Дочери Лалады. Песни Белых гор

            У женщины-кошки по имени Ясна никогда не было ни снов, ни знаков, которые указали бы ей тропинку к избраннице. У девицы по имени Белимира их не было также. В начале своего пути они находились так же далеко друг от друга, как земля и солнце, как север и юг, верх и низ.             Но солнце и земля встречаются, когда лучи первого падают на поверхность второй, север заканчивается там, где начинается юг, а верхняя и нижняя часть чего бы то ни было сливаются в середине.             Вот песня о том, как они встретились — простая и негромкая, скромная, как притаившийся меж широких листьев цветок ландыша, но тёплая, как прикосновение солнечного луча к щеке ранним летним утром.                          

1

                         Ясна сидела на крылечке лесного домика, и её взгляд задумчиво блуждал по вершинам Белых гор, озарённым розовыми утренними лучами. Сегодня у неё был ежемесячный выходной, который она предпочитала провести на лоне природы, удаляясь от улиц Яснограда. Прекрасен был новый город, выстроенный навьей-зодчей Олириэн, безупречны его улицы, величественны здания, а набережная реки по вечерам, озарённая фонарями, неизменно наполнялась гуляющими горожанами... Но Ясну тянуло в светлые, тихие храмы сосновых лесов, к гремучим струям горных рек, к цветущим просторам лугов.             Выходные дни у неё появились после того как княжна Любима, став супругой молодой градоначальницы Яснограда Звенимиры, забрала свою телохранительницу с собой в свой новый дом. Прежде она неотлучно находилась на службе — сначала как гри́динка княгини Лесияры, а затем как личная охранница её дочери Любимы. Чтобы увидеться с семьёй, ей приходилось испрашивать особое разрешение у повелительницы женщин-кошек. Лесияра, как правило, милостиво отпускала её; исключение составляло военное время — тогда Ясна не могла покинуть службу ни на день, ни даже на час.             Склонившись над лесным ручьём, Ясна набрала пригоршню холодной воды и умыла лицо, мокрыми ладонями провела по светлой шапочке волос. Её виски и затылок покрывала коротенькая щетина. Эту стрижку она неизменно носила с тех пор, как в шестнадцать лет поступила на службу. Она отслужила в младшей дружине почти десять лет, прежде чем её заметила княгиня и пригласила в отряд своих личных телохранительниц.             Ясна помнила этот день, словно это случилось вчера. Сотенная начальница построила дружинниц для смотра, и они стояли, стройные и сильные, образцово вытянутые в струнку, а вдоль строя шагала белогорская правительница, любуясь кошками-воительницами в сияющих кольчугах. О, как зеркально сверкала броня! О смотре было, конечно, возвещено заранее, и дружинницы тщательно привели себя в порядок — подстриглись, начистили доспехи и сапоги.             Все кошки-воительницы были хороши, но, конечно, различались и ростом, и телосложением. Лесияра задерживала взор на самых рослых, ладных, стройных — им-то и суждено было стать её гридинками.             Ясна видела государыню первый раз в жизни, и её сердце взволнованно билось. Озарённая лучами солнца, белогорская правительница приближалась, и золотистые волосы цвета спелой ржи шевелил встречный ветерок. Её лицо, спокойное и горделивое, но совсем не высокомерное, казалось молодой Ясне прекрасным, исполненным белогорской силы и внутреннего тёплого света. Тёплыми были и её очи, которые с удовольствием созерцали стройные ряды дружинниц. Как величава и царственна её осанка, как легка поступь стройных ног в серых сапогах с бисерным шитьём и серебряными кисточками на голенищах! На белогорской повелительнице был серый плащ, схваченный на плече драгоценной застёжкой, чёрный кафтан со скромной, но искусной серебряной вышивкой, а её стан охватывал белый кушак с красными кисточками. Сердце Ясны было готово выскочить из груди, когда Лесияра поравнялась с ней, и внимательный светлый взор княжеских очей устремился на неё. Он быстро оценил её, и в нём проступило удовлетворение.             — Как звать тебя, сестрица? — спросила княгиня.             — Ясна, государыня! — отчеканила та, сама удивляясь, как у неё в этот миг позорным образом не заплёлся и не споткнулся от волнения язык.             — Хочешь стать моей гридинкой? — улыбнулась Лесияра.             Сердце Ясны жарко расширилось, наполняясь золотым и живительным светом Лалады, струившимся из глаз государыни, а голос чуть дрогнул, когда она ответила:             — Так точно, госпожа!             Лесияра, добродушно усмехнувшись, кивнула.             — Ну, тогда добро пожаловать, сестрица.             Ясну и ещё нескольких кошек-дружинниц она выбрала в тот день, и они стали служить ей верой и правдой. Гордостью и радостью наполнялись их молодые сердца, а спины держались прямо, невольно расправляясь от сознания близости к сиятельной правительнице Белых гор.             Стаей могучих орлиц сопровождали они свою госпожу на рыбалку на озеро Синий Яхонт, вода в котором походила по цвету на названный драгоценный камень. Удалые сестрицы-кошки, объединённые узами служения своей повелительнице, добывали рыбу в изобилии; княгиня устраивала среди них состязания, а самой ловкой из них жаловала кошелёк с золотом. Должны были гридинки быть и стойкими к хмельному, потому что госпожа во время пребывания на озере любила крепко выпить. Одна же она пить не станет, верно? Вот дружинницы и вливали в себя кубок за кубком забористое зелье. Но при этом им не следовало и свою службу забывать, а потому приходилось блюсти меру. Это было целое искусство — пить, при этом не напиваясь до бесчувствия. Ежели государыня звала какую-то из них, держа в руках два полных кубка — для себя и для неё, дружинница не имела права отказать, причём пить следовало до дна!             Холостяцкая была эта забава, жёнушкам-горлинкам не место на таких весёлых рыбалках. По счастью, гридинками служили только кошки-холостячки, а потому им не приходилось выслушивать ворчание своих дражайших половинок за такие возлияния. Как только гридинка встречала свою избранницу, она покидала княгиню, переводясь на другую службу. Ведь коли кошка-витязь влюблена, мысли её уж не о службе, а о своей милой. Неотлучно пребывать при госпоже могли только свободные, не имевшие никаких сердечных дел кошки, а семейным дружинницам требовалось время на жену и детей, и княгиня, понимая это, отпускала их, а на их место набирала новых молодых воительниц. Каждую остепенившуюся гридинку она жаловала приличной единовременной выплатой — «свадебными деньгами».             Когда в княжеском дворце поселилась Златоцвета, Ясну пленила её светлая, тёплая, чуть грустная краса. До сих пор свободным было сердце дружинницы, не посещали её никакие сны и знаки, а свободному и неприкаянному сердцу куда труднее устоять перед чарами прекрасной женщины, чем уверенно устремлённому по судьбоносной тропинке к своей избраннице. Лёгкая хромота княжеской супруги вызывала не жалость к ней, а нежность и желание оберегать и защищать это хрупкое существо, исполнять все прихоти, служить ей... Но молчаливым было чувство Ясны, она не признавалась в нём даже самой себе. Златоцвета стала её далёкой, недосягаемой звездой, и порой Ясна стыдила саму себя за эти несбыточные мечты о жене своей госпожи, но ничего со своим сердцем поделать не могла.             Оно разбилось на тысячу осколков, когда Златоцвета покинула этот мир, уйдя в Сад Лалады и оставив Лесияру вдовой с маленькой дочкой. Но и Ясна чувствовала себя овдовевшей... Горько, странно, глупо, неуместно. Но ничего со своим сердцем она снова поделать не могла.             Ясна видела, каким огнём полыхали глаза княгини, когда та смотрела на Ждану — чужую невесту, и это неприятно поразило её. До сих пор этот огонь никогда не предназначался другой женщине, для Лесияры существовала только Златоцвета. Тяжким испытанием эта встреча легла на душу княгини — испытанием верности. Горькой болью легла на её сердце утрата супруги, а Ясна заковала своё сердце в латы, чтобы не показывать своей тоски. Она не имела права на эту тоску, Златоцвета не принадлежала ей и никогда не могла принадлежать, но печаль жёстко сомкнула ей губы и легла тенью на лоб, навеки повисла тяжестью на бровях.             На три года княгиня облачилась в простой, без вышивки, чёрный кафтан, а голову покрыла чёрной шапкой, плащ носила тоже чёрный либо серый, не делая исключений даже для важных встреч. Торжественное нарядное одеяние было ею забыто. Три года она не устраивала рыбалок и прочих увеселительных занятий. Её лицо по-прежнему оставалось ясным и величавым, полным достоинства и белогорской силы, но что-то ушло из него, какой-то внутренний свет погас. С кем бы княгиня ни встречалась, чем бы ни занималась, неизменная тень печали всегда лежала на её челе.             А вместе с нею осиротели белогорские берёзы и сосны, грустно молчали горы, а ручьи журчали утешительно и ласково, убеждая княгиню не погружаться в тьму скорби, ведь душа её супруги — в светлом Саду Лалады, окутанная любовью богини. Но, даже радуясь за ушедшую домой душу, трудно удержаться и не пожалеть себя, оставшуюся на земле.             Эта суровость смягчалась, только когда Лесияра смотрела на младшую дочурку. Каждый вечер укладывая маленькую Любиму спать, она мурлыкала и рассказывала сказки.             — Ясна, поди сюда, — подозвала она светловолосую гридинку в один из таких вечеров. Она говорила вполголоса, чтобы не разбудить уснувшую княжну.             — Слушаю, государыня, — тоже шёпотом ответила Ясна, почтительно выпрямляясь перед госпожой.             Задумчиво помолчав, Лесияра молвила:             — Я хочу назначить тебя личной телохранительницей княжны Любимы. Она — самое дорогое сокровище моего сердца. Береги её пуще зеницы ока.             — Да, государыня, — поклонилась Ясна.             Княгиня доверила своё главное сокровище именно ей, это была великая честь и признание заслуг. Глядя на безмятежно спящее дитя, Ясна ощутила щемящую нежность и сладкую боль: личико малютки было лицом Златоцветы в детстве, от этого сходства сердце вздрагивало и сжималось со светлой грустью.             Утром Ясна явилась в покои княжны, и Лесияра представила её дочке.             — Радость моя, это Ясна, — сказала она. — Теперь она будет с тобой неотлучно, чтобы беречь и охранять тебя. Слушайся её и далеко от неё не убегай.             С личика девочки на Ясну смотрели глаза Златоцветы. Она стояла, почтительно вытянувшись перед своей маленькой госпожой, а сердце трепетало, как лист берёзы под ветром.             Кроме телохранительницы, у Любимы было несколько нянек, дородных тётушек, которые вечно квохтали над нею, как наседки. И из-под их опеки маленькая озорница то и дело норовила вырваться. На некоторые её проказы Ясна закрывала глаза, её обязанностью было лишь следить за безопасностью княжны. Опасные проделки телохранительница пресекала неумолимо и твёрдо, чтобы Любима не причинила вред себе, но порой случались и царапины, и разбитые коленки. Их Ясна немедленно излечивала светом Лалады.             Любима была сколь озорным, столь же и ласковым ребёнком. Вскоре между ней и Ясной установилась тёплая привязанность, и женщина-кошка ощущала своё сердце в незримых объятиях маленьких лёгких ручек. Ложась спать, княжна неизменно целовала Ясну, и та выскальзывала из покоев, уступая законное место матушке Лесияре. Каждое утро телохранительница также получала приветственный поцелуй от своей маленькой госпожи.             Порой случалось, что княгиня не могла уложить дочку спать из-за занятости государственными делами, и тогда сказку на ночь Любиме рассказывала Ясна. Порой девочка слушала, лёжа под одеялом, а иногда устраивалась в объятиях телохранительницы. Ощущая на своём плече её доверчиво склонённую головку, Ясна трепетала от нежности. Усыпив её ласковым мурлыканьем, она укладывала княжну, укрывала одеялом и с лёгким поцелуем шептала:             — Сладких снов тебе, моя яблонька.             Яблонькой называла Лесияра Златоцвету. В это нежное прозвание Ясна вкладывала всю свою невысказанную немую любовь, всю печаль своего сердца, которое всё ещё оставалось одиноким. Годы летели, но не посещало его светлое предчувствие встречи с ладушкой, и всю себя Ясна посвящала службе.             Княжна подросла и придумала себе новую игру: она вообразила, что станет супругой Ясны, когда войдёт в брачный возраст. Увидев телохранительницу, она напускала на себя девичье смущение, а когда целовала её утром и вечером, её щёчки покрывались румянцем. В ней проступали повадки настоящей женщины. Понимая, что в свой час Любима встретит избранницу, Ясна принимала её заигрывания сдержанно, а когда княжна заходила слишком далеко, мягко отрезвляла её, напоминая о настоящем положении вещей. Княжна обижалась и дулась, изображая сердечные страдания, и порой Ясне казалось, что та сама верит в то, что воображает себе. Но, как ни грустно было видеть заплаканные глаза княжны, телохранительница оставалась непреклонно-сдержанной. Неукротимая сила воображения Любимы оживляла чувства, которые она себе придумывала, и девочка как будто и впрямь переживала их. Ясне в такие мгновения становилось не по себе. Её служба была бы приятной и безоблачной, если бы не эта трудность.             Любима росла, из ребёнка превращаясь в девушку, и сходство с матушкой Златоцветой становилось всё более ошеломительным. Легче Ясне не становилось, княжна не оставляла своей воображаемой игры. С неосознанной жестокостью мучила она сердце своей телохранительницы, в глубине которого ещё жила невысказанная тоска и печаль.             Однажды тёплым летним вечером Любима занималась вышивкой в беседке княжеского сада, а Ясна, неся службу, находилась поблизости. Бросив на женщину-кошку тёплый взор, княжна позвала:             — Ясна, подойди сюда!             Та вошла в беседку и остановилась перед ней.             — Слушаю, госпожа.             Любима отложила вышивку и, сияя глазами в вечерних лучах солнца, проговорила:             — «Госпожа» так сухо, так неласково звучит... Почему ты больше не зовёшь меня своей яблонькой? Это так радовало меня...             Ясна, помолчав, ответила:             — Мне не кажется это уместным, княжна.             — Но раньше ты находила это вполне уместным, что же случилось сейчас? — не унималась Любима, поднявшись на ноги и приблизившись к телохранительнице почти вплотную.             Озарённая вечерними лучами, она как никогда напоминала Златоцвету — до нежной боли в сердце, до высокой, как небо, тоски.             — Не ставь меня в неловкое положение, княжна, — молвила Ясна сдержанно.             Руки Любимы легли на её плечи, свежее юное лицо приблизилось, обдавая губы женщины-кошки теплом дыхания.             — Отчего же оно неловкое, Ясна? — ласково мурлыкнула Любима. — Мне казалось, это нам обеим приносило радость, а теперь ты как будто отдалилась... Меня это печалит.             — Я не знаю, что ответить, госпожа, — проговорила Ясна, каменея.             — Ничего и не говори, — дохнула ей в губы княжна.             Рот женщины-кошки остался сжатым, ощутив поцелуй свежих, как упругая наливная вишенка, девичьих губ, хотя сердце вскрикнуло от сладостно-нежной боли. Осторожно сняв со своих плеч руки Любимы и бережно отстранив её, Ясна сказала — на сей раз твёрдо и даже жёстко:             — Ты заходишь слишком далеко, госпожа. Для тебя это всего лишь игра, а мне причиняет мучение.             В глазах Любимы проступило грустное недоумение.             — Мучение? Что ты хочешь этим сказать, Ясна?             Женщина-кошка, не опуская печального, серьёзного, посуровевшего взгляда, ответила:             — Я предпочла бы не называть истинной причины, но вижу, что иначе тебя не остановить. Когда-то давно в моём сердце поселилось нежное чувство к твоей родительнице Златоцвете — запретное и безответное. Я понимала, что это безнадёжно и бесполезно, но приказать своему сердцу не могла. Ты, княжна, со своей матушкой — просто одно лицо. И с каждым годом сходство усиливается. Видеть тебя мне и сладостно, и больно. Ты — не она, ты иная, но ты — её продолжение, её плоть и кровь. Лалада свидетельница — я люблю тебя всем сердцем, всей душой, госпожа, я жизнь за тебя отдам, если возникнет необходимость. И ты представить себе не можешь, как отягощаешь ты мою душу, придавая моим чувствам к тебе недозволительный оттенок. Для тебя это всего лишь забава, которой ты предаёшься, должно быть, от скуки, но моё сердце — не игрушка. Оно живое и ему больно.             Щёки Любимы побледнели, приоткрытые губы задрожали. Она резко отвернулась, зажав пальцами всхлип, а Ясна, сдвинув брови и закрыв глаза, с печалью и досадой думала о том, что, вероятно, позволила себе лишнее, открыв своё сердце княжне — слишком юной и неспособной понять всю глубину, всю горечь её боли. Зря она всё это сказала... К тому же, если Любима проболтается родительнице, осложнений не избежать. Это было чревато испорченными отношениями с княгиней. В груди Ясны нарастала тягостная дурнота при мысли, что белогорская повелительница всегда относилась к ней с благосклонностью и дружеским теплом, доверила ей самое дорогое — свою дочь, а Ясна... посмела с вожделением смотреть на её жену. Хоть и давно ушедшую к Лаладе... Пусть то чувство было бесплодным и безответным, пусть осталось невысказанным, но всё равно накладывало на все минувшие годы печать некой недостойной тайны, привкус обманутого доверия, оттенок чего-то неуместного и оскорбительного. Тягостное чувство безнадёжности и горечи наваливалось на женщину-кошку гранитной глыбой.             Когда Ясна открыла глаза, княжна Любима сидела и вытирала платочком ручьи слёз, катившиеся по её щекам. Мучительной стрункой натянулось огорчение, но Ясна не смела подойти и коснуться княжны без оттенка двусмысленности. Больше всего Ясна любила улыбку и смех своей госпожи, а видеть её слёзы для неё было невыносимо.             Дрожащими руками Любима потянулась к своему рукоделию, взяла пяльцы и принялась снова класть стежок за стежком. Она прятала лицо, склоняясь над работой, а Ясна отошла на несколько шагов от беседки, встав возле куста чубушника. Печальное молчание звенело в вечерней тишине сада, перекликались птицы, шелестел в кронах деревьев ветерок, и сад наполнял уютный и безмятежный покой. Земля готовилась отходить ко сну, и ей неведомы были горькие чувства, которые владели душой Ясны. Игла Любимы проворно трудилась, вышивая узор, но склонялась она над пяльцами так горестно, так старательно укрывала лицо от Ясны, что не оставалось сомнений: она беззвучно глотала слёзы. Порой она их украдкой смахивала пальцами, когда они начинали слишком сильно застилать ей глаза и мешали видеть работу, но к платочку не прикасалась. Ясна вздохнула и позволила себе приблизиться к беседке.             — Княжна, — проговорила она тихо, становясь у Любимы за плечом. — Не рви мне сердце, прошу тебя.             У той вырвался всхлип, она уронила вышивку себе на колени и закрыла лицо ладонью.             — Прости меня, Ясна... Прости, что мучила тебя. Я не понимала... Не думала, что это причиняет тебе боль. Если бы я это знала, я никогда не стала бы нарочно так делать! — Любима несколько раз вздрогнула от сильных судорожных всхлипов, перевела дыхание. — Я очень, очень тебя люблю, Ясна... Я вовсе не из злого умысла... Я никогда не стала бы издеваться над тобой или смеяться... нарочно... Я просто... не понимала...             Ясне больше всего хотелось заключить её в объятия, но она не смела позволить себе такую вольность. Приходилось быть сдержанной, дабы не переходить черту.             — Не плачь, госпожа, я не держу обиды, — мягко сказала она.             Снова судорожный всхлип. Княжна избегала смотреть на Ясну прямо, её глаза виновато прятались под мокрыми ресницами.             — Я ничего не скажу матушке Лесияре, не беспокойся, — прошептала она. — Меньше всего на свете я хочу навлекать на тебя её немилость.             Она как будто справилась со слезами и даже улыбнулась, но её переживания оказались очень сильны. В течение нескольких лет она, слишком увлёкшись и заигравшись, терзала Ясну, и осознание этого накрыло её так остро, что к ночи у неё поднялся жар. Она не понимала, какие струнки задевает в душе своей верной телохранительницы, не осознавала жестокости своей игры, не думала, что причиняет той страдания. Игра от скуки? Пожалуй, Ясна выразилась жестковато, но со стороны это, видимо, так и выглядело. Нет, Любима делала это не от желания развеять свою скуку и развлечься, она отдавалась этому увлечению со всей страстью своего могучего воображения, которому её взросление и вхождение в пору девичьего расцвета придало особенную силу и яркость. Она действительно была горячо и искренне привязана к Ясне и не желала всерьёз причинить ей боль, но оказалось, что причинила. И это было не однократное действие, а на протяжение нескольких лет она смущала, терзала и ставила телохранительницу в неловкое положение. Но Любиме было присуще не зловредное желание причинять страдания окружающим, а просто некоторое легкомыслие — сперва детское, потом уже девичье. Когда она по-настоящему осознала, что творила всё это время, и как это отзывалось в сердце Ясны, её душевные переживания вылились в телесную хворь.             Услышав стоны княжны, няньки переполошились и побежали будить Ясну. Встревоженная телохранительница склонилась над Любимой, которая металась в жару и лихорадке. Её лоб был раскалённым, щёки горели болезненным румянцем, с сухих губ то и дело рвался стон.             — Княжна! — негромко окликнула её Ясна.             Веки Любимы задрожали, между ресниц проступил мутный взор.             — Ясна, — слабо простонала она. — Я злая... Я негодная... Я недостойна зваться твоей яблонькой...             Няньки только ахали и охали, и женщина-кошка, поморщившись, сказала им:             — Ну, что расквохтались? Несите скорее воду из Тиши и мёд тихорощенский! Живее!             Растерянным нянькам как раз и нужен был кто-то, кто знал, что делать, и кто отдавал бы толковые распоряжения. Им требовалась властная рука, знающее начальство, и решительный голос Ясны привёл их в чувство. Они кинулись выполнять её поручения. Пока они бегали и хлопотали, женщина-кошка нежно склонилась над княжной, положила ладонь на её обжигающе-горячий лоб и влила в неё целительный свет Лалады.             — Поправляйся, моя яблонька, — прошептала она. — Не кручинься и не казнись, не держу я в своём сердце обиды на тебя. Открой свои глазки ясные, посмотри на меня, улыбнись... Твоя улыбка мне дороже всего на свете, моя родная госпожа.             Из груди Любимы вырвался вздох. Звук её дыхания был уже иным: она пришла в себя, и ей стало лучше. Её сознание прояснилось и переживания хлынули с новой силой. Обвив шею Ясны кольцом горячих рук, она зарыдала:             — Ясна... Родная моя, хорошая... Я больше никогда не обижу тебя... Не причиню тебе боли... Прости меня... Какая же я была глупая... Какая слепая и жестокая...             Она содрогалась всем телом, всхлипывая. Ясна, наплевав на сдержанность, окутывала её целительным коконом света Лалады и своей нежности.             — Успокойся, княжна, успокойся, — вполголоса приговаривала она. — У тебя вовсе не злое сердце, а душа способна к искреннему раскаянию. То, что ты сделала по недомыслию, ты теперь осознала. Не казни себя так жестоко, не доводи себя до хвори!             Судорожно стискивая Ясну в объятиях, Любима всхлипывала:             — Моя родная Ясна... Ты слишком добра ко мне, слишком великодушна... Я дурная, испорченная и не стою твоей доброты! Мне горько осознавать, что я оказалась способна на столь неприглядное деяние... Ведь я люблю тебя и дорожу тобой!             Тут вернулись няньки с целебными снадобьями и принялись потчевать ими княжну. Та морщилась и не хотела принимать лечение, но Ясна мягко настояла на этом. Она растворила в воде из Тиши ложку тихорощенского мёда и поднесла это питьё к губам Любимы.             — Испей, испей, госпожа. К утру всё пройдёт.             Княжна сдалась и выпила всё до капли. Продолжая вливать в неё свет Лалады, Ясна приговаривала:             — А теперь спи, госпожа, отдыхай. Не горюй и не кручинься ни о чём.             Чтоб княжна поскорее заснула, Ясна принялась баюкать её мурлыканьем. Это было верное беспроигрышное средство, оно работало всегда. Ни к чему растягивать душевные муки Любимы: едва очнувшись, она тут же принялась сызнова терзаться. А сон — лечит. Не зря говорят — утро вечера мудренее.             Утром княжна и впрямь проснулась здоровой. Ясна, проведшая ночь возле её постели, улыбнулась ей, но в глазах Любимы опять отразилась вчерашнее сокрушение. Ясна, бережно дотронувшись до её руки, молвила:             — Ну-ну, госпожа... Полно убиваться.             Княгиня Лесияра в эти дни отсутствовала дома: в кангельских степях опять было неспокойно. Степняки, мало-помалу оставив надежду когда-нибудь покорить Белые горы и убедившись в бесполезности попыток воевать с ними, заключили с ними мирный договор, по которому они обязывались беспрепятственно пропускать белогорские товары через свои земли и не грабить купеческие обозы. Торговый путь напрямую через степи был значительно короче, чем окольный, и мирное соглашение сулило немалые выгоды. Вот только кангельские ханы между собой вечно грызлись, соперничая друг с другом в военной силе и могуществе, и это доставляло Белым горам немало головной боли. Во-первых, не все степные вожди замирились с женщинами-кошками, и если верх брали недружественные ханы, это неблагоприятным образом сказывалось на безопасности торгового пути. Во-вторых, дружественные ханы обращались к Белым горам за военной помощью в борьбе с противниками, что тоже было делом хлопотным. В этот раз хан с труднопроизносимым именем Ектымгыдыр напал на хана с ещё более сложным для непривычного языка именем Курумбахтымджар. С первым у Белых гор был мирный договор, но женщины-кошки не желали поддерживать захватнические войны, оказывали помощь только в случае, если дружественный хан находился в положении атакованного. Однако Ектымгыдыр переоценил свои возможности, и ему дали такой отпор, что его войско показало спину и драпало через все степи. Сам Ектымгыдыр попал в плен, и ему грозила смерть. Он тайком направил в Белые горы посланца с мольбой о спасении. Лесияра с тяжким вздохом отдала приказ выслать ему на выручку сотню своих воительниц, и хана-неудачника удалось вызволить из плена. Рассерженный Курумбахтымджар в свою очередь пошёл войной, и пришлось бросать в бой дополнительные белогорские силы. Непосредственно сама Лесияра, конечно, в этом не участвовала, но гостила в южном городе Заряславле у княжны Огнеславы, оттуда наблюдая за этой распрей. Курумбахтымджара удалось отбросить; Ектымгыдыр, воодушевлённый успехом, стал упрашивать белогорянок помочь ему выбить противника из его владений и захватить их, но позиция Лесияры была на этот счёт непоколебимой: в захватнических набегах Белые горы участвовать не будут. Если хану угодно испытывать судьбу и продолжать войну, пусть делает это сам, на свой страх и риск. Из плена Ектымгыдыра вызволили? Вызволили. Его земли отстояли? Отстояли. На этом белогорская помощь заканчивалась. Лесияра знала о честолюбивых и далеко идущих замыслах этого беспокойного степняка: Ектымгыдыр мечтал взять в кангельских степях верховную власть, подчинив себе всех остальных и став великим ханом. Но без помощи Белых гор он осуществить свою мечту не смог бы, своих сил ему не хватало. Ектымгыдыр намекал белогорской правительнице, что в случае успеха он заключит с нею вечный мир, поклянётся в вечной дружбе, и в его лице Белые горы обретут верного союзника, а торговый путь через степи навсегда станет безопасным для всех. Но Лесияре был хорошо известен вероломный и жестокий нрав степняков, клятвы в вечной дружбе ими легко нарушались, положиться на них в серьёзных делах было нельзя. Они были готовы продать честь ради выгоды. И если им подвернётся более выгодная возможность, они без зазрения совести предадут и забудут свои клятвы. Понимая это, Лесияра не велась на льстивые речи хана, на его жаркие заверения в преданности, она знала: в решающий миг он мог и подвести. Это сейчас он такой сладкоречивый, дружелюбный и заискивающий, готовый простереться перед ней ниц от благодарности за спасение, а как дойдёт до дела, так надежды на него — как на тонкий ледок. Конечно, вслух Лесияра этого не сказала, обосновала свой отказ тем, что Белые горы издревле сами никогда не развязывали войн, не были захватчиками, а поэтому не станут помогать никому в осуществлении воинственных замыслов, не станут ни с кем объединятся для покорения других народов и захвата чужих земель. В этом княгиня не обманывала: Белые горы никогда не нападали первыми, и хан это сам хорошо знал.             Целых два месяца княгиня отсутствовала во дворце, а вернувшись и совсем немного отдохнув от дел внешних, сразу взялась за дела внутренние, белогорские. Разумеется, она желала знать, что дома творилось без неё, все ли домочадцы здоровы, всё ли благополучно. Кто-то услужливо доложил ей о кратком недомогании Любимы — может, кто-то из нянек, а может, и сама Ждана. Княгиня, нахмурившись, немедленно позвала к себе дочь и, устремив на неё нежно-проницательный взор, спросила:             — Мне сказали, ты хворала, дитя моё... Что с тобою стряслось?             Княжна хоть и не была уже маленькой девочкой, но всё ещё любила посидеть у матушки на коленях. Усевшись, она обняла родительницу за шею, чмокнула в обе щеки и успокоительно заверила:             — Не тревожься, матушка Лесияра, мне всего одну ночь и недужилось. Лихорадило меня, жаром горела. Должно быть, водицы холодной напилась в жаркий день, вот и простудилась. Ясна меня сразу исцелила светом Лалады, водой из Тиши и мёдом тихорощенским. Всё уже давным-давно прошло, я здоровёхонька и уж забыла о том недуге.             Ни единым словом Любима не обмолвилась о настоящей причине той хвори, иначе начал бы клубочек разматываться и привёл бы к Ясне, к её давним чувствам к матушке Златоцвете — и тогда... Не была государыня злой, ревнивой и мстительной, да и дело-то давнее, далёкое, матушки Златоцветы уж много лет нет в живых, а в своей безупречной честности Ясна ни разу не давала повода усомниться. Но княжне не хотелось бросать на телохранительницу хотя бы малейшую тень, которая запятнала бы её в глазах государыни. О своём неразумном и легкомысленном поведении Любима думала с горестным содроганием и раскаянием; об этом, как она считала, матушке Лесияре тоже знать не следовало, это огорчило бы её. Хорошо, что её не было дома, когда это случилось!             Но родительницу не так-то просто было провести. Взяв княжну за подбородок, Лесияра заглянула ей в глаза пристально-ласково, с задумчивой нежностью, обожанием и тенью добродушной усмешки.             — Всё ли ты мне говоришь, доченька? Правду ли?             Под этим мудрым, проницательным и бесконечно нежным взглядом Любима ощутила острый приступ душевной муки: совесть уязвила её беспощадно, ядовитым злым шипом вонзившись в сердце. Ей стало невыносимо от мысли, что она пыталась обмануть матушку, и слёзы тут же хлынули по щекам едкими и солёными, горячими потоками. Уронив голову на плечо государыни, она затряслась от сильных, судорожных всхлипов.             — Любима! — воскликнула Лесияра встревоженно, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Что такое, родная? Скажи мне, что случилось?             — Ах, не спрашивай, матушка, — всхлипывала княжна, отчаянными объятиями стискивая родительницу и пряча лицо на её плече. — Мне так горько и стыдно! Не могу сказать тебе всего, потому что тогда я умру со стыда... Я обидела Ясну, вела себя с нею так дурно, была такой бесчувственной, глупой... Ума не приложу, как я могла так поступать с ней, ведь я так люблю её! Она такая славная, добрая, верная, а я — негодная, дурная, жестокая и злая! Не спрашивай о подробностях, матушка... Не заставляй меня всё рассказывать, мне и так тошно до сих пор! Она сказала, что простила меня, но я сама себя простить не могу! Я очень, очень дурная и испорченная! Я недостойна прощения!             Рыдания Любимы стали такими бурными, что Лесияра встревожилась не на шутку. Прижав дочь к себе, гладя её по волосам и целуя, она бормотала:             — Доченька... Счастье моё... Ну что ты, что ты! Не говори так о себе. Ты не злая, вовсе нет... А если и проказничаешь порой, то умеешь раскаиваться от всей души. Не говори, что ты недостойна прощения, это очень горькие слова, несправедливые по отношению к тебе. Всякий, кто искренне кается, достоин прощения. Но всё-таки, что там у вас случилось?             Любима отчаянно замотала головой, зажмуриваясь и отворачиваясь: невмоготу ей было смотреть родительнице в глаза.             — Нет, нет, матушка, не проси меня рассказывать, я не могу, мне тошно, стыдно, горько и больно!             Снова её накрыло состояние, предшествовавшее той хвори. Душевные переживания, которые глодали её тайно, исподтишка, опять вырвались на волю, ничуть не утихшие, нисколько не ослабевшие. Любима запрятала их глубоко, но родительница своими расспросами растревожила это чудовище, лишь на время затаившееся. И кто такой «добрый» ей только доложил?! Вот зачем, зачем?..             — Любима, дитя моё, успокойся! — Ладони матушки гладили её мокрые щёки, губы покрывали поцелуями её лицо, взгляд был потемневший, обеспокоенный, почти суровый. — Хорошо, не хочешь говорить — не надо. Тогда я расспрошу Ясну. Я убеждена, что ты всё слишком близко к сердцу принимаешь и преувеличиваешь... Ну, чем ты могла её обидеть, чтоб ТАК убиваться?             — Нет, не надо спрашивать Ясну! — ещё горше и отчаяннее взмолилась Любима, испугавшись за телохранительницу и неприкосновенность её сердечной тайны. — Она самая честная и верная, добрая и преданная! Если ей сделается хоть малейшая немилость, малейшее зло или притеснение, я этого не перенесу! Хорошо, коли ты хочешь моего унижения, матушка, я всё скажу, только не тронь Ясну, не заставляй её говорить об этом!             И Любима, захлёбываясь рыданиями, рассказала всё — кроме того лишь, что касалось чувств Ясны к покойной матушке Златоцвете. Княжна не щадила себя, выставляла себя бессердечной злодейкой — словом, делала всё, чтобы мысли матушки Лесияры даже не приблизились к сердцу Ясны, к её светлому и доброму, верному, истерзанному сердцу. Нельзя было допустить, чтобы Ясна впала в немилость, чтобы лишилась доброго расположения княгини. Это будет такая беда, что и подумать страшно! От мысли об этом Любиму охватывало беспросветное отчаяние.             — Любима... Ну-ну... Дитя моё... Тише, тише, — приговаривала Лесияра, прижимая княжну к себе всё крепче с каждым её громким и сильным всхлипом. — Всё, всё, не убивайся так...             Но Любима дошла до последней грани, до исступления, под конец стало уже не разобрать членораздельных слов — всё поглотила буря рыданий. В какой-то миг она потеряла власть над своим телом, оно беспорядочно задёргалось, затряслось, настало мертвящее удушье, и её рот, по-рыбьи раскрывшись, безуспешно ловил воздух, но тот не лился в лёгкие, а сердце захлёбывалось кровью и было готово лопнуть, как перезрелый плод.             — Любима! — как бы сквозь жужжащую пелену послышался испуганный возглас матушки Лесияры.             Мощным толчком сгусток света Лалады ворвался в грудь княжны — вместе с воздухом и блаженной сладостью тёплых мурашек. Её тело дёрнулось, но следом за этим сразу же расслабилось и обмякло в объятиях родительницы. Княгиня отнесла безвольно обвисшую Любиму в её покои и уложила в постель. В рот Любимы пролилась вода из Тиши, пригоршней этой же воды матушка Лесияра умыла ей лицо.             — Всё, моё дитятко, успокойся, — нежно приговаривала она, сжимая руку Любимы в своей и перецеловывая все суставы её пальцев. — Я поняла теперь, отчего ты захворала... Ты свою душу была готова в клочья растерзать. Ты и сейчас её терзаешь... А ещё всеми силами пытаешься как будто защитить, оградить Ясну от чего-то, но можешь быть спокойна: у меня нет причин карать её своей немилостью, все эти годы она служила мне верой и правдой. И продолжает служить. Всё хорошо, счастье моё... Всё хорошо, успокойся.             Последние слова Лесияра произнесла почти шёпотом, нежно склоняясь над Любимой и целуя её в лоб, щёки и губы. Она ещё посидела некоторое время с дочерью, успокоительно и ласково разговаривая с нею, а когда та заснула, потихоньку вышла из покоев. За дверью она почти столкнулась с Ясной, которая тут же почтительно отступила в сторону и выпрямилась. Глаза государыни задумчиво замерцали, и она негромко сказала:             — А, Ясна... Хорошо, что ты здесь. Давай-ка отойдём в укромное местечко, мне нужно перемолвиться с тобою парой слов.             Холодком обречённости повеяло телохранительнице в грудь, но на её сдержанном лице не дрогнул и мускул. С безупречной военной чёткостью и твёрдостью она последовала за княгиней в вечерний сад.             Чудесная белогорская осень пришла в нём на смену лету. Созревали поздние яблоки, и их тонким духом был пронизан влажный прохладный воздух. Синие сумерки уже сгустились, и для человека было, пожалуй, темновато без освещения, но кошки обладали хорошим ночным зрением.             — Ясна, я люблю тебя и ценю твою службу, — начала Лесияра мягким, спокойным, дружеским тоном, а в её глазах во мраке поблёскивали ясные голубые искорки. — За все эти годы ты не дала ни одного повода усомниться в твоей преданности. Мне жаль, что Любима по неосторожности причинила тебе беспокойство и душевное смятение. Она не злая девочка, просто ей порой ещё не хватает мудрости и чуткости. Но это — дело наживное, все мы учимся на протяжение жизни. Она всё осознала и до сих пор сильно переживает.             Лесияра смолкла, и в наставшей осенней тишине Ясна сочла верным и возможным вставить:             — Да, госпожа, я не хуже тебя знаю душу и сердце твоей дочери. Я не держу на неё обиды. Я люблю её и предана ей. И останусь преданной.             Лесияра кивнула с тенью улыбки в уголках губ, а голубые искорки в её глазах замерцали с задумчивой, слегка грустной, осенней пронзительностью.             — Это хорошо, Ясна. Я рада. Но мне хотелось бы также, чтобы твоему сердцу стало хотя бы немного легче. — Помолчав несколько мгновений, княгиня смотрела Ясне в глаза с этими искорками, а потом проговорила: — Мне ведомо о твоих чувствах к Златоцвете. Уже много лет ведомо. Любима всеми силами пыталась сберечь твою тайну, оградить её от меня, искренне беспокоясь о тебе.             Ясна окаменела в осеннем холоде, который пополз по сердцу, сковал пальцы, и она сжала руку в кулак. Её челюсти стиснулись, под скулами на мгновение вздулись желваки. Лесияра поспешила мягко добавить:             — Не пугайся. Нет нужды беспокоиться, ведь я же сказала, что хочу немного облегчить груз на твоём сердце. Да, мне всё давно известно, но тебе не нужно опасаться моего гнева и немилости. Нельзя запретить сердцу любить — уж кому, как не мне, знать это! (Лесияра, устремляя взор в осенний мрак, грустновато улыбалась картинам прошлого — своего и Жданы). Но, нося в сердце это чувство, ты, как я уже подчеркнула, ни разу не дала повода усомниться в твоей безукоризненной порядочности и честности, в твоей преданности. Пусть тебя это больше не тяготит. Я по-прежнему люблю и ценю тебя.             Холод отступал от сердца Ясны, на смену ему приходило солоноватое тепло светлой печали и облегчения. Женщина-кошка изо всех сил стиснула зубы, чтобы не пустить предательскую влагу на глаза. Лесияра раскрыла ей объятия.             — Иди сюда, голубушка.             Пару мгновений поколебавшись и не веря своим глазам, Ясна всё-таки сделала шаг навстречу княгине и вошла в её объятия. Её руки бережно, почтительно поднялись и обняли государыню в ответ. Влага всё-таки пробилась к глазам — Ясна не без досады поняла, что не может её укротить. Лесияра чутко уловила перебои в её дыхании и проговорила добродушно, чуть похлопывая её по лопатке:             — Ничего, ничего, сестрица. Отпусти узду. Иногда это нужно даже суровой воительнице.             Когда их объятия разомкнулись, Ясна с влажными глазами смущённо пробормотала:             — Благодарю тебя, государыня...             — Стало тебе хоть немного легче, сестрица? — с грустноватой добротой заглядывая ей в глаза, спросила княгиня.             Ясна не сразу смогла овладеть голосом. После нескольких вдохов и выдохов она глуховато ответила:             — Я ещё не до конца осознала, госпожа. Но что-то изменилось. Стало светлее на душе.             — Вот и славно, — улыбнулась Лесияра, дружески тронув Ясну за плечо. — Ну, ступай... И больше не тужи об этом.             С почтительным поклоном Ясна удалилась в своё помещение рядом с покоями княжны, а Лесияра перенеслась на Туманный утёс, что высился над рекой Свияшью. Осенний вечерний мрак царил и здесь, скрывая долину извилистой реки густым пологом, но на плоской вершине утёса мерцали живые огоньки лесных духов-светлячков, играя в какие-то свои игры — не то салки, не то догонялки. Всюду трава уж начала жухнуть от осенних рос да холодов, отживала она свой недолгий век в предчувствии зимы, но здесь... Здесь жило тихорощенское чудо: свежий и яркий, точно в летнюю пору, рос здесь синий колоколец — любимый цветок Златоцветы. Было его много в Тихой Роще, селился он по берегам источников подземной воды, но облюбовал и этот утёс — место погребального костра первой супруги Лесияры.             А из утёса с журчанием бил, стекая в Свияшь, поток воды из Тиши. Этого источника прежде не было здесь, и княгиня со светлым изумлением и душевным волнением преклонила колени среди цветов и пляшущих духов-светлячков. Их свет озарял её взволнованное лицо и слегка дрожащие ладони, протянувшиеся к колокольцам. Касаясь цветов нежными, бережными движениями, Лесияра восхищённо прошептала:             — Златушка... Яблонька моя... Какое же ты чудо тут устроила! Будто островок Тихой Рощи...             Улыбаясь с грустной нежностью на поникших ресницах, княгиня долго ласкала цветы, а духи-светлячки щекотали ей руки, прыгали по плечам, путались в волосах. Она не прогоняла их, позволяя им весело безобразничать и облеплять её со всех сторон.             А к ней тем временем по крутой тропинке поднималась дева Лалады, окутанная плащом великолепных тёмно-рыжих волос — сама воплощённая осень с её багряным огнём. Жрица несла в одной руке слюдяной светильник, озаряя им себе путь, а в другой — изящный глиняный кувшинчик. Лесияра поднялась и поклонилась служительнице Лалады.             — Да пребудет с тобой свет нашей богини, владычица Белогорской земли, — бубенчато-серебряным голосом приветствовала её дева с мягкой улыбкой на клюквенно-красных губах. Её изумрудно-зелёные очи мерцали ласковым и добрым колдовским огнём.             — Приветствую, премудрая и светлая дева, — склонила голову Лесияра. — Здесь где-то поблизости община?             — Верно, — кивнула служительница Лалады. — Уже четырнадцать лет. Как только забил здесь этот источник, мы и пришли. И обосновались здесь.             Лесияра прикинула в уме: значит, источник забил спустя год после погребения Златоцветы. С печальной, светлой нежностью сжалось сердце. Рыжеволосая дева Лалады нарвала хороший пучок колокольцев и поставила в кувшинчик. С улыбкой протягивая цветы Лесияре, она молвила:             — Водица из Тиши надолго сохранит их, простоят они месяц. А когда повянут, их можно засушить и положить в подушечку с прочей душистой травой. Кто будет на этой подушечке спать, тому станут сниться сны добрые, светом Лалады наполненные.             Лесияра с почтительностью и благодарностью приняла дар и поклонилась жрице, бросила последний нежный взгляд на чудесный островок лета среди осеннего холода, а потом перенеслась домой.             Тихонько отворив дверь покоев Любимы, она бесшумно пересекла их и остановилась у постели княжны. На столике у ложа мерцал ночник, посапывали няньки в соседней комнатке, примыкавшей к опочивальне. Лесияра поставила кувшинчик с цветами у изголовья дочери, склонилась и немного полюбовалась ею с задумчивой лаской. Сердца коснулась лебединым крылом светлая печаль: будто не Любима, а первая супруга тихо дышала на подушке — юная, прекрасная и ласковая, как весна.             — Спи, дитя моё, и пусть тебе сегодня приснится матушка Златоцвета, — шепнула княгиня и невесомым поцелуем коснулась лба дочери.             Она неслышно проскользнула в другие покои — чуть дальше по коридору. Там тоже было сумрачно и уютно. Озарённая светом масляной лампы-ночника русая головка Златославы тут же вскинулась от подушки, личико повернулось к Лесияре, и девочка воскликнула:             — Матушка Лесияра! Ты пришла!             Княжна Любима уж не была самой младшей дочкой: рождённая Жданой Златослава теперь заняла это место. Впрочем, в сердце белогорской княгини места хватало для всех дочерей, любви хватало на всех. А Ждана, сидевшая у постели, с улыбкой молвила:             — Не спим, государыня, всё тебя ждём... Чтоб ты сказку нам рассказала.             С мягким мурлычущим смешком Лесияра подошла, склонилась и прильнула губами к щеке своей нынешней супруги, одновременно накрыв её руку своей и ласково сжав пальцы, а потом раскрыла объятия дочке. Та живо выкарабкалась из-под одеяла и обвила ручками шею родительницы.             — М-м, — вжалась Лесияра поцелуем в её щёчку. — Долго меня дома не было, соскучилась по тебе, радость моя! Как твои дела?             Златослава стала радостно, взахлёб рассказывать ей новости: тому-то и тому-то она научилась в садовой волшбе, выучила новые узоры белогорской вышивки, считать научилась уже до ста, видела на озере лебедей, и лебедь с лебёдушкой миловались клювами, побывала в Яснограде с матушкой Жданой и сестрицей Любимой, а дома там все белые-белые, высокие, ночью светятся! А улицы прямые, камнем вымощенные, и садов много с лавочками и фигурами каменными. А ещё в садах есть водомёты — это такие большие круглые каменные купели, в которых струи воды вверх бьют красиво, а на набережной вечером много народу гуляет, все нарядно одетые и весёлые. Ещё на набережной пряники продаются, пирожки, бублики, квас душистый и вкусный тоже можно купить. Можно гулять и есть! А ещё там есть книжная лавка, и матушка Ждана купила книгу со сказками, которые сочинила госпожа Гледлид. Златослава прочитала сама уже пять сказок. А сегодня на ужин был яблочный пирог, потому что в саду поспело много-много яблок.             Когда поток новостей иссяк, Лесияра уложила дочку назад под одеяло, подоткнула его уютно со всех сторон.             — Хорошие, наверно, сказки у госпожи Гледлид... А слыхала ли ты вот эту?             Златослава притихла, слушая, а Ждана пересела на лавочку, с улыбкой любуясь этой мирной вечерней картиной. Её богатое княжеское одеяние мерцало золотой и бисерной вышивкой, а в янтарно-карих глазах сиял тёплый свет.             Ни одна из дочерей Лесияры не была обделена: Златослава слушала сказку из уст родительницы, а Любиме сказка снилась: из пучка тихорощенских колокольцев вылетели два духа-светлячка и приблизились к её лицу. Княжна не проснулась, когда они нежной целующей щекоткой коснулись её лба, только чуть слышно застонала, и на её губах проступила безмятежная улыбка. Цветы в кувшинчике тонко и сладко благоухали, наполняя покои тихорощенским летним духом.             

2

                         Выходной Ясны клонился к вечеру. Вдоволь побродив по лесу и отдохнув в домике, она вернулась в родительский дом к матушке Буднице. Война унесла её родительницу-кошку Градибору и старшую сестрицу-кошку Дражану, младшие сестрицы-девы жили своими домами с супругами и детьми — так и вышло, что матушка Будница осталась одна. По распоряжению Ясны жалованье, которое она получала на службе, приносили матушке: сама Ясна и так ни в чём не нуждалась. Жила она во дворце градоначальницы Звенимиры на казённых харчах, имела добротную одёжу и щегольское воинское облачение. А матушка благодаря тем деньгам могла нанять работниц себе в помощь и купить всё необходимое.             А телохранительница у княжны была даже не столько потому, что ей постоянно грозила опасность, а скорее как показатель её положения в обществе. И показателю этому тоже следовало выглядеть достойно и ни в чём не нуждаться. И харчи, и одёжа, и воинское облачение у Ясны были отменными. Да ещё и платили недурно за весьма непыльную службу. Ей и без денег жилось сытно и хорошо, вот матушке всё и отдавала. Забота о пожилой овдовевшей родительнице теперь лежала на её плечах: сестрицы-девы были обременены своими семьями, своими заботами, а Ясна — холостячка на хорошей службе. Такое положение женщина-кошка расценивала как вполне справедливое, кормить-поить пожилую матушку, холить её и лелеять, содержать в достатке и довольстве она считала своим священным долгом.             Родительница отдыхала в саду. Ясна не стала тревожить её, дремавшую под яблоней, и прошла в дом. А матушка, сидя на лавочке с удобной спинкой, во сне прижимала к себе подушечку с душистыми травами. Рядом с ней лежало незаконченное вязание. Безбедно, без тревог и забот жила матушка за дочерью-кошкой — как за каменной стеной. Тосковала, конечно, о супруге погибшей, как не тосковать? Но во всём остальном была окружена заботой и ни в чём не нуждалась, Ясна не давала на матушку ни пылинке сесть, ни ветру повеять. И благодаря её заботе имела матушка возможность вот так безмятежно отдыхать под яблоней, дремать сладко, уронив клубочек и клюя носом, а травушки душистые в подушечке приносили покой, делали дрёму приятной и светлой. Не должна была матушка спину гнуть на склоне лет, наработалась в молодости, а овдовев, хлебнула скорби... Теперь только покой и отдых, только беззаботная и сытая старость, и всё это Ясна обеспечивала ей неукоснительно и усердно. Добродушное, благообразное, светлое, чуть печальное матушкино лицо, уже тронутое увяданием, во сне стало ещё светлее, ещё милее, даже морщинки были милыми и дорогими дочернему сердцу. «Спи, отдыхай, моя родненькая, — с нежностью думала женщина-кошка, обернувшись на крыльце и улыбнувшись. — Всё у тебя хорошо, и покуда я жива, так и будет».             В доме было чисто, тихо, пахло пирогами и вишнёвым вареньем на меду. Новую работницу Ясна видела утром собирающей вишню в саду, но толком не рассмотрела. Та оказалась большой скромницей, застенчивой и робкой: завидев идущую по садовой дорожке женщину-кошку в воинском облачении, она нырнула в глубину вишнёвых зарослей — лишь длинная тёмно-русая коса шелковисто блеснула на солнце. Только и успела Ясна увидеть стройный стан, подпоясанный плетёным красным шнурком, красивую длинную шею и простую тесёмку-очелье с красно-чёрным узором. Юркой пташкой нырнула девица в кусты, даже как следует разглядеть себя не дала. Ясна задержала свой шаг, с любопытством вглядываясь в глянцевую вишнёвую листву, за которой та притаилась.             — Девица! — позвала Ясна.             Та молчала, не шевелясь, и, видно, ждала, когда женщина-кошка пройдёт мимо.             — Девица, не бойся, — сказала Ясна мягко. — Ты, должно быть, новая работница?             Девушка не отвечала. Ясна озадаченно качнула головой, но навязываться робкой помощнице по хозяйству не стала, щадя её девичью застенчивость.             — Ладно, вечером увидимся, — проговорила она. — Пойду, по лесу прогуляюсь.             Прогулка затянулась почти на весь день. Пока Ясна наслаждалась красотой родной земли Белогорской, новой работницей было переделано немало дел: пироги испечены, дом убран, сад обихожен, вишнёвое лакомство на зиму сварено, грядки политы и прополоты... А сама труженица в светёлке задремала за рукодельным столиком, не закончив вышивать рукав рубашки. Встала она, должно быть, чуть свет и хлопотала не покладая рук — умаялась, бедняжка.             Ясна с кошачьей бесшумностью приблизилась. Утром её озадачила застенчивость и пугливость девушки, а теперь сморивший работницу сон стал союзником женщины-кошки, позволив ей наконец разглядеть скромницу. Мягкий шёлк её темной косы поблёскивал в свете последних густо-розовых лучей заката, озаривших её спину, пушистые ресницы отбрасывали тени на щёки. Кожа её была тонкой и нежной, сквозь неё проступали голубые жилки, а цвет лица показался Ясне немного бледным. Его покрывал лёгкий загар от работы на солнце, но румянец на щеках не цвёл. Пригожими были его черты, но даже во сне проступала на нём печаль, притаившись и в изгибе тёмных красивых бровей, и в очертаниях небольшого, очень милого ротика. Тонкость и хрупкость запястий, длинные худые пальцы с овальными ногтями, исколотые иголкой, точёный стан, изящные щиколотки... Эта пригожая собой и милая девушка выглядела несколько изнурённой: похоже, ела она мало, а трудилась много. Её хрупкость на грани худобы и бледность щёк говорили о не самой изобильной и сытой жизни. В окно веяло прохладой, и Ясна прикрыла его, а на девушку накинула одеяло. Её сердце мягкой лапкой тронула внезапная нежность.             «Моя ж ты хорошая, — подумалось ей при виде утомлённой труженицы, грустной, тонкой и ломкой, как сухая веточка — в чём только душа держится? — Ты ж моя голубушка... Саму чуть ветром не сносит, а сколько работы перевернула! Экая ты...»             Женщина-кошка и слова-то не могла подобрать — какая она. Удивительная. Трогательная. Беззащитная. Милая и светлая. Осенней грустью веяла её чистая, нетронутая краса, осенью дышала она, а не весной. Хотелось подпустить ей солнышка побольше, чтоб согреть, да вянет травка, не растёт уж как прежде, зиму чует, хоть и пригревают лучи. Не повернёшь вспять природный ход вещей. Взгрустнулось Ясне, застыла она в задумчивости, зачарованно любуясь девушкой. Вроде девушка как девушка, но что-то сквозило в ней пронзительное, какой-то надлом, горечь.             «Ах ты, горлинка, — вздохнулось Ясне с накатившим на сердце осенним теплом, с осторожной и трепетной лаской. — Заюшка серенький, маленький...»             Спустившись на кухню, она собрала ужин: щедро положила в миску ещё тёплую пшённую кашу с куриным мясом, луком и морковью, сдобрила её куском коровьего маслица (оно начало таять, издавая вкусный сливочный запах), прибавила к этому три румяных пирожка с зелёным луком и рубленым яйцом, налила большую кружку простокваши, отрезала добрый ломоть пшеничного сдобного калача и намазала его золотым мёдом — густо и толсто. Окинув взглядом количество еды, задумалась: собрала, как для себя самой, но ведь она — большая и сильная кошка, а такие маленькие и хрупкие девицы, поди, поменьше едят... Ну да ладно: сколько захочет, столько и возьмёт, была бы еда на столе. Всё это она тихонько поставила на рукодельный столик перед спящей работницей. Будить её она не стала: как проснётся — поест. После этого женщина-кошка воздала должное еде, состряпанной руками этой труженицы. Славно! Добрая хозяюшка и умелая стряпуха. А пироги какие большие сделала — экие лапти!.. Одним таким тетерева на ветке зашибить можно. Женщина-кошка хмыкнула, представив сию картину, разинула клыкастый рот, оттяпала от пирога здоровый кусок и принялась умиротворённо жевать с довольным видом. Наконец она ощутила сытую тяжесть в желудке и отодвинула миску.             Неплохо было бы ополоснуть тело, но Ясна решила оставить это на утро, только умыла лицо. К ней уже спешила матушка Будница с рушником.             — Ох, Яснушка, сморило меня что-то... Даже водицы тебе для умывания не подала, засоня старая!             — Ничего, ничего, родимая, — проговорила Ясна, целуя матушку. — Не стоило утруждаться. Отдыхала бы себе, а я и сама управлюсь.             — Ты всю жизнь сама, дитятко, — грустно улыбнулась родительница. — Редко вижу тебя, так хоть послужить тебе — и то в радость!             От матушки Ясна узнала, что звали новую работницу Белимирой, и была она девицей-вековушей сорока трёх лет от роду. Всё её семейство погибло от рук навиев, так как жили они в приграничном селении, куда враг всё-таки прорвался. Приютила Белимиру двоюродная сестра-кошка, оружейница. Чтобы не быть родным обузой и лишним ртом, Белимира и нанималась работать к чужим людям.             — Славная девушка! Трудолюбивая, как пчёлка, — отозвалась о новой работнице матушка Будница. — Вот только за весь день крошки в рот не взяла, как я её за стол ни усаживала. А мне, старой, столько еды и не нужно! Говорю ей: «Столько настряпала, сама хоть присядь, отведай!» А она: «Благодарю, я у себя дома досыта ем». Как с утра раннего начала по хозяйству хлопотать, так до вечера и крутилась. Хлопочет и хлопочет, даже дух перевести не присядет. Я ей: «Ты хоть посиди, девонька, отдохни!» А она: «Благодарю, я у себя дома всласть отдыхаю, а сюда работать пришла». Так весь день и проработала не покладая рук.             — Она там задремала за вышивкой, — сказала Ясна. — Я ей на стол снеди немного поставила.             — Ну и правильно, дитятко, — кивнула матушка. — Как же не покормить её, труженицу такую? Да и отдохнуть ей не помешает: целый день по дому крутилась, столько дел переделала! — И, вздохнув, добавила: — Жалко, что избранница её до сих пор не нашлась, девушка-то такая хорошая... Должно быть, на войне проклятой лада её погибла, раз не приходит к ней...             Вероятно, матушка хотела ещё спросить: «Где же твоя лада, доченька?» Да промолчала, глядя на Ясну с нежной печалью. А та не знала, что ей ответить. Вроде ещё не стара годами, ещё может всё сложиться, да так уж вышло, что всю жизнь посвятила службе, а знаков судьбоносных так и не появлялось. Несбыточными грёзами она жила всё это время: Златоцвета была ей несостоявшаяся супруга, а Любима — дитя, так и не ставшее кровным. Да что толку об этом думать, умножая бесплодную печаль?             Ночевала Ясна под родительской крышей, а незадолго до рассвета поднялась, чтобы омыть своё тело. Нагишом вышла она в сад и прошла босиком по прохладной ласковой травке к колодцу, достала ведро студёной воды и со зверским рёвом окатилась. Ох и холодна водица!.. Ух, бррр, свежачок, бодрячок! Сад между тем дышал утренней свежестью, какая-то птаха завела свою раннюю песенку, а по дорожке шла Белимира, чтобы приступить к домашним хлопотам. И рано же начинался её трудовой день!             Увидев перед собой обнажённую женщину-кошку и испугавшись её богатырского рыка во время бодрящего ледяного омовения, работница вскрикнула и застыла на миг с широко распахнутыми глазами. Вчера Ясна видела её спящей и не имела возможности рассмотреть их цвет. Они оказались небесно-голубыми, большими и ясными.             — Ранняя ты пташка, Белимира, — промолвила Ясна.             Её приветственные слова как будто звучали дружелюбно, но Белимира со всех ног кинулась в кусты и укрылась там, как и вчера. Ясна не стала её преследовать, решив, что приветствовать девиц, стоя перед ними в чём мать родила, и впрямь не слишком-то прилично. Хмыкнув, она растёрлась полотенцем и направилась в дом одеваться. Шла она мягкой поступью огромного сильного зверя, чуть поигрывая мышцами и разминая своё великолепное тело. Дойдя до крыльца, она внезапно уронила себя в упор лёжа и играючи сделала десятка три отжиманий от ступеньки, чтоб кровь по жилам бодрее заструилась. Лёгкая зарядка помогала проснуться наряду с холодным обливанием.             Вышла заминка: работнице следовало подавать завтрак, а она пряталась в кустах от Ясны. Она наотрез отказывалась оттуда выйти, пока женщина-кошка не уйдёт — даже добросердечная матушка Будница начала терять терпение, уговаривая и успокаивая её.             — Полно тебе, голубушка! Выходи! Не съест же тебя Ясна, в самом деле! Ей на службу пора, нельзя опаздывать... Ступай же, подавай на стол!             Не желая смущать пугливую Белимиру, Ясна была готова перехватить и чего-то холодного — вчерашние пироги с простоквашей вполне сгодились бы, но родительница настаивала на горячем завтраке. Всё должно быть чин по чину. Она непременно хотела накормить дочь свежеиспечёнными оладьями — домашними, горяченькими. Ведь та так редко дома бывает!             — Да ладно, матушка, обойдусь, — миролюбиво сказала Ясна, стараясь уладить неловкое положение.             Но матушка не унималась. Она уже начала сердиться, что редко с нею случалось. Хмуря брови и уперев руки в бока, она укоряла:             — Да что ж такое, девонька! Что ты как зверёк дикий, в самом деле? Никто ж тебя не обидит, пальцем не тронет, слова дурного не скажет! Нельзя же, чтоб Ясна уходила на службу голодная! В конце концов, работница ты или кто? Это твои обязанности, коли пришла работать, так работай! Не даром же, не за одно «спасибо» ты трудишься, а за плату! Что ж ты от своей работы увиливаешь?             Из кустов послышались всхлипы. Этого Ясна снести уже не могла. Она взяла матушку за плечи и повела в дом.             — Всё, сестрица, не плачь, я ухожу, — мягко, ласково сказала она работнице в кустах. И добавила, обращаясь к родительнице: — Не неволь её, родимая, и не гневайся на неё. Обойдусь я и пирогами, полно тебе. Не княгиня я, чтоб мне прислуживать.             — Да не в том дело! — недоумевала матушка. — Не понимаю, кого ей страшиться здесь? Кто её обидит? Разве это годно — так-то уж робеть!             — Ну, робкая девица, бывает, — примирительно молвила Ясна. — Всё, матушка, не тронь её. Идём завтракать. Пироги — разве ж плохо? Вполне себе славно.             Она чувствовала себя виноватой: в самом деле, неловко вышло. Не стоило голышом по саду разгуливать, девица и так пугливая до невозможности, а тут — такое зрелище. Вот и смутилась, невесть что подумав. Ясна как-никак холостячка, а Белимира — девица без избранницы, невеста засидевшаяся. Могла и худое подумать. Хотя и не было у Ясны дурных намерений, не собиралась она нарочно смущать работницу своими обнажёнными прелестями, просто так уж вышло.             Она удовольствовалась холодными пирогами и кружкой простокваши, как изначально и собиралась, на прощание обняла матушку и попросила не сердиться на работницу и не гнать её прочь за чрезмерную робость. Ведь работу она выполняла хорошо. Ясна понимала, что эта работа нужна Белимире, а также ощущала сердечное беспокойство за неё — из-за бледности и хрупкости. Хотелось, чтоб та лучше питалась, но как её заставишь? Ох и сложно будет подобрать ключик к этой не в меру застенчивой особе! Не могла Ясна оставить это просто так, не могла махнуть рукой и забыть. Девушка запала ей в душу. Её щиколотки и запястья, тонкая кожа, печаль в изгибе бровей... Хотелось обогреть, приласкать. Но первым делом — хотя бы накормить.             Служебные обязанности Ясны теперь состояли в том, что она сопровождала Любиму на прогулках по городу. Покуда её супруга Звенимира занималась делами, княжна не собиралась скучать в одиночестве дома, сидя во дворце градоначальницы, как пташка в клетке. В Яснограде поселилось большое число навиев — из тех, кто остался в Яви работать и восстанавливать разрушенное. Было среди них немало учёных, а Любиме взбрело в голову углубить своё знакомство с различными науками. У неё уже были кое-какие знания, полученные в ходе домашней учёбы, но в основном поверхностные — отовсюду понемногу. А умственными способностями она обладала весьма незаурядными: в своё время начальница дворцовой стражи Яромира на своей шкуре убедилась в таланте княжны подстраивать хитроумные ловушки. Чтоб сооружать такие западни, требовалось уметь соображать. Любима была способна к вычислениям, к прочим точным наукам, ей нравилось изучать чертежи зданий, она и сама неплохо чертила. Её привлекало зодческое искусство, завораживали различные сложные механизмы, она довольно быстро разобралась в устройстве часов, производство которых начинала ещё её сестрица Светолика. У неё в голове толпилось множество задумок: ей хотелось пойти дальше сестры и создать машины, которые помогали бы человеку облегчить ручной труд. К примеру, она думала о плуге, который пахал бы сам собой, без тягловой силы животных, о машинке для шитья (огромное количество мастериц-швей сказали бы спасибо за такое изобретение!), об устройстве для выпекания блинов без участия печки, которое работало бы на силе Огуни... Во всех её замыслах неизменно движущей силой служила именно мощь богини земных недр, а значит, без участия кошек-оружейниц она обойтись не могла, ей требовалось их сотрудничество. Сама овладеть кузнечным искусством Любима вряд ли смогла бы, но у неё были мысли, как применить оружейную волшбу более широко. Она правильно понимала суть и способность этой волшбы быть использованной в иных, не связанных с оружием областях. Вообще говоря, волшба, основанная на силе Огуни, была неразрывно связана с металлом, а ведь из него можно делать самые разнообразные вещи, а не только мечи, топоры, кольчуги, наконечники для стрел и тому подобное...             О нет, Любима не считала своим уделом только наряды, украшения, домашнее хозяйство да развлечения. Хотя, безусловно, к украшениям она питала некоторую слабость, но это не мешало её уму жаждать деятельности! А для воплощения своих задумок ей не хватало глубоких познаний в области точных наук. Сперва она училась сама, по книгам, но этого ей стало мало, и она весьма смело обратилась к навиям и нашла себе нескольких наставниц. Звенимира одобрительно отнеслась к её увлечению, поддержала молодую супругу в этом начинании и согласилась оплачивать труд преподавателей.             Возможно ли всё то, что она задумала? Может ли сила Огуни стать источником питания для движущихся частей этих механизмов? На эти вопросы могла ответить только оружейница, а кто был такой мастерицей в ближайшем окружении княжны? Самый очевидный ответ — конечно, сестрица Огнеслава. Когда Любима явилась к ней и вывалила на стол кучу чертежей, та удивилась, но, внимательно рассмотрев их и выслушав юную изобретательницу, посветлела лицом, а её глаза зажглись азартом и интересом.             — Безусловно, сила матушки Огуни — величайшая из сил, и у меня есть предположение, что она может стать двигателем во многих твоих машинах, сестрёнка, — проговорила она. — Над самодвижущимся плугом надо ещё хорошо подумать, а вот швейное устройство можно хоть сейчас выпускать в широкое производство!             Огнеслава подтянула к себе из кипы чертежей, рассыпавшихся по обширному столу, чертёж швейной машинки. Склонившись над ним и внимательно изучая его с пером в руках, она тут же вносила некоторые изменения, исправляла неточности, допущенные Любимой по недостатку опыта. Но критических ошибок, которые делали бы невозможной работу этого устройства, её младшая сестрица не допустила.             — Вот здесь лучше так... — Перо размашисто чертило, линии ложились грубовато, но уверенно и чётко. — А тут ты, сестрёнка, немножко ошиблась, но это не страшно, всё поправимо. Вот, гляди!             Любима очень волновалась в глубине души, когда шла к старшей сестре показывать свои разработки: что-то скажет опытная мастерица, знающая всё о силе богини недр и возможностях огненной волшбы? Не окажется ли, что все эти труды — ошибочны, а потому воплощение их в жизнь несбыточно? Сердце Любимы надорвалось бы, если бы она услышала неутешительный ответ... Но этого не случилось, сестра сказала главное: это — возможно! А на мелкие неточности — плевать, всё поправимо, Любима лучше и глубже изучит науки, продвинется в глубинном понимании законов, описываемых ими, и её творения перестанут «хромать», они расправят крылья и полетят! Любима жадно и пристально смотрела на летающий вдоль вычерченных линий кончик пера и слушала замечания сестры, то хмурясь, то кивая. Огнеслава отнеслась к её работе с доброжелательным интересом и вниманием, не отмахнулась, не отправила домой, в светёлку, к вышивке и садовой волшбе, пирогам да прялке. Когда они всё тщательно разобрали и обсудили, Огнеслава с задумчивым теплом во взгляде молвила:             — Не угасает дело сестрицы Светолики... И в тебе её неугомонный дух живёт, Любимушка! У тебя тот же пытливый и дерзкий ум, что и у неё. — И добавила, кивая на чертежи: — Подпиши-ка сии труды своим именем, родная. Это важно, чтоб мысли твои никто себе не присвоил.             После того как Любима подписала все свои работы, Огнеслава ещё и свою подпись поставила: «Сей труд мною рассмотрен и изучен в присутствии его создательницы, княжны Любимы. Огнеслава». И так — на всех чертежах.             — Плуг — тоже хорошая вещь, — задумчиво кивнула Огнеслава. — Но чтоб он шёл сам, без животного, направляемый лёгким усилием пахаря, нужно в нём много силы Огуни сосредоточить, очень много! Так много, сколько до сей поры не применялось. А это не так просто. Потребуется создать сгусток силы большой плотности, нити волшбы для этого придётся укладывать очень густо, особым образом свивая их... А как — эту задачу ещё надобно обмозговать и решить. Тут уж тебе, сестрёнка, самой не сообразить, в этой части ум, сила и искусство мастерицы-оружейницы требуется. Поэтому, как ни крути, а у этого изобретения не одной тебе в создательницах придётся быть. Я подумаю над этим на досуге, а может, и своим умелицам в заряславских кузнях задачку подкину. У меня там много мастериц добрых трудится — и с руками из нужного места, и с головушкой светлой на плечах. До сей поры такого ещё никто не делывал, но мастериц сих мы со Светоликой особых подбирали — тех, кто нового не боится и думать над сложными задачками любит. Не беспокойся, Любимушка, это дело мы не забросим, замыслы твои на полках пылиться не должны! Дело Светолики по внедрению новшеств должно продолжаться! Только, сестрёнка, учти, что изобретения порой проходят длинный путь, прежде чем широко распространиться. Часто это случается не сразу, а постепенно. Люди не всегда быстро принимают новое. Бывает, что и противятся новинкам, не доверяют. Так что в этом деле следует вооружиться терпением и не отчаиваться. А порой случается и так, что новинки довольно скоро получают признание и распространение. По-разному бывает.             Очень занятой была Огнеслава — управительница города Заряславля, но немало своего драгоценного времени она уделила беседе с сестрой. Любиме было бы очень досадно и неловко потратить это время на пустяки, но, к счастью, её труды оказались не напрасны, а замыслы — жизнеспособны. Окрылённая этим, она бросилась домой и окунулась с головой в творчество: ей пришла мысль сделать затейливые часы с механическими фигурами павлинов и лебедей, с башенками и настоящим озерцом, наполненным водой, по которому лебеди плавали бы. Павлины опускали и поднимали головки, складывали и разворачивали хвосты, а оконца на башенках открывались и закрывались в зависимости от времени суток. Весь этот механизм служил не только для показа времени, но и для красоты, и для развлечения зрителей. Любима уже примерно знала, где его поставить, чтобы он был доступен для обозрения ясноградцев. Вдохновенно трудилась она три месяца, скомкала и разорвала несколько черновиков, обсудила готовый замысел с наставницами-навьями, и те подсказали ей способы улучшения механизма и устранения некоторых неточностей. И только после того как чертёж был проверен, причёсан и доведён до совершенства, Любима опять решилась потревожить сестру Огнеславу и отвлечь её от дел.             Она с волнением следила, как перо в руке сестры плавало над линиями, отмечая те или иные детали, замирало и летело дальше... С душевным трепетом Любима не сводила взгляда со светлого и ясного лица Огнеславы, исполненного ума и доброты, пыталась прочесть мысли на её высоком гладком челе. Перевитая жемчужной нитью косица, спускаясь с макушки сестры-оружейницы, падала ей на плечо и заканчивалась пушистой кисточкой с драгоценным накосником, а сильные пальцы, дышащие могуществом богини недр, держали перо... Удивительно, как лёгонькая и тонкая письменная принадлежность не ломалась от их мощи! Чертёж лежал на столе в садовой беседке, увитой девичьим виноградом, тёплый осенний денёк радовал солнечной лаской бабьего лета; это тепло неизбежно сменится слякотью и холодом, но пока об этой неотвратимой перемене погоды думать не хотелось, хотелось наслаждаться настоящим мгновением.             Пока сестра изучала чертёж, Любима прогуливалась около беседки туда и обратно, временами принимаясь грызть ноготь. Порой, когда она не видела, добродушно улыбающийся взгляд Огнеславы устремлялся на неё, а потом возвращался к чертежу.             — Ну что ж... — Огнеслава отложила перо и выпрямилась, вскидывая на Любиму лучистый и тёплый взор.             Любима с волнением устремилась к беседке, замерла на пороге, ожидая приговора. Огнеслава с улыбкой протянула ей большую рабочую руку кузнеца, приглашая взойти по трём ступенькам, и юная изобретательница, вложив в неё свою, тремя шагами маленьких башмачков взбежала к сестре. Та ласково прильнула губами к тонким пальчикам, выполнившим этот сложный чертёж, потом поцеловала чистый гладкий лоб, за которым прятался ум, в коем этот механизм зародился.             — Это одна из самых прелестных вещиц, которые я когда-либо видела! — вынесла наконец своё заключение Огнеслава. — Я не обнаружила ни одной ошибки или неточности. Можно в паре мест кое-что улучшить, но это не обязательно. Всё и так вполне прекрасно. Могу себе представить, насколько это будет прекрасно, когда воплотится в жизнь! Ты уже решила, где эти часы будут стоять?             Любима, справившись со своим взволнованным дыханием, просияла улыбкой и ответила:             — Да, они чудесно смотрелись бы на площади главного городского сада, что лежит неподалёку от нашего с супругой дома. Я сперва думала воздвигнуть над ним крышу на столбах для защиты от непогоды, но тогда пропадёт изрядная доля красоты и блеска. Гораздо выгоднее часы смотрелись бы под лучами солнца, сверкая и переливаясь... Я тут ещё кое-что придумала...             И княжна Любима со смущённой улыбкой, волнуясь и время от времени набирая воздуха в грудь, поделилась с сестрой мыслями о способе придания стеклу особенной прочности. Для этого внутрь стеклянного листа помещалась тончайшая сетка из стали, пропитанной волшбой. Сетка такая тонкая, что не нарушает прозрачности стекла и почти незаметна глазу. Форма ячеек сетки — как у пчелиных сот. Куполом из такого стекла на стальном каркасе можно было бы покрыть часовой механизм, и тогда он сиял бы во всём своём блеске под солнечными лучами. В тени крыши он не так выгодно смотрелся бы.             Огнеслава выслушала её, улыбаясь и сияя взглядом.             — Превосходно, сестрица, превосходно! — воскликнула она, когда Любима закончила излагать. — Знаешь, мне что-то подобное уже приходило в голову, но я так загружена делами, что руки так и не дошли воплотить это в жизнь. А ты, умница моя, всё наилучшим образом придумала! Пожалуй, тут и улучшать нечего, всё безупречно.             Изобретательское самолюбие Любимы было чуточку задето тем, что не ей одной пришла в голову такая мысль, но она не подала виду, сверкнув белозубой улыбкой. Главное — всё получилось, всё должно работать, и до воплощения замысла в жизнь осталось совсем немного.             — Я уже обговорила с супругой возможность установки часов, — сказала она. — Звенимира дала добро и готова заплатить твоим умелицам за труды, ежели ты найдёшь мой замысел удачным.             — Удачный — не то слово, родная, — с мягким смешком молвила Огнеслава, ласково сжимая своей сильной рукой тонкие хрупкие пальчики сестры. Завладев обеими руками Любимы, она нежно поцеловала их. — Ты умница, сестрёнка! Я горжусь тобой. И Светолика гордилась бы.             При мысли о неугомонной княжне, пожертвовавшей жизнью ради мира и победы, лица у обеих стали задумчивыми, глаза Любимы увлажнились, и она прильнула к груди старшей сестры. Огнеслава окутала её бережными объятиями и прижала к себе, чмокнув в висок. У неё осталось совсем немного свободного времени, и они отправились на прогулку по знаменитому саду, заложенному Светоликой. Они шагали, держась за руки, Любима любовалась прекрасными деревьями, а Огнеславе думалось о том, насколько обманчивым может быть первое впечатление. Глядя на Любиму, тонкую и изящную, нарядно одетую, увешанную украшениями, и не подумаешь, что за этим чистым гладким лобиком прячется могучий технический ум. В детстве её неуёмная энергия выплёскивалась в проказы, теперь же настало время для направления этой силы в полезное созидательное русло. Её успехи в овладении точными науками поражали: в какую-то пару-тройку лет она освоила такой объём знаний, над которым сама Огнеслава пыхтела лет восемь-десять. Что ни говори, у неё самой — более медленный и неповоротливый ум... Нет, не плохой и не слабый, просто ему требовалось больше времени на те задачи, которые Любима щёлкала, как орешки. Это был чистейший огненный дух мысли, яркий и живой, жизнелюбивый, жадный, стремительный, ненасытный. Да, Светолика гордилась бы сестрёнкой. Достойная продолжательница её дела подросла...             Началось изготовление часов, и Любима каждый день сновала от дома к мастерским и обратно. Тому, кто не владел волшбой, внутри кузни находиться было опасно, но для Любимы делалось исключение: когда она приходила, все работы останавливались, и мастерицы показывали ей, как продвигается воплощение её замысла. Были уже готовы фигуры павлинов — сверкающие, изящные, потрясающе красивые, глаз не оторвать! А что за хвосты! И они действительно складывались и разворачивались. Ночью фигуры должны были светиться за счёт нитей волшбы, которые свивались в филигранный узор. Пару раз краем уха Любима услышала, как кто-то из мастериц заметил:             — Да, госпожа Светолика гордилась бы сестрицей... А глядя на неё, и не скажешь, что такая же умница.             Последнее замечание прозвучало неуклюже и грубовато, но Любима не стала обижаться. Да, пожалуй, она была заложницей своего образа легкомысленной девицы, любительницы нарядов и украшений... Но в разрушении укоренившихся ярлыков можно было найти своеобразное удовольствие. Любима с усмешкой вспоминала первый день посещения мастерской. Огнеслава лично сопровождала её туда и дала мастерицам подробные указания, а Любима молча стояла рядом. Оружейницы с удивлением поглядывали на неё, не понимая, что она здесь делает, а когда узнали, что разработчица часов — именно она, а не Огнеслава... О, их глаза надо было видеть! Они не сразу поверили в это, но когда Любима наконец подала голос и заговорила о своём творении, стало ясно, что так уверенно рассуждать может только тот, кто в этом превосходно разбирается. Вот тогда глаза мастериц вытаращились вторично.             Ясна, сопровождая свою госпожу, была свидетельницей очень многому. И не могла от всего сердца не радоваться, а её душа наполнялась гордостью. И всё же к этой гордости примешивалась грусть: не её дочерью была эта умница — бывшая озорница. Не вышивальной иголкой были исколоты пальцы Любимы, а выпачканы чернилами, а вечерами она не пряла и не шила, а сидела за книгами. Она уже многое постигла, но продолжала учиться. Порой она засыпала, уронив голову на страницу, и супруга Звенимира уносила её в опочивальню на руках.             Бывали в доме и её наставницы-навьи — одетые в строгие тёмные кафтаны женщины-оборотни. Для них подавался отвар тэи — любимый напиток жителей Нави. Любима вела с ними долгие беседы в библиотеке, ставшей её рабочим логовом; навий язык княжна тоже недурно освоила — в том числе и ради технических терминов, слов для которых не находилось в её родном языке. Эти термины она не переводила, а прямо переносила в свой язык, чуть-чуть приспосабливая к нему. Ясна не понимала ни слова, но по своей служебной обязанности находилась поблизости. Она с удивлением слушала, как с изящных уст госпожи легко слетают заковыристые иноземные выражения, которые выговаривать — язык сломаешь. В навьем языке было множество длиннющих слов, они как бы нанизывались одно на другое, как мясо на вертел; что-то наподобие: «штука-которая-надевается-на-эту-штуку-вращаясь-на-ней-и-заставляя-двигаться-вон-ту-круглую-вещицу». У Ясны мозг вскипал от таких словечек, с которыми Любима иногда знакомила её.             — Ясна, ну что тут сложного? — смеялась княжна. — Ну, повторяй за мной по слогам!             Язык Ясны безнадёжно заплетался ещё на первых звуках, и она, сдаваясь, махала рукой:             — Да ну, госпожа, вовек не выговорить мне! И не старайся меня выучить, не смогу.             Впрочем, наставницы-навьи говорили и на языке своей ученицы — с иностранным выговором, но вполне бегло и правильно. Они немного оглушали звонкие согласные, а глухим придавали звонкость, их речь звучала отрывисто, с придыханием.             — Плагодарим са костеприимстфо, коспоша Люпима, — говорили они, выпив по чашечке отвара. — Префосхотный отфар тэи. Пелые Коры фесьма преуспели ф её фырасчиваньи. Сдешнее Золнце сфетит ошень зильно, но тэя зумела приспособитсйа.             Навьи держались скромно и с изысканной учтивостью — может, потому что были очень благовоспитанными, а может, из-за чувства вины за своих воинственных соотечественников, принёсших Яви столько горя. Разговаривали они негромко, очень мягкими голосами, всегда были опрятно одеты и строго причёсаны; одна носила длинную косу, свёрнутую в узел на затылке, а две были коротко остриженными. Многие жители Нави спустя некоторое время расстались с длинными гривами: в Яви им было жарковато. Даже красавица госпожа Олириэн, создательница Яснограда, недолго сохраняла верность причёске: вскоре и она щеголяла коротенькой шапочкой золотых волос вместо волнистого водопада длиной ниже пояса. Самая короткая стрижка была у госпожи Леглит, а рыжеволосая Гледлид и вовсе повторила причёску княжны Огнеславы. Этих навий Ясна видела на собрании Книжного совета, куда любопытная Любима заглянула послушать и набраться новых знаний. Её интересовали книжные новинки, которые ещё только готовились выйти в печать.             Сторонний наблюдатель не мог и предположить, что изящная княжна-щеголиха, поражавшая всех изысканностью своих одежд и блеском украшений, жила столь насыщенной жизнью ума. Для многих, не знавших её близко, это было не слишком очевидно. Вот её наставницы-навьи — другое дело, по ним как раз и было видно, что они чрезвычайно учёные. И наблюдатель был бы немало поражён, если бы увидел княжну в её красивом наряде, но с засученными рукавами и перепачканными чернилами пальцами, взгромоздившуюся на высокий стул со спинкой перед станком для создания чертежей, который ей подарили наставницы-навьи. Она то вдохновенно чертила, то бросалась к заваленному книгами столу, что-то выискивала, жадно и быстро читала, переворачивала горы других чертежей... На маленьком столике давно остыла чашка отвара тэи, к которому Любима пристрастилась в последнее время, полюбив его за бодрящее действие. Наконец мысль княжны обретала нужную форму, и она бросалась воплощать её на большом листе бумаги, прикреплённом к станку. Она ловко пользовалась изощрёнными инструментами для черчения — тоже навьего происхождения. Рядом со станком находился столик для вычислений с затейливыми механическими счётными приспособлениями — тоже созданием рук и умов учёных из Нави.             — Госпожа, час поздний, не пора ли на отдых? — решалась подать голос Ясна, когда время начинало близиться к полуночи.             — Угу, скоро закончу, — мычала в ответ увлечённая Любима.             И снова ныряла в работу. И только супруга Звенимира, ласково кладя руки на плечи княжны и мурлыкая ей на ушко, была способна убедить её в том, что на сегодня и впрямь пора заканчивать труды. Любима испускала долгий вздох, потом стон, потом обнимала супругу за плечи и позволяла той подхватить себя в объятия. Звенимира уносила жену в опочивальню, прямо на ходу целуя. Ну что ж, дело-то молодое... Ясна порой озадачивалась вопросом: а когда княжна забеременеет, продолжит ли она свои учёные труды или сделает перерыв?             У неё самой тоже намечались некоторые изменения в личной жизни. Впрочем, личной жизнью это пока назвать было трудно: она, скорее, искала подход к Белимире, по-прежнему работавшей в доме матушки. Дело продвигалось крайне медленно, поскольку дома Ясна бывала раз в месяц по одному дню. От выходного к выходному Белимира привыкала к ней и всё меньше дичилась, уже не пряталась в кустах или в кладовке с припасами, уже могла подать завтрак и обед в присутствии холостой дочери своей работодательницы. С кормёжкой дело обстояло непросто: Белимира отказывалась есть в доме, где она трудилась. Когда и чем она питалась, оставалось загадкой. Но когда она однажды упала в голодный обморок, рухнув прямо в объятия Ясны, женщина-кошка решила, что с этим пора покончить.             Она направилась к Белимире домой, чтобы выяснить, в каких условиях она живёт. Жилище её двоюродной сестры-оружейницы оказалось довольно просторным и добротным, семья в нём жила большая: сама оружейница, её супруга, четыре дочери, три племянницы-подмастерья, трудившиеся в кузне со своей наставницей. Дочери ещё не вошли в брачный возраст; старшие, кошки, трудились древоделями, а младшие, девы, помогали дома по хозяйству и в саду. Сад был очень большой, с многочисленными плодовыми деревьями. Избытки урожая они даром раздавали тем, кто жил не столь обеспеченно. Белогорские яблоки хранились очень долго, оттого что росли на земле, напитанной чудесной силой Лалады, и за ними порой приезжали из соседних княжеств. Приезжим людям плоды доставались уже за плату, но цену хозяева сада не заламывали.             На визит в семью Белимиры Ясна потратила целый выходной. Сама девушка в это время трудилась у матушки Будницы и не знала, что женщина-кошка разговаривает с её родными.             — Видишь ли, уважаемая госпожа, — сказала Радостея (так звали оружейницу). — У Белимирушки вся семья погибла от рук навиев проклятых. А сама она, когда на неё навалился вражеский воин, чтобы над нею надругательство сотворить, зарезала его спрятанным под одёжей белогорским кинжалом. Прямо в горло попала. Уж не знаю, что с нею его товарищи сделали бы, ежели бы наши воительницы в тот миг не подоспели и не освободили село. Когда я за Белимирушкой примчалась, чтоб к себе забрать, она даже кровь вражью с себя не смыла и с окровавленным кинжалом вокруг дома так и ходила. Ни слова не произносила. Мы сперва думали, что рассудком тронулась, но ничего — понемногу отошла, разговаривать начала. Но с тех пор осталась... как бы это сказать... — Оружейница замешкалась, подбирая слово. — Малость чуднóй. Избранница-то, видишь ли, так к ней и не является... Живёт вековушей. То ли чей-то язык недобрый ей сболтнул, то ли сама она себе в голову вбила, что она для нас обуза, лишний рот. Вот и старается к пище почти не притрагиваться, чтоб нас не обременять. Ртов-то у нас в семье немало, но всем хватает, даже с избытком. Какое уж там обременение! Но вот втемяшилось ей это, и не выбьешь из головы никак. Славная она, добрая, но с чудинкой — что есть, то есть. Пытались мы её добром и лаской отогреть — отошла немного, но так до конца и не оттаяла. Боится всех, кто воинское облачение носит. Хотя и знает, что свои, что не обидят её, но живёт в её душе тот страх. И когда она доспехи либо оружие видит, её аж в пот кидает. Лицом бледнеет, дышит тяжко и убежать старается. А ты, госпожа, как раз в воинском облачении ходить изволишь, вот она от тебя и шарахалась попервоначалу. Но, видать, привыкла понемножку. Ты уж не обижайся, госпожа, то не тебя самой она боялась, а тот страшный день в её памяти оживал. Мы уж как рады, что она в твоём доме трудится! Добрый дом у вас с матушкой, отогрелась она там. Но ещё много чудного в ней, есть загвоздки в душе её. Покалечила её война, и выздоровеет ли она когда-нибудь — неизвестно. Но уж очень хочет она быть людям полезной. Потому ни дня не отдыхает.             С душой, отягощённой услышанным, только поздно вечером переступила Ясна порог матушкиного дома. Та сразу кинулась к ней.             — Яснушка, дитятко! Явилась-таки! Я уж думала — случилось что...             Ясна поцеловала матушку.             — Ничего не случилось, родимая. На службе задержалась.             Почувствовав на себе взгляд, Ясна чуть покосилась себе за плечо. Там, прильнув к дверному косяку, стояла Белимира. Видимо, она тоже ждала появления Ясны с утра, а долгая задержка её встревожила. Сердце женщины-кошки вдруг согрелось: дома её ждал кто-то ещё, кроме матушки. И это было необычно, удивительно и приятно. Повернувшись к ней, Ясна приблизилась и мягко попросила:             — Белимира, голубушка, помоги мне снять облачение.             Мысль об этой просьбе осенила её внезапно, и она сама толком не понимала, для чего это нужно. Но сердце подсказывало: попроси, так надо. Белимира побледнела, её губы приоткрылись и задрожали, но руки Ясны мягко тронули её за локти, скользнули ниже по предплечьям и сжали пальцы.             — Не бойся, милая. Не бойся...             Она влила в Белимиру немного света Лалады через это соприкосновение рук, и пальцы девушки потеплели. Её руки медленно поднялись и начали освобождать Ясну от воинского облачения. Прикасаясь к холодной стали, они немного дрожали, но женщина-кошка приговаривала: «Не бойся, не бойся». Вся броня легла на лавку — прекрасная белогорская сталь, пропитанная защитной волшбой и силой родной земли; умелые мастерицы делали всё это, а меч, подарок Лесияры, был двадцатилетней выдержки — сокровище, верный друг, гордость любого воина и часть его души и сердца, неотделимая часть, с которой он сроднился. Это прекрасное оружие носилось владелицей бережно, благоговейно, с уважением и любовью. Для своей хозяйки оно было прекрасно, но Белимире внушало страх. Воскрешало память. Уже открытая и беззащитная грудь Ясны была перед ней, и девушка обессиленно опустила на неё голову, позволила сильным рукам женщины-кошки себя обнять — очень бережно и ласково, чутко, без намёков, просто с сердечным теплом. Она устало чувствовала тепло и силу этих рук. Она вымоталась так, словно за четверть часа перетаскала сотню тяжёлых мешков бегом, и дышала загнанно, закрыв глаза. Её слабая рука лежала на плече женщины-кошки, всё тело было тяжёлым, обмякшим, и Ясна поддерживала её, не давая соскользнуть вниз.             — Вот и всё, — шепнула она. — Вот оно лежит, мирное и безопасное.             Белимира приоткрыла глаза и скосила взгляд в сторону брони и оружия, снова болезненно зажмурилась и уткнулась в грудь Ясны, а та, приговаривая: «Ну-ну... Всё, всё, моя голубка, всё хорошо», — ограждающим, защитным движением коснулась её шелковистых волос, накрывая своей большой ладонью затылок девушки.             — В нём — сила Огуни и сила Лалады, — сказала она тихо, ласково, успокоительно. — Оно создано для защиты. Это благое назначение. Защищая меня, оно защищает и тебя. Позволь мне стать для тебя щитом. Стеной, за которой надёжно и безопасно.             Белимира, набрав воздуха в грудь, вдруг рванулась из объятий, и Ясна в этот миг не нашла в себе решимости её удерживать насильно — отпустила. И тут же поняла, что не следовало. Та бросилась в сад, но где уж хрупкой девушке убежать от женщины-кошки! Не убежать, не скрыться: догонит и поймает, но не обидит, не причинит боли, а нежно обнимет, укрощая свою звериную силу и превращая её в ласку. Недалеко ушла Белимира, руки Ясны поймали её на крыльце. Она запищала, трепыхаясь и слабо отбиваясь, но мурлычущая ласка её неумолимо и мягко окутывала.             — Ну, ну, голубка... Ты же знаешь, что не обижу тебя. Верь мне, моя хорошая.             Жалобный котёночий писк, хныканье, последнее слабое и обречённое сопротивление — и Белимира очутилась у Ясны на руках. Сильная женщина-кошка подхватила девушку, как пушинку, как маленького слабого зверька, который смешно кряхтел и упирался маленькими лапками ей в грудь, но недолго — притих, почувствовав, что окончательно и бесповоротно попался. Прекратив безнадёжное сопротивление, руки Белимиры обвили плечи Ясны, вцепились в них — тёплые, сильные плечи, полные белогорской мощи, такой родной и светлой, совсем не грозной, а ласковой. И девушка жадно обняла их, хватаясь, как за долгожданную опору, и впитывая их белогорское тепло. Много лет её объятия оставались пустыми, только деревья в саду и ласкала она, а сейчас под её голодными руками очутились настоящие, тёплые, живые плечи женщины-кошки, и от их твёрдости и силы можно было охмелеть с непривычки. Она уж и не надеялась, не ждала... И светлые, добрые, улыбающиеся глаза — так близко, и губы — совсем рядом. У неё кружилась голова, точно спьяну, она втягивала запах кожи тонкими ноздрями — жадно, по-звериному. Горячее дыхание Ясны щекотно обдавало её висок.             — Моя ж ты горлинка маленькая... Ты мой заюшка серенький...             Ноги женщины-кошки, обутые в добротные и красивые чёрные сапоги с кисточками на голенищах, медленно спустились по ступенькам крыльца, босые ступни девушки плыли над землёй. Ясна бросила сострадательно-нежный взор на эти натруженные ножки, которые носили обувь только в мороз, а всё остальное время оставались босыми. Не только пищу у родных она не хотела отнимать, но и траты на обувь для себя считала лишними. Если она что-то и обувала, то только старое, изношенное — то, что члены её семьи уже носить не станут. Голубые жилки под тонкой кожей просвечивали и на её ступнях, выпирали шнурками на тыльной стороне, маленькие пятки огрубели от хождения босиком. Вся она была лёгонькая, весу в ней — не больше, чем в котёнке. И пищала совсем как котёнок, когда Ясна её ловила. А теперь прижалась, затихла и сама не отпускала. Всей своей надломленной девичьей душой льнула, с неосознанной горьковатой женской цепкостью обнимала. Действительно голодная до ласковой и доброй силы, но ещё не оттаявшая, не готовая до конца впустить в себя и телесную ласку, и душевное проникновение. Одинокой поникшей берёзкой клонилась она к плечу женщины-кошки, млела и таяла в её руках — настоящих могучих руках, нежной силы которых она уже и не чаяла когда-нибудь вкусить. В осеннем кличе журавлей слышалось ей прощание: «Не надейся, не жди, не придёт любовь». И сникла она, девушка-осень, девушка-тоска, и бледнел румянец её щёк, и с горьким отчаянием смотрели в серое небо полные бесслёзной боли глаза. «Нет лады, никому не нужна, никто не обнимет...» И вот они — ласковые руки, могучие объятия. Но имела ли она на них право? Не её судьба, чужая лада, а на чужой каравай рта не разевай... И всё-таки с горьковатой сладостью хотелось льнуть всем телом, всем женским естеством, всей душой, по теплу изголодавшейся...             — Ну, как ты, голубка? — мурлыкнула Ясна. — Отпустить тебя?             Руки Белимиры обнимали её, судорожно вцепившись, а лицом та зарылась женщине-кошке куда-то в шею. Ясна кожей чувствовала тепло её дыхания, её носик и губы.             — Не отпускай, — чуть слышно выдохнула Белимира.             — Как скажешь, милая.             Ясна медленно шла по дорожке сумрачного сада. От трогательной, доверчивой хрупкости рук Белимиры сердце женщины-кошки будто проваливалось в сладкую бездну нежности. Она не могла обмануть это доверие, не могла причинить боль, напугать. И, хотя её нутро от близости прильнувшего к ней женского тела вспыхнуло однозначным горячим желанием, Ясна удержала себя в узде. Она достаточно долго жила в воздержании, и ей до стона сквозь стиснутые клыки хотелось женщину, хотелось прильнуть жадным поцелуем к её лону и излить жаркую влагу из себя, но она не могла повторить то, что пытался сделать с Белимирой тот вражеский воин. Наверняка она до сих пор боится близости как огня. Уже не убегает, не прячется — и то хорошо. А объятия — и вовсе невероятное достижение!             — Ты умница, — шепнула Ясна ласково. — Всё хорошо, моя голубка, всё хорошо.             Именно в этот миг Ясна про себя твёрдо решила, что возьмёт эту девушку в жёны. Она с удивлением поняла, что знала это с самого начала, с первой встречи. В мыслях ещё ничего подобного и близко не было, но сердце уже знало: «Вот — моя жена». Белимира пряталась в кустах, а сердце знало, что там — ладушка. Хитрое сердце сумело скрывать это до поры до времени от разума, а может, это просто разум соображал туговато.             Как бы то ни было, не следовало пугать Белимиру, и Ясна бережно поставила её на ноги. На сегодня с неё достаточно впечатлений. А как заставить её лучше питаться? На этот счёт у женщины-кошки была кое-какая мысль, но воплощать её придётся долго и осторожно.             Когда они вернулись в дом, во взгляде матушки Будницы проступало что-то особенное. Догадывалась? Может, и догадывалась своим вещим материнским сердцем, но молчала. Видно, тоже боялась спугнуть. Ясна очень бережно держала Белимиру за руку — так они и вошли вдвоём. Короткой нынче выдалась побывка Ясны, но по насыщенности не уступала целому месяцу отпуска.             

3

                         Весь следующий месяц Ясна думала о Белимире и сердцем чуяла, что мысли той тоже летят к ней. Когда девушка постучалась к ней в сон, Ясна впустила её с тёплой и радостной готовностью.             «Мне по сердцу, когда ты носишь меня на руках», — сказала Белимира.             Сказала робко, как бы виновато, прося прощения за свой намёк и не надеясь на его воплощение... Не уверенная, что имеет на него право. Заюшка серенький, берёзка осенняя, ивушка плакучая — самыми пронзительными грустно-ласковыми словами взрывалось сердце Ясны, они не слетали с губ, но девушка чуяла их сердцем, и её взгляд робко оживал, несмелый и ни на что не надеющийся. Она не верила, что достойна их, что они ей предназначены, что она не пьёт сладкое, но чужое любовное зелье, не обкрадывает другую девушку, которая, быть может, ещё встретится женщине-кошке... Ясна уверяла мысленно, сердцем: «Тебе, милая, тебе все эти слова говорю. Тебе объятия раскрываю, тебя мои руки понесут, успокоят и убаюкают, для тебя моё плечо и моя грудь. Верь и не бойся». И руки Белимиры робко поднялись, обвивая её плечи и шею. Ясна подхватила её и медленно понесла по берегу озера, а девушка доверчиво обнимала её. Больше ничего между ними не происходило.             «У тебя очень сильные и добрые руки, — промолвила Белимира. — Мне в них хорошо и тепло. Давай следующей ночью тоже увидимся».             «Давай, голубка моя, — согласилась Ясна. — Ты ко мне придёшь, или я к тебе в гости наведаюсь?»             «Давай ты ко мне, — решила девушка. — А можно звать тебя Яснушкой?»             «Зови, милая, — улыбнулась Ясна. — Тебе всё можно».             Следующей ночью женщина-кошка очутилась в сумрачном ельнике, озарённом луной. Её тело в это время лежало в постели, но руки протянулись к Белимире, которая в белой рубашке и босиком стояла на берегу лесного ручья. Тёмная блестящая коса лежала на её плече.             «Здравствуй, милая».             «Здравствуй, Яснушка...»             «Ну, иди ко мне, погуляем...»             Снова хрупкие доверчивые руки обняли плечи женщины-кошки. Торжественные тёмные ели как будто расступались перед ними, а луна зажигала в глазах Белимиры трогательные искорки. Слова были не нужны: беседовали между собой их сердца.             В этих встречах прошёл месяц. Когда Ясна в очередной свой выходной переступила порог матушкиного дома, первой к ней выбежала Белимира — босая, в белой рубашке. Как в том сне.             — Здравствуй, голубка, — сказала Ясна, протягивая руки.             Белимира вложила в них свои.             — Здравствуй, Яснушка.             Матушка чуть заметно улыбалась, стоя в дверях, а потом потихоньку удалилась в дом.             Весь день Ясна не сводила глаз с Белимиры. Изменения были налицо: на щеках проступило подобие румянца, даже двигалась она иначе — более плавно, спокойно, умиротворённо. А вечером они вышли в сад — послушать кузнечиков и поглядеть на звёзды.             — Яснушка...             — Что, голубка?             — А у тебя есть знаки про твою ладу?             Ясна осторожно сжала её пальцы, второй рукой легонько обняла за плечи.             — Нет, милая. Никогда не было. Я всю жизнь службе отдаю.             Белимира, блуждая взглядом по звёздным россыпям, сказала:             — Вот и у меня нет. Почему так бывает, Яснушка? У кого-то есть знаки, а у кого-то нет...             Ясна задумалась. Девушка льнула к ней плечом, тёплая и доверчивая, простодушно-нежная, и хотелось сгрести её в объятия со всей страстью, впиться губами в уста, но женщина-кошка сдерживала себя. Терпение, бездна терпения. Но она чувствовала: это вознаградится.             — У некоторых более долгий и трудный путь к счастью, — проговорила она наконец. — Но это не значит, что счастья на их долю Лаладой не припасено. Просто им сложнее его отыскать. Зато оно вдесятеро слаще, когда отыщется. Потому что трудное.             Нет, она не поцеловала Белимиру в этот чудесный звёздный вечер, хотя до безумия хотелось. И дальше поцелуев пойти хотелось... Заскользить горячими ладонями по телу, ощутить, как она прижимается грудью, как раскрывает колени, впуская её в себя... Но спешить не следовало, иначе можно было всё испортить.             Месяц шёл за месяцем. Встречи наяву были редки, но во сне они виделись почти каждую ночь. Ясна рассказывала Белимире сказки, а та оказалась до них очень охочей — совсем как Любима в детстве. Она заворожённо слушала и даже не замечала, как Ясна завладевала её рукой. А когда замечала, то не отнимала руку, только улыбалась, а иногда подавала и вторую.             Когда они вечером считали звёзды в саду, Белимира уже сидела у Ясны на коленях.             — Яснушка...             — Что, солнышко?             Губы девушки дрожали, в глазах мерцала влага.             — А если ты однажды больше не придёшь? Вдруг ты встретишь свою ладу...             Ясна прижала её к себе так осторожно и бережно, как могла.             — А если не придёшь ты? Вдруг тебе разонравится работать у матушки?             — Нет, нет, я всегда буду тут работать... пока моя помощь нужна, — поспешно сказала Белимира. — Но ты не ответила!             Ясна смотрела нежно, грустно.             — Что я должна тебе ответить, милая?             Белимира со слезами на глазах молчала и ждала. Женщина-кошка приблизила губы и шепнула:             — Я всегда буду приходить, потому что ты — моё счастье. Трудное, десятикратно сладкое.             Белимира тихонько вскрикнула, вскочила с её колен и бросилась бежать. Но далеко она не убежала: назад Ясна несла её на руках, а та тихо плакала, обнимая её за плечи. Она уже не попыталась бежать, когда женщина-кошка опустила её на постель, бережными движениями освободила от рубашки и обнажилась сама. Девушка только часто и взволнованно дышала, когда они прильнули друг к другу свободной от одежды кожей. Ясна взяла руку Белимиры и положила на своё бедро. Та в первый миг отдёрнула её, но рука Ясны не пустила, накрыла сверху. И ладошка Белимиры заскользила выше, ощупывая бугры белогорской силы под кожей женщины-кошки. Она замерла на плече, но не решалась тронуть за грудь. Ясна переложила её руку туда, куда той хотелось. Их ноги медленно переплелись, а губы соприкоснулись. Белимира долго так дышала, не решаясь двинуться дальше, и Ясна давала ей время. Вдруг губы Белимиры жадно раскрылись, прильнули, и Ясна нырнула в поцелуй так же стремительно и решительно, как прыгают с высоты в воду.             Он длился целую вечность — как большая книга, полная напряжённого повествования. Главу за главой Ясна впитывала в себя, а они всё не кончались. Рука Белимиры скользнула ей на затылок, вороша и приминая коротенький ёжик (который уже настала пора снимать бритвой для поддержания уставной причёски). Её колено поднималось, приоткрывая Ясне путь, но та не спешила туда устремляться, пока не удостоверилась, что её ждут, ей верят и хотят её проникновения. Тогда она спустилась вниз и лаской горячего рта заставила Белимиру ахнуть и глубоко задышать. Ласка набирала обороты, обволакивала жарко и влажно, и когда Белимира сладко застонала, Ясна вошла в тесную, горячую и скользящую плоть. Всё, что скопилось в ней, устремилось внутрь горячей струёй.             Когда она вновь смогла говорить, она прошептала:             — Моё счастье... Десятикратно сладкое...             Белимира, содрогаясь от слёз, прижималась всем телом, и Ясна поцелуями осушала солёные ручейки, шептала нежные слова, а потом убаюкала мурлыканьем.             Незадолго до рассвета она поднялась с постели, бросила нежный взгляд на спящую Белимиру и прикрыла её наготу одеялом. Выскользнув в сад, она вытащила из колодца ведро студёной воды и облилась. От её рыка вспорхнули с веток птицы.             На её плечи легло полотенце, а по спине заскользили ладони Белимиры. Та вышла в сад в рубашке, но жар её тела чувствовался даже сквозь ткань, когда она прижалась к Ясне сзади. Ясна с улыбкой позволила себя растереть полотенцем, подставляя все местечки... Щёки Белимиры порозовели, когда полотенце коснулось груди. Женщина-кошка с урчанием сгребла её в объятия, и их губы жадно соединились.             За завтраком матушка смотрела на Ясну серьёзно, вопросительно. Та взглядом ответила: «Не тревожься, родимая. Всё будет хорошо».             Ёжик уже отсутствовал на затылке Ясны, когда она сопровождала Любиму на прогулке. Княжна, опираясь на её руку, выступала медленно, важно, чуть устало: под складками просторного наряда проступал круглый животик — ещё не настолько большой, чтобы бросаться в глаза, но при близком рассмотрении уже заметный.             — Ты не утомилась, госпожа? — заботливо спросила Ясна.             — Пожалуй, можно присесть, — ответила княжна.             Телохранительница отвела её в один из маленьких городских садиков с лавочками, и Любима с удобством расположилась в тени древесной листвы, а Ясна достала из сумки предусмотрительно припасённую фляжку с водой из Тиши. Также в сумке были прочие вещи, которые могли понадобиться: полотенце, мыло навьего производства (Любима вдруг стала слегка помешанной на чистоте рук), мытые яблоки, ржаные солёные сухарики, медовый пряник, кулёк орешков, кулек сушёной земляники, вяленая рыба, маленький горшочек клюквы в меду и набитая душистыми травами подушечка (в неё были зашиты высушенные цветы с места погребения матушки Златоцветы). Когда выяснилось положение княжны, супруга Звенимира попросила её беречь себя и не засиживаться за своими трудами и книгами допоздна, но той и самой пришлось сбавить обороты. Она жаловалась, что умственной работой стало невозможно заниматься.             — Я как будто отупела! — чуть не плача, говорила она супруге. — Это всегда так бывает, когда носишь дитя?             — Не знаю, не сталкивалась с этим, — задумчиво ответила Звенимира. — Но не огорчайся, радость моя. Я думаю, это временно. Как только дитятко родится, всё пройдёт.             Сидя на лавочке, Любима сделала несколько глотков воды из Тиши, с кивком вернула фляжку Ясне, потом потребовала из сумки яблоко, потом съела пряник, потом снова попросила фляжку с водой, чтобы запить его. А потом вдруг широко распахнула глаза, и её лицо сделалось несчастным, плаксиво скривилось.             — Что случилось, госпожа? — спросила Ясна.             — Я не помню корень квадратный из пятисот двадцати девяти! — сообщила княжна таким убитым голосом, как будто забыла по меньшей мере собственное имя.             — Так что ж в том за беда? — осмелилась телохранительница осторожно заметить.             Любима вскинула на неё негодующий взгляд.             — Это важно! — со слезами воскликнула она. — Для тебя, быть может, и пустяки, но для меня важно! Дай сюда рыбу!             Ясна выдала требуемое, и Любима принялась рвать зубами тонкие тёмно-красные полоски вяленой сёмги, потом потребовала клюкву в меду.             — Отнеси меня к супруге! — закончив трапезу, заплакала она.             Ясне пришлось взять княжну на руки и перенестись вместе с нею к Звенимире.             — Ладушка, что стряслось? — устремилась та к жене, оставив дела.             — Прости, что отвлекаю тебя от работы, сама ненавижу, когда меня отвлекают, но... — всхлипывала Любима. — Но я не помню корень квадратный из пятисот двадцати девяти!             — Счастье моё, как же мне тебе помочь? — обнимая жену за плечи и платочком вытирая ей щёки, спросила Звенимира. — Дома у тебя есть твои счётные устройства...             — Я пошла на прогулку и не собираюсь возвращаться домой ради этого! — сердито и горестно всхлипнула Любима. — Я всегда знала корень квадратный из пятисот двадцати девяти... А тут как корова языком слизала! Ты должна мне сказать, сколько это!             — Пресветлое сердце Лалады, — озадаченно пробормотала Звенимира. — Я никогда и не знала на память, сколько это... Как же я тебе скажу, любовь моя?             Любима разрыдалась так, будто ей только что отказали в чём-то жизненно важном для неё.             — Да что же это такое творится! Куда катится мир!             — Ну, ну, солнышко, не тужи, — приговаривала Звенимира, успокоительно поглаживая жену по плечам.             Вдруг раздался приятный мягкий голос с иностранным выговором:             — Я прошу прощения, что вмешиваюсь в вашу беседу...             К ним подошла темноволосая навья в тёмно-сером приталенном двубортном кафтане и высоких сверкающих сапогах. С мягкой улыбкой глядя на Любиму, она сказала:             — Госпожа, нет нужды так огорчаться. Квадратный корень из пятисот двадцати девяти — двадцать три.             Княжна вскинула на неё взгляд, полный смеси облегчения, благодарности, страдания и наслаждения одновременно. Из её груди вырвался вздох.             — Благодарю... Благодарю! — воскликнула она. — Не знаю твоего имени и рода занятий, уважаемая госпожа...             — Хéльдрид, — представилась навья. — Моё занятие — зодчество.             — Ах, ты просто спасла меня, уважаемая Хельдрид! — И Любима, взяв у супруги платочек, вытерла уже слёзы облегчения. И вдруг, изменившись в лице, вскинула на рослую навью тревожный взгляд: — А корень из семисот восьмидесяти четырёх?             — Двадцать восемь, прекрасная княжна, — поклонилась Хельдрид.             — О! — произнесла Любима с таким чувством, будто напилась восхитительно прохладной водицы в испепеляющую жару. — Беседовать с тобой, любезная Хельдрид, одно наслаждение! Услада для моей души!             — Рада быть полезной, — снова с лёгким поклоном улыбнулась навья-зодчий. Её взгляд скользнул в сторону проступающего животика Любимы, и она осведомилась: — Быть может, княжна, тебе потребуется ещё несколько корней про запас?             — О, буду тебе весьма обязана, уважаемая Хельдрид! — обрадовалась Любима.             — Думаю, на свежем воздухе беседовать будет полезнее и приятнее, чем в помещении, — заметила навья. И, переведя вопросительный взгляд на Звенимиру, спросила: — Ты позволишь немного прогулять твою супругу, госпожа градоначальница?             Та кивнула:             — Конечно, конечно. Буду признательна.             Навья предложила Любиме свою руку для опоры, и они вышли в садик возле здания городской управы, где трудилась Звенимира. Обе женщины-кошки проводили их озадаченными взглядами, и Звенимира наконец проговорила:             — Я, конечно, слышала о причудах у беременных жён, вроде солёной рыбы с мёдом, но чтоб квадратные корни!..             — Кхм, — осторожно кашлянула Ясна. — Рыба с мёдом тоже есть.             И она взглядом показала на сумку, где лежало ещё несколько полосок вяленой сёмги и горшочек клюквы в меду.             — Вот как! — вскинула брови Звенимира. — Ну, значит, всё в порядке. Ступай, Ясна, благодарю тебя за службу.             Ясна вернулась к своим обязанностям. Любима прогуливалась с навьей уже не в садике возле городской управы, а в главном городском саду, где стояли часы с фигурами птиц.             — Меня, вероятно, можно принять за сумасшедшую, — со смешком проговорила Любима, настроение которой, судя по всему, сдвинулось в противоположную сторону от недавнего отчаяния. — Но я действительно ощущаю себя... в несвойственном мне состоянии.             — Я заметила твоё состояние, княжна, — с мягкостью во взгляде и голосе ответила навья-зодчий.             Тут она увидела Ясну и покосилась на неё. Любима объяснила:             — Это моя личная телохранительница. Она неотлучно находится при мне. Кстати, Ясна! — Княжна протянула руку к сумке. — Там ещё осталась рыба?             — Да, конечно, госпожа, — ответила женщина-кошка, протягивая ей сумку.             — Тебе не помешает, госпожа Хельдрид, если я буду есть? — спохватившись, осведомилась Любима. — То на солёненькое тянет, то на сладенькое, то на... квадратные корни, — добавила она с усмешкой.             — О нет, ничуть не помешает, — чуть поклонилась навья. — Поступай так, как тебе удобно, твоё хорошее самочувствие — превыше всего.             — Благодарю, — с милой и любезной улыбкой ответила княжна.             Дальше их с Хельдрид разговор продолжился на навьем языке, и Ясна уже не понимала ни слова.             — Благодарю, приятно слышать мою родную речь из твоих уст, высокородная госпожа, — с почтительным поклоном молвила навья. — Я наслышана о тебе. В частности, насколько я знаю, этот прекрасный часовой механизм — творение твоего блестящего ума. Мне всегда хотелось увидеть его создательницу, и вот — моё желание сбылось.             И Хельдрид перевела восхищённый взгляд на часы под прозрачным куполом в форме усечённого двадцатигранника. Фигуры птиц сияли в солнечных лучах: механические лебеди плавали в купели с водой, а павлины разворачивали и складывали свои великолепные хвосты. Циферблат располагался на изящной башенке с черепичной крышей. Озерцо окружали деревья из позолоченной бронзы, на которых висели плоды с алыми боками, сделанные из граната, а когда лебеди подплывали к берегам, водоём пересекала лодочка, в который сидела маленькая фигурка кошки-рыбачки с удочкой. Любима, польщённая, наклонила голову в благодарность за приятные слова в свой адрес. И с невесёлым смешком вздохнула:             — Я сейчас сама удивляюсь и не верю, что это действительно я придумала... Я впала в такую тупость, что ничего не идёт в голову, собственных чертежей не могу понять. Пришлось отложить всю работу до рождения дочурки. Звенимира говорит, что это временно, но порой я боюсь, что дитя родится, а мозги так на место и не встанут!             — Полагаю, тревожиться не стоит, госпожа Любима, — ответила Хельдрид с мягкой улыбкой. — Я согласна с мнением твоей супруги: это состояние — преходящее, всё непременно вернётся на свои места, и ты сможешь работать, как прежде.             — Что ж, будем надеяться, что так оно и случится, — приветливостью отвечая на приветливость, также улыбнулась княжна. — Мне пришлось очень по душе беседовать с тобой, уважаемая Хельдрид. Не согласишься ли ты принять приглашение к нам на обед в любой удобный для тебя день?             — О! — с поклоном воскликнула навья, заметно удивлённая и смущённая. — Благодарю тебя за любезность, прекрасная княжна... Я с радостью приму твоё приглашение. Свободна я буду, пожалуй, на будущей неделе в среду после трёх часов дня. В свою очередь хотелось бы спросить, удобно ли это время для тебя с супругой?             — О, чудесно, — с уверенностью согласилась Любима. — Давай вернёмся к Звенимире и обрадуем её этой новостью.             Когда они вернулись, Звенимира уже поджидала их. Увидев жену в хорошем настроении, она и сама посветлела лицом.             — Я вижу, квадратные корни оказали на тебя целебное воздействие, ладушка, — заметила она с улыбкой.             Любима рассыпалась трелями своего серебристого нежного смеха.             — О да, Звенимирушка, и не только они! Я пригласила госпожу Хельдрид к нам на обед — на будущей неделе в среду, после трёх часов дня, если мне не изменяет моя дырявая память.             Навья кивнула в знак того, что всё верно. Звенимира, не моргнув и глазом, учтиво поклонилась:             — Что ж, буду рада видеть тебя у нас, уважаемая Хельдрид. — И шутливо добавила: — Полагаю, если у моей жены снова возникнет острая недостаточность квадратных корней, ты не откажешься помочь.             Хельдрид учтиво улыбнулась, а княжна снова рассыпала серебристые бубенчики смеха. Во взгляде навьи проступил какой-то задумчивый внутренний свет, но она быстро овладела собой, придав лицу непроницаемо-вежливое выражение.             Это было начало многолетнего доброго знакомства. Когда княжна Любима в сотрудничестве с оружейницами создаст движущиеся на силе Огуни ткацкие станки и прочие машины для производства тканей, Хельдрид построит здание огромной ткацкой мастерской, оснащённое всеми удобствами для работниц. Трудиться там будет одно удовольствие, а ткани эта мастерская станет производить высшего качества. За первой появятся и другие мастерские. Претворится в жизнь и замысел самодвижущегося плуга, причём в нескольких видах: у одной разновидности плуга будут колёса и сиденье, и пахарю останется только управлять им, другая разновидность — попроще, за нею пахарь станет шагать сам, но усилий от него труд потребует самых малых. Третий вид плуга — самый маленький, им можно будет обрабатывать личные огороды. Появится и самодвижущаяся борона, и косилка. У всех этих машин движущим началом станет сила Огуни — сила матушки-Земли.             Приходило ли кому-то до Любимы в голову что-то подобное? Может, и были у кого-то смутные мысли и расплывчатые мечты, да не хватало дерзости. У Любимы же хватит дерзости поставить плуг на колёса, приделать сиденье и руль, зарядить это устройство сгустком силы Огуни высочайшей плотности и сказать: «А почему бы ему и не покатиться вперёд, вспахивая землю?» И прочие, кто увидит в действии сие приспособление, удивятся: «А что, так можно было?» Оказывается — да, можно, стоит только избавиться от многолетней привычки думать по-старому, в рамках давно устоявшихся обычаев. И дерзнуть мыслями в новом направлении. Не ума прежним мастерицам не хватало, чтобы до такого додуматься, ведь они потом с подачи Любимы сообразят и придумают, как особым образом свить нити волшбы и придать сгустку силы небывалую, невероятно высокую плотность... Полёту их творческой мысли до сей поры не хватало смелости. Обучаясь наукам у наставниц-навий, Любима постигала законы механики и узнала о таком явлении, как инерция. И ей пришло в голову, что инерция свойственна не только телам, заставляя их какое-то время двигаться в заданном направлении без увеличения скорости. Это свойство есть и у мышления. Люди думают так, как привыкли — годами, десятилетиями, веками, сохраняя старые представления и не желая пересмотреть их, и эта привычка порой препятствует качественному скачку вперёд. И порой нужен толчок, чтобы эту инерцию преодолеть.             Хельдрид никогда не признается Любиме в своих чувствах, зародившихся в тот миг, когда она услышала чудесный смех княжны, а та никогда не нарушит крепость своих брачных уз, и их союз будет дружеским и деловым сотрудничеством.             Но всё это будет спустя годы, а пока Ясна сопроводила свою беременную госпожу домой, где та, отчаявшись вернуться к умственным занятиям, решила просто отдохнуть и послушать песен. Она велела созвать девушек-певиц.             — Заунывных и печальных песен не пойте, — предупредила певиц Ясна. — Госпожа в тягости, ни к чему ей огорчаться.             Но и от светлых, весёлых песен на глазах Любимы мерцали слезинки. Ясна встревожилась, но княжна, улыбаясь сквозь слёзы, махнула рукой:             — Ничего, ничего. Я сейчас от любого пустяка плачу. А девушки хорошо поют.             Она отпустила певиц, щедро им заплатив, а сама продолжила отдыхать в саду. Сиротливо стоял в библиотеке чертёжный станок, дожидаясь возвращения своей хозяйки к работе.             А дома Ясну ждала Белимира. Когда женщина-кошка в очередной свой выходной переступила порог, руки девушки сразу обвились объятиями вокруг её шеи, а губы потянулись за поцелуем. Та с нежностью и наслаждением накрыла их своими, и вечером они снова считали звёзды в саду, то и дело целуясь. А потом Ясна произнесла тихо, проникновенно и ласково:             — Белимира, горлинка моя, станешь ли ты моей женой?             Вжавшись в Ясну всем телом, та завсхлипывала — тоненько, по-девичьи. Ясна приподняла её залитое слезами лицо за подбородок.             — Милая, ну что ты... Так что же ты мне ответишь?             — Я... Я хочу стать твоей женой... Но я не знаю, возможно ли это, — сквозь всхлипы пробормотала Белимира.             — Почему ж невозможно-то? — тихонько засмеялась Ясна.             — А вдруг твоя лада ещё встретится... А ты будешь уже обвенчана со мной, — глядя на женщину-кошку печально, ответила девушка. — Да и дадут ли девы Лалады благословение?             — Моя лада — ты, — нежно проговорила Ясна, целуя её в лоб, в мокрые глаза, в дрожащие губы. — А в том, что Лалада нас благословит, я не сомневаюсь.             Она не стала говорить о том, что чувствовала уже давно. Вернее, знала в глубине своего сердца: никаких иных знаков не будет, кроме внутреннего ощущения правильности происходящего. Погасив голос разума, Ясна слушала душу, и та подсказывала: да, так должно быть.             Потянувшись за поцелуем и получив его, Белимира сказала:             — Я согласна, Яснушка... Я люблю тебя, родимая.             — И я тебя, голубка моя сладкая, радость моя долгожданная, — шепнула женщина-кошка, заключая её в тесные, крепкие объятия.             Та зябко прильнула к ней, уткнулась своим лбом в её лоб и закрыла глаза. Несколько мгновений они сидели так, затем снова слились губами, и рука Ясны обвила стан возлюбленной с ласковым, жарким намёком. Та зарделась румянцем и поцеловала женщину-кошку ещё горячее. Ясна засмеялась-замурлыкала и подхватила Белимиру в объятия.             Утром матушка Будница подошла к обливающейся у колодца Ясне и спросила:             — Ну что, дитятко, позвала Белимирушку в жёны?             Женщина-кошка мягко рассмеялась, принимая из матушкиных рук полотенце.             — И всё-то ты ведаешь, всё чуешь... Позвала, родимая. Но княжна Любима на сносях, им с госпожой Звенимирой сейчас не до меня... Испрошу у них разрешения на брак, как только дитятко родится.             Медлила она ещё и потому, что, став семейной, она уже не смогла бы неотлучно находиться при княжне и служить по-прежнему. Перевод на другую службу был неизбежен. Маячащая впереди разлука с княжной, которой Ясна отдала столько лет, раскрывала над её сердцем серые холодящие крылья печали.             Благословение Лалады они с Белимирой получили без помех.             — Иногда так бывает, что знаков нет, но душа знает твёрдо, что находится на правильном пути, — сказала дева Лалады, вручившая им кубок с водой из Тиши. — Очень редко, но такое всё же случается. Свет Лалады снизошёл на вас, а это значит, что быть вам парой. Ступайте, дорогие, и готовьтесь к свадьбе с лёгким сердцем и без сомнений.             Из пещеры с источником Белимира вышла с тихим светом счастья в глазах, а Ясна смотрела на неё с нежностью.             Княжна Любима произвела на свет дочку Радяну точно в срок и без каких-либо затруднений. Первое дитя по обычаю растили кошкой, и Звенимира сразу приложила малышку к своей груди. Любиме с дочкой помогали несколько нянек — так же, как с нею самой помогали её родительнице Лесияре. Выждав для приличия два месяца, Ясна наконец решилась объявить княжне, что хотела бы поговорить с нею и её супругой о важном деле. Любима нахмурилась:             — Уж не задумала ли ты от нас уйти, Ясна?             Женщина-кошка, помолчав, ответила:             — Как придёт госпожа Звенимира вечером домой, так и расскажу, в чём дело.             — Ясна, скажи сейчас! — воскликнула княжна встревоженно. — Я же от беспокойства с ума сойду! Не мучь меня!             — Княжна, голубка моя, яблонька, — мягко проговорила Ясна дрогнувшим голосом. — Хорошо, скажу тебе, чтоб не изнывала ты. Жениться хочу. Есть девушка. Люблю её. И она — меня. Мы уж обручились у источника и благословение Лалады получили, у её родных я её руки попросила, осталось только у тебя с госпожой Звенимирой благословение на брак получить.             Любима выслушала это, становясь с каждым словом всё бледнее и печальнее. Когда Ясна смолкла, она закрыла лицо руками и заплакала.             — Так я и знала, что ты уходишь от нас, так и почуяло сердце сразу, едва завела ты разговор, — всхлипывала она.             Ясна стояла, сама не своя от печали, и сердце её от слёз княжны рыдало у неё в груди. Не зная, что и сказать, она только легонько, вежливо и осторожно тронула Любиму за плечо. Та поднялась на ноги и отёрла щёки пальцами.             — Однако дурно поступаю я, встречая такое радостное событие в твоей жизни слезами да горем, — проговорила она, улыбаясь с мокрыми и покрасневшими глазами. — Нет чтоб за тебя порадоваться, так я о себе горюю, что без тебя останусь... Вот всегда я так... Только о себе и думаю. Что ж, дождёмся Звенимиру, она своё слово скажет. А я... поздравляю тебя с обретением избранницы. Счастья вам желаю.             С этими словами княжна поцеловала Ясну в обе щеки и ушла в комнату к малышке. А Ясна отправилась в свою комнатку, не зная, то ли радоваться, то ли печалиться. Нелегко ей далось решение покинуть службу у Любимы, но иначе она не могла. Поселилась в её сердце светлая горлинка, без которой она не представляла своей дальнейшей жизни. Ещё в голове и мысли о том не было, а её сердце втихомолку уже решило, что быть Белимире её женой. Разве с таким поспоришь? Разве пойдёшь поперёк? Служба службой, а жена — такое дело, что в сторонку не отодвинешь.             Вот наконец Звенимира пожаловала домой после длинного трудового дня. Ясна не шла к ней сама, ждала, когда градоначальница её вызовет. Так и случилось: в комнатку телохранительницы заглянула горничная девушка.             — Госпожа Звенимира тебя зовёт, — объявила она.             Ясна поднялась и направилась к хозяйке дома. Молодая женщина-кошка, чем-то напоминавшая княгиню Лесияру в том же возрасте, посмотрела на телохранительницу внимательно и серьёзно. Она была намного младше Ясны, а звание княжеской Старшей Сестры получила по наследству от ушедшей на тихорощенский покой родительницы. Она являлась самой молодой из ближних дружинниц белогорской владычицы.             — Вижу, знаешь, зачем зову тебя, — проговорила она. — Да, жена сказала мне, что ты просишь разрешения на свадьбу. Что ж, это дело хорошее, и я рада за тебя, Ясна. Любима, правда, сильно опечалена тем, что тебе придётся перейти от нас на другую службу, но рано или поздно это должно было случиться. Не вечно же тебе в холостячках ходить! Надолго супругу дома одну оставлять не годится, поэтому понятно, что нынешняя служба тебе уже не подойдёт. Устроит ли тебя место в охране городского порядка? Там служат сменами: сутки служишь — двое суток отдыхаешь. Коли дитя у вас родится и ты кормить станешь, тебе будут послабления: в день на два часа можно отлучаться со службы для кормления ребёнка. А на два часа за один раз уходить или два раза по часу — это тебе решать. Обычно кормящие дружинницы один раз отлучаются, а молоко сцеживают, чтоб супруга смогла покормить дитя в их отсутствие. Но решать, конечно, тебе — как тебе будет удобнее. Плата за службу будет поменьше, чем у тебя сейчас, тут ничего не поделаешь. Там все так получают, исключений я делать не могу. Но жалованье вполне достойное — хватит, чтоб жить в достатке и кормить семью. Конечно, коли ты продвинешься по службе вверх, станешь получать больше. Сразу сотенной начальницей я тебя поставить не смогу, придётся с рядовых начинать, но как только представится подходящий случай — обещаю, голубушка! — Звенимира приложила руку к сердцу в знак искренности своего обещания, — обещаю, что тебя тут же повышу: жена просила за тебя, не могу её просьбу не уважить. Разумеется, свадебные деньги ты получишь сполна в размере пяти твоих нынешних месячных жалований. Ну, как? Согласна?             Ясна поклонилась.             — Благодарю тебя, госпожа Звенимира. Всё, что ты предлагаешь, принимаю и признательна за твою доброту.             — Ну, вот и славно. Поздравляю тебя с грядущей свадьбой! Счастья тебе с твоей ладушкой. — И градоначальница крепко и сердечно пожала руку Ясны.             Условились на том, что Ясна служит здесь до самой свадьбы, а после её переведут в городскую охрану порядка. Звенимира лично сопроводила Ясну туда и познакомила с будущей начальницей.             — Ясна сперва служила гридинкой у государыни Лесияры, а сейчас служит личной телохранительницей моей жены, — отрекомендовала она женщину-кошку. — Поэтому — повышение при первой удобной возможности.             — Слушаюсь, госпожа, — ответила начальница. — Коли хорошо служить станет, через месяцок уже десятницей поставить можно будет. Ну а дальше — как пойдёт. Будет от неё зависеть.             Ясну ознакомили с будущими служебными обязанностями. Начальница ей пришлась по душе.             — Коли быстро в службу втянешься и хорошо себя покажешь, надолго в рядовых не задержишься, — сказала та. — Твои прежние заслуги, конечно, засчитываются, но сразу начальницей никто не становится. Я тоже с низов начинала, простой дружинницей служила. Ну, после свадьбы увидимся, сестрица.             Начальница приветливо и сердечно распрощалась с Ясной, и та со Звенимирой вернулась на место своей нынешней службы, срок которой подходил к неизбежному концу. Любима с малышкой собиралась на прогулку в город, но перед этим родительница-кошка покормила дитя и отбыла на свою службу.             Княжна с дочкой на руках медленно шла по городскому саду, а Ясна следовала за ней, привычно поглядывая по сторонам. Когда кто-то из прохожих приближался к Любиме, Ясна выдвигалась вперёд так, чтоб идти между ним и госпожой, заслоняя её собой. Встречались и навии; в Яснограде их было особенно много — больше, чем в прочих местах. Княжна им приветливо улыбалась и здоровалась на их языке — независимо от того, знала ли их лично. Но все они знали, что она — княжна Любима, супруга градоначальницы, а потому отвечали почтительным приветствием и поклоном. Как и Хельдрид, им было приятно слышать обращённую к ним родную речь. Так княжна завоевала если не дружбу с их стороны, то хотя бы их доброе расположение к себе. Каждый из них при встрече с нею останавливался, снимая головной убор, провожал княжну взглядом, и только когда она уходила достаточно далеко, надевал шляпу и продолжал свой путь. Таким образом поступали как навии-мужчины, так и женщины. Мужчин Любима доброжелательно приветствовала, но, проходя, больше не оборачивалась, а некоторым навьям улыбалась второй раз, повернув свою очаровательную головку. Женщины-оборотни, провожая её взглядом, стояли со шляпой в руке почти по стойке «смирно», а видя её вторичную улыбку, кланялись ещё раз. Они немного напоминали княжне женщин-кошек, и к ним она была внутренне более расположена, чем к псам-оборотням мужского пола. Хотя и последних она старалась не обижать пренебрежением, приветствуя их с неизменным дружелюбием и приятной, чарующей улыбкой.             Встретив одну из своих наставниц, Любима остановилась и любезно побеседовала с ней на навьем языке. Видимо, речь шла о ребёнке. Навья посмотрела на дитя с доброжелательной улыбкой, с княжной беседовала по-дружески, но не забывая об учтивости — шляпу держала в руке. Ясне навья-наставница тоже коротко поклонилась, телохранительница ответила поклоном. Женщину-кошку спервоначалу немного удивляла и казалась непривычной такая подчёркнутая, изысканная, даже в некоторых случаях преувеличенная вежливость навиев, но понемногу она привыкла и стала принимать эту их особенность как должное. Как и остальные соотечественники, наставница княжны проводила её взглядом, стоя со шляпой в руке, а когда Любима обернулась и любезно улыбнулась, навья отвесила поклон, чуть прищёлкнув каблуками высоких сапог. Вышло изящно и торжественно. Навья была хороша собой, опрятно и хорошо одета, а манжеты и воротничок её рубашки сияли снежной белизной.             Любима расположилась с малышкой на лавочке в тени дерева, а Ясне по долгу службы садиться не полагалось. Она стояла за плечом княжны, одна её рука свободно висела вдоль тела, вторая лежала на рукояти меча: так она показывала окружающим, что готова к бою в любой миг. Но этого не требовалось. Ещё ни разу Ясне не пришлось применить оружие, всем хватало её внушительного вида.             — Ясна, дай водицы, — попросила княжна.             Телохранительница извлекла из сумки фляжку. Любима, поблагодарив кивком головы, отпила несколько глотков, дала глоточек и ребёнку. Нянек она с собой на прогулку не взяла. Если дитя отсыреет, всегда можно вернуться домой, лишь шагнув в проход.             Они не говорили о предстоящем переводе Ясны на другую службу, но в молчании Любимы улавливалась печаль. Женщине-кошке хотелось сказать госпоже что-то, но все слова казались глупыми и неуместными.             Лишь вечером Любима, прощаясь перед сном, поцеловала Ясну в щёку — как в детстве. Её глаза были влажными, и сердце верной телохранительницы сжалось. Но опять она не нашлась со словами... Любима, быть может, чего-то и ждала от неё, но та осталась немой, и княжна, вздохнув чуть слышно, ушла с дочкой в опочивальню. Там уже ждала Звенимира, чтобы покормить Радяну перед сном.             — А кто у нас тут проголодался? — послышался её ласковый голос, обращённый к малышке. — Что у нас тут за котёночек маленький, голодный? Моя ж ты бусинка-горошинка сладкая...             И прочие нежности, подслушивать которые Ясне не следовало. Но она невольно вслушивалась, чуть улыбаясь. Ей мечталось о такой же бусинке-горошинке — своей собственной. И это была уже совсем не несбыточная мечта: свадьба — совсем скоро, а потом, глядишь, ладушка и дитя под сердцем понесёт. Княжну Любиму она никогда не забудет, госпожа останется в её душе навеки, но близость своего собственного семейного счастья грела сердце Ясны.             

4

                         Разрешение на свадьбу было получено, началась подготовка. Ясне уже выплатили свадебные деньги, и она сразу отдала их матушке, чтоб та распоряжалась ими так, как считала правильным. Матушкины глаза сияли, и их свет тоже согревал Ясне душу.             Но ярче всех сияли очи возлюбленной, к которой Ясна устремилась в один из своих последних выходных на службе у княжны Любимы. Матушка суетилась, прибыли сестрицы-девы и прочие родственницы, чтобы помогать в подготовке к бракосочетанию, родичи со стороны Белимиры тоже участвовали. Свадебный наряд для неё уже шили, а у Ясны праздничный кафтан был давно готов. Воинское облачение она на свадьбу надевать не собиралась, но меч должен был встретить смену семейного положения своей владелицы там же, где и всегда — у неё на поясе.             — Даже не верится, что этот день вот-вот настанет, — прошептала Белимира, стоя под яблоней в саду и глядя на Ясну счастливыми глазами.             Женщина-кошка нежно прильнула к её губам, и ресницы Белимиры затрепетали, блаженно смыкаясь в поцелуе.             И этот день настал — солнечный осенний день. Праздник вышел отменный, угостились и повеселились гости на славу. Любима с супругой Звенимирой ненадолго посетили свадьбу, поздравили молодых и вручили подарки. Княжна приветливо улыбнулась Белимире, поцеловала её в обе щеки и пожелала долгих лет семейного счастья, но в глубине её зрачков Ясна всё равно улавливала печаль.             Звенимира беседовала с сестрой Белимиры, Радостеей: обе стояли с полными кубками в тени роняющих листву яблонь. Вниманием Белимиры завладели родственницы, произнося напутственные слова на грядущую семейную жизнь, а княжна Любима медленно шла по садовой дорожке. Ясна нагнала её, и та, заслышав её шаги, остановилась, но не оборачивалась. В прошлый раз женщина-кошка не смогла подыскать уместных слов, а сейчас несколько кубков хмельного развязали ей язык. Слова прорвались из сердца.             — Княжна... Голубка моя... Яблонька, — прошептала Ясна, стоя за плечом Любимы.             Та вскинула унизанную перстнями изящную кисть руки, повелевая ей замолкнуть. Ясна замолчала. Княжна обернулась с блестящими от слёз глазами. В движении её руки была властность, а в глазах — печальная нежность.             — Я хочу, чтобы у тебя всё сложилось хорошо, — проговорила она глуховатым, дрожащим голосом. — Ты это заслужила, Ясна. Ты всегда будешь в моём сердце. Скажи, смогу я хотя бы иногда навещать твою семью?             — Госпожа, — растроганно пробормотала Ясна. — Конечно, милая. Приходи так часто, как пожелаешь! Мы всегда будем рады тебе!             Пользуясь правом виновницы торжества вести себя более дерзко, чем обычно, она протянула княжне руки, и та вложила в них свои. Её взгляд был долгим, немигающим, красноречивее тысяч слов.             — Яблонька, ты так глядишь, будто навек прощаешься, — молвила Ясна, смущаясь под этим взором. — Ну, что ты... Мы же ещё не раз увидимся с тобой!             Княжна наконец моргнула и уронила с ресниц слезинку.             — Конечно, увидимся, — чуть слышно шепнула она. И, страдальчески закрыв глаза, простонала: — Ах, как мало я тебя ценила, Ясна! Только теперь, теряя тебя, я понимаю, как люблю тебя! И как буду скучать... Невыносимо! Невыносимо! Ах... Прости, что печалюсь в твой светлый праздник. Но сердце рвётся на части...             Хмельная нежная дерзость Ясны повлекла её к княжне, сердце сжалось и тоже обливалось тёплыми слезами, и она осмелилась склониться и приблизить лицо. Любима запечатлела на её губах поцелуй — не страстный, целомудренный.             — Княжна, голубка моя родная, — пробормотала Ясна глуховатым от охвативших её чувств голосом.             Поднятый пальчик Любимы снова властно и нежно велел ей молчать.             — Прибереги ласковые слова для супруги, — улыбнулась княжна.             Её рука выскользнула из руки Ясны, и она отошла к Звенимире, которая в этот миг пила с Радостеей. Она с улыбкой дождалась, когда супруга осушит кубок, а потом что-то зашептала ей. Та кивнула, поцеловала жену и проводила взглядом до прохода, в котором Любима исчезла. Звенимира заметила Ясну и взмахом руки позвала присоединиться к выпивке. Той не оставалось ничего иного, как повиноваться. Тут же у неё в руке очутился полный сосуд с хмельным напитком.             — За твоё семейное счастье, Ясна! — провозгласила Звенимира.             Ясна, не моргнув глазом, выпила до дна единым духом. Градоначальница тоже выпила, крякнула, потом дружески обняла Радостею и Ясну за плечи.             — Славный праздник! — с удовольствием произнесла она. — Жаль, что Любимушка не смогла остаться подольше, но ей простительно: много хлопот с дочуркой. Желаю и тебе, Ясна, поскорее узнать и испытать на себе причуды беременной супруги! — И с хмельным смешком добавила, понизив голос: — Надеюсь, это будут не квадратные корни!             — Корни — это вряд ли, — усмехнулась Ясна. — У твоей супруги это от учёности было. А моя ладушка простая, наукам не обучена.             — Простая, но очень славная! — ответила Звенимира. И вскинула палец: — О! За твою прекрасную ладушку!             И они опять опрокинули в себя по кубку.             Поздним вечером, укачивая в колыбельке дочурку, княжна Любима услышала в покоях шаткие шаркающие шаги. Двое дружинниц поддерживали под руки Звенимиру, вид у которой был лихой и подгулявший: шапка набекрень, кафтан расстёгнут, кушак был не завязан на поясе, как положено, а висел на шее.             — Эге, ладушка, да ты набралась изрядно, — с усмешкой проговорила Любима. — И как же ты будешь дочку кормить, этакая-то хмельная?             — Прости, радость моя, — заплетающимся языком пробормотала та. — У тебя же есть сцеженное молоко?             — Есть, хвала Лаладе, — молвила княжна, снимая с супруги кушак, висевший в ненадлежащем месте. — Ежели б не было, осталась бы Радяна голодной, и ты бы у меня тогда... — Любима не договорила, поднеся к лицу супруги кулак.             — Прости, моё солнышко! — Звенимира покаянно соскользнула на колени и чуть не растянулась на полу, но дружинницы, поддержав её под руки, тем самым помогли ей сохранить достоинство.             Вскоре хмельная градоначальница похрапывала в супружеской постели, а Любима кормила дочку сцеженным молоком, которым они запаслись загодя, предполагая, что Звенимире предстоят возлияния на свадьбе. Хоть пару кубков да придётся выпить, а то и поболее. И тогда кормить нельзя, пока хмель не выветрится.             А Ясна, вскинув голову над столом и обнаружив, что спала щекой на печёной бараньей ноге, встряхнулась.             — Брррр...             Часть гостей разошлась по домам, а особо хмельных уложили трезветь-почивать в доме. Ясна вытерла жирную щёку, но из-за этого жирной стала рука. Ища, обо что её обтереть, женщина-кошка встретилась глазами с Белимирой — всё ещё в свадебном наряде невесты, но уже со взглядом законной жены. Та ласково, заботливо и любовно обтёрла ей и руку, и щёку полотенцем, поднесла водицы. Ясна жадно приникла к расписному ковшику и с исступлённым наслаждением глотала.             — Ох, лада... Мне ж на службу надо, — оторвавшись от сосуда с живительной влагой, мокрыми губами пробормотала она. — Угораздило ж меня так нализаться... Но госпожа Звенимира так лихо кубки подымала, что... и не захочешь, а выпьешь.             — Нет, Яснушка, — успокоила Белимира. — Тебе только послезавтра на службу. На новую.             Новую... Сквозь звон в ушах до Ясны дошло: больше не нужно уж возвращаться в дом княжны Любимы. Вспомнились полные слёз глаза госпожи, поцелуй и шаг в проход... Княжна сейчас, должно быть, баюкала дочурку, а ей, Ясне, рядом с ними уж не место. Её ждали в охране городского порядка. Новые соратницы, новое начальство. Послезавтра...             — М-м, — простонала Ясна, обхватывая руками гудящую, больную голову.             — Что, головушка с похмелья трещит? — мягко засмеялась жена. — Ничего, сейчас отвара яснень-травы тебе дадим — и всё как рукой снимет. За то она и яснень-травой зовётся — голову ясной делает.             Женщина-кошка поймала её за руку, притянула к себе.             — Постой, пташка, не улетай... Скажи, ты и впрямь жена моя?             Белимира рассмеялась.             — О-о, а отварчика-то много понадобится! Ну ничего, он и память восстановит...             — Да нет, не в хмеле дело, ягодка моя. — Ясна привлекла новобрачную к себе на колени, обняла, потёрлась носом о её нежную щёку. — Просто не привыкла я ещё, что женатая теперь... Всю жизнь холостячкой жила, и тут — на тебе. Глазом не успела моргнуть, как обженили меня...             — Ты так говоришь, будто не сама этого хотела, и теперь не рада, — шутливо надулась Белимира.             Ясна сжала её в объятиях крепче.             — Ну что ты, лада, что ты... Шучу я, радость моя. Ты — моё счастье трудное, десятикратно сладкое...             В названный день она явилась на новую службу — трезвая как стёклышко. Освоилась она быстро, и, как и было обещано, спустя месяц её поставили командовать десятком дружинниц. Они с Белимирой жили в доме вместе с матушкой Будницей. А однажды ночью Ясна проснулась и не нашла жены рядом с собой. Озадаченная, она зажгла масляную лампу, поднялась и пошла на поиски.             Свет лампы предательски озарил жующее лицо Белимиры: она в темноте уплетала остывшие блины, макая их попеременно в сметану и в клюквенно-медовое лакомство. Застигнутая врасплох, она уронила надкушенный свёрнутый блин в миску со сметаной и заплакала.             — А я-то всё гадала, когда ты ешь, — пошутила Ясна, обнимая жену за плечи и целуя в висок. — Оказывается, ты у нас ночная жрица...             — В первый раз со мной такое, Яснушка, клянусь! — всхлипывала Белимира, вытирая с губ сметану. — Никогда такой голодной не была, аж руки трясутся...             — Ну, хорошо хоть корней квадратных не просишь, — усмехнулась Ясна и прижала её к себе.             — Это ещё что такое, Яснушка? — удивилась Белимира. — Отродясь не слыхивала про сие снадобье...             Ясна засмеялась, её ладонь скользнула на живот супруги.             — Теперь тебе придётся кушать за двоих, ладушка. Даже не смей отказываться.             Белимира уронила голову ей на плечо и тихо всхлипывала. Ясна шепнула:             — Доедай, доедай блин-то. Чего бросила? Кушай. — Она свернула недоеденный блин и вложила жене в рот, чмокнула её перемазанные сметаной губы. — А корни квадратные... Как тебе объяснить? Это такое снадобье, которое употребляют чрезвычайно учёные особы в ожидании пополнения в семействе. — И призналась: — Я тебя, ягодка, ещё до свадьбы дитятком начинить старалась. Чтоб ты поскорее кушать начала. А то ведь мы с матушкой не знали, как и накормить-то тебя...             — Я... Я... не должна объедать родных, — рыдала Белимира, а блин всё-таки дожёвывала.             — Так! А ну, отставить такие разговорчики, — нахмурилась Ясна. — Никого и никогда ты не объедала, никому обузой не была и не будешь! Даже думать так не смей, счастье моё. А ну-ка, ротик открывай!             И она, свернув новый блин, обмакнула его в сметану, затем в клюквенно-медовое лакомство и вложила в рот супруги. Та всхлипывала, вытирала мокрые щёки, но жевала.             — Вот так, вот и умница, — нежно приговаривала Ясна.             Когда у Белимиры вырвалась сытая отрыжка, она страшно смутилась и спрятала лицо в ладонях, а женщина-кошка со смешком взяла её на руки и отнесла в постель. Там она укутала её одеялом, а поверх него — своими объятиями, и принялась мурлыканьем баюкать её. Вскоре супруга сладко спала, а Ясна стерегла её сон. Объятиями она укутывала не только жену, но и маленькое существо у неё внутри — крошечную спасительницу здоровья Белимиры. Ясна с нежностью думала о дочке. «Благодарю тебя, моё дитятко... Ежели б не ты, твоя матушка, наверно, уморила бы себя голодом».             

5

                         Известие об упокоении княгини Лесияры в Тихой Роще застало Ясну на службе, отлучиться она не могла. Говорили о том, что уход её был преждевременным, а виной тому — повреждение сердца оружейной волшбой, когда княгиню ранил одержимый Вуком Радятко. Волшбу обезвредили и вынули, сердце как будто исцелили, но не прошла для него даром эта рана, сократился срок его бесперебойной службы. Подорвал силы княжьего сердца и ещё один тяжкий удар — гибель дочери Светолики, радости и гордости родительницы, её выпестованной наследницы, деятельной умницы. У Светолики осталась молодая вдовушка и дочки, одну из которых княжна даже увидеть не успела, тогда ещё не рождённую. Светлая печаль опустилась на душу Ясны, но не придавила её тяжестью; лишь о княжне Любиме тревожилась женщина-кошка — о том, как та перенесёт уход своей родительницы, к которой была так сильно привязана. Сердце рвалось туда, к ней, но что-то останавливало. Ясна уже не чувствовала себя частью княжеской семьи, не была уверена, что нужна там, что её захотят видеть. Зачем навязываться? Коли княжна захочет, сама навестит. Честно признаться, бывшая телохранительница боялась... Боялась увидеть равнодушие и холодность в глазах тех, кого знала, помнила и любила. Вдруг они забыли её, вдруг выбросили из своих сердец? А вдруг она никогда для них и не значила столько, сколько они — для неё?             Все эти невесёлые мысли, эти сомнения и колебания не дали Ясне самой прийти к княжне Любиме и сказать несколько добрых утешительных слов... Впрочем, можно ли было утешить в таких обстоятельствах? Но Любима была не одна: с ней рядом — любящая супруга Звенимира и маленькая Радяна. А когда рядом те, кто дорог, всё же как-то полегче.             На белогорский престол взошла новая правительница — Огнеслава. Все дружины были приведены к присяге и поклялись ей в верности; охранницы порядка Яснограда не стали исключением, когда молодая княгиня прибыла в город. Посещение всех белогорских городов было обязательным для новой владычицы после восшествия на престол, и она побывала везде. Всюду приветствовали новую княгиню.             Ясна построила свою сотню, прочие сотенные начальницы поступили так же. Царил торжественный безупречный порядок в рядах: белогорская броня сияла, дружинницы стояли воинственно-красивые и подтянутые — любо-дорого поглядеть. Чем-то это напомнило Ясне тот знаменательный смотр много лет назад, когда Лесияра приметила её и позвала к себе служить гридинкой... Незабываемым стал тот день для Ясны, да и этот — не хуже.             Молодая княгиня шагала вдоль строя, скользя по рядам кошек-воительниц светлым взором. Ростом она не уступала своей родительнице и была, пожалуй, даже мощнее и крепче телосложением: то сказывалась сила Огуни, наполнявшая её. Мягкими были черты её молодого лица, а воинское облачение, в коем она предстала перед дружинницами, сидело на ней превосходно и очень ей шло. Сердце ликовало и переполнялось восторгом, рвалось из груди к небу, окрылённое верноподданническими чувствами к этой ясноглазой, светлой, умной, исполненной благородства и доброты повелительнице. Невозможно было, увидев её, с первого взгляда не полюбить, не проникнуться преданностью и готовностью служить верой и правдой до конца своих дней... Много сердец и душ в этот день объединились в этом общем порыве прекрасных чувств. Все ещё не успели отойти от недавнего ухода на тихорощенский покой предыдущей правительницы, Лесияры, но появление новой прекрасной государыни наполнило всех светом и надеждой. Одним своим видом, одним взором и улыбкой Огнеслава изгоняла грусть и вселяла радость. Все были наслышаны о её уме и мастерском владении оружейно-кузнечным искусством, о её мудрости в управлении Заряславлем, о её большой учёности, основательности и вдумчивости. Много хорошего и доброго говорили об Огнеславе. А её светлый и пригожий облик окончательно покорил сердца всех.             В Яснограде новая княгиня задержалась на два дня. Здесь была самая многочисленная диаспора навиев, и ей уделялось пристальное внимание на государственном уровне, но не потому что навиям не доверяли и следили за ними, ожидая от них подвоха. Огнеслава высоко ценила оборотней из Нави за их потрясающее и самоотверженное трудолюбие, за их знания и учёность, за некоторые новые и полезные для Яви достижения, которые они принесли с собой. У них было чему поучиться, было что перенять. В Явь на переселение отправились ведущие мастера из разных областей: зодчества, науки, врачевания, мореплавания и судостроения, дорожного строительства, книжного дела. Дамрад намеревалась сделать Явь новым домом для навиев, а потому требовались эти ценные умельцы и умелицы: они наладили бы жизнь в этом мире для прочих сограждан, которые, как предполагалось, после успешного завоевания хлынут в Явь огромным потоком. Одна только госпожа Олириэн чего стоила! В Нави она была знаменитейшей мастерицей в области зодчества, настоящей звездой, признанной и выдающейся деятельницей мирового значения, и это сокровище досталось Яви. Целительница Рамут также стала ценнейшим приобретением для мира Солнца (так навии называли Явь, Навь же звалась миром Макши). Войско поверженной Дамрад было изгнано восвояси, а ведущие мастера-то и остались! Потому что они были не только великими искусниками в своих областях, но и носителями нравственности высочайшего образца. Они были честью и совестью своего народа. И их совесть не позволила им бежать назад вместе с войском, они сделали выбор остаться и работать, принося пользу Яви. На первых порах им приходилось трудиться под подозрительными и враждебными взглядами жителей мира Солнца; им не доверяли, их побаивались, а для некоторых они так и остались представителями вражеского народа и больше никем иным — несмотря на все заслуги. Непросто, туго им пришлось. Но вопреки всему они работали, не теряя собственного достоинства и думая только о том, чтобы быть полезными. Княгиня Лесияра понимала это и относилась к Оставшимся с уважением, ценила их; это доброе отношение к ним унаследовала и её дочь Огнеслава.             Новая княгиня встретилась в Яснограде с наиболее влиятельными представителями навиев и имела с ними долгую беседу. В ходе этой встречи она развеяла их опасения: приход новой правительницы не скажется на их жизни отрицательно, все их заслуги будут по-прежнему учитываться, никаких притеснений не последует. Огнеслава заверила переселенцев из мира Макши в своём дружеском и уважительном отношении, подчеркнула, что высоко ценит их работу и очень довольна теми изменениями к лучшему, которые произошли благодаря им. Она намекнула, что содержание их беседы и суть сказанных ею слов могут быть переданы и распространены среди всех представителей народа навиев, живущих в Яви, дабы и они не имели никаких опасений и не сомневались в том, что новая правительница полностью разделяет и поддерживает ту линию, которую вела предыдущая белогорская княгиня. Никаких неприятных неожиданностей не будет, Огнеслава и её окружение станут продолжать строить с Оставшимися дружеские и взаимовыгодные отношения.             После деловой части встречи последовало застолье: Огнеслава со своими советницами общалась с навиями уже в дружеской и расслабленной обстановке. В целом от посещения новой белогорской владычицы у псов-оборотней Яснограда остались самые приятные впечатления. Светлое обаяние Огнеславы подействовало и на них, и вскоре весть об этой встрече и сказанные княгиней обнадёживающие и успокоительные слова разнеслись среди всех «Дэйе Гийрнагстэнненде» — «оставшихся здесь», как именовали они себя на своём языке.             Неся службу, Ясна видела Огнеславу в главном городском саду: та гуляла там со своими советницами в сопровождении градоначальницы Звенимиры и княжны Любимы, а также нескольких представительниц народа навиев. Сердце Ясны ёкнуло при виде своей бывшей госпожи, но приблизиться она не могла: во-первых, была при исполнении своих обязанностей, а во-вторых — по уставу не положено. К княжеским особам вот так запросто, будто к старым приятельницам, не подойдёшь, это она как бывшая гридинка хорошо знала. Никто из нынешних княжеских телохранительниц, следовавших за Огнеславой на точно выверенном и определённом уставом расстоянии, Ясне не был знаком. Она лишь издали и смогла поглядеть на Любиму — как всегда, нарядную, цветущую, очаровательную. Радяна, видно, осталась дома с няньками. Княгиня-оружейница поблёскивала драгоценным венцом и гладкой головой, приветливо беседуя с одной из навий — рослой госпожой с весьма суровым лицом и густыми чёрными бровями, а Любима опиралась на руку супруги и скользила рассеянным взором по живописным кронам деревьев. Ясна искала на её лице следы печали по родительнице Лесияре, но точно невозможно было уловить и определить оттенки чувств в облике княжны. Может, печаль, а может, озабоченность... Любима так и не заметила Ясну, глядя куда-то вдаль серьёзно и задумчиво. Судя по всему, она по-прежнему много общалась с навиями и завоёвывала их сердца: когда другая госпожа, светловолосая и стройная, в белых перчатках и с кружевным воротничком рубашки, обратилась к ней, княжна немедленно сбросила задумчивость с лица и живо устремила к собеседнице внимательный взор, выслушала и что-то ответила с любезным и благосклонным видом. Светловолосая навья слушала её ответ с пытливым вниманием во взгляде, а в конце улыбнулась, приоткрыв кончики клыков. Она смотрела на княжну с интересом и дружелюбием, а почтение выражала снятой шляпой, которую несла в руке. Её волосы были не слишком длинными, но пышными, до середины прикрывали острые волчьи уши и были схвачены сзади чёрной ленточкой. Порой её взгляд, устремлённый на Любиму, становился задумчивым. Похоже, это была очередная «жертва» чар княжны. Чьё сердце не дрогнет при виде умницы и красавицы, прекрасной собеседницы, любезной и милой, приветливой и очаровательной? Да ещё и бегло говорящей на твоём родном языке. Впрочем, супруге этой обворожительной особы опасаться было нечего: дом их любви стоял крепко.             Поскольку в Дни Поминовения в Тихой Роще слишком много народу, Ясна посетила Лесияру в обычный день — одна, без супруги и дочки Любославы. Белимире она сказала, что это очень сокровенно для неё, и ей хотелось бы побыть наедине с упокоенной княгиней. Лесияру и без неё было кому посещать: весь народ Белых гор её помнил и любил, а не только её родичи и близкие. Себя Ясна не считала достойной входить в ближний круг княгини, её не покидало ощущение, что она будет лишней там. Кто она такая? Всего лишь телохранительница, причём уже бывшая... Но, несмотря на все эти невесёлые соображения, сердце звало Ясну в Тихую Рощу, и жена с уважением отнеслась к её желанию. Проход вывел Ясну к сосне, чей исполненный неземного покоя лик был до щемящей грусти знакомым...             Надежда побыть с княгиней наедине тут же растаяла: перед сосной стояла нарядно одетая особа. Заслышав шаги, она обернулась, и Ясна с дрогнувшим сердцем узнала Любиму. Нет, опасения оказались напрасными: не равнодушие и холод отразились на лице княжны, а грустноватая ласка, искренняя радость и приветливость.             — Ясна, — негромко, с теплом в голосе проговорила княжна, а её глаза наполнялись влагой. — Почему ты не приходила? Мне так не хватает тебя... Уход матушки Лесияры в Тихую Рощу дался мне непросто... О, если б ты была рядом!             Она протянула к Ясне руки, и та с потеплевшим сердцем приняла их в свои. Только одно слово рвалось с губ, и она его проронила:             — Яблонька...             Брови и ресницы Любимы дрогнули, словно от нежной боли, серебристые капельки мерцали, но не скатывались по щекам.             — Ах... Как мне не хватало этого... Больше некому меня так звать...             Миг — и щека Любимы прижималась к плечу Ясны, а та, охваченная нежностью, раскаянием и сладкой печалью, бережно обнимала её. Плохо же она думала о госпоже, считая её способной забыть, вычеркнуть из сердца свою верную телохранительницу — пусть теперь и бывшую...             — Супруга, должно быть, зовёт тебя разными нежными именами, — пробормотала женщина-кошка невпопад.             То ли смешок, то ли короткое рыдание вырвалось у Любимы.             — Да, но яблонькой не зовёт... Ясна, ну почему ты не приходила? Я так ждала...             — Прости, госпожа, — смутилась та. — Не хотела навязываться, беспокоить... Думала, что ты сама придёшь, если пожелаешь.             Вздох, смешок. Ладони Любимы легли на щёки Ясны, её глаза мерцали нежностью сквозь дымку слёз.             — Глупые мы с тобой обе... Я ждала, чтоб ты пришла, а ты — чтоб я... Так и ждали бы, если б матушка Лесияра — светлого покоя её душе! — не соединила нас здесь.             Любима вскинула взгляд к древесному лику своей родительницы-сосны и улыбнулась ей сквозь слёзы, потом посмотрела на Ясну. Та осмелилась осторожно смахнуть влагу с её ресниц, а княжна прильнула щекой к её руке.             — Я просто жуткая, неисправимая собственница, Ясна, — с грустной улыбкой вздохнула она. — И ревнивица... Признаюсь тебе: я так и не смирилась с тем, что ты ушла от нас... Так и не простила тебя за то, что ты променяла меня на жену! Нет, нет, не сердись, я шучу, конечно! — Обвив шею Ясны объятиями, Любима покрыла поцелуями её подбородок и щёки. — Было бы слишком жестоко с моей стороны желать тебе вечного одиночества... Ты нашла своё семейное счастье, и это славно, очень славно. Это правильно, так и должно быть! Умом я это понимаю, но сердце хочет, чтобы ты всегда была со мной! Как мне не хватает тебя, как я скучаю...             И она опять принялась с жаром целовать Ясну. Та, млея и тая под её поцелуями, не знала, то ли бережно и вежливо отстранить княжну, то ли жадно прижать к себе... Она выбрала второе.             — Княжна... Яблонька.             У той опять вырвался стон, а поцелуй, которым она наградила Ясну после этого слова, был особенно крепок и звонок.             — Не повезло тебе со мной, Ясна, я ужасная ревнивица... Когда я кого-то люблю, я не хочу его ни с кем делить. Хочу, чтобы тот, кого я люблю, принадлежал мне целиком, безраздельно! Сама знаю, что так нельзя, что это дурно, но такая уж я... И я ужасно, просто ужасно люблю тебя, Ясна!             — И я тебя, яблонька, — шепнула женщина-кошка. — И всегда буду.             Любима опять прикрыла глаза, точно это слово ласкало ей сердце и мучило её одновременно. Её лицо тянулось к Ясне — лицо прелестной молодой женщины, нежное и чувственно-прекрасное, одухотворённое, страстное, сияющее. Расцеловать его — пропасть навеки, сложив сердце к её ногам... Бережно обнимая Любиму, Ясна лишь коснулась её щеки своею.             — Я рада увидеться с тобой, госпожа, — сказала она ласково. — А ещё больше обрадуюсь, ежели ты всё же заглянешь к нам как-нибудь в гости.             Любима наконец сама немного отстранилась, разомкнув жаркие объятия, но цепко держала женщину-кошку за плечи.             — Хорошо, Ясна. Я обязательно загляну. Обещаю. — И добавила с тихим смешком: — Постараюсь не ревновать тебя так страшно и не пожирать собственническим взглядом... А то твоя жена может что-нибудь не то подумать!..             Серебристые бубенчики её смеха пощекотали сердце Ясны. Невозможно было не обожать её безумно, бесконечно — прекрасную, как весна, и нежную, как любовь Лалады. Её невозможно выбросить из памяти и сердца, она будет всегда — как солнце и снег, как ветер, как дождь, как летняя гроза, как осень и радуга. Как синие колокольцы на Туманном утёсе — месте погребального костра Златоцветы.             — Не могу уйти от тебя, княжна, — прошептала Ясна, уткнувшись лбом в её лоб. — Хочу уйти и не могу.             Любима как будто что-то прочла в её глазах, что-то расслышала в глуховатом тихом голосе, и в её взгляде распахнулась колокольчиковая бездна любви, грустной нежности — глубокая, мудрая, ласково окутывающая. В последний раз поцеловав Ясну в обе щеки, она улыбнулась:             — Ступай, Ясна. Я непременно загляну к вам, обещаю. Клянусь.             Она прижала руку к своему сердцу, потом к сердцу женщины-кошки, улыбнулась матушке-сосне и шагнула в проход.             

6

                         Маленькая Любослава, перекинувшись в кошку, играла с клубками шерсти, а Белимира, сидя за вязанием, время от времени бросала на дочку тёплый взгляд, чесала ей пушистое пузико и ушко. Коричневая с белыми «носочками» кошечка мурлыкала и тёрлась о её ладонь.             Солнечные лучи, падая в окно, пригревали округлившийся живот Белимиры под высоко повязанным передником. Второе дитя ожидалось через полтора месяца.             — Ох, пресветлое сердце Лалады! — воскликнула матушка Будница, бросив взгляд в окно. — Гости-то к нам какие пожаловали!             По дорожке к дому шла княжна Любима — как всегда, нарядная и красивая. Её поступь была и величавой, и изящно-летящей, полной неуёмной жизненной силы. За нею две дружинницы несли какой-то грубо сколоченный деревянный ящик. Матушка Будница кинулась отворять дверь.             — Здравия желаю всем в этом доме! — порывом свежего весеннего ветерка ворвался голос Любимы. — И тебе, матушка Будница, и тебе, Белимира. А это кто у нас такой пушистенький, кто тут у нас такой хороший? Здравствуй, Любославушка, здравствуй, киса!             Ласково почесав кошечку за ухом, она поцеловала Белимиру и сделала знак дружинницам вносить ящик.             — Я тут не с пустыми руками пришла — с подарочком. А Ясна дома?             — Она вот-вот должна со службы вернуться, — засуетилась матушка Будница. — Ох, ты присаживайся, госпожа, на лавочку... Испить чего-нибудь изволишь? Кваску, мёду?             — Я отвар тэи весьма уважаю, но у вас его, я думаю, нет, — с улыбкой ответила Любима. — Можно и квасу. Хорошо, тогда подарочек мой откроем, когда Ясна вернётся.             Пока они ждали Ясну, Любима угощалась квасом и вишней из сада, беседовала с матушкой Будницей, потом вынула из увесистой корзины с крышкой толстую книгу в красивом переплёте с золотистыми узорами. Книга называлась «Новые сказки Белых гор», автор — госпожа Гледлид из Нави. Другая книга, которую Ждана когда-то купила для Златославы, звалась просто «Сказки Белых гор».             — Это для тебя, Любославушка, — сказала княжна. — Когда ты подрастёшь и выучишься грамоте, обязательно читай эти сказки. Да и сестрице твоей, которая скоро родится, книжка сия тоже пригодится.             Кошечка поставила свои пушистые и широкие передние лапки ей на колени, потянулась мордочкой и замурчала. Любима со смехом приласкала её, а матушка Будница рассыпалась в благодарностях.             — Ох, княжна, благодарим тебя за сей дар! Никогда не забудем доброты твоей!             — Это ещё не всё, — с весёлыми искорками в глазах молвила Любима, доставая ещё несколько книг.             Одна книга называлась «Основы механики: законы движения и взаимодействия тел», автором тоже была учёная госпожа из Нави, другая — «Вычисления. Уравнения, плоские и пространственные фигуры», снова за авторством госпожи из мира Макши, третья — «Книга созвездий небесных» — какого-то восточного учёного из Яви, четвёртая — «О световых волнах», пятая — «О жидкостях». Матушка Будница всплеснула руками.             — Ох, госпожа, это что ж — всё для наших детушек? Не знает пределов щедрость и доброта твоя!             — Это на будущее, — улыбнулась Любима. — Вдруг кто-то из них захочет учиться наукам. А определиться со своими желаниями и устремлениями можно, только познакомившись с книгами. Ведь коли книг не видишь, откуда же можно понять и решить, что тебе хочется изучать, к чему ум стремится? Матушка Будница, Белимира, ещё кое-что на будущее ваших деток вам пообещаю. Коли они и впрямь захотят учиться, пускай не сомневаются, что знания для них открыты, я лично об этом позабочусь. Пускай знают и они, знайте и вы: я всегда жду их. Всё, что известно мне, будет и им доступно.             Приоткрывая завесу будущего, скажем, что эти полезные книги действительно пригодятся дочерям Ясны, добрыми семенами упадут на благодатную почву. Их молодые умы, охваченные любопытством, устремятся к наукам. Обе станут оружейницами, но не простыми, а с образованием, которое окажется весьма полезным для создания многих машин и механизмов. В лице дочерей Ясны Любима обретёт соратниц в своих трудах, и их сотрудничество принесёт большую пользу людям.             Но всё это ещё грядёт, а пока княжна играла с Любославой, бросая клубок, а та со всех лап бежала за ним и приносила его в пасти назад. Упав на спинку, кошечка принялась всеми четырьмя лапами трепать клубок, и он, конечно, начал разматываться и опутывать её. Княжна со смехом освобождала пушистую малышку.             — Любослава! Ну вот, ты вся запуталась! Погоди, погоди, дай, лапы тебе распутаю!             Белимира с улыбкой наблюдала за их вознёй. У неё в корзинке было много других клубков. Потом Любослава прямо в кошачьем облике захотела на ручки и взобралась к Любиме на колени. Несмотря на ещё очень юный возраст, в кошачьей ипостаси она была уже весьма крупным зверьком — размером с большую собаку.             — Ох, дитя моё, ты меня раздавишь! — смеялась княжна, запуская пальцы в мех и нежно почёсывая. — У меня и рук-то не хватает, чтоб тебя обнять! Большая ты уже!             Кошечка мурчала и мявкала тонким детским голоском и тёрлась о её щёку. Потом она перекинулась и превратилась в маленькую девочку, которую можно было и вполне удобно обнять, и усадить на колени. Глазами и чертами лица она уродилась в матушку Ясну, а тёмные кудри взяла от матушки Белимиры.             А матушка Будница, устремив в окно улыбающийся взор, радостно объявила:             — А вот и Яснушка домой идёт!             Женщина-кошка шагала по дорожке, обводя рассеянно-ласковым взором плодовые деревья в родном саду. Увидев у дверей дома дружинниц, она насторожилась.             — Здравия желаю, сестрицы, — поприветствовала их она.             Пышный султан из петушиных перьев на её шлеме говорил, что она не простая воительница, а начальница по меньшей мере над сотней дружинниц. Кошки-охранницы почтительно выпрямились.             — Здравия желаем, госпожа! — отчеканили они хором.             Ясна, сняв шлем, пробежала пальцами по примятым светлым волосам, поправляя их. Она отпустила их подлиннее: теперь они пышной, слегка волнистой шапочкой покрывали её уши и шею. Переступив порог дома, она на миг застыла при виде княжны Любимы, а та, спустив с колен малышку, поднялась ей навстречу. Её глаза сияли ласковым светом.             — Здравствуй, Ясна! — приветливо и сердечно молвила она.             Женщина-кошка поклонилась.             — Здравия и тебе, госпожа. Рада приветствовать тебя у нас!             Любима мягко, серебристо засмеялась.             — Ну, что ж ты так торжественно... Давай просто, по-дружески!             С этими словами она подошла и поцеловала Ясну в обе щеки, погладила по плечам и окинула искрящимся, сияющим и ласковым взором. Мудрая, пронзительно-летняя, светлая нежность тихорощенских колокольцев улыбалась Ясне из её глаз, и женщина-кошка, не удержавшись, сердечно и крепко сжала руки Любимы в своих.             — Рада тебе, княжна, — сказала она тихо и просто, с теплом в голосе, ставшем глуховатым от овладевших ею чувств.             Та ласково кивнула в ответ.             — Я твоим деткам кое-какие книжки принесла, — деловито сообщила она. — Но чтобы открыть мой главный подарок, мы только тебя и дожидались! Сестрицы! — позвала княжна дружинниц. — Давайте!             Её унизанная перстнями изящная рука указала на ящик, и женщины-кошки, вооружившись топориками, быстро и ловко разобрали его. Доски легли на пол, открыв изумлённым взглядам всего семейства мерцающий механизм, встроенный в деревянный столик. Он был весь ажурный, точно кружевной, а внутри виднелись сложным образом соединённые части, отшлифованные до блеска. Устройство напоминало руку, согнутую в суставах под прямыми углами, или букву «П», одна из ножек которой была не до конца прописана. Изящная «кисть» этой «руки» заканчивалась иголкой, а плоское основание зеркально блестело, украшенное расписными узорами: листьями, ягодами, завитками, птицами на ветках... Сбоку у устройства имелось колесо с ремнём, а внизу, под столиком, располагалась стальная пластинка. Столик был снабжён деревянными ящичками, где лежали мотки ниток, швейные принадлежности, плоские кусочки мела, какие-то неведомые инструменты. Ещё к столику прилагался круглый стул, искусно выточенный из дерева и снабжённый спинкой.             — Это называется швейная машина, — объявила Любима. — Она приводится в движение силой Огуни, которая заключена вот здесь, под этой пластинкой, которая называется ножным рычагом. — Княжна показала пальцем под столик. — Машина пускается в работу однократным нажатием на этот рычаг и шьёт сама, а швея только придерживает ткань и направляет её. Когда нога отпускает рычаг, движение механизма приостанавливается. Дайте мне кусок ткани, я покажу, как всё это работает!             Изумлённая матушка Будница подала княжне ткань. Та быстро скроила простенькую детскую распашонку, села на круглый стул перед машиной. Уколов себе палец, она покормила иглу капелькой крови.             — Всё как обычно, — с улыбкой пояснила она.             Она показала, как заправляются мотки ниток в механизм, расположила будущую распашонку под иглой, опустила стальную лапку, которая прижимала ткань. Далее, надавив ногой на пластинку под столиком и удерживая её нажатой, она пустила машину. Колесо начало вращаться.             Изысканное стальное кружево корпуса машины вспыхнуло нитями волшбы, засияло завораживающим светом, а механизм внутри пришёл в движение. Игла начала ходить вверх-вниз очень быстро, кладя мелкие, опрятные, крепкие, ровные стежки одинаковой длины. Княжна лишь поворачивала ткань, а швы ложились сами — с чудесной легкостью и стремительностью.             — Машина умеет и обмётывать, — сказала Любима, передвигая какие-то рычажки. — Чтобы края ткани не трепались. Сейчас игла начнёт двигаться по-другому.             Она точно так же быстро обметала подол распашонки, отрезала нитки и вынула готовую одёжку, встряхнула и протянула изумлённым женщинам.             — Вот и всё!             Вся работа от раскроя ткани до последнего стежка у неё заняла меньше получаса. Матушка Будница с Белимирой ахали и крутились около чудесной машины, осторожно и уважительно касались её кружевного корпуса, сквозь него пытаясь рассмотреть внутренности. Любима показала, как открыть крышку и смазать маслом движущиеся части, что делать, если где-то что-то заело и застопорилось, заодно и открыв назначение диковинных инструментов, предназначенных для обслуживания машины.             — Это только поначалу кажется сложно, — весело убеждала она потрясённых женщин. — Если хорошенько разобраться, то всё очень удобно и просто. Когда машина не работает, её лучше накрывать плотным чехлом; впрочем, особая волшба препятствует проникновению пыли внутрь.             — Вот так чудо чудное, диво дивное! — проговорила матушка Будница.             — Что же за ум должен быть у того, кто всё это придумал! — добавила Белимира. — Какая премудрость великая в его светлой головушке сияет!             Княжна улыбалась, внимая их простодушным восторгам. Она скромно умалчивала имя создательницы сего дивного устройства, но Ясне оно было хорошо известно. Потом под руководством княжны обе женщины попробовали работать на машине — сначала побаивались, а потом им очень понравилось. Любима подробно рассказала и показала, для чего нужны рычажки: ими можно было менять длину стежка, переключаться на разные виды швов. Был и переключатель скорости. Скоростей предусматривалось три. Для начала княжна посоветовала работать на самой малой, чтоб привыкнуть к машине и научиться ловко с ней управляться, а когда уже придёт опыт, можно и быстро шить. Во время работы машина светилась, и света волшбы хватало, чтобы ясно видеть рабочую область — не требовалось и огня, чтобы трудиться вечерами. Ещё у столика имелась дополнительная рабочая поверхность, которую можно было поднять и закрепить, если изделие большое и требуется много места, чтобы его расправить.             Машина вместе со столиком была довольно тяжела, в одиночку не сдвинуть, и княжна спросила:             — Куда её лучше поставить? Выберите место, и мы её туда отнесём.             Женщины засуетились, бегая по дому. Решили, что лучше поставить в светёлке, где обычно они работали над шитьём и рукоделием, и дружинницы перенесли машину туда.             — Вот так, поближе к окошку, — указывала княжна. — Там света больше.             — А ежели что-то испортится? — озаботилась матушка Будница. — Нам самим такую сложную вещь не починить!             — Если потребуется починка и наладка, обращайтесь к мастерице Вечерине, которая сию машину делала, — ответила княжна. — Она трудится в мастерской под Заряславлем.             Она протянула стальную пластинку, на которой было выбито имя мастерицы. Если зажать эту пластинку в руке, проход выведет как раз к воротам мастерской.             — Да, и ещё! — серьёзно добавила княжна. — Пока в доме маленькие дети, следует опускать на иглу вот эту защитную крышку и закрывать на этот замочек. Второй замочек вешается на ножной рычаг. Это предохраняет машину от случайного пуска ребёнком. Пока замочки закрыты, машина работать не будет. Это очень важная мера предосторожности для безопасности детей, не следует ею пренебрегать!             — Хорошо, госпожа, мы запомним! — ответила, кивнув, матушка Будница.             — Ну что ж, пользуйтесь на здоровье, — молвила княжна с улыбкой. — А коли что-то будет непонятно, или вы что-нибудь забудете, вот в этой книжечке всё подробно описано и даже картинки нарисованы! Советую её хорошенько изучить перед началом работы. А если возникнут затруднения, к ней можно в любое время обратиться.             И она вручила женщинам книжечку в обложке из плотной бумаги. Заголовок гласил: «Машина для шитья. Руководство по использованию». Женщины снова с поклонами и благодарностями приняли книжку.             — Ох, надо беречь её как зеницу ока! — серьёзно молвила матушка Будница.             — Вот здесь, — показала княжна на узкий деревянный карман на боковой стенке рабочего столика, — есть удобное местечко для хранения руководства, откуда его можно в любой миг достать.             Женщины уселись к столу и принялись усердно изучать руководство, а Любима с Ясной вышли в сад. Любослава увязалась за ними, и женщина-кошка подхватила дочку на руки. Денёк был тёплый и солнечный, ветер легонько колыхал листву, летали пчёлы и шмели, забираясь в серединки цветов, и глаза княжны ласково щурились, мерцая звёздочками в глубине зрачков. Её красивые губы тронула улыбка.             — Как тут всё-таки славно! — произнесла она, обводя взглядом вокруг себя.             — Небольшой у нас садик, не чета вашему, — ответила Ясна.             — Да разве ж в размерах дело? — Любима подошла к цветнику и тронула пальцами красочные лепестки. — Здесь уютно, всюду чувствуется добрая хозяйская рука, и на сердце тепло становится, когда глядишь на всё это... Здесь всюду любовь — в каждом цветочке, в каждом листочке и травинке!             Княжна ходила по дорожкам, улыбаясь деревьям, кустам и овощным грядкам, нежно гладила между пальцами листья. Приподняв отягощённую зреющими плодами яблоневую ветку, она вдохнула их запах и прильнула к ним щекой.             — Как там Радянушка, госпожа? — спросила Ясна.             — Всё благополучно, дочка здорова и подрастает с каждым днём, — с улыбкой кивнула Любима. — Твоя тоже растёт не по дням, а по часам... Глядишь, скоро и книжки открывать начнёт.             — Хотела поблагодарить тебя за твои подарки, княжна, — спохватилась женщина-кошка. — И за книги премудрые, и за машину дивную. Это ж сокровище такое! Наверно, дороже двадцатилетнего белогорского меча!             — Сам механизм не столь трудно изготовить, вся сложность — в главном движущем начале, сгустке силы Огуни, — сказала Любима. — Вот над ним мастерицам-оружейницам пришлось головы поломать. Такая плотность волшбы доселе не достигалась ни в каком прочем изделии. Но умницы-мастерицы сию задачку всё-таки разрешили. Самых даровитых, самых дотошных и вдохновенных умелиц собрали в своих кузнях сестрица Светолика и сестрица Огнеслава! От прочих добрых мастериц они отличаются тем, что мыслят творчески, умеют выходить за рамки привычного, а это как раз и требовалось для решения новой задачи. Я примерно представляла себе, насколько необычный источник силы придётся создать, но только в самых общих чертах, потому как я — не оружейница. А вот от них потребовалась вся широта и высота полёта мысли, вся мощь их искусства, но самое главное — умение устремляться умом в новом направлении. Ты знаешь, Ясна, что мысли как бы витают в воздухе? Они давно витали, а я их только выловила и придумала, как использовать эти задумки. Много умов думали над этим, но нужен был ум, который схватит и обобщит всё, выплавит из этого мысленного сырья острый клинок. Я не хвалюсь и не возношусь, Ясна, я просто знаю: думать — моё призвание. Не вышивать, не творить садовую волшбу, не заниматься домашним хозяйством, а работать головой. Сестрица Светолика, как я слышала, вылавливала свои новинки в некой Реке Времён, а я работаю немного иначе. Но мой ум тоже не столько сам придумывает, сколько ловит сокровища полезных замыслов в неком пространстве, наполненном образами, которые на языке страны Еладии зовутся идеями. Это только кажется, что я что-то придумываю. На самом деле всё уже придумано и находится в этом хранилище идей. Только и нужно, что выловить их оттуда. Но это тоже надо суметь.             Задумчиво слушая её, Ясна любовалась её прекрасным одухотворённым лицом, очами, сияющими огнём мысли, зорко глядящими сквозь толщу времени в будущее. А Любима, вдруг влажно заблестев глазами, добавила тихо:             — Жаль сестрицу Светолику, безумно жаль! Сколько бы дел мы с нею провернули, сколько всего полезного и доброго сотворили! Знаешь, Ясна, мне иногда чудится, что её дух витает где-то рядом со мной... Подсказывает, когда я в затруднении, и ободряет, когда я сомневаюсь. Она не ушла, она здесь, с нами. И помогает нам...             Голос княжны задрожал и стал глухим, сдавленным. Она умолкла и сомкнула веки, сквозь которые просочились слезинки. Впрочем, она скоро справилась с собой, открыла влажные глаза и улыбнулась, глядя в солнечную высь сквозь листву деревьев. Лучи играли на её лице, горели тёплыми искорками в глубине зрачков, и её слёзы высыхали. Казалось, будто она видит там, в светлой синеве неба, кого-то родного и всем сердцем направляет ему любовь и благодарность.             — Все свои труды я посвящаю сестрице Светолике, работаю с её светлым именем в сердце, — молвила княжна наконец. — Я мало с кем говорю об этом, только с Огнеславой да с парой самых близких мне по духу наставниц. Вот и тебе сказала.             — Я совсем мало смыслю во всём том, о чём ты говоришь, — проронила Ясна смущённо. — Вернее, совсем ничего.             Княжна испустила вздох-смешок и опустила ладошку на сильное плечо женщины-кошки.             — Да это неважно... Неважно, смыслишь ты или нет. Важно, что твоё сердце — рядом со мной. И это даёт мне силы работать. Это согревает меня и укрепляет. Ясна, если твои дочки захотят учиться, отправляй их ко мне. Я сделаю всё, чтобы они получили самые лучшие и полные, самые передовые знания, какие только будут на то время. Я сама ещё учусь и буду, наверно, учиться весь свой век. Всё время появляется что-то новое, и за этим приходится следить. Но это так увлекательно, так захватывающе, что я не променяю это ни на что другое. Учёные госпожи из Нави говорят, что я уже знаю больше них самих, но мне кажется, они преувеличивают. Всё знать невозможно. Появляются новые знания, нужно успевать идти с ними в ногу. А порой нужно забегать вперёд, на передовой край, потому что именно там творится всё самое потрясающее. Там куётся новый узор нашего бытия. Это прекрасно, это так волнующе!.. Только ради этого стоит жить. Человек рождён для того, чтобы познавать. И творить, созидать.             Помолчав и ловя зрачками золотые искры солнца, Любима тихо добавила:             — Даже не знаю, свои ли мысли я сейчас высказала... Или поймала их... где-то там.             Ясна сказала:             — Благодарю тебя, госпожа. Я буду помнить твои слова. И если дочки проявят такое желание, я буду благодарна тебе за добрый свет мудрости, который ты на них прольёшь. Ты — яркий светоч, моя яблонька. И твой свет притягивает и влечёт к тебе тех, кому с тобою по пути. Пусть тебе всё удастся. Пусть свет твоей мудрости никогда не иссякнет и сияет только ярче.             Любима вскинула на женщину-кошку взгляд, полный сердечного тепла, нежной привязанности, ласки и душевной близости. Она прильнула к её плечу, та обняла её, и они стояли так втроём: Ясна с дочкой на руках и княжна, озарённая лучом солнца. Белимира, оторвавшись от изучения руководства к швейной машине, бросила взгляд в окно и увидела их. Её глаза потемнели, но она не проронила ни слова, когда вернулась к матушке Буднице, которая водила пальцем по строчкам, беззвучно шевеля губами и сверяясь с картинками.             Вечером Ясна вышла из бани освежённая, пахнущая липовым мочалом и отваром целебных укрепляющих трав; она попросила холодного кваску, Белимира поднесла ей кружку и присела рядом на лавку. Женщина-кошка единым духом осушила половину кружки, с удовольствием причмокнув.             — Лада, — сказала Белимира тихо, трогая её за локоть, забираясь пальцами выше, в тёплый изгиб, и ощущая твёрдость белогорской силы под её кожей. — Когда вы с княжной гуляли в саду днём, я увидела... Как ты обнимала её.             — Ягодка... — Ясна испустила тихий вздох, улыбнулась ласково и грустновато. — Радость моя, отбрось худые мысли. Любима — моя госпожа. Я уже не служу ей, но она остаётся для меня госпожой — самой светлой, самой прекрасной. Я люблю её больше жизни, больше...             — Больше меня? — дрогнувшим голосом проронила Белимира с влажным блеском в глазах.             Ясна покачала головой, обняла её за плечи, нежно скользнула ладонью по уже большому животу.             — Ладушка, ты — моя женщина, моя жена. У нас с тобой семья, детушки. Вы для меня — всё. А княжна — моя повелительница. Любить её — всё равно что любить государыню. Или родину. Ты же не станешь меня ревновать к Белым горам, голубка?             — Но госпожа — тоже женщина, — подумав, сказала Белимира. — И... очень красивая.             Ясна с мурлычущим смешком ткнулась носом в её щёку, потёрлась, поцеловала в висок.             — Для меня существует только одна женщина, горлинка. Это ты.             На сад опускалась синяя мгла. Засыпали деревья и кусты, цветы и трава. Всё было ладно в саду, всё прибрано, всё ухожено. Всё, что там росло, было довольно своей жизнью. Рукотворная красота цветника радовала глаз, но в стороне от него, возле кустов смородины, поднимали свои синие головки тихорощенские колокольцы. Никто их здесь нарочно не сажал, они выросли с самовольством сорняков, но женщины их не тронули, когда увидели. Колоколец тихорощенский — святая трава, доброй силой Лалады наполненная, она сны худые отгоняет и наполняет душу тихим светом и умиротворением. А вокруг их чашечек играли в свои ночные игры духи-светлячки, создавая в саду сказочный уголок чуда.             Проснувшаяся среди ночи Любослава смотрела на них, как заворожённая, а потом смело подошла, присела на корточки и протянула пальчик, чтобы потрогать светлячка. Он прыгнул к ней на палец, и девочка сначала вздрогнула, а потом засмеялась.             Услышав смех дочки из ночного сада, Ясна удивилась. Она устремилась туда и увидела сказку: Любослава играла со светящимися шариками, которые роились вокруг колокольцев и озаряли личико девочки. Женщина-кошка присела рядом, поцеловала дочку в макушку.             — Ты чего не спишь, родная? А ну-ка, пошли баиньки...             Любославе не хотелось уходить: днём цветочки выглядели совсем обычными, и только ночью творились такие чудеса. Девочка протянула к ним ручки и захныкала.             — Ну-ну, дитятко моё, — проговорила Ясна, задерживаясь. — Не плачь. Давай-ка я тебе лучше сказку расскажу. Жила одна прекрасная девушка. Она стала женой белогорской княгини и родила ей детушек. А когда настала ей пора уходить к Лаладе, её отнесли на Туманный утёс, и она оттуда улетела к нашей богине. А на вершине утёса стали с тех пор расти эти цветочки. Они очень добрые, как та девушка. А ежели их зашить в подушечку, будет спаться очень сладко. Придёт во сне эта девушка, поцелует и споёт песенку. А все плохие сны улетучатся. Баю-бай, спи, моя бусинка-горошинка, засыпай...             Под ласковое мурлыканье девочка скоро угомонилась и засопела, прильнув головкой к груди Ясны. Та поднялась и выпрямилась с дочкой в объятиях, а перед тем как уйти, бросила взгляд на колокольцы. В её глазах отражались искорки.             — Спи-засыпай и ты в Саду Лалады, моя яблонька незабвенная. Пусть и тебе снятся светлые сны...             Она унесла дочку в дом и уложила. Сонно дышала и её супруга Белимира, обложенная подушками и нашедшая для себя удобное положение с большим чревом. Её лицо во сне было немного тревожным и печальным, но Ясна лёгким поцелуем сдула эту печаль, как пёрышко, а потом улыбнулась второй дочурке, которая свернулась в утробе матери, как маленький котёнок.             Сад спал, и только духи-светлячки играли в свои ночные игры, никем не тревожимые — островок тихорощенской сказки среди обыденности. А колокольцы покачивались, и казалось, будто они издавали еле слышный серебристый перезвон. А ещё тише, совсем призрачно и сказочно, звучал голос Златоцветы, певший колыбельную для маленькой Любославы, которая посапывала на груди родительницы Ясны. продолжение следует...