Дочери Лалады. Песни Белых гор

1

                         На берегу ледяной горной реки стояла обнажённая женщина-кошка с холодными светло-серыми глазами — не теплее, чем журчащий студёный поток. Рассвет ещё только чуть тронул желтовато-розовым румянцем восточный край неба, седые шапки Белых гор покоились в предутреннем сумраке; мало кто поднимался в такую рань, но начальница дворцовой стражи Яромира входила в число этих редких чрезвычайно ранних пташек. Каждое утро перед рассветом она окунала своё сильное, закалённое, как белогорский клинок, тело в ледяные струи, плавала и боролась с течением.             Решительно встряхнув рыжевато-русыми кудрями, она бросилась в воду, и студёные струи мощно охватили её и начали сносить, но она могучими взмахами преодолевала силу неукротимой воды. И выдерживала, а ведь течение было крайне бурным. Вдоволь наплававшись, она выбралась на берег, и сочная зелёная трава приласкалась к её босым ступням. Пригладив намокшие волосы, она по-звериному встряхнулась. Становилось светлее. Утреннее небо было идеальным фоном, чтобы выгодно показать очертания её совершенного тела; под кожей играли, шелковисто перекатываясь, бугры стальных мышц. Это были сгустки живой белогорской силы, подвижные и всегда готовые к действию. И чтобы поддерживать их в этой безупречной готовности, Яромира выполняла свои ежеутренние упражнения, поднимаясь для этого очень рано, задолго до начала службы.             Плавание разогрело её тело. После него она перешла к отжиманиям. Приняв упор лёжа, она с мощными ритмичными выдохами начала отталкивать своё тело от земли. Мышцы её широкой спины ходили ходуном, на мощных предплечьях надулись кровеносные жилы, а туловище представляло безукоризненно прямую и ровную единую линию с ногами. Она не прогибалась. Вдох, выдох, вдох, выдох! Про себя считая, Яромира отталкивалась руками. Земля то приближалась, то отдалялась. Отжавшись без перерыва полторы сотни раз, она пружинисто выпрямилась, встряхнула руками и энергично размяла плечи. Её грудь вздымалась, ноздри подрагивали, втягивая утренний свежий воздух.             Подобрав на берегу камень весом около двух пудов, она некоторое время устраивала его у себя на ладони, чтобы он держался устойчиво, а потом принялась поднимать его и опускать одной рукой. Её могучая двуглавая мышца плеча надувалась, когда камень устремлялся вверх. Выполнив достаточно повторений, Яромира перекинула камень на другую руку и начала проделывать то же самое.             Найдя камень потяжелее, она выполнила с ним сотню приседаний, держа его над головой обеими руками. Её тело работало безупречно, безотказно, сердце качало кровь, лёгкие втягивали и испускали воздух, а лицо от усилий приобрело сосредоточенно-зверское выражение.             Покончив с силовыми упражнениями, Яромира перешла к прыжкам, переворотам в воздухе и ударам ногами с подскоком. Отыскав на берегу сухую ветку толщиной в собственное предплечье, она устойчиво разместила её на двух камнях. Несколько раз примерившись и сосредоточившись, она с громким криком выполнила рубящий удар. Толстая ветка не выдержала такой силушки богатырской и разломилась пополам.             Потом Яромира уделила внимание ходьбе на руках. Она даже прыгала по крупным камням, поднимаясь по ним вверх по склону, как по ступеням, а её ноги в это время болтались в воздухе.             После этого она занималась прочими упражнениями — по своему обыкновению, в полностью обнажённом виде. Она прорабатывала каждую мышцу. Она знала: тело не должно бездействовать. Бездействие — потеря силы. Если тело не работает каждый день, оно слабеет, забывает свою могучую лёгкость и стальную выдержку, заплывает жирком.             На некоторое время Яромира застыла, собирая всю свою силу, всю свою белогорскую мощь в единый сокрушительный сгусток. Она готовилась к заключительному упражнению. Ноздри подрагивали, веки были прикрыты, ресницы трепетали, верхняя губа приподнялась, обнажая оскал белоснежных кошачьих клыков. Вдохи набирали глубину, мышцы грудной клетки яростно работали.             Издав жуткий, душераздирающий, нечеловеческий вопль, Яромира рубанула по камню, которым она качала руки. Испуганно вспорхнули птицы, а камень треснул. Кулак остался цел и невредим.             Рассвет набирал силу. Яромира уже спокойно выполняла растяжку, не догадываясь, что за ней из кустов наблюдает пара девичьих глаз. Напоследок смыв пот речной водой, она растёрлась захваченным с собой полотенцем. Одеждой следовало покрывать уже чистое тело. А волосы высохнут под крепким ветерком.             Яромира облачилась: портки, сапоги, рубашка с вышитым подолом, плотный подкольчужник, кольчуга, наручи. Всё сидело великолепно, подчёркивая воинственную мощь её фигуры. Девичьи глаза заворожённо созерцали это совершенство. Такой неотрывный, жадный взор польстил бы самолюбию кошки-воительницы, но она не видела притаившейся в кустах девушки.             Ежеутренняя тренировка закончилась, близилась пора заступать на службу. Яромира в заключение встала на большой валун и раскинула навстречу рассвету руки: так она набиралась силушки от солнышка красного. Его первые лучи, приветствующие начало дня, содержали особую силу — свежую, девственную, бодрящую. Закрыв глаза, Яромира дышала глубоко и плавно, наполняясь хрустальной тишиной и величественным покоем Белых гор. Её тело вытянулось в струнку — могучее, стройное, подтянутое, исполненное готовности к работе. Внушительный меч в ножнах висел у бедра.             — Апчхи! — раздалось вдруг из кустов.             Чих был тоненький, явно девичий, но Яромира выхватила свой клинок. Он сверкнул в утренних лучах, ослепительный и грозный.             — Кто здесь?! — рыкнула женщина-кошка, коршуном бросаясь к кустам, из которых послышался звук.             — Ой-ой-ой! — закричал звонкий девичий голос. — Не надо, не убивай меня, пожалуйста! Я не ворог, я только посмотреть хотела!             Могучая рука Яромиры извлекла из кустов барахтающуюся девушку. Совсем юная девчонка, лет четырнадцати-пятнадцати — тоненькая и изящная, как козочка, с длинной русой косой и огромными перепуганными глазами.             — Ты зачем тут?! — сурово вопросила Яромира.             — Я... только поглядеть, — пропищала девушка.             — На что поглядеть?!             — На тебя... как ты... упражняешься...             Яромира сдвинула брови и метала очами негодующие молнии.             — А у меня прежде спросила, хочу ли я, чтоб за мной подсматривали?!             Девушке было нечего ответить. Она виновато съёжилась, с опаской косясь на грозный клинок. Яромира уже открыла рот, чтобы сурово отчитать юную любительницу поглазеть на обнажённую кошачью красоту, как вдруг в соседних кустах раздался вопль, и оттуда выскочила ещё одна девушка. Она держалась за ягодицу и завывала. Её миловидное веснушчатое личико исказилось от боли, по щекам катились слёзы. Яромира даже оторопела.             — Ты чего? — спросила она.             А из кустов вынырнула ржущая щекастая голова ещё одной девушки.             — Её пчела в попу ужалила! Гы-гы-гыыыыы...             Яромира зашипела, погрозив девушкам кулаком.             — Ещё есть тут кто?! Вылезай, всё равно найду! — рявкнула она.             Спустя несколько мгновений из укрытия смущённо выбралась четвёртая девушка. Яромира издала возмущённый фырк. А ужаленная пчелой девица плакала и причитала:             — Ой, ой, ой, больно!             — Тихо, не вопи, — поморщилась женщина-кошка. — Надобно жало пчелиное вытащить и яд отсосать. И всё пройдёт.             — Ой, так мне ж сзади не видно, как я его вытащу-то? — хныкала несчастная.             — Давай, я тебе вытащу, — уже вполне миролюбиво предложила Яромира.             Девушка вспыхнула маковым румянцем, затрепетала ресницами. Женщина-кошка грубовато поторопила:             — Давай, давай! Поскорее, мне на службу пора, опоздаю!             Девушка, сгорая от смущения, неуверенно начала поднимать сзади подол. Сквозь смущение в её взгляде проступало иное выражение. Яромира присела на корточки, чтоб получше видеть больное место, и её глазам открылся девичий зад. Задок был отличный — маленький, кругленький, упругий, свежий! Его наливные половинки так и манили шлёпнуть ладонью или нежно впиться зубами в игривом укусе, но Яромире было не до шалостей. Сосредоточенно и деловито хмурясь, она отыскала жало, подцепила его ногтями и вынула, потом приникла ртом к ранке и принялась сосать. Остальные девушки, зачарованно наблюдавшие за этим, принялись пищать и ахать. Не обращая на них внимания, Яромира сплюнула яд, потом подлечила ранку светом Лалады.             — Всё. Ну, как, не больно теперь?             Ответом ей было молчание. Яромира вскинула взгляд и увидела, что девица вся сомлела: взволнованно дышала, закатывала томные очи, обмахивалась рукой, будто в лицо ей кинулся жар. Она и впрямь пылала, как маков цвет. Её приятельницы, не сводившие широко распахнутых глаз с этого горячего зрелища, тоже раскраснелись.             — Эй! — не особо церемонясь, окликнула её Яромира. — Лучше тебе, я тебя спрашиваю?             — Ах, — томно выдохнула та. — Лучше... Ах, благодарю тебя, как хорошо стало!             — Ну и ступай, — придавая её подолу приличный вид, коротко ответила Яромира.             Тут щекастая подружка ужаленной девушки полезла из кустов.             — Ой, а ты можешь посмотреть у меня тоже?.. — попросила она, улыбаясь, а глаза — шальные, бесшабашные. — Там, кажись, колючка какая-то вонзилась...             — Погоди, сперва у меня посмотри! — бросилась ей наперерез другая девушка. — С утра сидеть больно — чирей, поди, вскочил!             Шалуньи атаковали Яромиру: каждая норовила задрать перед ней подол. Та хмыкнула:             — Где у тебя там чирей?             Девушка живо повернулась задом и получила звонкий, нахальный шлепок воинственной ладони Яромиры — твёрдой, сильной ладони.             — Ай! — вскричала она — то ли от боли, то ли от чувственного восторга. А в следующий миг её глаза просияли: — Ой, лопнул чирей-то! Ах, как полегчало сразу!             Девушки с писком окружили женщину-кошку: одна гладила плечо, заглядывая снизу вверх ей в лицо, другая робко щупала каменно-твёрдую мышцу руки, третья пыталась прижаться.             — Совсем распоясались, девки! — рассердилась Яромира. — А ну, брысь! Нигде от вас спасенья нет!             Оставив девушек ахать и пищать, она сквозь проход устремилась во дворец, где уже много лет несла свою службу. Да уж, что ни говори, девичьего внимания начальнице дворцовой стражи перепадало изрядно, оттого-то и приходилось ей время от времени выбирать новые места для утренних упражнений. Только облюбует она красивое местечко, привыкнет к нему, глядь — а девки опять по кустам сидят и на неё глазеют. Бесстыжие негодницы! Невозможно спокойно заниматься. То и дело приходилось Яромире подыскивать пустынное, свободное от девок место для своих занятий, но места эти недолго оставались пустынными. Девки просачивались всюду. Посмотреть, конечно, было на что — что есть, то есть, но должна же быть какая-то мера!..             Иная кошка-холостячка и рада была бы очутиться среди такого девичьего цветника, но Яромире досаждало их назойливое внимание. Её сердце закрылось, заледенело в горьком одиночестве. Но об этом она не привыкла говорить вслух. Мало кто знал, что крылось за её холодным молчанием и неприятным, высокомерным взглядом.             Раздражённая прилипчивостью девушек, она всё ещё возмущённо фыркала, шагая по коридорам дворца. Вдруг в сумрачном закутке её нога за что-то зацепилась, а сверху на голову посыпались недозрелые яблоки. Яблокопад был кратковременным и мощным, и ошеломлённая Яромира запоздало выхватила меч. Она с рыком озиралась, но защищаться было не от кого. Клинком она задела какую-то нить, и следом за яблоками упала и корзина, в которой они находились.             Немного придя в себя, Яромира поняла, как была устроена ловушка, застигшая её врасплох. Низко над полом кто-то натянул прочную шерстяную нить, пропитанную редкой белогорской волшбой, которая делала её невидимой. Очень немногие рукодельницы могли изготовить такую. Нитка тянулась к корзине, подвешенной к оленьим рогам — охотничьему трофею княгини Лесияры. Всё было продумано очень ловко и хитро, рассчитано очень точно. Ловушку делала не только зловредная и шаловливая, но и умелая рука. И, несомненно, праздный, мало занятый полезными делами ум.             Яромира взревела медведицей:             — Княжна Любима!!!             Неподалёку раздалось сдавленное хихиканье, а затем — топот убегающих детских ног. Несносная проказница! Яромира бы выпорола девчонку розгами, но поднять руку на дочь белогорской повелительницы не смела. Она её даже просто отшлёпать не имела права. Государыня избаловала младшую дочурку любовью, тогда как княжна явно нуждалась в более строгой и твёрдой руке. Следовало больше загружать её полезными делами, чтобы не оставалось времени на проказы. Требовалась, ох, требовалась Любиме крепкая узда!             — Ай, ай, Ясна, спаси меня! — вопила между тем девочка, шаловливо убегая от разъярённой начальницы стражи. — Яромира хочет меня убить!             Верная телохранительница тут же подхватила юную княжну на руки — та была спасена. Преследование закончилось, Яромира бессильно скрежетала зубами и пылала гневным взором, а Ясна смотрела на неё спокойно и невозмутимо. Понятно было, что свою подопечную она в обиду не даст никому, даже если та явно провинилась.             — Маленькая бездельница, — только и смогла прорычать начальница стражи. — Лучше б чем полезным занималась, вместо того чтобы шкодничать! Училась бы, как все добронравные белогорские девы, вышивке либо волшбе садовой!             — Княжна занимается учёбой достаточно, — возразила Ясна.             — А ты помалкивай! Ишь, защитница нашлась! — рыкнула Яромира. — Приглядывала бы за ней получше!             — Я княжне не нянька, я приставлена именно для её защиты, тем и занимаюсь, — бесстрастно ответила Ясна.             Яромира сердито фыркнула. Ясна не являлась её подчинённой, непосредственной начальницей этой телохранительницы была сама княгиня, поэтому Яромира не имела рычагов давления на неё. Не могла объявить служебное взыскание, не имела возможности прижать её иными способами. Жаловаться самой Лесияре на её младшую дочь начальница стражи считала ниже своего достоинства, это слишком язвило её самолюбие. Её, разбивающую камни ударом кулака, угораздило так позорно попасться в детскую ловушку! Если пожалуешься, ещё, чего доброго, насмешек не оберёшься... Слухи-то быстро разлетаются. Поэтому Яромира только прорычала сквозь клыки что-то нечленораздельное, развернулась на каблуках и стремительным шагом отправилась приступать к своим обязанностям.             Когда она вошла в караульное помещение, дежурившие там кошки-стражницы вскочили.             — Старшая, доложи о происшествиях, — кратко бросила Яромира.             — За ночную смену никаких происшествий не было! Всё тихо, госпожа! — вытянувшись, гаркнула старшая смены.             «А где вы были, когда княжна творила свои проказы, готовила свои ловушки?!» — чуть не взревела Яромира, но прикусила язык. Только тихо рыкнула сквозь зубы. Строго говоря, происшествие с яблоками случилось в пересменку — получается, что и спросить не с кого. Разве что на нянек княжны прикрикнуть — мол, не углядели. Но говорить с кем бы то ни было об этом досадном случае — только стать мишенью для перешёптываний и смешков. Трезвонить об этом не следовало. Ярость Яромиры не находила выхода, а её уязвлённая гордость не могла обрести отмщения. Сама виновата: летела по коридору, не глядя по сторонам и думая о чём попало... Расслабилась, вот и попалась. Нитка-то невидимая, но корзину наверху можно было заметить! Даже в сумраке вполне возможно приметить очертания предмета, которого под потолком быть не должно.             — Девки... Чтоб вам пусто было! — чуть слышно процедила Яромира.             Это они вывели её из душевного равновесия. Она слишком вышла из себя, вот и потеряла бдительность.             Что за несносная девчонка эта младшая княжна! Из-за неё приходится ходить по дворцу с оглядкой — не вляпаться бы в очередную западню. Впрочем, насылать недобрые угрозы на Любиму даже мысленно Яромира не посмела. Она, пусть и несносное, но всё же дитя, а желать дурного ребёнку — не по закону Лалады. Да и по общечеловеческим меркам — тоже скверно. Более того, если бы княжне угрожала опасность, Яромира без колебаний бросилась бы на её защиту. Таков был её служебный долг. А долгу она следовала неукоснительно.             Подумав, Яромира осторожно спросила подчинённых:             — Не ведомо ли вам, сестрицы, нет ли в окрестностях дворца такой умелицы-рукодельницы, которая невидимые нитки прясть умеет?             Тут одна из стражниц, очень рослая, с сытыми румяными щеками, ответила:             — Так моя сестрица младшая такие нитки и прядёт, госпожа!             Яромира недобро прищурилась:             — А не заказывала ли княжна Любима твоей сестрице таких ниток?             — Заказывала, госпожа... А что? — захлопала глазами кошка-охранница.             Яромира процедила:             — Да так, ничего. Всё ясно.             Стражница забеспокоилась:             — А что, госпожа, не надо было, да? Ежели неугодно, я сестрёнке скажу, чтоб не пряла!             — Нет, нет, голубушка, не тревожься, — приободрила Яромира подчинённую, улыбнувшись. — Всё в порядке. Пусть прядёт, только немедленно докладывай мне, ежели она для кого-либо из дворца выполнит заказ по таким ниткам.             — Слушаюсь, госпожа!             На службу заступила дневная смена. Яромира распределила всех по постам. Всё шло своим чередом. К обеду начальница стражи несколько успокоилась, отошла, но решила быть бдительнее.             Когда она сидела за обеденным столом, в караульное помещение вошла княжна Любима. Яромира сразу перестала жевать и насторожилась. Девочка с безмятежной и ласковой улыбкой несла в руках большую миску свежесобранной малины из княжеского сада.             — Яромира, я хочу попросить у тебя прощения! — объявила она. — Вот, это я принесла для тебя, угощайся!             Начальница стражи пристально посмотрела: вроде ягоды как ягоды, прекрасные, отборные, соблазнительно спелые и душистые.             — Что ж, княжна, благодарю за угощение, — промолвила Яромира, принимая из рук девочки миску.             — Попробуй! — с медовой улыбкой сказала Любима. — Вкусная и сладкая нынче малина уродилась!             Яромира осторожно попробовала одну ягодку — всё было в порядке. Очень даже славно. Такую малину можно и ложкой есть! Начальница стражи так и поступила — запустила ложку в миску, подцепила ею приличную горку ягод и разинула рот, чтобы их туда отправить... Как вдруг с громким «ква!» из малины выскочила маленькая коричневая лягушка и угодила прямо в широко открытый рот Яромиры. Ей бы незамедлительно выплюнуть земноводное, но с её горлом что-то произошло: вместо отторжения оно сработало на поглощение. Это был последний квак бедной лягушенции. Холодный живой комочек проскользнул в пищевод женщины-кошки и провалился в желудок. И хуже всего, что произошло это на глазах у дюжины подчинённых. Парочка стражниц зажали руками готовый вырваться смех. Свирепый взор начальницы заставил их смолкнуть, только у одной вырвалось нечто среднее между хрюканьем и икотой.             — Княжна Любима!!! — сипло и приглушённо, давясь рвотными приступами, прохрипела Яромира.             Девочка с озорным хохотом кинулась удирать. Миска с малиной полетела на пол, а красная от ярости начальница стражи бросилась следом за маленькой проказницей. В коридоре Любима сделала странный прыжок, и не успела Яромира сообразить что к чему, как опять запнулась о невидимую нить и растянулась на полу.             Перед её лицом очутились сапоги государыни.             — Что такое? — удивлённо спросила Лесияра. — Что за беготня, что за веселье? Яромира, что это значит?             Начальнице стражи пришлось поспешно встать и принять почтительную позу.             — Государыня, твоя дочь изволит безобразничать, — доложила она.             — Это я вижу, но что именно Любима сделала? — желала знать княгиня.             Яромира сглотнула. Ей чудилось, что в её желудке что-то копошится, и к горлу подступил тошнотный ком. Впрочем, если там и находился кто-то живой, ему недолго оставалось таковым быть: на недостаток пищеварительного сока Яромира пожаловаться не могла.             — Княжна неподобающим образом обращается с едой, — уклончиво ответила она.             Княгиня нахмурилась. Не получив внятного ответа от начальницы стражи, она пошла прямиком в караульное помещение. Яромира скрипнула зубами: стражницы явно весело обсуждали случившееся. При виде белогорской повелительницы все побросали ложки и вскочили.             — Обедайте, сестрицы, обедайте, — мягко молвила Лесияра. — Я только хотела спросить, что тут только что случилось?             У стражниц на лицах отразилось замешательство. Яромира окидывала всех убийственным взглядом, в котором читалось: «Всех выгоню со службы!!!»             — Э-э, — неуверенно произнесла одна из кошек-охранниц. — Государыня, княжна Любима угостила Яромиру малиной.             — И всё? — недоуменно вскинула брови княгиня.             Яромира, стоя за плечом Лесияры, вне её поля зрения, погрозила осмелившейся открыть рот подчинённой кулаком. Та заморгала, не зная, как продолжить. На помощь ей пришла другая стражница:             — Княжна Любима принесла малину, а в ягодах было немножко мясца. Совсем чуточку, на один укус.             — Что ещё за мясцо? — продолжала недоумевать княгиня.             Яромира у неё за плечом провела по горлу пальцем — дескать, мой меч, твоя болтливая голова с плеч! Стражница захлопнула рот.             — Сестрицы, да что с вами? — воскликнула Лесияра нетерпеливо. — Говорите уже толком!             Стражница глазами показала Лесияре за плечо, та проследила направление её взгляда и увидела Яромиру, которая делала всем знак молчать и корчила зверские, не обещающие ничего хорошего рожи.             — Так, Яромира, прекрати давить на подчинённых! — строго нахмурилась повелительница женщин-кошек. — Я хочу услышать наконец, что тут произошло!             Яромира угрюмо поджала губы, давая понять, что от неё самой никто ничего не услышит. Вдруг что-то в её животе подпрыгнуло, и у неё вырвалась икота, да такая сильная, что она даже дёрнулась туловищем. Сразу несколько стражниц прихлопнули ладонями рвущийся наружу дикий хохот. У одной сдавленный хрюк всё-таки вырвался.             — Яромира! — Лесияра перевела на начальницу стражи пристальный взор, в котором уже поблёскивали искорки улыбки. — Что с тобой?             Та хотела ответить: «Ничего, государыня», — но из недр её желудка вырвалась мощная и продолжительная басовитая отрыжка.             — М-да, видно, сытное было мясцо, — проговорила Лесияра.             Тут уж больше никто не мог сдерживаться — от грянувшего хохота содрогнулись стены. Княгиня смеялась вместе со всеми, но при этом дружески похлопывала по плечу Яромиру, которая была готова взглядом всех испепелить.             — Прости, сестрица, — дрожащим от смеха голосом промолвила белогорская правительница. — Не серчай... Ладно, голубушки, не хотите говорить — не надо. Вечером я дочку сама расспрошу. Доброй вам службы.             Лягушку нутро Яромиры, судя по всему, успешно переварило, вот только проказам княжны она твёрдо решила положить конец. Когда Любима в сопровождении наставницы отправилась в сад учиться волшбе, начальница стражи распахнула дверь её комнаты. Няньки повскакивали с мест, испугавшись её грозного вида.             — Невидимые нитки сюда, быстро! — потребовала Яромира.             Сначала няньки испуганно блеяли, как овцы, но женщина-кошка прикрикнула строже, и одна из них сунула ей в руку небольшой клубок шерстяных ниток. Выглядели они самым обычным образом. Из клубочка торчала белогорская игла.             — Не морочьте мне голову! — рыкнула Яромира. — Они должны быть невидимые!             — А ты, госпожа, вынь иголочку-то, — осторожно посоветовала одна из нянек.             Та вытащила иглу — и клубок исчез! Вернее, она по-прежнему ощущала его на своей ладони, могла обхватить пальцами, но он стал совершенно невидимым. Осенённая догадкой, Яромира снова воткнула иглу — и клубок появился. Оказывается, нитки оставались зримыми, пока игла находилась в клубке, а стоило её вынуть — и они пропадали. Отрезать нить от клубка следовало только после окончания работы с ней: отделённый от общего мотка кусок тоже терял видимость. Но если отрезанный кусок был вдет в белогорскую иглу с широким ушком (нить была довольно толстой), он становился видимым. Использовались такие нитки, когда, к примеру, требовалось сделать швы незаметными. Также волшба делала нить чрезвычайно прочной, что наглядно показал опыт с корзиной. Нитка легко выдерживала вес яблок в ней.             — Только один моток? — грозно спросила Яромира.             Няньки закивали головами. Начальница стражи окинула всех угрюмым взглядом и проговорила:             — Смотрите мне! Чтоб такого больше не повторялось! Невидимые нитки — детям не игрушка!             Она зашагала прочь, стискивая злополучный моток в кулаке, а её губы сурово поджимались. В караульном помещении Яромира незамедлительно сожгла нитки в печке — чтобы, чего худого, княжне не пришло в голову их выкрасть. С неё станется. Начальница стражи скрежетала зубами: попасться на уловки проказливой девчонки два раза за один день — это уже многовато! Никуда не годно.             Вечером она после ужина вышла в княжеский сад подышать воздухом. Незримое присутствие шкодливой княжны отравляло ей отдых, приходилось всё время быть начеку. Урок с лягушкой она усвоила: больше ничего из рук девчонки она брать не будет. Ни под каким видом!             Вдруг Яромира увидела знакомую невысокую фигурку, сидевшую на мостике через пруд. Она сдвинула брови: что за непорядок? В этот час ребёнок должен лежать в постели, а не разгуливать по саду. Куда смотрят няньки и телохранительница?             — Эй, княжна, тебе не пора ли спать? — окликнула Яромира фигурку.             Ответа не последовало. Подойдя поближе, она фыркнула: в платье княжны была наряжена соломенная кукла. Пфф! Что-то совсем уж детский розыгрыш... Кто мог попасться на такой? Разве что полный недоумок. Любима явно способна на большее, о чём свидетельствовали предыдущие шутки.             — Что-то ты на сей раз не дотянула до своего уровня, княжна, — хмыкнула Яромира, пренебрежительно ткнув куклу носком сапога, и та упала с мостика в воду.             А на голову женщине-кошке с дерева пролился горшок блинного теста — видимо, остатки с княжеской кухни. А вот это — вполне в духе Любимы. Ещё как дотянула!             — Княжна Любима!!! — прогремел на весь сад рёв Яромиры.             Любима в это время лежала в своей постельке, а княгиня Лесияра рассказывала ей сказку на ночь. Услышав яростный вопль своей жертвы, девочка заёрзала под одеялом и захихикала. Княгиня вскинула брови:             — Что такое? Что тебя насмешило, дитя моё?             Любима заткнула себе рот подушкой, чтобы не захохотать в голос. Хорошо, что она предусмотрительно отмотала себе приличный кусок невидимой нити — пригодился для возмездия. Клубок Яромира отобрала, но воздаяние её настигло!             — Княжна Любима!!! — всё громче доносился из сада гневный рык. Его звук явно приближался.             Лесияра, хмурясь, встала и распахнула окно. По садовой дорожке к дворцу бежала начальница стражи, вся облитая чем-то белёсым. Повернувшись к дочери, княгиня спросила строго:             — Любима! Что это значит? Когда прекратятся твои издевательства над Яромирой? Зачем ты ей докучаешь своими розыгрышами?             — Она злая и противная! — воскликнула девочка. — Вечно наводит свои порядки, так что никому шагу нельзя ступить без её разрешения! Туда не ходи, иди в свою комнату... Надоело! Почему я у себя дома должна подчиняться её указаниям?! Это мой дом, мой дворец, а не Яромиры!             — Она выполняет свою работу, дитя моё, — возразила Лесияра. — Она следит за порядком и безопасностью во дворце. И своё дело она знает. Лучше слушаться её.             — Она мне не нравится, — упрямо надулась Любима. — Другие стражницы славные, добрые и весёлые, а она — злюка. Всех ненавидит!             Лесияра вздохнула.             — Доченька, если Яромира и жёсткая, то у этого есть свои причины. Я бы рассказала тебе, в чём дело, но Яромира не любит об этом говорить. Если я за её спиной начну об этом рассказывать, ей это вряд ли понравилось бы. Она не злюка. Просто давным-давно у неё случилась беда, и она до сих пор не исцелилась от своей боли.             Раздался раздражённый стук в дверь. Лесияра открыла — на пороге стояла облитая блинным тестом начальница стражи. У княгини вырвался усталый вздох.             — Яромира, я приношу свои извинения, — проговорила она. — Любима перешла все границы.             Трудно было прочесть чувства на покрытом тестом лице Яромиры, но, скорее всего, оно выражало оскорблённое достоинство.             — Государыня! — проговорила она, сдерживаясь, чтобы голос не звучал слишком гневно. — Я прошу тебя принять меры. Невозможно работать.             Лесияра мягко улыбнулась и попыталась обратить всё в шутку.             — С другой стороны, выходки Любимы не дают тебе расслабиться, поддерживают твою бдительность в боевом состоянии. Судя по всему, тебе не всегда удаётся успешно отражать удары, но я в тебя верю.             Яромира засверкала глазами и гордо вскинула подбородок.             — Государыня, прости, но я не желаю терпеть оскорбления и насмешки! Я не считаю, что заслужила такое обращение. Я много лет образцово служу тебе, отношусь к своим обязанностям с рвением и прилежанием, но молча сносить отвратительные выходки твоей дочери не намерена. Вытирать о себя ноги я никому не позволю, у меня есть гордость и достоинство. Я прошу позволения перейти в дружину княжны Светолики.             — Не горячись, Яромира, это всего лишь детские шалости, — попыталась её урезонить Лесияра. Она хотела дружески взять начальницу стражи за плечи, но те были заляпаны тестом, и руки княгини зависли в воздухе над ними, а потом были вынуждены убраться за спину. Дружеский жест не состоялся, вышло неловко. — Никто и не думал оскорблять тебя! Что ты! Поверь, я высоко ценю твою верность и благодарна тебе за исправную службу. Отныне я повышаю твоё жалованье в полтора раза. Любима же будет наказана за своё недостойное поведение. — Белогорская правительница сурово посмотрела на дочь и сказала: — За каждую такую выходку, дитя моё, ты будешь лишаться одной сказки на ночь.             — Но матушка! — воскликнула было девочка с задрожавшими губами.             Лесияра оборвала её, вскинув руку.             — Ничего не желаю слушать. Так вести себя нельзя, доченька. Яромира верой и правдой служит нам с тобой, и вот чем ты ей платишь? Нет, это никуда не годится. И так продолжаться не должно! Это приказ! А ослушаешься — останешься без сказок.             Лесияра наказала нянькам и Ясне внимательнее приглядывать за Любимой и пресекать её проказы в зародыше. Ещё она распорядилась сократить количество свободного времени дочки, а продолжительность учебных занятий увеличить на два часа. Яромира передумала уходить. Белогорская повелительница ещё раз, уже наедине, извинилась за дочку и в самых проникновенных, тёплых и дружеских выражениях заверила начальницу стражи в том, что она высоко ценит её и дорожит ею, а потому ни в коем случае не хотела бы её потерять. Её слова подкреплялись делом: Яромире тут же был пожалован туго набитый золотом кошель, её сёстрам и родительницам также были высланы щедрые и богатые подарки.             Яромира заскрипела зубами, когда одна из подчинённых, отвечая на какое-то распоряжение начальницы стражи, нечаянно сказала: «Да, госпожа Цапля... э-э, то есть, госпожа Яромира!» Похоже, у блюстительницы дворцового порядка и покоя появилось прозвище из-за того случая с лягушкой. Впрочем, уж своих-то подчинённых она построить могла, они полностью зависели от неё и побаивались потерять место в дворцовой страже, а потому не слишком-то наглели. Пусть посмеиваются за глаза, пёс с ними. Главное — службу исправно несут и ходят по струнке. На всё остальное Яромира приняла разумное решение наплевать.             А девчонка так обожала матушку Лесияру и не хотела лишиться своих любимых сказок на ночь, что и впрямь присмирела. Яромира вздохнула с облегчением. Ещё б девки, будь они неладны, не мешали спокойно упражняться по утрам — тогда всё и вовсе было бы отлично. Но с девками приходилось мириться, как с дождём, снегом, весенней грязью. Чтобы они отстали от неё, ей нужно было прекратить занятия, а Яромира этого, разумеется, сделать не могла. Приходилось не обращать внимания и на это.             

2

                         Когда началась война Нави и Яви, Яромира встретила это грозное событие на своём посту. Она не могла присоединиться к войску: кто-то должен был охранять дворец, стража несла свою службу уже не в обычном, а в усиленном порядке. Враг мог прорваться через границу Белых гор и, чего худого, добраться до стольного города. С востока летели тревожные донесения: Павшая рать сметала всё на своём пути, тысячами гибли и люди, и кошки-воительницы. Такой страшной силы ещё никто не видывал, и никто не знал, возможно ли её вообще остановить. Доносили о целых селениях и городах в Светлореченском княжестве, полностью сожранных этой нежитью или обращённых павшими ратниками в подобную им нежить. Целые деревни приходили в себя уже нелюдями и разбредались по округе, обуреваемые страшным голодом, жаждой крови, жаждой убийства. Войску приходилось тратить время и силы ещё и на борьбу с этими новоявленными тварями. Исцелить обращённых в нежить людей было уже нельзя, выход один — уничтожать.             Родительница-кошка Хвалимира, а также сестрицы-кошки, Екуня и Могуша, отправились биться с жуткой Павшей ратью — и все полегли ещё до того, как государыня Лесияра приняла спасительное решение пробудить Тихую Рощу. Сестриц Яромиры предали огню недалеко от места их гибели, а родительницу Хвалимиру всё-таки доставили в родные места для похорон. Яромира окаменела от таких вестей, но ничто в её лице не выдавало горя. Она испросила у княгини разрешение на однодневное увольнение — чтобы присутствовать при погребении родительницы. Лесияра отпустила Яромиру.             Ранним утром, ничем не отличавшимся от ночи, начальница стражи вернулась во дворец. Её шаги гулко отдавались в пустых коридорах, и эхо гибельной утраты, эхо горькой скорби разносилось повсюду. С начала войны Яромира установила во дворце особенно строгий порядок, разработала подробный план на случай нападения врага и дала всем обитательницам дворца суровые наставления. А чтобы они не забывали, время от времени повторяла. Всё было продумано до мельчайших подробностей: кто куда бежит, что делает, где прячется. Ночью никто не должен был выходить из своих комнат — так распорядилась начальница стражи. Только с заступлением на службу дневной смены домочадцам разрешалось высовывать нос за двери помещений.             И Любима явно нарушала установленный порядок, показавшись в этот ранний час в коридоре и попавшись Яромире на её скорбном пути с похорон. Вид начальницы стражи испугал девочку. Женщина-кошка только сурово посмотрела на неё — и княжна тут же нырнула в свои покои, не заставляя ту тратить время на требования вернуться на место.             — Старшая, доложи о происшествиях, — глухо, устало проговорила Яромира, входя в караульное помещение.             Стражницы вскочили.             — Никаких происшествий в ночную смену не было. Всё тихо, госпожа.             Все знали о горе, постигшем семью Яромиры, но побаивались выражать соболезнования. Впрочем, начальница стражи приказала подчинённым обеих смен собраться в караулке. Там оказалось тесновато для всех, и Яромира велела построиться в одном из больших дворцовых залов. Рослые, подтянутые кошки-воительницы стояли образцовыми рядами, ни одна не шелохнулась.             — Внимание всем! — боевым рогом пророкотал голос Яромиры.             Подбородки вскинулись, пятки сомкнулись, руки вытянулись по швам. Все внимали каждому слову с уст начальницы службы дворцовой безопасности. Яромира, заложив руки за спину, медленной, устало-торжественной поступью шагала мимо переднего ряда стражниц.             — Настали тяжёлые для нас всех времена, — проговорила она, и её слова падали веско, тяжело, с грозным отзвуком беды. — Сестрицы! Семьи многих из вас уже понесли горькие утраты. Моя семья не стала исключением. Ваши сердца рвутся на части от боли, но вопреки этому вы все здесь — на службе. Вы безупречно выполняете свой долг. И я ценю это! Я выражаю вам благодарность за вашу преданную службу, вашу собранность, ваше неукоснительное следование долгу. — Яромира помолчала несколько мгновений, суровым, неподвижным взором глядя куда-то в пространство поверх голов женщин-кошек. И продолжила с уже более тёплыми, сердечными нотками в голосе: — Пусть в эти нелёгкие, скорбные времена для каждой из вас ваши соратницы станут семьёй. Мы все здесь — одна семья! Мы есть друг у друга! И наше единство поддержит дух каждой из нас! Пусть каждая из вас, чьё сердце сейчас язвит горькая боль, осознает, что она не одна! Надёжное плечо соратницы станет для неё поддержкой. Горе объединяет нас, на наших душах лежит бремя утраты, но оно становится немного легче, когда мы вместе. Нести этот груз в одиночку тяжело. Но когда рядом есть плечо соратницы, тяжесть становится меньше.             Стражницы слушали в суровой неподвижности. Ни один подбородок не опустился, никто не пошевелил и пальцем, только у пары молодых расчувствовавшихся кошек-охранниц задрожали губы, а глаза наполнились слезами, но они изо всех сил сдерживались. Яромира остановилась, повернулась к строю лицом, шагнула вперёд и опустила руки на плечи двух застывших в торжественном внимании стражниц — тяжело, ласково, с дружеской сердечностью.             — Спасибо вам, сестрицы, — проговорила она, и её голос звучал уже совсем мягко, душевно, с нотками печали, но всё же не казался сломленным. Боевой дух в нём был жив. — Благодарю вас за службу! Так давайте же выполнять наш долг с особым рвением, чтобы все мирные жительницы этого дворца чувствовали себя под нашей защитой! Будем нести службу так, чтобы они ощущали себя в безопасности! Это особенно важно сейчас! И пусть наши сердца чувствуют поддержку соратниц. Мы — единство! Мы — сила!             И Яромира выбросила вперёд сжатую в кулак руку. Она как бы сжимала незримое древко копья, и все стражницы в едином порыве повторили это движение. В глазах женщин-кошек начальница стражи видела отклик, видела живительное действие своих слов: взгляды зажглись боевым огнём — твёрдым, неустрашимым и неугасимым. Несколько мгновений они так стояли, ощущая себя частью общего правого дела, потом рука Яромиры опустилась.             — Вольно, сестрицы, — сказала она уже обычным, будничным тоном. — Ночная смена — по домам, дневная — в караулку на распределение по постам!             И все чётко, расторопно, но без суеты выполнили её распоряжение.             К счастью, страже не пришлось оборонять дворец от врага. Враг до дворца не дошёл, потому что в войне начался поворот в сторону победы Яви. Об этом ещё не говорили вслух, даже мысленно боялись сглазить, но решение княгини Лесияры поднять Тихую Рощу было самым правильным и своевременным, что она могла в этих обстоятельствах предпринять. Получив от оружейниц знаменитый клинок двенадцативековой выдержки, Меч Предков, белогорская правительница сама бросилась в битву с Павшей ратью. Яромире даже представить такое было трудно — меч, который находился в работе тысячу двести лет! Сейчас клинки созревали самое большее двадцать пять лет, гораздо более многочисленными и ходовыми были десяти-пятнадцатилетние клинки, но тысяча двести!.. Уму непостижимо! Через столько умелых рук прошёл великий меч, столько поколений оружейниц его пестовали, трудились над ним, взращивали волшбу, передавая от матери к дочери... Величайший клинок в белогорской истории родился в руках Смилины — легендарной оружейницы, от которой и пошло кузнечно-оружейное искусство в том виде, в каком оно было известно сейчас. Далее клинок попал к мастерицам-северянкам, там и проходил последующие этапы своего становления. Суровый белогорский Север — считай, государство в государстве, а сами северянки — совершенно особый, могучий народ, веками живущий на своей богатой недрами земле, но с крайне непростыми погодными условиями, и северная оружейная школа — одна из сильнейших. Неудивительно, что именно в этом удивительном краю и вызрел великий Меч Предков.             Не щадя себя, кинулась княгиня Лесияра в бой, и, хотя её оберегал великий меч, очень многие переживали за государыню, боялись за её жизнь, которую она подвергала опасности, самостоятельно возглавив своё войско. Не простая была та сеча — великая и страшная, и противник не простой — жуткая Павшая рать. Но на стороне Белых гор в бой вступило удивительное тихорощенское воинство, и можно было надеяться на победу.             В числе тех, кто переживал и возносил горячие молитвы за государыню, была и Любима. Яромира была на ночном дежурстве и обходила дворец; на одном из гульбищ (крытая галерея наподобие длинного сплошного балкона по периметру здания — прим. авт.) она и наткнулась на княжну. Девочка в одной ночной сорочке стояла на коленях — прямо на занесённом снегом полу гульбища, босая, с расплетённой косой. Её тонкие руки, мерцая драгоценными обручьями на запястьях, были воздеты к тёмному небу, холодный ветер трепал и пересыпал мелкой снежной крупой пряди её волос. Княжна не замечала ни холода, ни ветра — так горяча была её мольба.             — Прошу тебя, великая наша матушка, пресветлая богиня Лалада! Прошу тебя, убереги, спаси мою матушку, княгиню Лесияру! — шептала девочка. — Сохрани её невредимой, спаси от врага страшного, удали от тела её раны кровавые, отведи от неё оружие смертоносное! Возврати мою матушку Лесияру живой и невредимой домой!             Яромира была потрясена недетским, отчаянным молитвенным исступлением, находясь под властью которого, Любима ничего и никого вокруг не замечала. Начальница стражи не нашла в себе решимости вмешаться, прервать эту горячую молитву, некоторое время молча стояла поодаль, а потом, увидев, что к девочке бегут няньки, преградила женщинам путь.             — Стоять, — шёпотом приказала она, выбросив вперёд руку.             Няньки стайкой пышнохвостых кур сгрудились, пытаясь напирать на её руку и заслоняя своими широкими юбками всё пространство гульбища, и начали что-то квохтать насчёт того, что княжна совсем раздетая, замёрзнет, застудится, но Яромира властным жестом остановила их бормотание.             — Молчать! — всё тем же властным шёпотом повторила она, обернувшись и убедившись, что молитва Любимы не прервалась, не была потревожена. — Ступайте отсюда, я сама приведу княжну в её покои. Уходите! Прочь, прочь! Не мешайте!             Ей удалось спровадить встревоженных нянек, после чего она медленно подошла к Любиме, тихо опустилась на колени рядом с ней и тоже произнесла молитву:             — Великая матушка Лалада, покровительница земли Белогорской! Сбереги в бою правительницу нашу Лесияру, надели силой руку её, наполни отвагой сердце её, направь её клинок победоносный на супостата проклятого, помоги ей одержать верх над врагом земли нашей! Спаси и сохрани всех сестриц-воительниц, которые сражаются, грудью заслоняя нас от нашествия вражеского, не пропуская полчища захватчиков к домам нашим!             Любима уже очнулась от своего исступления и смотрела на Яромиру. Её приоткрытые губы дрожали, а глаза были полны слёз. Совершенно не договариваясь, в едином порыве они одновременно воздели руки к небу.             — Спаси и сохрани, великая матушка Лалада, нашу правительницу и войско наше доблестное, — тихо, проникновенно и торжественно произнесла в заключение Яромира.             — Матушка Лалада, спаси мою родительницу, — дрожащим от слёз голосом проговорила Любима.             Тут девочка ощутила и холод, и усталость. Она начала обессиленно опускаться на заснеженный пол, но начальница стражи не позволила ей на нём оставаться — бережно подняла и понесла на руках вдоль гульбища. Медленно шагая, она тихо, успокоительно рассказывала княжне о том, что её матушка Лесияра в бою находится под защитой великого Меча Предков, и рядом с ней сражаются пробуждённые прародительницы из Тихой Рощи, а это значит, что белогорское воинство обязательно победит врага. Девочка, дрожа и обнимая Яромиру за плечи, слушала, и в её глазах брезжил свет надежды.             — Ты точно знаешь? — спросила она.             — Точно, княжна, — уверенно кивнула Яромира. — Меч Предков — величайший из клинков, когда-либо существовавших на свете. Много поколений оружейниц приложили к нему свою руку и своё искусство, всю мощь Белогорской земли впитал этот меч в себя. Представь себе, что наши Белые горы, с их могучими богатыми недрами, с прекрасными реками и озёрами, с бескрайними лесами, с дикими и свободными лесными зверями, с ветром и небесами, с летом и зимой, с солнышком и дождями — вся наша благословенная Лаладой земля превратилась в огромный чудесный меч. Все Белые горы, княжна, стали одним разящим клинком! Вот какова сила Меча Предков! Против этой силы никакой враг не устоит, а свою обладательницу меч делает неуязвимой. Так что не бойся за свою родительницу, всё будет хорошо. Она вернётся. И вернётся с победой, я в этом уверена. И ты верь.             Когда Яромира остановилась перед Ясной, слёзы княжны уже почти совсем высохли. Начальница стражи передала Любиму её телохранительнице, и та унесла девочку в её покои, к нянькам, которые тут же захлопотали вокруг княжны: одна поправляла пуховое одеяло, другая взбивала подушки, третья подавала горячее питьё с мёдом, чтоб Любима не простудилась. Мёд, конечно, тихорощенский, прогоняющий многие хвори.             Усталой Яромире самой бы кто хоть водички подал, но она несла службу. Обитательницы дворца должны были чувствовать себя в безопасности — такую задачу она ставила перед своими подчинёнными.             И вот — в кои-то веки донесли радостную весть, первую с начала войны: Павшая рать побеждена! Весть эта катилась впереди княгини, она ещё не вернулась домой, но её ждали все. Ждали с волнением, с радостью, со слезами счастья. Величайшая победа: величайшее зло, страшная разрушительная сила — уничтожена!             И вот коридоры дворца ожили, зазвучали эхом множества шагов. Это были шаги воинов, но не чужеземных, а своих, родных: то возвращалась княгиня Лесияра и её ближайшие соратницы. Это была поступь победительниц битвы с Павшей ратью.             Стражницы, выстроенные Яромирой торжественным порядком, приветствовали доблестных воительниц вскинутыми обнажёнными мечами. Это было красивое зрелище, и сердце Яромиры радовалось, любуясь. Впереди всех шагала княгиня, и пряди её подёрнутых дымкой седины русых волос покачивались, лицо было сосредоточенно-усталым, но в глазах сиял новый свет — свет победы, свет надежды. На её бедре висел великий клинок, вобравший в себя всю силу Белогорской земли — Меч Предков.             Соратницы шагали следом — потрёпанные в битве, со следами крови на плащах и доспехах, с грязью на сапогах. Но не стыдно было появиться в таком виде прилюдно: то была грязь победы.             — Матушка Лесияра! — раздался звонкий голосок.             Княжна Любима, в нарядной подпоясанной рубашке и красных сапожках, в серёжках и драгоценном накоснике, мчалась со всех ног, и самыми яркими самоцветами сияли её глаза, полные счастья. И плевала она на наставления нянек о том, что воспитанная княжна должна ходить с величавым достоинством, степенно и неспешно при любых обстоятельствах, а не носиться, как мальчишка-сорванец!             Лесияра протянула руки и подхватила дочку в объятия. Любима со слезами покрыла лицо родительницы поцелуями, а потом пожелала посмотреть на знаменитый Меч Предков.             — Это он хранил тебя в битве? — спросила девочка.             Княгиня вынула великий клинок из ножен, опустилась на колено и протянула его Любиме на обеих ладонях.             — Смотри, дитя моё. Да, это Меч Предков.             Ладошка девочки зависла над зеркально сияющим оружием, тонкие пальчики заскользили по холодной стали, на которой не осталось ни одной зазубринки: он вышел из битвы таким же девственно прекрасным и безупречным, каким был до неё.             — Спасибо тебе, меч, — дрожащим голосом проговорила Любима. — Благодарю тебя за то, что сберёг мою матушку!             И она нежно прильнула к клинку щекой, окропив его тёплыми слезами, а потом покрыла поцелуями и его. Растроганная Лесияра сгребла дочку в объятия и сама расцеловала её мокрое от слёз личико.             — Это высшая похвала и награда для него, — молвила она.             Соратницы княгини наблюдали это трогательное зрелище с увлажнившимися глазами. Они, суровые воительницы, чьё сердце не дрожало перед страшным врагом, прослезились при виде ребёнка, прильнувшего к мечу родительницы, как к родному живому существу.             — Ты самый лучший на свете меч, — лаская и целуя клинок, приговаривала Любима со слезами. — Я люблю тебя! Спасибо тебе за мою матушку... за то, что вернул её домой живой...             Так они замерли, обнявшись втроём: Любима, Лесияра и её меч. Седовласая Ружана, смахнув кончиком косицы слёзы, пробормотала задрожавшим от чувств голосом:             — Клянусь всеми громами батюшки Ветроструя, никогда не видела ничего более трогательного и прекрасного!             Пока родительница Лесияра воевала, сказки на ночь княжне рассказывала телохранительница Ясна. Она поведала ей о великой оружейнице Смилине: история её жизненного пути сохранилась в песнях и былинах, и Ясна пересказывала их своими словами. Любима жадно слушала и проникалась благоговейным трепетом и уважением к этой легендарной мастерице и творению её неутомимых чудотворных рук. Теперь она наконец увидела этот сказочный клинок, смогла его рассмотреть, потрогать, омыть очистительными слезами счастья и радости. И, конечно же, в сердечном порыве покрыть его благодарными поцелуями.             О да, счастью юной княжны не было предела! Сегодня вечером спать её укладывала уже родительница — отдохнувшая, смывшая с себя пот и кровь битвы и переодевшаяся из воинского облачения в нарядный княжеский кафтан — красный с золотой вышивкой. В нём она присутствовала на большом праздничном обеде, устроенном в честь победы над Павшей ратью. Вся война была ещё не выиграна, но у всех в сердцах поселилось светлое предчувствие. Несколько кубков хмельного, наложившись на усталость, сморили княгиню, и она вздремнула прямо за столом, а освежившись немного этим сном, пошла укладывать дочку.             — Расскажи мне про битву, — попросила Любима.             Её взгляд и руки тянулись к Мечу Предков. Она упросила родительницу снять его с себя и положить его рядом с ней на постель. Лесияра со смешком исполнила просьбу дочки. Клинок в сверкающих драгоценных ножнах лежал поверх одеяла, а Любима, повернувшись к нему и обнимая его рукой, слушала рассказ княгини о битве с Павшей ратью.             — Наши прародительницы были просто великолепными и устрашающими в бою, — поведала Лесияра. — Устрашающими для врага, конечно, а на наших воительниц их присутствие производило самое ободряющее и живительное действие. Боевой дух у всех взлетел к небесам, когда все увидели, кто пришёл на помощь! А с прародительницами были их клинки — старинные, столетней выдержки, коих сейчас уже не делают.             — А у Меча Предков выдержка — двенадцать веков, я знаю, — сказала Любима.             — Верно, — кивнула княгиня. — Подобного меча никогда не делали прежде и вряд ли сделают впоследствии. Он единственный в своём роде, больше такого нет и не будет.             — Мне с ним хорошо и спокойно, — призналась Любима. — Мне часто снились те страшные мертвяки, которые встают из-подо льда... Я боялась, дрожала и не могла уснуть после таких снов. А сейчас мне уже не страшно.             — Ну, ещё бы! — Лесияра нежно ворошила пальцами волосы дочки, заправляла прядку ей за ухо. — Этих мертвяков больше нет. Павшая рать уничтожена и уже никому и никогда не причинит зла. Бояться больше нечего, моя родная.             За приоткрытой дверью покоев княжны стояли Ясна и Яромира. Телохранительница вышла, чтобы оставить Любиму наедине с родительницей, а начальницу стражи сюда привёл вечерний обход дворца. В караулке стражу тоже ждала праздничная трапеза: щедрая княгиня распорядилась угостить как следует и дворцовую охрану. Обеим женщинам-кошкам вспомнилась молитва Любимы: Ясна думала о том, как Яромира не дала нянькам прервать эту молитву, сама присоединилась к ней, а после сказала княжне успокоительные слова; Яромира же оценила то, что Ясна была в том порыве с ней солидарна и не приняла сторону вечно квохчущих нянек-наседок, не окутала Любиму чрезмерной опекой в ту ночь, оставила её в покое для свершения таинства молитвы. Как-то незаметно мысли у обеих сошлись, и, поглядев друг на друга, они поняли, что думают об одном и том же — более того, чувствуют одно и то же. Рука Яромиры протянулась, Ясна несколько мгновений раздумывала, а потом приняла её в свою и крепко пожала.             Усталая княгиня задремала, прикорнув на краю постели и склонившись на подушку дочки. Так они и отдыхали втроём: Любима, Лесияра и её меч. Девочка во сне обнимала его, как самого лучшего на свете друга, а рука родительницы лежала сверху, накрывая собой ручку дочки. Их волосы соприкасались: русые — Любимы, русые с проседью — Лесияры. Личико княжны было разглажено сном и озарено внутренним светом спокойного счастья: родительница вернулась с битвы живая.             А многим, очень многим повезло значительно меньше, и они недосчитались родных, которых поглотил прожорливый огонь войны. Лишилась близких и Яромира, и рука Ясны лежала на её плече в немой поддержке и соболезновании. Сразу после возвращения начальницы стражи с похорон Ясна ничего ей не сказала, зато сказала сейчас — без слов. И Яромира ценила это — тоже молча. Слова и не требовались.             

3

                         Пальцы матушки Гостирады ловко срывали крупные, спелые ягоды малины. Тонкие, изящные, суховатые пальцы искусной рукодельницы и садовой кудесницы... Яромира всегда любила родной сад, в котором всё было взращено матушкиными чудесными руками — всё росло, процветало, благоухало и плодоносило.             Матушкино лицо немного осунулось и увяло, чёрный вдовий платок плотно обрамлял её щёки, бисерная вышивка на шапочке мерцала в лучах ласкового летнего солнца. И её голубые глаза тоже сияли ласковым светом, хотя в них и затаилась печаль после гибели супруги Хвалимиры. Матушка радовалась приходу Яромиры: служба той предусматривала весьма редкие выходные — по одному дню раз-два в месяц, а в военное время начальница стражи и вовсе не отлучалась из дворца. Только на погребение родительницы Хвалимиры отпросилась.             — Вот, кушай, Ярушенька, — сказала матушка Гостирада, протягивая дочери корзиночку, полную свежесобранной малины.             Только матушке позволялось так называть воинственную Яромиру. Матушке позволялось всё: и ворошить тонкими пальцами её рыжевато-русые кудри, и целовать, и вытирать платочком, предварительно его послюнявив, пятнышко ягодного сока со щеки женщины-кошки. И щедро наливать молоко в большую глиняную кружку — до самых краёв, и ловким движением стряхивать со сковороды дружный пяток оладий в тарелку... И всё — с ласковым материнским светом в любящих очах. Незримые крылья матушкиной любви раскрывались над Яромирой всякий раз, когда она посещала родительский дом, из которого выпорхнула на службу в возрасте пятнадцати лет. Начинала она младшей дружинницей, потом за выдающуюся богатырскую стать была замечена княгиней и приглашена в дворцовую стражу. Туда белогорская владычица отбирала самых статных, рослых, могучих кошек. Они были не только охраной, но и украшением дворца, потому стражницы могли похвастаться ещё и особой пригожестью лиц.             Серые глаза Яромиры отличались особенной прозрачностью. Были они чисты, как хрусталь, и холодны, как ясные льдинки. Только янтарные лучи зари могли наполнить их тёплым светом, но тот свет не был их собственным. На её гладком лице с правильными чертами в последние годы пролегли несколько морщин, но отнюдь не от старости, а просто от привычки к суровому выражению. Красивы были её чувственные губы, но Яромира их всё время держала жёстко сжатыми, улыбалась крайне редко. Сказать по правде, только матушке и улыбалась. И сестрицам.             Да ещё когда-то ладушке своей улыбалась, но те времена ушли за серую пелену скорбной памяти.             Всласть попарившись в бане, Яромира сидела за столом в одной простой рубашке и портках, босая. По мягкой ласковой травке родительского сада она любила расхаживать без обуви, а полы в доме всегда были безупречно чистые: две девушки-работницы, которых Яромира наняла в помощь матушке, каждое утро их намывали, а ежели в дождливую погоду грязь в дом попадёт, то и два раза на дню мыли. Матушка пекла оладьи, отсаживая на сковороду за один раз пять-шесть штук, а готовые лёгким движением стряхивала в миску Яромире. Та хватала их с пылу-жару, обмакивала в тягучий мёд и отправляла в рот, запивая холодным молоком из погреба. Запотевшая крынка стояла рядом. Когда кружка начинала пустеть, матушка примечала это внимательным заботливым взором и спрашивала:             — Ярушенька, тебе молочка подлить?             Та кивала, и матушка, оторвавшись от выпечки оладий, доливала кружку до краёв. Яромира могла и сама это сделать, но матушке было в радость прислуживать ей, ведь с тех пор, как её дочь поступила на службу, виделись они нечасто. А Яромира млела в домашнем тепле и уюте. Только с матушкой она снова могла ощутить в себе солнечные отголоски детства. Суровая начальница дворцовой стражи много лет назад была, как и все, девочкой-кошкой...             Стройная, всё ещё девичьи-гибкая матушкина фигурка сновала от стола к печке и обратно; её хрупкие, но неутомимые руки орудовали тяжёлой сковородой. В этой суете и хлопотах была для неё особенная радость, и она вовсе не тяготилась этой работой. Напротив, её глаза сияли, то и дело с лаской устремляясь на Яромиру, и в их глубине проступали блёстки материнской гордости. Домашняя рубашка, в которую женщина-кошка обычно переодевалась, стала ей тесновата: от усердных упражнений её стать богатырская всё возрастала. Матушка озабоченно думала о том, что надо бы сшить несколько новых рубашек, попросторнее. Да, непременно нужно: вон как натянулась ткань на могучей спине Яромиры. Казалось, вот-вот треснет по швам рубашка. Когда будущая начальница стражи только начинала восхождение по служебной лестнице, её одёжа была гораздо более скромного размера. Матушка Гостирада с любовью хранила парочку дочкиных старых рубашек... Сейчас они на неё, конечно, уже не налезли бы.             После сытной домашней еды Яромира устроилась в саду под яблоней, положив голову на матушкины колени, а та, вороша пальцами её волосы, мурлыкала песенку. Суровое лицо женщины-кошки разгладилось покоем и блаженством. Сытая дрёма накатывала ласковой волной, наполняя тело приятной тяжестью. Уже сквозь густую, как болотная вода, дремотную толщу Яромира слышала, как в сад пришла сестрица-дева Мыслена, и матушка тут же устремилась к другой дочери. Мыслена всего год назад выпорхнула из родительского гнезда, став супругой женщины-кошки, и на первом же году супружества успела забеременеть. Свой собственный молодой сад у них был ещё совсем скромный, больших урожаев не давал, вот Мыслена и наведывалась к матушке — подкормиться щедрыми плодами родительского сада.             — Матушка, как мне всё время кушать хочется — сил моих нет! — жаловалась сестрица. — Даже ночью! И слёзы то и дело льются... Плачу и ем, ем и плачу! Ладушка уж подсмеивается надо мной, а мне не до смеха! Когда ж это кончится-то?             — Ничего, доченька, это бывает, когда дитятко под сердцем носишь, — ласково успокаивала матушка Гостирада. — Ты вот кушай, кушай малинку! А ещё смородинка у нас знатная поспела — хочешь? Со сметанкой да с медком!             — Я всё хочу, матушка, — всхлипывая и хлюпая носом, отвечала Мыслена. Она жадно бросала в рот пригоршни малины.             — Ну пойдём, пойдём, золотце моё ясное... Девицы-работницы утром смородину собрали, я её медком залила, но ещё не варила. Пойдём, родная, сейчас дадим тебе полную миску!             Шагая по дорожке к дому, Мыслена только сейчас заметила растянувшуюся под яблоней сестру-кошку.             — Ой, у нас Яруша дома? А я и не вижу, слёзы да голод проклятущий мне глаза застилают!             — Тс-с, — с улыбкой приложила матушка Гостирада палец к губам. — Пусть Ярушенька отдыхает. Утомилась на службе-то... Потом, как встанет она, поздороваетесь.             Из-за войны проклятой осталась Яромира единственной кошкой в их доме — да и то бóльшую часть времени отсутствовала из-за службы. Вторая сестрица-дева, Утрослава, пребывала в браке уже десять лет, но время от времени заглядывала к матушке с супругой и внучками. Супруга Утрославы, хвала Лаладе, в войне уцелела, и сестрица не осталась вдовой с детками. А на тяжёлые, неподсильные хрупкой матушке Гостираде работы по хозяйству Яромира нанимала работниц-кошек — из молодых холостячек, которые были не прочь заработать денежку себе на будущее семейное благосостояние. Огород вскопать, поле вспахать, жито засеять, сена накосить... Да мало ли ещё что. Охотницы до такой работы всегда находились, а на оплату Яромира не скупилась. Внутренним чутьём она сразу видела, какая работница добрая, а какая с ленцой, и выбирала только хороших, прилежных. Высокое княжеское жалованье ей позволяло оплачивать всё, что требовалось для матушкиного беззаботного житья. Раньше дочки по дому хлопотали, а теперь вот так приходилось выходить из положения. Опустел дом-то... Осиротел.             Совсем разомлев в домашнем садовом уюте, Яромира задремала. Девушки-работницы, хлопоча в саду, ходили мимо неё на цыпочках, чтоб не потревожить, а сестрица Мыслена, досыта наевшись смородины с мёдом и сметаной, блинов с рыбкой и пирогов с рубленым яйцом и луком, утёрла слёзы и села за вышивку, а за рукоделием с матушкой беседовала — о делах семейных, конечно. Матушка слушала и давала мудрые советы. Одна из девушек-работниц, нарвав душистый пучок мяты, положила его в изголовье Яромиры и отошла на цыпочках. Видно, и её пленила краса кошачья, стать богатырская, удаль молодецкая... Женщина-кошка поморщилась сквозь дрёму: и тут девки, чтоб им!.. Ну да ладно, пусть глядят, лишь бы не докучали. Мята благоухала, и с нею дремать было приятнее.             А девушки, проходя по делам мимо Яромиры, так и пожирали её восхищёнными взглядами. Одна из них не утерпела, присела рядом с зелёной веточкой и принялась отгонять от женщины-кошки назойливых насекомых. Матушка Гостирада всё это в окошко видела, но по своей доброте и кротости на девушку ворчать не стала, хоть у той и простаивала работа — прополка грядок. Но забота об удобстве послеобеденного сна Яромиры — тоже работа, рассудила матушка Гостирада и ничего девушке не сказала.             Вторая работница всё-таки полола сорняки, но вся изнывала от зависти к подружке. То и дело она устраивала передышки — якобы чтоб пояснице роздыху дать, а на самом деле — чтоб полюбоваться растянувшейся на травке великолепной женщиной-кошкой. Потом она подкралась и зашептала первой девушке на ухо:             — Рябинка, ну, имей совесть, давай поменяемся! Ты иди полоть, а я тут посижу.             — Ещё чего, — также шёпотом отвечала Рябинка. — Иди работай!             — А не обнаглела ли ты, Рябинушка? — возмущённо зашептала другая девушка. — Я там за нас двоих на прополке отдуваюсь, а ты тут прохлаждаешься! Так не честно!             — Девки! — сурово прогудел сонный голос Яромиры. — А ну, пошли прочь обе! Спать мешаете!             И она с изяществом огромного и сильного хищника повернулась на другой бок. Рябинка была вынуждена с сожалением отойти. По дороге назад, к грядкам, девушки вполголоса переругивались:             — Ну вот, ты её разбудила! Ни себе, ни людям!             — А чего ты наглеешь? Уступила б место добром — и всё бы ладом вышло! Так нет же, упёрлась рогом!             — Девки! Хорош там пищать! — снова прогудел недовольный голос Яромиры. — Дайте поспать, а?!             Девушки примолкли. Вернувшись к грядкам, они принялись за прополку, время от времени обмениваясь сердитыми взглядами.             Снова звенящая, солнечная садовая дрёма окутала женщину-кошку своими уютными чарами, к которым примешивалась мятная нежность. Сквозь сон она чуяла, что рядом с ней снова кто-то присел, и хотела опять рассердиться, но с душевным трепетом узнала знакомое присутствие... Сердце зашлось в нежной скорби, душа застыла в печальном удивлении, а лёгкая, прозрачно-невесомая рука гладила её кудри, ворошила пальцами — почти как матушка, только гораздо нежнее. В этих касаниях была не матушкина любовь, а ладушкина. Её, родной голубки! Яромира чуяла, узнавала её сердцем и душой, только разглядеть толком не могла: образ проступал сквозь круговерть солнечных зайчиков, озарённый летним сиянием, размытый и призрачный. Но это была, без сомнения, ладушка...             Яромира очнулась, встрепенулась и села. Некоторое время она сидела, полная печальных и сладостных отголосков сна. Дорогое сердцу видение исчезло, всё так же шелестела яблоня под лёгким ветерком, мельтешили солнечные зайчики, девушки пололи грядки, а на траве лежала примятая головой Яромиры маленькая вышитая подушечка.             Но что-то изменилось, женщина-кошка со своего места чуяла в доме ещё чьё-то присутствие. Гостья? Яромира поднялась на ноги и мягкой походкой большой кошки направилась к дому, недоумевая. Кого это к ним принесло? Явно не сестрица Утрослава и не кто-то из прочих родичей. Заслышав знакомый голосок, Яромира застыла на пороге.             За столом с миской малины сидела княжна Любима, а матушка Гостирада, глядя на девочку ласково, говорила:             — Ну, коли тебе хочется знать, княжна, скажу. Когда-то у Яромиры была невеста — ладушка ясноглазая, голубка пригожая. Уже помолвку справили, к свадьбе готовились... Но случилась беда. Собирала Радомила в лесочке землянику, и тут на неё медведь выскочил. Кто-то зверя сильно напугал... Яромира потом прошла назад по его следу и выяснила, что он бежал сломя голову с запада — из Воронецкой земли. А напугал его, видимо, матёрый Марушин пёс. Да так сильно, что помутилось у зверя в голове, и показалась ему Радомила опасной. Когда зверь в таком испуге, лучше ему на пути не попадаться... Не успела Радомила в проход шагнуть, сама от страха обомлела. А медведь ударил её лапой и дальше бежать бросился. Зашиб он её насмерть... Но не нужна она ему была как добыча, он её испугался. И защищался. Страх, который Марушины псы наводят, очень велик и ужасен, долго не отпускает. И всё кажется страшным и опасным. Ещё долго бежал зверь, охваченный этим ужасом великим. Яромира его выследила и убила, да что толку? Ладушку уж не вернёшь, из мёртвых не подымешь. Не насыщается местью разбитое горем сердце. Не приносит она облегчения. Вот такая беда у нас случилась. А стряслось это тридцать лет назад, тебя ещё на свете не было, княжна.             Сестрица Мыслена, сидя на лавке с вышивкой, во время рассказа матушки Гостирады тихо заливалась слезами. Клала стежки исправно, но слёзы катились ручьями по её щекам. А Яромире будто ледяным ветром беды в грудь повеяло, всколыхнулось прошлое, зазвенело в ушах на разные лады, и она бросилась прочь. Ей хотелось от всех укрыться, и чтоб никто не трогал её.             Она села на землю между рядами малинника и обхватила руками колени. Её глаза зажмурились, зубы стиснулись.             Каждый по-своему борется с горем, Яромира обратилась к порядку. Порядок стал её душевной поддержкой — чем-то вроде костыля. Она окружила себя множеством ритуалов и правил. Стала усиленно упражнять тело, и тяжёлые телесные усилия как бы выдавливали из неё боль, скорбь и печаль. Когда мышцы страшно болели, сердце как будто болело чуть меньше. Или ей так казалось.             Она и на службе выстроила суровый порядок и терпеть не могла, когда его кто-то нарушал. Зверь в ней подымался на дыбы и был готов перегрызть глотку нарушителю. Дарёна своими песнями нарушала порядок, потому-то Яромира так и обрушилась на неё, о чём впоследствии жалела, размышляя об этом случае. Она перегнула тогда палку, но попросить прощения помешала болезненная гордость. Даже, скорее, гордыня. Яромира никогда не просила прощения, даже если чувствовала, что неправа. Мешал ей в этом другой зверь — самолюбие.             Только матушка понимала всю глубину её боли. Понимала и принимала, а для всех прочих Яромира покрыла свою грудь бронёй. Для всех остальных она была неприятной, высокомерной, угрюмой, суровой, и если кого-то это отпугивало, она не брала на себя труд развеять это впечатление. Она не стремилась завоёвывать сердца, это было ей чуждо. Она не старалась никому нравиться. У неё не было подруг, только подчинённые. Только проницательная и мудрая княгиня Лесияра, казалось, что-то видела за этой мрачной бронёй, она ценила Яромиру за верную службу, а не за милый дружелюбный нрав. Служебные качества — вот что правительница Белых гор ставила во главу угла, а на причуды не обращала внимания. Лишь однажды она рассердилась на Яромиру — за тот случай с Дарёной. Но Яромира сама понимала, что переборщила. Вот только не любила она признавать свою неправоту, ох, не любила... Это больно язвило её.             Перед её глазами вставал тот страшный день — как будто это случилось вчера. Радомила долго не возвращалась из леса, и все встревожились. Яромира тогда была на службе. На службу к ней и примчалась матушка с горестным известием.             Яромира помнила, как собиралась на того медведя с одним только белогорским кинжалом, а матушка висела на её шее и умоляла не ходить... Был ясный солнечный день, малинник шелестел и манил сладкими ягодами, но всем стало не до них. Зря алели ягодки спелые, никто не срывал их, и они скорбно осыпались. Матушка тогда была беременна сестрицей Мысленой, супруга Хвалимира успокаивала её и пыталась мягко расцепить её руки, обвившиеся вокруг Яромиры. Яромира скалила клыки, её глаза безумно сверкали, мёртвые от горя. Сестрицы-кошки, Екуня и Могуша, вызвались идти с ней на медведя. Ради успокоения матушки Яромира сделала вид, что уступает, но ночью, когда матушка забылась сном, поднялась, вооружилась своим кинжалом и выскользнула из дома. Сестриц она с собой не взяла. Это была только её месть. На рассвете она принесла шкуру этого медведя домой и бросила к ногам матушки Гостирады.             «Всё, родная, больше ничего не бойся. Всё кончено. Я цела, как видишь», — сказала она, и её голос звучал устало и глухо, а взгляд был мёртвым, пустым.             А спустя два дня родилась на свет сестрица Мыслена. Она уже только по рассказам матушки Гостирады знала о горе, постигшем сразу две семьи — её собственную и семью погибшей невесты.             Колыхались ветки малины, солнце озаряло голову и спину Яромиры. И вдруг солнце кто-то заслонил, а на плечи женщины-кошки легли лёгкие ручки. Яромира рыкнула раненым зверем и дёрнула плечами, и руки на миг соскользнули, но спустя мгновение княжна Любима зашла спереди, опустилась на колени и обняла начальницу стражи за шею. Её мокрая от слёз щёчка прильнула к щеке Яромиры, и та, потрясённая, не посмела высвободиться из объятий — застыла, ощущая тонкое, маленькое и хрупкое тело девочки, прижавшееся к её телу. По сравнению с княжной Яромира была всё равно что тот медведь против Радомилы. Удар кошачьей лапы был смертоносен, но боль и ярость не смели обрушиться на девочку. Железной рукой Яромира укротила их и мягко положила ладони на маленькую узкую спинку Любимы.             — Ну-ну... Не плачь, княжна. Уже много лет прошло.             — Много, но горе живо в тебе, как будто это случилось вчера, — сказала девочка, заглядывая в глаза женщины-кошки своими светлыми, полными сострадательных слёз глазами. — Матушка Лесияра сказала мне, что у тебя случилась беда, но не стала говорить, какая. Я долго думала об этом. И вот — решила прийти и узнать. Прости, коли незваной гостьей явилась.             — Ничего, княжна, — улыбнулась Яромира скорее взглядом, чем губами.             Что-то изменилось в том, как они теперь смотрели друг на друга. Когда это началось? Может быть, в ту студёную ночь, когда Яромира опустилась рядом с Любимой на колени на заснеженном гульбище и вознесла молитву Лаладе? Может быть, в тот миг они впервые по-настоящему увидели, разглядели друг друга. И что-то в их душах сдвинулось, повернуло в иное русло.             Потом они прогуливались по саду, и Яромира ощущала нечто удивительное и непривычное: ручка Любимы тепло сжимала её руку. Матушка Гостирада шагала рядом с ними.             — У тебя доброе и сострадательное сердце, княжна, — молвила она.             Когда выходной был уже на исходе, и закатные лучи озаряли лишь верхушки самых высоких деревьев в саду, Яромира облачилась в чёрный, вышитый серебром кафтан, чёрные сапоги и чёрную шапку. На поясе она затянула тёмно-синий кушак. Шаг в проход — и её ноги ступали по дорожке другого сада. Поднявшись на крыльцо дома, женщина-кошка постучала в дверь.             Ей открыла невысокая женщина, облачённая в чёрное. С её лица на Яромиру смотрели глаза ладушки — вернее, такими глаза лады могли бы стать спустя много лет.             — Здравствуй, матушка Годислава, — поклонилась Яромира, снимая шапку.             Женщина переступила порог и обняла её, прильнула щекой к плечу.             — Здравствуй, Яромира, здравствуй, дитятко, — произнесла она тихо. — Давно мы с тобой не виделись... Пять зим уже...             — Прости, что не приходила, — виновато пробормотала женщина-кошка. — Служба...             Женщина грустно улыбнулась и кивнула. Она впустила Яромиру в свой тихий дом. Что-то знакомое почудилось Яромире в этой тишине...             — Не вдовствуешь ли ты, матушка Годислава? — осторожно спросила она.             — Унесла война супругу и детушек моих, — чуть слышно проронила женщина.             Яромира стала расспрашивать её о жизни: всего ли ей хватает, не нужна ли помощь. Годислава всё с той же грустной и кроткой улыбкой отвечала, что всего в достатке, но Яромира видела, что родительница Радомилы явно нуждалась. Одежда её была чистой и опрятной, но со следами починки, а в качестве угощения она поднесла женщине-кошке только кружку кислого кваса. Семьи младших дочерей-дев немного помогали ей, но и сами избытком благосостояния не отличались, жили скромно. Плодами своего сада она преимущественно и питалась, а поле пахать да хлеб сеять стало некому. Она даже птицу больше не держала, потому как её кормить нужно, а Годиславе одну себя бы прокормить. Только дочки ей хлеба и подбрасывали. Но им самим еле хватало.             — Всё будет, матушка Годислава, — твёрдо пообещала Яромира. — Всё у тебя будет: и хлеба вдоволь, и одёжа новая.             Вернувшись домой, она вручила матушке Гостираде увесистый кошель с золотом и наказала подыскать для матери Радомилы девушек-работниц в дом, а также снабдить её съестными припасами на длительный срок.             На службу Яромира вернулась, не сомкнув в минувшую ночь глаз даже на миг. Ночь выдалась хлопотная: она наловила изрядно рыбы — самой ценной, красной, отнесла в дом Годиславы вместе с мешком муки и корзинкой с яйцами, маслом и крынкой молока.             — Вот, тут на пирог хватит, а остальную рыбу засолишь и в погреб положишь, матушка Годислава, — сказала она. — Это только начало, потом тебе ещё съестного принесут.             Женщина прижалась к её плечу и заплакала.             — Яруша... Ну зачем же... Не нужно... Зачем на меня тратиться...             — Нужно, матушка, — твёрдо ответила Яромира. — Ничего, я не обеднею. От таких трат кошелёк хоть и слегка облегчается, да зато душа богатством прирастает.             Годислава задумчиво смотрела на неё сквозь слёзы.             — Мудры твои слова, Яруша. Благодарю тебя, моя родная.             

4

                         Лагуша, дочь Згуры, княжеской Старшей Сестры, сидела у открытого окошка своей светёлки и смотрела на звёзды. Шелестел большой сад, дрожала на искусственном прудике лунная дорожка, а сердце девичье томилось, вспоминая серые холодные очи, которые Лагуша увидела в княжеском дворце. Чистые, как прозрачный ледок, совсем не ласковые, но отчего-то взбудоражили они ей душу.             Лагуша была одной из немногих белогорских дев, чьи заслуги на поле боя обеспечили им право носить оружие наравне с женщинами-кошками. На поясе бывшая ученица Дарёны носила белогорский кинжал в богатых ножнах и, как её наставница, имела почётное звание девы-воина. Своими голосами последовательницы кареглазой певицы выжимали кровь из ушей навиев, разрывали им черепа своей победоносной песней, а сами оставались невредимы: песня становилась для них незримым щитом, который берёг и от стрелы, и от прочего оружия. Во многих битвах Лагуша побывала, видели её красивые голубые очи смерть и кровь. Видели гибель женщин-кошек от навьего оружия. Её младшие сестрицы-девы смотрели на неё с уважением и восхищением — точно так же, как на старших сестёр-кошек, воительниц.             С детства Лагуша не отличалась особым прилежанием в делах, обычных для белогорских дев — ведении хозяйства, вышивке, садовой волшбе. В её душе всегда жила песня, голосом она умела возрождать увядшие цветы и лечить чахнущие деревья. С младых лет Лагуша знала, что песня — её стезя, и непоколебимо шла по этой тропке, вызывая порой некоторое недовольство родительниц. Её трудно было усадить за рукоделие, и матушка Благодея ворчала:             — Вот же девка ленивая! В кого ты уродилась такая безрукая? Тебе бы только песенки петь! А как же ты свою ладу обшивать будешь?             — Работниц найму, они сошьют, — беспечно отвечала юная певица.             — А на брачном ложе ладушку тешить да детушек ей рожать тоже работницы станут? — ехидно щурилась матушка.             Лагуша ничего не отвечала, только хмыкала. Впрочем, матушка слегка преувеличивала: шить-вышивать Лагуша не то чтобы совсем не умела, просто ей это было не особенно интересно. Родительница-кошка, доблестная Згура, предводительница двухтысячной дружины, относилась к причудам дочки чуть снисходительнее, хотя и временами тоже журила. Что греха таить — гордилась Згура боевыми заслугами Лагуши, и заработанный дочкой кинжал грел ей сердце. Однако, по правде говоря, вряд ли эта боевая награда пригодилась бы девушке в дальнейшей жизни, белогорские девы в дружине не служили, и Згура, понимая это, мягко намекала дочери, что не грех бы ей всё-таки остепениться, заняться развитием тех умений, которые пригодились бы ей в будущей семейной жизни.             Вот только семейная жизнь-то как раз и не спешила в судьбу Лагуши. Когда она перешагнула порог дома Твердяны, чтобы посмотреть, что за певица превзошла её в мастерстве, возраст её близился к сорокалетней отметке. На её внешности это пока никак не отражалось, но она понимала: в большинстве случаев девы находили свою судьбу до тридцати. После этого рубежа с каждым годом шансы обрести семью уменьшались, а незавидная судьба девы-вековуши становилась всё ближе и вероятнее. Если избранница не нашлась к сорока годам, то, скорее всего, её и нет у девушки. А тогда ей оставалось только искать супругу среди овдовевших кошек или становиться нянькой для детей своих семейных родственниц. И не потому что нехороша девушка. Порой и самых хороших такая судьба настигала.             Брела по цветущему горному лугу гордая красавица Лагуша и думала думу горькую. Ветерок ласково трепал выбившуюся из её тёмной шёлковой косы прядку, солнышко целовало длинную гладкую шею. Ивовой гибкостью отличался её стройный стан, величавой была осанка и поступь, а полные озёрной синевы очи в прищуре пушистых ресниц-опахал с горечью всматривались вдаль, как бы спрашивая у мудрых гор: почему так происходит? Чем я нехороша?             И от дум этих рвалась из груди песня, разворачивался птицей её голос — птицей с могучими крыльями. Орлиный полёт был у песни, гордая сила и красота горного водопада гремела в голосе певицы, а проникновенность и задушевность могла заставить плакать камни. Всё было подвластно её голосу, любые высоты и глубины. Белогорский простор и вольный размах песни брали слушателя за душу, уносили в небеса, к светлым облакам, к солнышку красному. Единожды услышав этот голос, невозможно было его забыть никогда в жизни.             Лагуша стояла среди цветущего луга и пела для гор, для трав, для неба и солнца. Ни души не было вокруг. Она выпевала своё сердце до донышка, а такому душевному раскрытию не требовались слушатели. Эта исповедь предназначалась только простору белогорскому, только матушка-земля и сестрица-река понимали кручину девичью, щадили её гордость своим добрым великодушием, не язвили её ненужным сочувствием и жалостью. Ведь жалость основана на превосходстве!.. Человек жалеет другого человека за то, что у другого чего-то нет. Нет счастья, нет любви, нет ещё каких-то благ, которыми не обделён жалеющий. И именно потому жалость унизительна. Жалеющий снисходит, а гордая душа певицы не выносила снисхождения. Она принимала только уважение и отношение как к равной.             Ещё до войны сходила Лагуша в Тихую Рощу — спросить совета и подсказки у дев Лалады. К ней вышла рослая, черноволосая и синеглазая Вукмира — дева с удивительным провидческим светом в очах. Она с улыбкой пригласила девушку в пещеру Восточного ключа, там дала ей испить отвар трав тихорощенских, настоянных на воде из Тиши, а потом заглянула в чашу, из которой Лагуша пила.             — О, девица, велика гордыня твоя, — задумчиво проговорила она. Не с осуждением, а просто утверждая очевидное. — Выше гор гордость твоя, шире моря... Даже не помню, встречала ли я второе такое самолюбие, как у тебя, милая девица. Велик и дар твой певческий, но возносишься ты выше прочих людей, взирая на них свысока. Ты спрашиваешь, есть ли у тебя избранница? Отвечу тебе так: ты можешь обрести её, а можешь и упустить. Всё будет зависеть от тебя, от мудрости твоей души. Если ты начнёшь использовать свой дар не для возвеличивания себя, а для того, чтобы нести людям целительный свет, добро и любовь Лалады, ладушка придёт к тебе. А коли нет — останешься одна.             — Но ведь Лалада каждой девице избранницу создаёт, — нахмурилась Лагуша, уязвлённая словами жрицы.             — Это не совсем так, — мягко ответила Вукмира. — Она не создаёт пары, она только помогает им найти друг друга. Промысел Лалады в том, чтобы именно помочь одной душе обрести другую — ту, с которой она будет счастлива наибольшим образом. Избранница — это та душа, с которой у тебя будет созвучие и лад, с которой у тебя родится самая совершенная и прекрасная песня. С другими душами тоже могут получиться кое-какие песни, и даже вполне недурные, но самая лучшая, самая светлая и безупречная — только с избранницей. Подумай над моими словами, девица. И не ищи виноватых ни среди людей, ни среди богов: если твоя душа переполнится светом и любовью настолько, что начнёт их излучать в мир, из мира к тебе тоже потянется любовь. А если ты будешь излучать только гордыню и самодовольство, то ничего хорошего не жди в ответ. Тобой будут восхищаться, тебе будут завидовать, но искреннего сердечного тепла ты не получишь. Потому что в тебе самой этого тепла нет. Что ты даёшь миру, то и он тебе отдаёт назад. Это закон Вселенной, милая. Нужно понять и почувствовать его. И тогда твоя стезя сама подвернётся под твои ноги так легко, что ты сама в это не поверишь.             В Тихую Рощу Лагуша пришла в сомнениях и раздумьях, а ушла озадаченная и смущённая ещё больше, чем прежде. Не такой ответ она ожидала услышать, она ждала, что услышит чёткое «да» либо «нет», а мудрая дева Лалады подсунула ей странное и непонятное «если... то».             Война расставила всё по местам. За первым ударом по гордыне, нанесённым ей спокойной и мудрой прямотой Вукмиры, последовал второй — от Дарёны, чей певческий дар был подобен разящему мечу. Лагуша никогда такого прежде не видела и не слышала. Она была раздавлена. Сначала ей захотелось убежать и спрятаться, предаться слезам и упиться сладостной горечью крушения... Но какой-то маленький, но настойчивый голосок внутри подсказывал ей, что убежать и заплакать — выбор избалованного ребёнка, что-то вроде: «Ах, вот как?! Ну, тогда я уйду от вас, и вы пожалеете, что меня обидели!» Гораздо более взрослым и зрелым решением будет стряхнуть с себя ошмётки прежнего мировоззрения, поднять голову и открыться навстречу учёбе, навстречу совершенствованию. Она-то думала, что уже достигла вершины, а оказалось, что ей есть чему учиться, ещё как есть!             Война показала ей, что такое боль, что такое потеря, что такое гибель и крушение надежд. На поле битвы она погрузилась в водоворот смерти, в самое пекло, средоточие гибельной силы, и её душе требовалось стать твёрдым и несокрушимым клинком, чтобы выдержать это и не сойти с ума. Глядя в лицо смерти, она должна была петь так, чтобы разбить этот звериный оскал, чтобы, не дрогнув ни на единый миг, извлекать из своей души такое смертоносное совершенство песни, что враг будет им сметён и разбит на тысячу осколков. Она должна была делать это во имя мира, во имя победы, во имя любви и жизни.             И она не должна была сплоховать, потому что малейшая ошибка и недостаточное мастерство обернутся для неё гибелью. Такова была цена. Взрослая цена — тут уж не до детских обид и топанья ножками. Петь или умереть — таков был выбор. Вернее, выбора не было, остался только один выход: петь!             Прекрасной богиней войны шагала она по полю битвы и разила, била, секла, рубила врагов своим голосом. Ей грозили тысячи стрел, тысячи мечей замахивались на неё, но песня её хранила незримым светлым щитом. Она пела, чтобы был мир, чтобы была любовь, чтобы была жизнь. Всю душу, всё сердце бросила она на этот высокий алтарь, потому что уже не видела иного способа существования. Её песня должна была служить великой цели.             Это было то, о чём говорила Вукмира.             Но война кончилась, и стал мир, стал свет, стала жизнь. Нужно было искать новую цель для своей песни, и Лагуша некоторое время пребывала в растерянности. Но потом она поняла: нужно нести через песню те истины, которые она усвоила, и усвоила через горькие уроки. Она должна была петь так, чтобы плачущий утешился, жестокосердный заплакал, унылый воспрянул духом, а печальный возрадовался. Она должна была нести свет туда, где сумрачно, нести утешение туда, где царит тоска и горе. А что она принесёт туда, где и так хорошо? Да очень просто: она всего лишь умножит песней добро, которое уже есть!             Каждый должен делать то, что он умеет лучше всего, считала Лагуша, по-прежнему пренебрегая рукоделием и прочими второстепенными для неё занятиями. Её часто приглашали в княжеский дворец для услаждения слушательниц, звали и в дома Старших Сестёр, да и простые белогорянки просили её спеть на свадьбах, праздниках. Слава Лагуши простиралась уже и за пределы Белых гор: в обоих соседних княжествах она также стала желанной гостьей. Но она не упивалась этой славой, не превозносила себя, она относилась к своему делу как к долгу, как к призванию. Она пела, чтобы разговаривать с душами людей, чтобы будить их, чтобы сеять в них семена радости, веселья, любви, света и жизнелюбия.             Вукмиры уже не было, она в числе Четвёрки Сильных закрыла собой Калинов мост, но семя, посеянное ею в душе Лагуши, распустилось прекрасным цветком. И Лагуша считала себя её ученицей в той же мере, что и Дарёны. Вукмира служила Лаладе в жреческой общине, а Лагуша служила в миру. Она не была принята в общину и не считала себя достойной этого, но несла своё служение по-своему. Она верила, что через её песню Лалада говорит с людьми и изливает на них свою любовь. К пониманию этого служения Лагуша пришла трудным путём, через ужасы войны, через самоотрицание — это не она пела, это пела богиня. Сама Лагуша была лишь проводником, лишь сосудом, который Лалада наполняла своим светом.             И когда она поняла это, её сердце и душа встали на место. Она ощутила под ногами стезю — ту, о которой говорила Вукмира. И никакие людские пересуды, ничьи мнения не могли заставить её предать этот путь, свернуть с него на тупиковую тропу. И когда матушка Благодея в очередной раз принялась ворчать, что Лагуша и хозяйка-то никакая, и рукодельница плохая — стыд-позор, певица ответила:             — Матушка, это мой путь служения Лаладе. Жрицы делают это в своих общинах, а я — в миру, среди людей. Что мне твоё рукоделие, что мне твои пироги? Я не останусь ни голодной, ни раздетой: всюду, куда я прихожу с песней, меня одаривают всем, что только можно себе вообразить. Но я делаю своё дело не ради выгоды, а ради света Лалады, проводницей которого себя считаю. А все те блага, которыми меня одаривают люди, коим по душе моя песня, — всего лишь их искренний отклик. Это добро, которое будит в них моя песня. И они стремятся мне его возвратить. Я несу свет Лалады, и люди, наполняясь им, сами хотят творить добро и свет. Я запускаю этот круговорот и радуюсь, видя его в действии. Это то, ради чего я живу на свете, матушка.             — Так и останешься одна, с песенками своими, — пробурчала родительница, не найдя больше никаких доводов.             Лагуша только улыбнулась с каким-то новым, незнакомым матушке Благодее светом в глазах.             — Я не одна, матушка. Я уже не одна. Я с Лаладой. Лалада есть любовь. Я есть любовь. Этого достаточно.             Эти чудные речи были матушке Благодее не очень понятны, и она в душе начинала считать свою дочку странной — не от мира сего. Вообразила себя жрицей Лалады в миру, придумала какое-то призвание, служение, высшее предназначение... А сама — неприкаянная, одинокая, и чрево её пустое, и краса её пустоцветом распустилась. Где же её семья, где свой дом и очаг, где ладушка-избранница, где детушки — её продолжение на земле? Песня... А что песня? Послушают люди и забудут.             Невдомёк было матушке Благодее с её приземлённым обывательским умом, что семена песня сеяла в людских душах самые что ни на есть настоящие. Семена те прорастали добрыми поступками, радостью, любовью. Наполнившись светом Лалады от песни, люди и дела свои делали с удвоенным рвением, с удвоенным успехом. Последствия были вполне вещественными. А если люди и не всегда осознавали, что обязаны этим свету Лалады, проникшему в них через песню, так что ж? У добра нет имени. Вернее, имя ему Лалада, а не Лагуша. Сама певица — лишь голос богини, проводница её света и любви. На добре, которое несла её песня, не могло стоять клейма мастерицы, как на белогорском клинке. Добро исходило от Лалады.             Отдав себя этому служению, Лагуша уже не думала о своём одиночестве, о том, придёт ли избранница в её жизнь. Вернее, это стало для неё второстепенным. Она несла в себе жаркий огонь света Лалады, она излучала тепло домашнего очага, и люди тянулись к нему. Для неё счастьем было видеть в глазах людей отражение этого пламени, она как будто вместе с ними сидела у растопленной печки, в кругу их семьи — как её член, как друг. Это было радостное существование, приносившее ей душевный покой и удовлетворение. Её вообще не заботило её одиночество. Она знала: в ненастную ночь для неё везде будет кров над головой и тепло домашнего очага, которое она дарила людям своим голосом.             И только матушка бурчала порой:             — Стрекоза ты, Лагуша. Пташка перелётная... Когда ж ты поймёшь, что не может человек жить скитальцем, что у него должен быть свой дом и очаг?             Хотелось ли Лагуше свой дом и очаг? А точнее, совместный с избранницей? Она не знала... Порой в её душу закрадывалась мысль о песне, которая рождается в созвучии с родной душой. Вукмира говорила об этом, но Лагуша шла в своих размышлениях дальше. А что, если её песня зазвучит ещё прекраснее, когда она обретёт любовь ладушки? Ведь нет предела совершенству! Когда она ещё не знала Дарёны, она была уверена, что уже находится на вершине, а оказалось, что совсем нет. А вдруг и сейчас она ещё не достигла высшей точки? Что, если есть более высокие уровни, а она довольствуется промежуточным, не раскрывает крылья песни на полную ширину?             Эта мысль лишила Лагушу покоя. Она по-прежнему несла свет Лалады своей песней, но теперь её глаза искали кого-то в толпе людей, а в голосе звучали нотки нежного призыва. Она пела песню Ожидания любви.             Сад шелестел, дрожала лунная дорожка на тёмной воде пруда, а звёзды мерцали, маня Лагушу чем-то далёким, прекрасным — тем, чего у неё ещё не было. И она вдруг остро, почти до боли под ложечкой ощутила эту сосущую пустоту. Нет, её существование не было полным! Ей не хватало... Чего же ей не хватало?             Ответ шелестел в ночной песне сада, в ласковом далёком свете звёзд, в лунной дорожке на воде... И в светло-серых чистых льдинках глаз, которые она увидела в княжеском дворце. Она принесла оттуда целый мешок подарков, туго набитый золотом кошель от княгини... и занозу в сердце.             Лагуша не смыкала глаз всю ночь, всё думала об этих очах, и её — небывалое дело! — даже потянуло на рукоделие. Вышить что-нибудь простенькое, вроде платочка. Не была она искусной вышивальщицей, но кое-какие белогорские узоры знала: спасибо матушке, которая почти безуспешно вдалбливала ей их в надежде сделать из неё «правильную» белогорскую деву, рукодельницу и хозяюшку. Лагуша училась без восторга, но именно сейчас ей захотелось применить усвоенное на деле.             Где-то была ткань... Порывшись в мешке с подарками, она нашла отрез самого лучшего, тончайшего льна, предназначенного для шитья праздничных рубашек. Она заработала его своим голосом — впрочем, она не относилась к этому как к заработку — ладно, неважно! Главное, ткань у неё есть, а нитки есть в шкатулочке на столике. Вот и игла, заскучавшая без дела. Лагуша вырезала кусочек ткани размером с платочек, покормила белогорскую иглу капелькой своей крови и прошептала:             — Матушка Лалада, пролей в мой узор свет твой чудотворный!             А впрочем... У неё же была песня! Когда Лагуша запела — тихонько, в четверть голоса, чтобы не потревожить никого в доме, дело сразу пошло на лад. Первые неуверенные стежки сменились добротными и умелыми, начали обретать силу и изящество, и Лагуша улыбалась не губами, но внутри своего сердца, удивляясь этому чуду. Это не её руки творили, это песня водила её иглой и рисовала ниткой искусный белогорский узор, увидев который, матушка подивилась бы. То-то обалдела бы она, увидев, что вытворяла иголкой её нерадивая дочка-неумёха!             Восточный край неба посветлел, знаменуя окончание её работы. Лагуша любовалась готовым платком и сама не верила, что этот узор вышел из-под её иглы. В нём отразилась светлая белогорская заря, лето и ясное небо, качающиеся ветви ивы над водой, тихая гладь лесного озера. Она думала об этом озере много раз, когда вышивала. Это местечко она любила и нередко там пела, когда не хотела, чтоб её слышали. Ещё девочкой бегала она туда и упражняла голос, потому что боялась помешать домашним.             Она вложила в вышивку свою песню Ожидания любви, излившуюся из её сердца, полного света Лалады. Напоследок прижав платок к груди, она сделала шаг в проход.             Лагуша очутилась на берегу горной реки — должно быть, с очень холодными водами. В ней кто-то плавал, преодолевая бурное течение, и Лагуша напряжённо следила глазами за этой любительницей испытать свои силы против сил природы. В какой-то миг ей показалась, что отважная женщина-кошка тонет, и порыв сердца заставил её кинуться к самой кромке воды.             — Эй! — закричала она. — Вылезай скорее!             Как оказалось, женщина-кошка и не думала тонуть. Обладательница тех самых глаз, что растревожили душу Лагуши, вышла на берег, прекрасная и обнажённая. Исполненные живой и тёплой, дышащей белогорской силы мышцы ходили буграми под её кожей, первые утренние лучи озаряли самое совершенное тело, какое только могла создать природа и матушка Лалада. Откинув со лба мокрые прядки волос, женщина-кошка спросила:             — Что случилось?             На Лагушу вдруг напало какое-то косноязычие.             — Я... я просто... мне показалось, будто ты... Что ты тонешь, — пробормотала она.             — С чего ты взяла? — усмехнулась женщина-кошка. — Я просто занимаюсь здесь по утрам. Плавание против течения входит в набор моих упражнений для укрепления телесной силы. — Пронзив девушку светлым льдом своего взора, она добавила: — Я знаю тебя. Ты певица Лагуша?             — Да... Прости, что помешала твоим занятиям.             Женщина-кошка усмехнулась.             — Да ничего, я привыкла. Вон, в кустах трое девок опять сидят.             В прибрежных кустах что-то беспокойно зашуршало, зашевелилось. Прекрасная пловчиха с прохладным смешком крикнула:             — Вижу, вижу вас! А ну, кыш отсюда!             На глазах у изумлённой Лагуши из кустов одна за другой выскочили три девушки — все с рдеющими, как маков цвет, щеками. И исчезли в проходах. Женщина-кошка перевела насмешливый взгляд на Лагушу.             — И ты туда же? Подглядывать за мной? — хмыкнула она.             Щёки певицы тоже вспыхнули, а внутри ворохнулся жаркий комок негодования.             — Вовсе нет! Я и не думала! — срывающимся голосом воскликнула она.             Вместо того чтобы преподнести женщине-кошке вышитый платок, она швырнула его ей в грудь и кинулась домой через проход. Она сама не понимала, что с нею творится, ей вдруг стало нечем дышать, а сердце будто в бурной ледяной воде бултыхалось. Сделав несколько шагов по садовой дорожке, она потеряла землю из-под ног и повисла в пустоте.             А очнулась у своего любимого озера, озарённого рассветными лучами. У воды стояла девушка с толстой тёмно-русой косой и большими светло-голубыми глазами. Повернув к Лагуше светлое, чуть печальное лицо, она проговорила:             «Здравствуй. Я — Радомила, когда-то я была ладушкой Яромиры — той самой женщины-кошки, чьи глаза тебя ранили в сердце. Меня уже нет среди живых. Но скорбь Яромиры меня не отпускает, держит у земли, не даёт уйти в Сад Лалады. Уже тридцать лет я томлюсь и плачу, глядя на неё. Я пыталась прийти к ней во сне и рассказать об этом, объяснить, что она должна меня отпустить, но сквозь щит из скорби, который она воздвигла вокруг себя, мне не пробиться. А твоя душа восприимчива и открыта, она полна светом Лалады, и касаться её мне очень приятно и легко. Ты очень светлая, Лагуша. Но ты прошла большой путь, чтобы такой стать. Я преклоняюсь перед твоим трудом и уважаю твоё служение. Прошу тебя, пролей свет Лалады в закрывшееся от всех сердце Яромиры, передай ей от меня весточку. Скажи, что скорби пришла пора закончиться. Я вернусь на землю, но не сейчас, мне нужен отдых в Саду Лалады. А чтобы она не сомневалась, что это я обращаюсь к ней через тебя, спой ей эту песню».             И в сердце Лагуши заструился очень тихий и ласковый, как грустный, но солнечный осенний денёк, голос.                          Ой да посреди поля-полюшка             Камень бел стоит — одинёшенек...             А над ним парит птица вольная,             Птица белая, ширококрылая...                          Во поле приду я цветы сбирать,             Да венок плести, песню слушая...             Песню травушки, травки ласковой —             Во поле растёт, к ветру ластится...                          Ты мне расскажи, травка летняя,             Кто под камнем тем свой покой обрёл,             Да по ком та птица убивается,             Крылья над землёй распростёршая...                          И поведала мне травка летняя:             Дева-витязь там похоронена.             В сече голову сложила буйную,             Птицей обернулась лада верная.                          И с тех пор стоит в поле-полюшке             Камень бел — один-одинёшенек.             Много лет тому, много зим прошло,             Но живёт любовь — птица белая...                          Когда песня стихла, Лагуша обнаружила себя лежащей посреди своего сада, а к ней бежали сестрицы и матушка Благодея.             — Ох, Лагуша, что с тобою? — засуетились они. — Ты не захворала ли?             А та точно онемела от всего услышанного и увиденного. Только одно имя билось в её висках: Яромира, Яромира. Ту женщину-кошку с холодными серыми глазами звали Яромира.             

5

                         Яромира озадаченно подобрала платок — очень красивый, вышитый искусной и вдохновенной рукой. Она не решилась последовать за певицей, но жалела о своих насмешливых словах. Эта девушка была явно не из тех, кто любит подглядывать, в ней чувствовалось большое достоинство и какая-то особенная и светлая душевная чистота. Она такими глупостями не занималась, вне всяких сомнений — это Яромира сдуру сболтнула. Пошутить хотела. Но шутки не были её сильной стороной, это по части княжны Любимы.             Начальница стражи видела Лагушу во дворце не в первый раз и не впервые слышала её голос. Певица отличалась редкой красотой, как внешней, так и внутренней — это звучало в её песнях. Только прекрасная душа могла литься таким мощным, сияющим, чистым потоком музыки. Безупречный хрусталь казался мутноватой слюдой по сравнению с этим голосом.             И то, как певица держалась, как глядела своими ласковыми синими очами, как обращалась к слушателю, сразу брало душу в плен и подкупало. Она не пела — она жила! Она исполняла для многих, но каждому казалось, что она разговаривает именно с ним, с ним одним. И это был такой задушевный, добрый, светлый разговор, что хотелось его продолжать вечно. Вечно сидеть с певицей у очага, смотреть в её ласковые очи и вместе с ней признаваться в любви к миру, ко всем людям, к Лаладе.             Она не пела, она горела пламенем, которое согревало в холодную ночь. Едва она появлялась, становилось ясно: это — великая душа. Прекрасная, щедрая, яркая, готовая с каждым поделиться светом Лалады.             Всякий раз, когда Лагуша пела в княжеском дворце, Яромира неприметно несла свою службу. Она-то прекрасно видела и слышала певицу, а та её — вряд ли. Стража — она вообще из тех, на кого мало обращают внимания, потому что охрана — неотъемлемая часть дворца, как двери и окна, столы и лавки. Кто обращает внимание на лавки? Их замечают, только когда нужно сесть. Но Яромира не жаловалась на свою участь, она исполняла свой долг ежедневно, ежечасно.             И всякий раз после выступления Лагуши Яромире снились добрые, светлые сны, а в душе ещё долго держалось ощущение праздника. И тихая, лёгкая, ласковая грусть, будто она повидалась с кем-то родным и очень нужным, но недосягаемым. Как в День Поминовения, после посещения Тихой Рощи. Задумчивая нежность смягчала лицо суровой начальницы стражи, но она не смела выступать из тени, обращать на себя внимание. Зачем? Наверняка, если певица ещё не связана узами брака, у неё есть своя ладушка. А Яромира была повенчана со своей скорбью, она строго и целомудренно блюла своё вдовство, хотя бракосочетания у них с Радомилой так и не состоялось.             И всё-таки помимо своей воли она не могла не ощущать всей душой и сердцем светлую улыбку, когда её слуха касался голос Лагуши. Если б не верность погибшей ладе, Яромира сложила бы своё сердце к ногам прекрасной певицы. Она и между выступлениями порой вспоминала о ней, и светлый образ Лагуши витал где-то рядом, такой родной и чудесный, такой ободряющий, такой живительный, как вода из Тиши... Он маячил рассветами и закатами, шелестел дождями, улыбался солнечным лучом, махал веткой яблони в саду матушки. Он стал чем-то дорогим и неотъемлемым, как красота Белогорской земли, как мудрость величественных снежных шапок.             Да, Лагуша олицетворяла родную землю. Если бы Белые горы превратились в девицу, это была бы Лагуша. Женщины-кошки напоминали могучие сосны, а она представлялась стройной светлой берёзкой — сказочницей, шептуньей, белоствольной кудесницей, бесконечно родной каждому сердцу, такой ласковой и ясной, как любимая младшая сестрица.             Невозможно было её не любить, невозможно к ней не тянуться, не думать о ней с нежностью, со светлой грустью, со сладкой болью в сердце. Она была далёкой, как звезда, и вместе с тем близкой, как яблоня в саду за окном.             Но в этот раз певица увидела Яромиру. Это произошло благодаря неугомонной Любиме, которая вдруг ни с того ни с сего схватила начальницу стражи за руку и потащила за стол к гостям.             — Ты что, княжна, я ж на службе! — шептала Яромира, упираясь.             — Ты всегда на службе. Ты заслужила побыть гостьей и отдохнуть хотя бы чуточку! — настаивала княжна, продолжая упорно её тащить.             Гости начали оборачиваться: кто удивлённо вскидывал брови, кто улыбался. Всё бы обошлось, но их возню заметила Лесияра.             — Доченька, что у вас там опять происходит? — спросила она негромко, чтобы прежде времени не привлекать всеобщего внимания.             Любима подбежала к родительнице и зашептала ей что-то на ухо. Яромира тем временем попыталась ускользнуть, но не успела. На плечо ей опустилась рука княгини.             — Сядь за стол, Яромира, — проговорила Лесияра тихо — так, чтоб слышала только начальница стражи. — Любима права: ты заслужила побыть гостьей.             Яромира бросила на Любиму укоризненный взгляд, но девочка так и сияла торжествующей улыбкой до ушей. Она добилась своего. Как только женщина-кошка села к столу, княжна принялась ухаживать за ней, пододвигая кушанья, угощая то одним, то другим. Мало кто обращал на них внимание, гости снова устремили взгляды в сторону певицы, которая завела новую песню.             Она лебёдушкой плавала от гостьи к гостье, каждой улыбалась, каждой в сердце роняла каплю света Лалады, и всем чудилось, будто перед ними разворачивается живая белогорская сказка, добрая и чарующая, мудрая и светлая. А Яромира, не помня себя от смущения и неловкости, впилась зубами в баранью ногу. Она как бы пыталась ею от всех заслониться и представляла собой не самое живописное и благообразное зрелище — жующая, с блестящими от жира губами и набитыми щеками. Она как раз отрывала зубами очередной кусок мяса, когда Лагуша, проходя мимо, посмотрела прямо на неё.             Яромира невероятным усилием горловых мускулов отправила кусок себе в желудок. Он чуть не застрял, но всё-таки проскочил. А Лагуша пропела что-то ласковое, тронула её лебединым пёрышком девичьей улыбки и уплыла, как крутобокая ладья по солнечной речной глади. Яромиру даже пот прошиб от напряжения.             Когда Лагуша приблизилась к ней снова, начальница стражи жевала целый пучок зелёного лука. Перья были длинные, Яромира не успела бы их мгновенно в себя втянуть, поэтому пришлось оторвать уцелевшие концы и проглотить то, что осталось во рту. Да что ж за незадача такая! Уже второй раз певица созерцает её жрущую морду! Разве это прилично? Разве уважительно по отношению к ней? Все гости чинно внимали песне, позволяя себе лишь изредка пригубить хмельное, одна Яромира трескала, как будто целую седмицу крошки в рот не брала... Она налегала на еду, потому что не знала, чем ещё себя занять, чтобы не выглядеть чужеродно и неуместно за этим столом. Её место было на службе, а сюда её занесло по прихоти княжны Любимы, и Яромира была уже не рада, что попалась на глаза шаловливой девочке. Впрочем, Любима как будто от души потчевала её, вовсе не желая выставить посмешищем... Да и Лесияра со всей сердечностью усадила её за стол, а уж от княгини подвоха ждать не приходилось.             Теперь Яромира не сводила с певицы глаз, чтобы при её приближении прервать поглощение еды. И когда Лагуша в третий раз подошла с песней и приветливой улыбкой, начальница стражи встретила её с исполненным уважения лицом и неподвижными челюстями. Хоть сейчас вышло пристойно, а то Яромира уже начала чувствовать себя неотёсанным грубым зверем среди утончённых и воспитанных людей.             После этого Яромира сочла себя вправе выскользнуть из-за стола и вернуться к исполнению своих служебных обязанностей. Княжну Любиму и государыню она уважила, гостьей побыла, пора и честь знать.             — Мне пора на службу, княжна, — шепнула она Любиме. — Благодарю тебя и государыню Лесияру за угощение, больше не смею им злоупотреблять.             — Оставайся! — стала упрашивать девочка, но Яромира была непреклонна.             Княжна побежала к родительнице — видно, жаловаться, что Яромира сбегает из-за стола, но женщина-кошка была уже далеко — в неприметном уголке трапезного покоя, заняв место между двумя стражницами. Она стояла расставив ноги на ширину плеч и сцепив перед собой руки на уровне промежности. Теперь она сливалась с окружающей обстановкой и наконец почувствовала себя привычно — на своём месте. Из своего уголка она видела, что певица, не обнаружив её за столом, ищет её глазами... Лагуша заметила её отсутствие, и это почему-то заставило сердце Яромиры ёкнуть. Она-то думала, что она для певицы — не приметнее, чем лавка или стол, но вот поди ж ты! Даже как-то грустно стало, будто тучка набежала на солнце, и повеяло дождливой прохладой.             Но слишком уж непривычно было Яромире находиться наравне с княжескими гостьями — её как будто раздели догола и выставили на всеобщее обозрение. И очутиться слишком близко к певице тоже оказалось чересчур сильным впечатлением. Нет, она предпочитала любоваться Лагушей издалека, из своей привычной тени. Она не любила, когда её вытаскивали на свет.             «Нужно знать своё место, — говорила она себе. — Коли родилась серой уточкой, не приличествует плавать с белыми лебедями. Не место простой дружиннице за одним столом с княжескими особами».             Она боялась себе признаться, что больше всего на неё подействовало даже не это, а ошеломительная близость к певице. Лагуша ослепила её, как солнце. И то, как девушка растерянно искала её глазами, перевернуло сердце Яромиры. Сперва оно сладостно сжалось, а потом подёрнулось инеем печали. «Не ищи меня, милая девица, светлая берёзка, — хотелось ей сказать Лагуше. — Не береди мне душу песней своей. Моя песня уже давно спета. Отшелестели, отплакали ей дожди, отсияли вёсны ласковые, не надо ворошить остывшую золу в поисках живых угольков. Нечему больше гореть в груди моей, только пепелище там и осталось, нечего поднимать из руин, нечего отстраивать заново. Ступай своей светлой дорогой, милая девушка, нам не по пути с тобой».             Такой Яромира дала певице мысленный ответ... И вдруг заплакало сердце, раненное её же собственными горькими мыслями. Неужто рвалось оно на свет этих синих белогорских очей, неужто просило берёзовой нежности, жаждало улыбки девичьих губ и мечтало очутиться в объятиях лебединых крыльев песни?!             Нет, не могло того быть. Яромира сжала челюсти и загнала сердце в привычный многолетний панцирь. Но темно стало на душе, как в пасмурный день. Это был её привычный сумрак, но только узрев настоящий свет, она поняла, насколько тот сумрак был тёмен. Всё познаётся в сравнении. Лучше б она его не знала! Лучше бы жила в привычном печальном покое, повенчанная со своей скорбью!             Она поспешила спрятаться в свою тень, но сердце беспокойно ёкало. Она обречённо понимала, что ничего уже не станет как прежде. Белогорские очи и берёзовая нежность ворвались в её жизнь и всё перевернули, и она не находила почвы под ногами. Даже привычные правила и ритуалы больше не спасали.             Сжимая в кулаке платочек, Яромира скрежетала зубами. На этом клочке вышитой ткани остался восхитительный запах девушки, такой сладостно-чистый, родной, нежный... Она уткнулась в него лицом и испустила приглушённый рык. Что с ней творилось? Она попыталась вернуться к упражнениям, но не сделала и нескольких приседаний — отбросила камень в сторону. Из тела будто ушла сила. Больше она не могла заниматься сегодня. Она обидела её... Ранила глупой, неуклюжей шуткой. Как это исправить? И возможно ли?             Нет, лучше к ней не соваться, иначе всё окончательно рухнет. Яромира цеплялась за обломки своего привычного бытия, но они сыпались и расползались под её руками, как замок из песка. В мире существовал только один человек, который смог бы её понять и что-то подсказать в этих обстоятельствах.             Поздно вечером после окончания службы Яромира переступила порог родительского дома. Матушка Гостирада ещё не легла спать — вышивала при свете масляной лампы. Вскинув на Яромиру улыбчивый взгляд, она тут же встревожилась и перестала улыбаться.             — Ярушенька... Что случилось? На тебе лица нет...             — Ох, и не спрашивай, матушка... — Яромира с тяжким вздохом опустилась на колени, подставляя голову и уши под ласкающие пальцы родительницы. — Сама не знаю...             — Ярушенька, котёночек мой, а ты попробуй рассказать, — нежно проговорила матушка Гостирада, почёсывая женщину-кошку за ушами. — Что-то худое стряслось?             Яромира обняла матушкины колени — огромная и сильная, в два раза больше хрупкой родительницы. Даже представить себе трудно, что она была когда-то малюткой, вышедшей из этой утробы. Матушка, щупленькая и маленькая, во вдовьем облачении, обнимала её своими тонкими руками, как птица-мать крыльями укрывает своих птенцов. Какой бы взрослой, могучей, суровой, сильной и воинственной ни стала её дочь, для матушки она всегда останется её маленьким котёнком.             — Не знаю я, матушка, как мне быть, как мне дальше жить, — выдохнула Яромира, пряча лицо в её коленях.             Собравшись с мыслями и с трудом подбирая слова, она поведала о случившемся. О том, как слушала издалека певицу Лагушу, прячась в тени, о том, как её образ оставался с ней между выступлениями, а также о том, как та искала её глазами... Ничего Яромира не утаила, всю душу перед матушкой излила, все чувства до малейшего оттенка открыла.             — Вот и всё... Не знаю я, что со мной творится, — подытожила она, доставая платок, брошенный Лагушей, и задумчиво теребя его в руке. — Может, ты знаешь, матушка?             Лицо матушки по мере её рассказа светлело, а когда Яромира закончила, на нём сияла ласковая улыбка.             — Ярушенька, дитятко... Ты спрашиваешь, что с тобой творится? Так это, моя родная, любовь к тебе постучалась! Я уж испугалась, что беда стряслась, когда тебя увидела, но теперь моё сердце может только радоваться.             — Нет, матушка! — отшатнулась Яромира. — А как же лада, как же Радомила? Как я могу её забыть? Нет, нет!             — Ярушенька, радость моя, тридцать лет миновало, — сказала Гостирада, задерживая её руки в своих и не отпуская от себя. — Я верю, я знаю, что душа твоей лады печалится, видя твою скорбь и вдовство. Я не раз пыталась тебе сказать об этом, но ты и слушать не желала.             — Матушка, но разве ты смогла бы забыть свою супругу Хвалимиру? — сверкая глазами, воскликнула Яромира.             — Доченька, мои дни сочтены, а ты молода, перед тобой целая жизнь, — грустновато-ласково ответила родительница. — И печально видеть, как ты хоронишь себя заживо. Это не та доля, которой для тебя желала бы твоя ладушка.             — Откуда ты знаешь? — вскричала женщина-кошка, поднимаясь на ноги.             — Знаю. Отомкни засовы своей души — и ты тоже это узнаешь, — молвила матушка. — Оставайся на ночь, дитятко, утро вечера мудренее. Сейчас велю девушкам водицы принести — руки-ноги ополосни, лицо умой да спать ложись. А я постель тебе приготовлю.             Яромира осталась в родительском доме. Вечернее омовение действовало умиротворяюще: матушка добавила в воду отвар каких-то душистых трав и принесла кружку подогретого молока с растворённой в нём ложкой тихорощенского мёда. Совсем как в детстве, подумалось женщине-кошке. И как будто поутру не нужно надевать сапоги и воинское облачение, а можно остаться босой — и побежать играть в сад, к птицам и яблоням, к солнышку и бабочкам, к спелой малине... А родительница Хвалимира подхватит и, смеясь, закружит на руках...             Слеза скатилась по щеке и впиталась в наволочку подушки. Яромира сомкнула веки.             — Спи, отдыхай, дитятко, — шепнула матушка Гостирада, легонько целуя её в висок. — Минует ночь — утро принесёт ответы.             И, тихонько сунув под подушку вышитый платочек, который дочь принесла с собой, вышла. Внутренним взглядом всматривалась Яромира во тьму сомкнутых век, пока тьма не начала всматриваться в неё. И вдруг распахнулась, как дверь, в светлый день у лесного озера. Яромира никогда прежде здесь не бывала, а потому бродила по берегу, вглядываясь в таинственную зелень сосен, которые отражались в чистейшем зеркале воды. А между стволами порхала песня...                          Ой да посреди поля-полюшка             Камень бел стоит — одинёшенек...             А над ним парит птица вольная,             Птица белая, ширококрылая...                          Душа затрепетала, заметалась, узнав любимую песню Радомилы. Бегала Яромира среди деревьев, звала:             «Ладушка! Лада! Отзовись, коли это ты!»             Но из-за сосен ей навстречу вышла Лагуша — в белых одеждах, с берёзовыми серёжками, вдетыми в уши, в зелёном венке из листьев этого же дерева. Ни дать ни взять — ожившая берёзка! Она подошла к воде и склонилась над нею, а в озере отражалась её душа берёзовая — кудрявая, зеленолистная, нежно-застенчивая. И снова заплакало сердце Яромиры.             «Зачем ты здесь, девица? Зачем мою душу бередишь, покоя лишаешь?»             Лагуша не пошла — поплыла к женщине-кошке, и казалось, будто её ноги не касаются земли, не приминая ни травинки. Глядя на Яромиру синими очами, полными белогорского неба, она сказала:             «Я здесь затем, чтобы передать тебе весточку от твоей лады, от Радомилы. Тридцать лет она томится близ земли, не может уйти в Сад Лалады, потому что ты держишь её, не пускаешь её душу домой, под Лаладино светлое крыло. Тридцать лет она плачет, глядя на слёзы сердца твоего. Тридцать лет нет ей покоя, нет отдыха, только печаль и горе. Сад Лалады зовёт её, но она не может туда подняться. Ты не слышишь её, закрыв душу свою на засовы, замкнув ставни окон сердца своего, и не проникает внутрь свет Лалады. Ты не хочешь его впустить».             «Отомкни засовы своей души», — вспомнились Яромире матушкины слова. Они отомкнулись, но какая же это была невыносимая, высокая, крылатая, светлая, сладостная боль! Какая нежная, лебединая, небесно-облачная печаль... Свет хлынул внутрь, омывая душу и очищая от многолетнего мрака, и Яромира осела в траву, сползла к ногам Лагуши, а та, обняв её руками-крыльями, баюкала её боль песней.                          И с тех пор стоит в поле-полюшке             Камень бел — один-одинёшенек.             Много лет тому, много зим прошло,             Но живёт любовь — птица белая...                          И боль засыпала, сворачиваясь в траве маленьким котёнком, а Яромира с Лагушей склонились над нею, удивляясь тому, какой она стала крошечной и безобидной. А ведь раньше выла клыкастым зверем, терзала голодной пастью безутешное сердце...             «Как же теперь мне быть, светлая берёзка, кудесница белогорская? — проговорила Яромира в недоумении. — Что мне делать?»             Лагуша улыбнулась.             «Петь песню».             «Какую песню, милая?»             Воздушные пальцы Лагуши коснулись щеки Яромиры.             «Песню любви и жизни. Песню счастья».             «Я думала, она уже смолкла навеки...»             «О нет, Яромира. Ещё многое не спето тобой! Нами... Позволь своему сердцу петь, не души его за горло. Оно плачет, вынужденное молчать. Дай его голосу прорезаться, и оно засияет!»             Рассвет встретил Яромиру шелестом дождя. В рубашке и портках, босая, вышла она в сад и бродила по мокрой траве, ловя пригоршнями капли с листьев. «Утро принесёт ответы», — сказала матушка. Ответы пришли, но Яромира пока не знала, как их уместить у себя в душе, как уложить в своём сердце, как ужиться с ними, освоиться.             Матушка Гостирада смотрела в окно, но не мешала дочери бродить под дождём. Пусть небо скрыли серые тучи, но благословенная влага была нужна земле, саду, полям с хлебом. Дождик был нужен, чтоб росла трава, из которой получится много душистого сена. Хотя, конечно, когда дождей слишком много, это плохо: всё преет, гниёт. Но в меру небесной водицы — то, что нужно.             — Ты переодень сырую рубашку-то, — тихо сказала она, когда Яромира вернулась в дом.             Женщина-кошка только задумчиво кивнула, и матушка Гостирада не стала наседать на неё с вопросами. Захочет — сама скажет. Но по глазам она видела, что что-то изменилось, что-то открылось Яромире этой ночью. И ей верилось, что это добрые истины, которые принесут всем радость.             

6

                         Матушка Годислава, родительница Радомилы, встала спозаранку, чтобы насладиться рассветной свежестью сада. В последнее время ей не было надобности рано подниматься для домашней работы: всё исправно исполняли девушки-работницы, нанятые Яромирой. С вечера Годислава давала им распоряжения на утро — и всё. Девушки были прилежные, не ленивые, всё делали ладно и на совесть. Проснёшься — а хлеб уже испечён, полы вымыты, грядки прополоты, бельё выстирано, висит, сушится. Разве не славно? Поэтому разве что для собственного удовольствия, чтоб утренним, по-особому сладостным воздухом подышать, и поднялась женщина.             Славно жить, когда уж не болит голова о том, что будешь есть на обед сегодня, съесть ли ту горбушку хлеба за один раз или растянуть на два дня. Покойно и радостно жить за такой заботливой, доброй, почтительной и любящей дочкой, как Яромира. Как за каменной стеной. Такого ощущения надёжности, уверенности в завтрашнем дне и светлого покоя Годислава не испытывала уже давно... А точнее, так она жила только при супруге, чью жизнь унесла война проклятая. Жила, ни в чём не зная нужды, но и сама по хозяйству поворачивалась, хлопотала. Но теперь, признаться, сил стало меньше. Угасала она без супруги потихоньку, некому стало её силой Лалады подпитывать. Но о конце своего существования Годислава думала без печали и страха. Разве страшно возвращаться в Сад Лалады, в родной светлый дом для душ, где нет ни печалей, ни горестей, только радость и любовь? Сколько осталось, столько и проживёт на земле, и за то Лаладе хвала и слава. Хвала ей и за то, что такую дочернюю поддержку от Яромиры Годислава получила на склоне лет. Пусть не было меж ними кровного родства, пусть Яромиру носила в своём чреве другая мать, добрая Гостирада, дай ей Лалада ещё долгих лет, но тёплая душевная связь стала не хуже родственной.             Годислава вышла в сад и вдохнула полной грудью прекрасный, прохладный, живительный воздух. Благоухали цветы, зрели яблоки на поникших от урожая ветвях, пели птицы. Как чудесно жить на свете! Радоваться солнышку, воздуху, красоте и плодовитости доброго родного сада. Женщина улыбалась, слегка щурясь и подставляя лицо мягким утренним лучам. Даже слезинки на ресницах набрякли от полноты чувств, и она смахнула их пальцами. Слаба она стала на слёзы в последнее время... Плакать хотелось от всего: от красоты, от людской доброты, просто от милого цветочка, доверчиво склонившего чашечку ей на ладонь. От севшей на палец бабочки. Оттого, что хлеб удался пышный, духовитый, пахнущий домашним уютом и достатком.             Встав под яблоней, она поднесла ладони к тяжёлой от плодов ветке, с нежностью коснулась наливающихся яблок, которыми ветка была плотно унизана, точно нить жемчуга.             — Стараешься, матушка-яблонька, кормилица наша, — проговорила она с теплом в голосе. — Плоды кормишь и наливаешь нам на радость да на пользу! Умница ты моя, красавица! Благодарю тебя, моя хорошая...             Она неспешно обходила весь сад и ласково говорила со всем, что в нём росло. Она знала, что её слышат и чувствуют. Не слишком много сил у неё осталось на волшбу, но золотыми росточками-завитками из кончиков пальцев она оплетала ветки, дабы подарить саду свою благодарность и любовь. Только одно её немного печалило: что с ним будет, когда она уйдёт к Лаладе? Кто станет о нём заботиться? Ну, авось, дочки не покинут старый родительский сад, не останется он без хозяйской руки.             — Матушка Годислава!             По дорожке шагала Яромира, но не в своём обычном воинском облачении, а в нарядном синем с золотой вышивкой кафтане. Очень пригожей, подтянутой, стройной выглядела она в этом наряде. Приметливый материнский взор Годиславы увидел и переменившееся лицо женщины-кошки — ясное, излучавшее новый душевный свет. Она шла не одна — вела за руку высокую девушку с гибким точёным станом, тёмной косой и большими ласковыми глазами, в которых улыбалось белогорское небо. На миг Годислава нахмурилась, но потом её лоб разгладился, а во взоре проступила грустноватая мудрая улыбка. Молодость жаждет жизни и любви... Что ж, имеет на то полное право.             Женщина-кошка с девушкой подошли к Годиславе и почтительно поклонились. Яромира произнесла:             — Матушка Годислава, это Лагуша... Моя невеста. Тебя я почитаю как вторую родительницу, потому не могла не прийти с нею под твоё благословение. Но и кроме этого у нас есть что тебе поведать. Ты должна это знать. Но рассказ будет длинным, поэтому лучше присесть.             — Что ж, пойдёмте в дом, — кротко молвила Годислава.             В горнице они присели на лавку. Слово взяла сперва Яромира. Она поведала историю их с Лагушей встречи, о весточке от Радомилы. Из-за занятости Яромиры на службе очень часто им с Лагушей приходилось видеться в снах — там и развивались их чувства, крепли в течение целого года. Яромира долго трудилась над тем, чтобы уложить в своём сердце необходимость отпустить душу Радомилы, и целительная песня Лагуши очень ей в том помогала. Судя по её разгладившемуся лбу и посветлевшему взору, ей это удалось.             Затем в рассказ вступила Лагуша. Нежным, как берёзовая сказка, голосом она поведала, что недавно Радомила приходила к ней во сне и сказала, что через два года вернётся на землю и придёт к ним с Яромирой в качестве дочки. Таким образом, обе дорогие для женщины-кошки души будут с ней рядом.             — Мы сочли, что тебе следует знать, что душа твоей дочки скоро будет снова на земле, матушка Годислава, — подытожила Лагуша. — У неё будут кровные бабушки — наши с Яромирой родительницы, но без тебя этот набор родичей был бы неполным, потому что Яромира почитает тебя как матушку, да и душа нашей будущей дочки была когда-то с тобой и много значит для тебя.             По щекам Годиславы медленно катились слёзы. Её душа без колебаний и сомнений отозвалась на эти вести, встрепенулась и развернула крылья. Печальная дорога длиной в тридцать лет привела к светлой двери, готовой вот-вот открыться... Из-за этой двери, из прекрасного Сада Лалады, пташкой выскользнет родная душенька и сядет на ветку родового древа, чтобы озарить светом утешения последний отрезок земного пути Годиславы.             — Благодарю вас за чудесные вести, детушки, — дрогнувшим от светлых слёз голосом промолвила она, накрывая ладонями руки Яромиры и Лагуши. — Радость великую вы принесли мне! Будет чем моему сердцу на склоне лет согреться! Великий и светлый праздник сияет в моей душе!             Она раскрыла им объятия, и они с дочерней нежностью и почтением склонились, обнимая её в ответ.             Такой праздник следовало отметить, и Годислава отдала девушкам-работницам распоряжение готовить обед. Лагуша к ним деловито присоединилась, и её голос струился песней домашнего уюта, песней семейных уз, песней скорого воссоединения. Не успели Яромира с матушкой Годиславой глазом моргнуть — а всё было уж готово.             — Чудесная ты хозяюшка, дитятко, — подивилась матушка Годислава.             Лагуша с мягким смешком ответила:             — А моя матушка Благодея совсем другого мнения!             — Несправедлива она к тебе, дитя моё! — качая головой и окидывая удивлённым взглядом угощения, проговорила матушка Годислава. — Такой богатый стол за какой-нибудь час собрать! Без тебя на него целый день хлопот ушёл бы! Чую я, тут без волшбы не обошлось!             — Ты права, всё дело в песне, — улыбнулась Лагуша. — Она любой работе помогает.             Тут Годиславу поразила другая мысль:             — Детушки, да куда ж нам столько яств-то? Наготовили, как на целую свадьбу!             — Не печалься, матушка, яства эти есть кому есть, — засмеялась Лагуша. И показала в окошко.             По дорожке к дому шли дочери Годиславы с супругами-кошками и детьми. Вдова, всплеснув руками, выскочила на крыльцо.             — Ох, детушки!             Начались поцелуи и объятия. Пока все переобнимались и перездоровались, глядь — а там матушка Гостирада пожаловала, с нею — сестрицы Яромиры со своими семьями, а за ними — родительницы Лагуши, Згура с Благодеей, а также Лагушины сестрицы. По богатому воинскому облачению Згуры видно было, что она — не простая кошка, а княжеская ближняя дружинница, и Годислава поклонилась ей и супруге чинно и почтительно.             Славный вышел обед в честь помолвки Лагуши с Яромирой. Сама певица, облачённая в чёрный с золотой вышивкой кафтан до пят, была опоясана белогорским кинжалом, её лоб охватывало жемчужное очелье с прикреплённым к нему тонким головным покрывалом. Хоть не было на празднике игрецов с музыкальными инструментами, но музыка слышалась: это песня Лагуши творила чудеса. От неё ноги сами неслись вприпрыжку — не хуже, чем от гуслей-самоплясов.             Стих праздник, опустел стол. Матушка Годислава стояла у окошка, наблюдая, как Лагуша ходит по вечернему саду и с улыбкой ласкает всё своей песней — негромкой, нежной, живительной. От песни исходила золотистая волшба, которая узорными завитками обвивалась вокруг каждой ветки, каждой травинки и цветка.             — Не останется сад без хозяйки, — прошептала матушка Годислава, смахивая с век солёные капельки. Слезливой стала, что поделаешь...             

7

                         Яромира после вечернего обхода дворца вышла в княжеский сад. Неспешно шагая по дорожке, она вдруг остановилась, приметив что-то подозрительное. Невидимая нить! В лунном свете она отбрасывала тень на землю, и Яромира, скользнув взглядом вверх, приметила привязанную к ветке дерева сырую куриную тушку. Женщина-кошка с усмешкой скосила взгляд себе за плечо, в ближние кусты. Потом она шагнула вперёд, нарочно задевая нить. Курица не коснулась её макушки: двумя молниеносными взмахами меча Яромира перерубила её на четыре части.             Из кустов, на которые только что обернулась начальница стражи, выскочила княжна Любима.             — Ух ты!!! Вот это да! — вскричала она.             В её широко распахнутых глазах сияло искреннее восхищение этим лихим ударом. Она засмеялась и захлопала в ладоши. Она даже не подумала убегать, и Яромира, подхватив её одной рукой, приподняла и прижала к себе.             — Попалась, шутница, — хмыкнула она. — И что мне с тобой делать, м-м?             Княжна смутилась, захлопала ресницами, улыбнулась виновато, но с лукавинкой.             — Понять... и простить. — И, глядя на Яромиру с надеждой, пожала плечами.             Фыркнув, Яромира отпустила её. Девочка, соскользнув на землю, окинула взглядом разлетевшиеся в разные стороны куски куриной тушки.             — Ну, раз курица разделана, может, зажарим?             — Можно, — кивнула Яромира. — Только ополоснуть придётся, малость запачкалась о землю-то.             Они сидели в садовой беседке у пылающей жаровни. Яромира поворачивала нанизанные на вертел кусочки курицы, а княжна чуть ёжилась от прохлады: вечер был всё-таки осенний, уже веяло зябкостью. Яромира укутала её своим плащом. Вскоре княжна доверчиво прильнула к её плечу, вскинула взгляд и попросила:             — Расскажи мне сказку.             Яромира усмехнулась. Подумав, она проговорила:             — Жила-была одна девочка, которая любила над всеми подшучивать. Людям всё время приходилось ходить с оглядкой, чтоб не попасть в расставленные ею ловушки. А когда они всё-таки попадались, девочка смеялась, хлопала в ладоши и убегала, довольная. Но однажды людям это надоело, и они решили подшутить над девочкой. Они сходили к одной колдунье, купили у неё зачарованное яблоко и положили на дорожку, по которой девочка часто ходила. Увидела девочка яблочко — красивое, спелое, наливное! И решила откусить кусочек. И как только она его прожевала и съела, у неё выросли заячьи уши, собачий хвост и свиное рыло. Заплакала девочка и побежала к колдунье, чтоб испросить у неё зелья, которое её от всего этого непотребства излечило бы. А колдунья ей и говорит: «Дам тебе зелье, но только ты должна его отработать». Девочка была на всё согласна. Колдунья сказала: «Ступай и ровно год помогай тем людям, над которыми ты смеялась и устраивала свои шутки. После этого я отдам тебе средство, которое вернёт тебя в прежний вид». Задумалась девочка, да делать нечего — пошла она к людям и стала им помогать. Она боялась, что они будут смеяться над её видом, но никто не смеялся. Ровно год она делала добрые дела, и ей даже понравилось это. И люди её благодарили. А когда девочка пришла к колдунье, та сказала: «Посмотри на себя в зеркало». Девочка посмотрела и ахнула: не было у неё больше никаких заячьих ушей, собачьего хвоста и свиного рыла. А колдунья засмеялась и сказала: «Я заколдовала тебя так, чтобы только ты видела себя в таком непотребном и уродливом облике, а на самом деле ты выглядела так, как обычно выглядишь. Только ты одна видела у себя эти уши, хвост и рыло, а для других людей оставалась прежней, вот почему они над тобой не смеялись. Я сделала так, чтобы твой проказливый нрав отразился на твоём облике, чтобы твоя наружность соответствовала твоему нутру. К счастью, ты оказалась не безнадёжна, твой нрав за год исправился, ты многое поняла, и твой облик пришёл в соответствие с твоим новым, улучшенным нутром. Ступай домой». Девочка обрадовалась и побежала домой. И больше никогда не устраивала людям пакостей, потому что ей гораздо больше понравилось делать добрые дела. Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец.             Помолчав, княжна Любима проговорила задумчиво:             — Мда... Сурово. Но справедливо. Как по-твоему, я не совсем безнадёжная?             Яромира усмехнулась.             — За одно я тебе точно могу сказать спасибо. Если бы ты не усадила меня тогда за стол с гостями, Лагуша меня, может быть, так и не увидела бы... Кто знает, как тогда всё сложилось бы...             — Ха! — хмыкнула девочка. — Ты думаешь, я не видела, как ты на неё смотрела? Да у тебя на лице всё было давным-давно написано. Не понял бы только слепой. Ну... Надо было с этим что-то делать, а то эти гляделки уже слишком затянулись. Готова спорить на всю вот эту курицу, что сама ты первый шаг точно не сделала бы!             Яромира крякнула и долго молчала, поворачивая вертел, чтобы курица равномерно прожаривалась. Та уже издавала соблазнительный запах.             — Пожалуй, ты выиграла бы спор, княжна, — проговорила женщина-кошка. — Забирай курицу, она твоя.             Девочка рассмеялась, дружески ткнув её кулачком в плечо.             — Ладно тебе, я ж шучу. Поделим по-честному. Мне половина за мою работу, тебе — за то, что не сплоховала. Согласна?             Яромира усмехнулась и легонько приобняла девочку за плечи. Та ласково прильнула к ней. Через некоторое время начальница стражи сказала, кивая на курицу:             — По-моему, уже готово.             — Я тоже так думаю, — нетерпеливо заёрзала Любима. — Давай есть!             Впрочем, насытилась она только четвертинкой курицы, а всё остальное великодушно уступила Яромире, поскольку больше в неё всё равно не влезло бы.             — Я, ежели честно, уже ужинала и не очень голодна, — сказала она. — Так что забирай то, что осталось от моей доли.             Когда к беседке подошла Ясна, княжна уже сонно посапывала, привалившись к Яромире. Обе женщины-кошки обменялись улыбающимися взглядами, Яромира осторожно вручила девочку телохранительнице, и та унесла её во дворец. А начальница стражи осталась в беседке — доедать курицу и размышлять.             — Яруш, ты скоро уже домой? — раздался нежный голос, и из темноты на свет жаровни выступила Лагуша.             — Скоро, родная. Вернее, я уже свободна, сейчас пойдём.             Яромира протянула к ней руку, и та пристроилась на месте Любимы, прижавшись к плечу женщины-кошки. Та, обняв её, начала тихонько напевать-мурлыкать, и вскоре пушистые ресницы Лагуши сомкнулись. Подхватив её на руки, Яромира шагнула с нею в проход.             А сад шептал свою ночную песню, и на поверхности тёмного пруда сияла лунная дорожка. продолжение следует...