепить супруге пощёчину. Или встретить её одной из тех «вещих» сковородок. Нет, сковорода — всё-таки тяжёлое оружие, деревянной скалки для теста хватит.             Но лишь в своём воображении Молчана была разгневанной супругой, мечущей громы и молнии, со скалкой в руках встречающей свою загулявшую ладу. Когда оружейница показалась на пороге, и Молчана увидела её по-прежнему честное, чистое и ясное лицо, её родные глаза цвета мышиного горошка — глаза, не умеющие обманывать, негодование как-то съёжилось, а рука, шарившая вокруг в поисках орудия возмездия, повисла, так ничего подходящего и не найдя. Веснослава смотрела на неё так, как не смотрят на тех, кто стал безразличен, на тех, кого бесстыже обманывают. Эти смелые, светлые, прямодушные глаза не принадлежали тому, кто разлюбил, тому, кому наплевать на её чувства, на её жизнь и судьбу.             Хотелось верить этим глазам, этому лицу. Но перед Молчаной вставала картинка: Веснослава и её взгляд, устремлённый на Дарёну — жадный, пристальный, особенный, очень многое выражающий, а в ушах звучала песня — та самая, которую Дарёна пела над умирающей от навьего клинка оружейницей. Верить хотелось, но эта картинка всё перечёркивала. Нет, рука уже не искала скалку, но Молчана отстранилась от протянувшихся к ней рук супруги, отвернула лицо, когда та взяла её за подбородок, чтобы заглянуть в глаза.             — Это она, та певица. Я её узнала!             Лада была удивлена тем, что Молчана всё видела. Её брови сдвинулись.             — Ты за мной проследила?             Молчана могла бы объяснить, что беспокоилась, боялась за неё, но теперь это уже не имело значения. Лада назвала это своим именем: «проследила». Как ревнивая жена. Пусть думает, что хочет, теперь уже всё равно, всё равно!             Молчана бросилась в малинник. Ягоды сладко благоухали вокруг, высокие ветви скрывали её с головой, а сердце вытекало из её груди вместе со слезами. Внутри всё рвалось, всё рушилось, всё падало, как горящий дом. Дом... Сад, в котором столько сделано руками Веснославы! Столько труда было вложено, столько времени и сил, столько... любви. И неужели теперь всё это сгорало в огне карих глаз чужой лады, всё шло прахом, ненужное, потерявшее ценность? Ряды ухоженной малины, между которыми она стояла, были огорожены длинными жердями-перекладинами, которые ограничивали наклон стеблей и не позволяли им падать на землю, а междурядье было выложено каменной плиткой — чтобы она, Молчана, собирая ягоды, не пачкала ног сырой после дождя землёй. И так — везде. Во всём — забота Веснославы, всюду её рачительная хозяйская рука.             Неужели всё это больше ничего не стоило? Лопнуло, как пузырь? Обесценилось?             За своими рыданиями она не услышала, как женщина-кошка подкралась сзади и обхватила её сильными руками. Молчана попыталась высвободиться, но все её усилия были тщетны, стальное кольцо объятий держало её прочно, а уха тепло и щекотно касалось дыхание.             Так не могли обнимать руки, которым стало всё равно. Руки, которым был милее стан чужой лады, которым ничего не стоило взять и сломать то, что строилось годами. Нет, это были не такие руки. Их знакомая, родная, тёплая сила не разрушала, она только созидала. А если и корчевала и пилила на дрова сухие деревья, то вместо них сажала новые.             — Послушай меня, милая, просто молча послушай. Там, на тех картинах, которые тебе показывала Хранета, ты видела, что Дарёна сделала для меня. Что она пыталась сделать для моей души. Она пыталась сделать её переход из телесного мира лёгким и светлым, при этом подвергая собственную жизнь опасности. Неважно, что у неё не всё получилось так, как она хотела... Важно, что она делала это по зову своего светлого сердца. Такое нельзя забывать, такое забывать преступно. Она тогда осталась в очень опасном положении. Я должна была разузнать о её судьбе. Я узнала, что хотела. И я рада, что у неё всё хорошо. Она осталась там, на том берегу, я не перешла ручей. Я пошла домой, потому что для меня существует только одна женщина на свете. Это ты, моя голубка.             Это не мог быть голос, в котором больше не стало нежности, не стало верности, преданности. Так не мог звучать голос, которому чужая песня дороже своей. С каждым словом, которое этот голос произносил, Молчана вздрагивала от тихих, обессиленных, обречённых рыданий, от каждого слова она всё больше и больше таяла, как сугроб под яркими весенними лучами солнца. Таяло негодование, таял гнев, таяла ревность и горечь, с каждым всхлипом вытекая из её груди. Она плакала, сдавшись на милость этих рук, а Веснослава, крепко, надёжно и бережно держа её в несокрушимых объятиях, щекотала теплом дыхания её ухо:             — Ладушка ты моя... Ах ты, ладушка-оладушка... Ты ж моя хорошая, с маленькую горошинку... Ну, ну...             Некоторое время они так стояли среди душистого солнечного малинника, и Веснослава обнимала Молчану сзади, словно собирая её воедино и не давая рассыпаться на осколки. Потом она обвела вокруг себя рукой и взглядом, спросила:             — Милая, скажи мне: вот это всё, по-твоему, что?             — Дом... Сад, — проронила Молчана.             — Нет, радость моя, — тепло зашептали губы женщины-кошки. — Это — наше настоящее, которое мы построили своими руками, вложив в него нашу любовь и свет наших душ. А теперь скажи: как ты думаешь, смогла бы я предать это настоящее, променяв его на прошлое, к которому нет возврата?             С губ Молчаны сорвался дрожащий полувздох, полувсхлип. Руки Веснославы легли ей на плечи и мягко направили прочь из малинника.             — Ступай домой, горлинка. Там в колыбельке спит ещё одна частичка нашего настоящего... Иди к ней, поцелуй её и подумай... Попробуй ответить для себя на этот вопрос, который я только что задала.             Молчана вернулась к неоконченному шитью. Ребёнок мирно спал, и она любовалась его сытым пухленьким личиком сквозь пелену слёз. Супруга что-то делала в саду, и с каждым мгновением Молчане всё сильнее хотелось броситься туда, к ней... Но она ждала, когда та придёт сама, и ожидание это было горьковато-сладким. Её душа будто очистилась изнутри этими тёплыми слезами, буря миновала, и внутри засияло солнце.             Руки Веснославы поставили перед Молчаной на рукодельный столик тяжёлый туесок с ягодами. Её пальцы были красны от сока и пахли малиной, когда она ими ласково приподняла лицо Молчаны за подбородок и заглянула в глаза. Рубиновые дары лета сразу наполнили своим сладким духом всю светёлку. Слёзы прорвались, хлынули по щекам, и Молчана, уронив шитьё, вскочила и прильнула к груди супруги.             — Прости меня, Вёснушка... Прости, моя родная, за эти мысли недобрые, — всхлипывала она рыдающим шёпотом. — Я столько лет тебя ждала... И так боюсь потерять...             — Как ты можешь меня потерять, если даже смерти оказалось не под силу нас разлучить? — засмеялась-замурлыкала Веснослава, смахивая пахнущими малиной пальцами мокрые дорожки с её щёк.             Неужели лада преодолела смерть и вернулась из Сада Лалады только для того, чтобы снова открыть дверь в прошлое, а не строить настоящее вместе с женой? Сердце Молчаны, обливаясь очистительными слезами, знало верный ответ. Она слышала этот ответ и в биении сердца Веснославы, прижимаясь ухом к её груди и ощущая на себе жаркую и ласковую силу её рук. Женщина-кошка, вложив ей в губы ягодку малины, следом накрыла её рот щемящей летней нежностью.             Вечером они сидели на садовых качелях, и дочка сладко спала у Веснославы на руках. Закат почти догорел, оставив лишь розовато-жёлтую полоску на краю неба, сад весь стрекотал от песни кузнечиков. Молчана, прильнув к плечу супруги, смотрела с задумчивым намёком на улыбку в уголках губ на проглянувшие на темнеющем небе звёзды. А Веснослава рассказывала — то ли ребёнку, то ли жене, то ли себе:             — Жила-была одна очень хорошая, добрая и красивая девочка по имени Молчана. И вот настал тот день, когда все её сестрицы создали семьи, а она всё оставалась одна. Ждала она свою избранницу, ждала, а та всё не приходила и не приходила. Молчана была девочка не только терпеливая, но и умная. Она поняла: если лада не приходит так долго, значит, с ней что-то случилось. С ладой действительно кое-что случилось... Попала она в крупную передрягу... Свернула в жизни не на ту дорожку, а потом... как бы это сказать? Умерла немножко. Вот уж всем передрягам передряга! Как из такой выпутываться? Но Молчана была девочка не только терпеливая и умная, но ещё и смелая. Она пошла к девам Лалады, и одна из них, очень мудрая и искусная, сделала душу Молчаны зрячей, и увидела Молчана всё, что с её ладой случилось. Смелость для этого была нужна изрядная, зря Молчана скромничает и глазки опускает, да-да, зря. Не всякая душа вынесет такие картины, не дрогнув. Была Молчана девочка не только терпеливая, умная и смелая, но ещё и настойчивая. Такая настойчивая, что вытащила свою избранницу из заоблачного сада, в котором та стояла, прикинувшись деревом. Мол, я дерево, что с меня взять? А вот Молчана взяла, ещё как взяла! Она и дерево была способна взять за шкирку и стряхнуть из заоблачного сада на землю, чтоб жизнь свою оно дальше жило и исправляло те дрова, что успело наломать. Ведь Молчана, добрая и красивая, умная и терпеливая, смелая и настойчивая девочка, чуть не осталась без лады! И много плакала и горевала. Разве это справедливо?! Разве правильно? А ведь её, такую хорошую, красивую, умную и смелую, ласковую и нежную девочку, надо любить! Любить, беречь, радовать, помогать ей в саду, а то ведь она, такая упрямая, и кусты сама корчевать начнёт, и землю копать-ворочать, и тяжести таскать... Надо её любить, холить и лелеять, потому что она это заслуживает! Ведь она — самая красивая, добрая, смелая, самая драгоценная, самая светлая и родная на свете девочка! Как же её не любить-то?             Вечер сгущал уютную синеву, на садовом столике у качелей мерцала масляная лампа и стояла миска с отборной малиной, на свет летели блёклые ночные мотыльки и бились, трепеща, о слюдяные стенки светильника, кузнечики неустанно стрекотали, где-то кричала сова. Веснослава ненадолго смолкла, глядя на жену задумчиво-нежно, любуясь ею с дымкой влюблённости и очарованности в глазах — такой же, как и пятнадцать лет назад, когда она, молодая ученица-оружейница, впервые увидела свою ладу и в первый раз с волнением и страстью прикоснулась к ней целительными, наполненными светом Лалады руками. Много сделано было этими руками в саду и в жилище, и даже когда женщины-кошки не было дома, жена всегда ощущала себя как бы в незримых тёплых объятиях. Глянет на лавочку, сделанную супругой — и улыбнётся с нежностью. Лавочка как бы говорила ей ласково: «Отдохни, ладушка, присядь, что ж ты всё крутишься, хлопочешь, делами ворочаешь? Прервись, посиди, красотой и плодами трудов своих полюбуйся!» Всюду стояли эти лавочки, а вокруг них благоухали цветы и раскидывались деревья и кусты, давая тень: не абы как были выбраны места для их установки, а с тем расчётом, чтоб глаз радовался, любуясь красотой, раскинувшейся рядом. Всё с любовью к супруге продумывала и обустраивала женщина-кошка: дорожки мостила, чтоб грязь башмачков жены не пачкала; делала приподнятые грядки, обнося их досками; всё исполняла надёжно и добротно, на совесть. Не ею был построен дом, но и много своего она привнесла, преобразила сад, вдохнула в него свой собственный дух, сделала дом своим, но проделывала она это с уважением к труду рук, строивших его. Бережно и почтительно приняла она это жилище в своё владение, поддерживала его и заботилась о нём, и оно приняло на себя её неповторимый отпечаток, как будто это она его возвела. Когда Молчана окидывала взглядом старый родительский дом и сад, преображённые супругой, она не чувствовала чужеродности этих изменений, все они пошли только на пользу, были устроены мудро и уместно, с толком и рассудительностью. Да, новая хозяйка пришла и навела свой порядок, но этот порядок воспринимался как нечто естественное, улучшающее и изящно продолжающее прежнюю основу. Добрая и умелая рука была у новой владелицы, рука настоящей хозяйки, любящей свой дом и свою землю.             — Спрыгнула лада на землю и стала свою избранницу любить, — продолжила оружейница. — Она очень старалась, чтобы Молчанушка радовалась и никогда не плакала. Но однажды лада вспомнила прошлое, и захотелось ей закрыть в него дверь. Зачем? А чтоб не мучило оно ни её саму, ни Молчанушку. Да вот только вместо того, чтобы Молчане всё честно сказать, пошла лада закрывать дверь в прошлое тайком. Ну... Что тут скажешь... — Веснослава с шутливо-виноватым сожалением вздохнула. — Дерево оно и есть дерево, только и умеет, что дрова ломать! Молчанушка подумала, что лада хочет в прошлом остаться, и очень горько ей стало. Она, хорошая, добрая, мягкая, ласковая и светлая, вдруг так рассердилась! Поджидает она свою ладу домой, а сама думает, то ли сковородкой её стукнуть, то ли скалкой. Ведь и хорошие, и ласковые, и светлые могут рассердиться! Особенно, если их очень обидеть. Как раз именно такие хорошие и добрые и злятся страшнее всего — редко, но очень, очень метко! И уж тогда берегись, лада-дроволомка... Скалкой прилететь может! Но Молчанушка, ко всем прочим достоинствам, была ещё и мудрая. Она обняла свою ладу, больше никогда не плакала и не боялась её потерять. А скалку и сковородку она использовала по их назначению — тесто для пирогов раскатывать да блины печь. Хотя, конечно, порой случалось, что она носила сковородку на голове, но такие маленькие причуды вполне простительны самым прекрасным и родным на свете девочкам, которые носят под сердцем дитятко.             Молчана не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться над этой сказкой. Конечно, не спящей дочке Веснослава её рассказывала, а ей. На глазах Молчаны вечерними звёздами мерцали слёзы, а губы сияли зарёй улыбки, когда она прижималась к плечу своей лады, а та, отталкиваясь ногой, покачивала их всех под навесом из девичьего винограда. Сиденье качелей было высоковато, и ноги Молчаны, обутые в вышитые бисером маленькие башмачки, не доставали до земли, а длинная сильная нога женщины-кошки в чёрном сапоге как раз годилась для этого. Покачивание баюкало Молчану, и она склонила голову на плечо оружейницы. Та, грея дыханием её лоб, шептала:             — Спи, отдыхай, ладушка... Ты моя хорошая... С маленькую горошинку...             Кузнечики стрекотали, сад шелестел, а наступающая ночь вышивала на небе лунным и звёздным бисером сказку, в которой уже не было места слезам и страху, обидам и недопониманию. В этой сказке жила только любовь.              ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...