Наперегонки со смертью

Облизав пересохшие от волнения губы, Штольман тяжело сглотнул и чуть ослабил узел галстука. Сосредоточенный взгляд пробежал по картам в его руке и устремился навстречу хитрому прищуру его противника в пятой по счету партии в покер. В уютной тишине, нарушаемой лишь размеренным тиканьем часов и случайным потрескиваньем дров в камине, отчетливо ощущалось сгущающееся напряжение мысли, витающий в воздухе блеф и нетерпеливое ожидание, граничащее с предвкушением. Это не просто игра, и Яков Платонович прекрасно это понимал. Вероятно, поэтому из четырех уже сыгранных партий половину он проиграл. И оттого проигрыши забирали столько сил, что выполнены они были максимально мастерски и филигранно. Очередная смена карты, и ему пришел король. «Везение», не иначе. Избавился от «каре», но получил комбинацию «3+2». Шансы на победу по-прежнему слишком высоки, и это не могло не удручать, ведь на кону уже стояло многое: с его стороны — галстук (единственный предмет одежды, оставшийся на нем выше пояса) и обе туфли, а со стороны противника — чулки и нательная сорочка. Штольман уже пожалел, что повелся на уговоры Анны научить ее играть в покер. И до сих пор не мог понять, какой черт его дернул согласиться принимать в качестве ставок одежду. Да, поначалу идея виделась весьма заманчивой и интригующей, но Анна оказалась азартным игроком, и чем больше она проигрывала, тем сильнее был ее пыл отыграться. Однако от полной наготы ее отделяла лишь одна неудачная комбинация. Яков был вовсе не прочь лицезреть неприкрытую красоту своей невесты, но не в доме же ее дяди, где они в данный момент гостили. — Я пас, — заявил он, опустив карты на стол рубашкой вверх. — Отчего же? — Анна с вызовом приподняла бровь. — Вскрываемся. Глаза ее хитро блестели. Похоже, у нее неплохой расклад, и она уверена в победе. Уголок губ Штольмана сам собой потянулся вверх — никудышный из нее игрок, все эмоции на лице. Она нетерпеливо закусила губу, грудь высоко и часто вздымалась, ее прямо распирало от предчувствия триумфа. Мужчина невольно залюбовался ею: рассыпанными по плечам кудрями (заколку она проиграла одной из первых), молочно-белой кожей, проглядывающей в вырезе рубашки, очертаниями груди, просвечивающими сквозь тонкий батист. В моменты вроде этого он сам себе завидовал и до конца не мог поверить собственному счастью. Переведя дыхание, Яков вновь тяжело сглотнул и неловко заерзал на стуле. Анна, будто не догадываясь о направлении его мыслей, нахмурилась. — Ты обещал не поддаваться, — напомнила она. — Так что вскрываемся. И она разложила перед ним свои карты. Штольман замер на мгновение, а затем на лице у него растянулась довольная улыбка. Он перевернул свои карты. Анины три валета и две семерки били его комбинацию из трех девяток и двух королей. — Ты меня так без штанов оставишь, — ухмыльнулся Яков и потянулся рукой к галстуку. — Нет, — остановила его Анна. — Я передумала. Вместо одежды я хочу исполнение желания. Штольман опустил руку и криво усмехнулся. Ох, Аня, знала бы она, как опасно сейчас говорить с ним о желаниях. — Что ж, желай, — развел он руками, сдаваясь на милость победителя. — Хочу, чтобы этой ночью мы спали в одной постели, — выпалила она с самым серьезным видом. В комнате повисла пауза. Яков пристально смотрел ей в лицо, и постепенно меж бровей у него проступила глубокая морщинка. Разумеется, высказанное ею предложение неизбежно взбудоражило его и без того взволнованное ее близостью сердце. Однако в противовес своим же недавним смелым мыслям, голос разума велел ему застегнуться на все пуговицы, даже без рубашки, и не предаваться пьянящим мечтаниям. — Ты серьезно? — удивился он. — Абсолютно, — Анна вскочила на ноги, не в силах больше выдерживать его молчаливый взгляд. Мужчина машинально поднялся следом. — Боюсь, это неблагоразумно, — тихо проговорил он с мягкой улыбкой. — Боже мой, как я устала от этого, — всплеснула она руками, на миг прикрывая лицо. — Неблагоразумно, неправильно, непристойно, неприлично. Почему если люди любят друг друга, они не могут просто побыть вдвоем? В любое время? — Она смахнула назад падающие на лицо пряди волос и устало опустила руки. — Мы с тобой вместе. Венчание — лишь формальность, которую не так давно мы собирались и вовсе проигнорировать. Шагнув ближе, он скользнул пальцами вдоль ее ладони и крепко сжал в своей руке. С недавних пор его потребность в Анне прогрессировала в некое непреодолимое желание постоянно касаться ее, ощущать нежность и тепло ее кожи и наслаждаться вспыхивающим в ее взгляде разгоряченным блеском. — Я тебя понимаю. Поверь. Как бы мне хотелось запереться с тобой в комнате и забыть про весь свет хотя бы на пару дней. — Давай так и поступим. — Свободную руку она осторожно положила на его обнаженную грудь, и на мгновение Штольман перестал дышать. Долгие годы его сердечная привязанность подпитывалась лишь сладостными воспоминаниями и дерзновенными фантазиями. И одни и другие к концу его заключения были возведены им же на некий недосягаемый пьедестал. От того так трудно теперь было поверить в реальность происходящего. И еще труднее — сохранить благоразумие. — Я хочу поступить правильно. — А что правильно, Яков? Посмотри вокруг. Общество, чьи моральные устои ты так рьяно защищаешь, прогнило насквозь. Неужели наше проявление чувств выглядит более непорядочным и предосудительным, чем обмен законными супругами или утаивание от мужа незаконнорождённого ребенка, или… флирт с чужим женихом в отсутствии графа? — Аня… — Я знаю все, что ты хочешь сказать. — Она высвободила свою руку и отошла от него на шаг. — Но я устала от слов. Я хочу большего. Я так долго тебя ждала. До сих пор подчас просыпаюсь посреди ночи от очередного кошмара, и на какое-то мгновение все мое естество охватывает беспросветное отчаяние и бессилие, от которых сердце едва не рвется пополам, прежде чем я понимаю, что все мои страдания позади. И все же этот краткий миг настолько пропитан болью, что порой мне страшно ложиться спать. Штольмана поразили ее слова. Как бы сильно он не любил Анну, в своем неприглядном положении заключенного он вполне допускал мысль о том, что она перерастет влюбленность своей юности и забудет о нем, хоть в тайне и надеялся на обратное. Он понимал, что по первости она будет страдать, но никак не полагал, что его исчезновение нанесет ей такую глубокую травму. Сердце его сжалось от безотчетной вины и сожаления. — Я не знал… — Тебе тоже было не просто эти пять лет. Ты не желаешь говорить о том, что тебе пришлось пережить, и я не хочу омрачать наше запоздалое счастье горькими воспоминаниями. Оставим их в прошлом, похороним за глухой дверью наряду с обидами, непониманием, Нежинской и… графиней. — Графиней? Анна смущенно отвела взгляд. Ее волнение прорвалось наружу, заставляя отвернуться и в защитном жесте скрестить руки на груди. Штольману совершенно не нравилось ее состояние, ему хотелось обнять ее и уверить в нелепости всего, что она успела выдумать относительно графини. — Аня… — Я знаю, это глупо, но я ревную. Ничего не могу поделать с собой. Ревную к самой мысли, что ты был близок с ней. Близок с вдовой своего друга. А невесте теперь отказываешь. — Вовсе нет. Аня! Она окончательно смутилась от своих слов, даже покраснела и, будто застыдившись под его пристальным взглядом, быстро развернулась и бросилась прочь из его комнаты. — Аня! Штольман наспех огляделся в поисках своей рубашки, а затем, махнув рукой, размашистым шагом направился к двери. Но едва он ступил за порог, тут же замер как вкопанный — перед ним, разинув рот и недоуменно таращась, безмолвно стоял Петр Иванович. Судебный следователь на мгновение прикрыл глаза, желая сию же секунду провалиться сквозь землю. Он попал ровно в то положение, которое старательно пытался избежать. Руки как-то сами собой нацепили подтяжки на плечи, будто это могло спасти ситуацию, пока мозг пытался найти достойный выход из сложившихся обстоятельств. Однако мало достоинства в том, чтобы стоять полуголым, словно нашкодивший юнец, перед будущим родственником, даже не взирая на возраст и весь жизненный опыт. — Красивый галстук, — Миронов первым нарушил затянувшееся молчание. — Вы уже вернулись? — Штольман отчего-то ляпнул очевидную вещь и опасливо покосился в сторону лестницы, почти ожидая увидеть там родителей Анны. — Только я. На минутку. Уже ухожу… Да и не было меня здесь. — Нахмурившись, Петр Иванович старательно отвел взгляд, затем развернулся сначала в одну сторону, потом спохватившись — обратно к лестнице, и поспешил удалиться. Яков Платонович, подавив совестливое чувство вины от того, что едва ли не выставил человека из собственного дома, решил, что лучше считать на этом инцидент исчерпанным, и устремился к комнате Анны. Он дважды постучал, но не получив ответа, вошел без приглашения. Она стояла возле бюро, задумчиво вглядываясь в темноту вечерних сумерек за окном. Штольман прошел на середину комнаты, но она так и не обернулась. Он озадаченно сдвинул брови: вроде бы они не ссорились, но напряжение между ними ощущалось почти физически. Мысль, что он невольно обидел Анну, сильно его огорчала и возвращала в те времена, когда они попеременно избегали друг друга, утопая в страхах, сомнениях и простейшем недопонимании. Он решительно шагнул ближе, преодолевая оставшееся между ними расстояние. Осторожно обхватил ладонями ее плечи и оставил легкий поцелуй у основания шеи. — У меня есть только ты. И нужна мне только ты, — прошептал он над ухом. Она обернулась с раскаянным видом и прижалась к его груди. Он обнял ее в ответ. — И это благоразумие мне дается с тяжким трудом. Но не стоит забывать, мы в доме твоего дяди. Где, к тому же, гостят твои родители. — Именно родители не так давно доказали, что благоразумию не место там, где главенствуют чувства. А уж о дяде и говорить нечего. Я не желаю в угоду тягостному благоразумию жертвовать лучшими минутами нашей жизни. Анна чуть развернула голову и нежно коснулась губами кожи его плеча. Его грудная клетка на мгновение застыла, а затем, вслед за шумным неровным выдохом, задвигалась чаще. Анна подняла голову, заглядывая ему в глаза. — Я уже приняла решение — мы будем спать вместе. Тебе остается выбрать: в твоей комнате или в моей. Штольман осознал, что в очередной раз за день он проиграл, но никогда еще его проигрыши не были настолько приятны. Он с жадностью прильнул к ее губам, запуская пальцы в копну распущенных волос. Чувственное томление, зреющее в нем на протяжении уже нескольких часов, требовало выхода. Страсть мгновенно завладела их телами, заставляя прижиматься друг к другу как к единственному спасению в океане безумного вожделения. Опустив руки ей на бедра, он в несколько ловких движений задрал ее сорочку и, подхватив под ягодицы, усадил на столешницу стоявшего рядом бюро. Анна нетерпеливо стянула с его плеч подтяжки, оставляя влажные поцелуи на его груди. Больше не в силах сдерживать стоны, Штольман качнул бедрами, прижимаясь к ней пахом. Анна подняла на него затуманенный поволокой взгляд, в то время как руки нашли пуговицы на брюках. — Ты не думай, — прошептала она, тяжело дыша, — ночевку это не отменяет… *** С самого утра едва рассвело Штольман уже был в управлении, изучал доставленное из Петербурга досье на Скрябина, особенно акцентируя внимание на списке его знакомых и коллег. В девять часов дверь кабинета распахнулась, впуская гордо и чинно вышагивающего Увакова. — Яков Платоныч, — приветствовал он мужчину с нахальной улыбкой и самодовольным взглядом, пристраивая верхнюю одежду на вешалке. — А где наш… начальник? — поинтересовался он с плохо скрываемой насмешкой и кивнул на пустующий стол Коробейникова. — На похоронах Тимошкина. — А, это тот самый городовой, что стал первой жертвой в вашей с Крутиным нездоровой игре? А что же вы не пошли? Совесть не пускает? — Я уже выразил свои соболезнования его семье, — спокойно ответил Штольман, пропуская колкости мимо ушей. — Сейчас я нужнее здесь. — Кто вам сказал? — усмехнулся Уваков. — И позвольте напомнить, вы заняли мой стол. Вам теперь в этом кабинете можно выделить, разве что, этот стул, — указал он на одинокий предмет мебели, притулившийся около пальмы. Штольман скрипнул зубами, но промолчал. Закрыл папку и поднялся из-за стола, пересаживаясь на место Коробейникова. Накануне вечером выяснилось, что господин Уваков Илья Петрович и сопровождающий его господин Пушкин Иван Николаевич назначены полковником Литвиновым в помощь местной полиции в поимке государственного преступника Михаила Крутина. Вчера же на тайном совете в кабинете полицмейстера было решено скрыть факт приезда столичных следователей. Штольман настаивал, что они должны действовать скрытно, учитывая наличие в управлении вражеского шпиона. Уваков был непреклонен и особенно подчеркнул, что не намерен принимать советы от бывшего сотрудника, да и в целом сомневается в его объективности, учитывая личную вовлеченность. В целях предотвращения назревающего рукоприкладства, господин Трегубов предложил компромисс, гася конфликт на корню. Согласно новой договоренности, Уваков становился следователем, получившим распределение в их управление после отставки Штольмана. Пушкин был назначен городовым вместо Тимошкина, его особым заданием становилось втереться в доверие к коллегам и попытаться вычислить шпиона. За Яковом Платоновичем закрепили статус гражданского консультанта по делу Крутина. Объединенные общей целью и общим врагом, следователи объявили временный нейтралитет. — Нартов, — Штольман вдруг заметил знакомое имя. Он был почти уверен, что слышал эту фамилию от Анны. Кажется, именно так назвался дух неизвестного, являвшийся к ней несколько раз. Это могло быть лишь совпадением, но с чего-то необходимо начать. — Что за Нартов? — недоумевал Уваков. — Сергей Алексеевич. Бывший коллега Скрябина. Вместе работали в одной из московских больниц. — И что с ним? Какая связь? — Илья Петрович нахмурил брови, всем своим видом выражая нетерпение и презрение. — Интуиция, — ответил Штольман, возвращая свое внимание бумагам. — Ну, разумеется, — хмыкнул Уваков, — это у вас теперь семейное? Глаза Якова Платоновича застыли на собеседнике, взгляд их был суров и зол, вызывал странное беспокойство и, казалось, мог испепелить на месте. От скоропалительного сожжения Увакова спасло появление Коробейникова. — Господа, — приветствовал он их безрадостно, демонстрируя в руке конверт, — только что доставили. — От Крутина? — встрепенулся Илья Петрович, поднимаясь, и даже улыбнулся в предвкушении, едва не потирая руки. — Давайте сюда. — Адресовано Штольману, — замялся начальник сыскного. — Я не пойму, это что, личная переписка? — раздраженно скривился столичный, требовательно протягивая руку. — Или вещественная улика по делу? Антон Андреевич нерешительно взглянул на Якова Платоновича и, получив от него легкий кивок, передал письмо Увакову. Тот наскоро вскрыл его, расправил лист и прочитал. Тотчас же ухмылка сползла с его лица, и он мрачно прищелкнул языком. — Распоясался он у вас вконец, — он шагнул в сторону Штольмана и небрежно опустил ему на стол письмо. — Что за отношения у вас с Крутиным? Штольман непонимающе нахмурился и взял письмо. «Доброе утро, друг мой! Прости мне мои бестактность и любопытство, но как нынче спал ты? Был ли твой сон тих и безмятежен? После того, как мы избавили улицы этого чудесного городка от жителей, отравляющих его магнетическую атмосферу? Нет нужды отрицать – из нас вышел превосходный слаженный дуэт. Теперь ты видишь? Я нужен тебе. Мы делаем одно дело. Я вычисляю преступников, ты ловишь их и наказываешь. И сейчас настала очередь родителей трех прелестных ребятишек ответить за свои грехи. Три грешника – три наказания: смерть, отсечение руки и публичная порка, по удару за каждый год жизни чада. На мой взгляд, более чем очевидно, кто и какой приговор заслуживает, но все же оставляю решение за тобой. Если к утру ты не взыщешь с заблудших овец, я взыщу с их отпрысков. На кону три очка. Решай, кто их получит. P.S. Когда все будет кончено, пошли мальца с запиской в аптеку на Базарной площади, и я явлюсь засвидетельствовать возмездие». Вот он и сделал следующий шаг. Яков Платонович медленно поднялся из-за стола и уставился в окно остолбенелым взглядом, пытаясь осознать новый ультиматум Крутина. Его немыслимые требования ошеломляли, но прислушавшись к себе, своей интуиции, Штольман мог сказать, что подспудно ожидал чего-то подобного. Невольно вспомнился директор гимназии Митрофанов. Крутин тогда тоже нарочно загнал следователя в ловушку, заставив выбирать между жизнями друга и растлителя. И теперь он снова пытается сломить его, очернить его репутацию, сделать из него убийцу. Таков был его план с самого начала? И если да, считать ли, что он достиг своей финальной точки? Но зачем ему Анна? Намерен ли он ее отпустить, когда наиграется со Штольманом? — Яков Платоныч? Яков Платоныч?! Штольман обернулся. На него озабоченно взирали три пары глаз. Он совершенно пропустил тот момент, когда в кабинет вошел полицмейстер. В дрожащей руке Николай Васильевич держал это проклятое письмо, и на его бледном лице, в широко распахнутых глазах отражался ужас человека, загнанного в угол. — Что мы будем делать? — Искать детей, — ответил Штольман севшим голосом. — Каким образом, позвольте узнать? — вмешался Уваков. — Вы три дня на месте топтались, ничего не нашли, а теперь, когда осталось меньше суток, решили, что все получится? Мы должны переиграть его в его же игре, — авторитетно заявил Илья Петрович. – Мы инсценируем наказания. — Что за ребячество? — поморщился Яков Платонович. — Крутин безумен, но не глуп. — А какие у вас будут предложения, господин консультант? — Уваков в очередной раз подчеркнул статус бывшего сотрудника. — Пока никаких. — Что и требовалось доказать. Мы не располагаем временем, чтобы отвергать перспективные стратегии. Нужно действовать. — Я только боюсь, что ваши действия породят нежелательные противодействия. — Мы подготовим все чисто, гладко, что комар носу не подточит. Штольман не стал спорить, поднял руки в знак капитуляции и вернулся за стол Коробейникова. — Яков Платонович, вы нам не поможете? — удивился Трегубов. — Нет, — твердо ответил тот. — Более того, помяните мое слово, что бы вы не задумали, в итоге он вас удивит. — И он опустил глаза в собранные бумаги по делу, игнорируя пристальные взгляды своих коллег. Он был уверен, единственный способ сдвинуться с мертвой точки — найти то, что они упустили ранее. Погружаясь с головой в документы, мысленно выстраивая перед глазами связи и логические цепочки, Штольман отключался от реальности, перемещаясь на места преступлений, наблюдая со стороны за участниками событий и подмечая мельчайшие детали: кто и что сказал, как отреагировал. Вот оно — упущение! Наспех перелистнув пару страниц, он нашел показания мальчика, свидетеля похищения Тани Елисеевой. А ведь Настю Суханову, соседку Зои Вернер, после больницы повторно не навещали. Вполне вероятно, если ее не допрашивать, а просто выслушать, она тоже поведает что-то важное. И второе упущение — почти наверняка есть третья «часовая бомба». Мать Миши Климова сама пришла в участок, поэтому они так и не опросили соседей, а это значит, что где-то там до сих пор ходит загипнотизированный ребенок. Штольман резко поднялся и заметил, как на него в немом изумлении уставились, столпившиеся у второго стола коллеги. — Что-то нашли? — поинтересовался Трегубов. — Пару зацепок, — кивнул Яков Платонович и направился к вешалке около двери. Пока он одевался, они снова загудели в жарком обсуждении их хитроумного плана. Уже выходя за дверь, мужчина услышал, как Коробейников предлагал позаимствовать отрезанную руку в прозекторской доктора Милца. Да, мысль о том, чтобы перехитрить хитреца, бить его в этой схватке его же оружием, оказалась настолько заманчивой, что Коробейников с Трегубовым не просто втянулись в обсуждение, но и возглавили отдельные этапы сей грандиозной аферы. Антон Андреевич на пару с Пушкиным мастерили любопытный механизм, призванный спасти человеку жизнь при повешенье. Николай Васильевич отправился к своему доброму знакомцу Александру Францевичу договариваться на счет руки. Мужской. Желательно свежей. Когда с приготовлениями было покончено, Уваков тщательно распланировал слежку за посыльным. Наличие в управлении шпиона и до сих пор нераскрытая его личности не позволяли привлечь к делу городовых, оставалось рассчитывать на собственные силы. Пушкина поставили околачиваться возле самой аптеки. Коробейников продавал калачи с лотка у входа на базар. Трегубов и Уваков прогуливались по улице по разные стороны от аптеки. Наконец, показался мальчишка. Он подбежал к аптечной лавке, осмотрелся, затем прилип носом к ветрине, высматривая кого-то внутри, и снова повернулся в сторону улицы. В этот момент к нему подошел другой мальчик, постарше, что-то сказал, и тот протянул ему записку. Четыре пары глаз переключились на новый объект, который направлялся к торговым рядам. Коробейников, заученно бубня под нос: «Не печалься и не плачь, покупай себе калач», неотрывно следовал за парнишкой. Вдруг тот резко сорвался на бег и нырнул в гущу людской толпы. Чертыхнувшись, Антон Андреевич скинул с себя лоток, пристроив на подвернувшийся под руку прилавок, и помчался за юнцом, пока его облезлая шапка еще мелькала впереди. Внезапно мальчишка остановился, и начальник сыскного отделения успел заметить, как он сунул что-то в руки третьему мальчику, а в следующий миг они уже разбежались в разные стороны. — Где он? — крикнул Уваков из-за спины, обшаривая взглядом разномастную толпу. — Передал записку вот этому, — Коробейников рукой указал на нового посыльного, который стремительно удалялся в сторону мясных прилавков. — Я его возьму. Следите за предыдущим, — приказал Илья Петрович и скрылся среди мельтешащих тулупов и шинелей. Антон Андреевич вертел головой, всматривался в прохожих, но мальчишки и след простыл. Ради успокоения совести он прошел до конца ряда, но так никого не найдя вернулся ко входу на базар. Минут двадцать спустя на дороге с другого края площади показались Трегубов, Уваков и Пушкин. Последний вел за шкирку мелкого пацаненка. Коробейников пошел им навстречу. — Кто это? — кивнул он в сторону ребенка. — Седьмой или восьмой по счету посыльный, — процедил Уваков сквозь зубы. Николай Васильевич молча протянул записку: «Набегались, Вашбродь?» — Где ваш шкет? — спросил Илья Петрович. — Сбежал, — покаялся Коробейников. — Полагаю, именно эту записку он и передал мальчишкам, а сам ушел с нашей. — Яков Платонович предупреждал… о нечто подобном, — вздохнул Трегубов, не замечая, как дернулись желваки на уваковских скулах. Штольман вернулся в управление к двум часам пополудни. Уже с порога стало ясно, что атмосфера в коллективе напряженная и раскаленная, пропитанная нервозностью и страхом подчиненных, которых чихвостили и в хвост и в гриву. Уваков был злее самого дьявола, в глазах полыхало такое гневное пламя, что и черт заерзал бы как уж на сковородке, а городовые и вовсе мечтали слиться со стеной. При виде Штольмана Илья Петрович заносчиво вздернул нос, взял себя в руки и спокойным голосом поинтересовался: «Есть новости?». Получив утвердительный кивок вместо ответа, он развернулся и важно прошествовал к кабинету. Яков Платонович последовал за ним, а, раздевшись, прошел к своему бывшему столу, видимо по привычке, однако вовремя опомнился и присаживаться не стал. Развернулся в сторону стола Коробейникова, где, приготовившись слушать его, сидели удрученные начальник отдела и полицмейстер. — Помните девочку, что порезала себе запястье при допросе? Мы ведь так и не выяснили, что ей известно. А по делу Климовых и вовсе никого не допрашивали. Так вот… В этот момент в дверь постучали. «Войдите», — скомандовал стоящий ближе всех Уваков. На пороге с несвойственной полицейским робостью топтался дежурный. Нерешительно взглянув на столичного следователя, он протянул конверты и отрапортовал: — Почта, Ваше благородие. Только доставили. Штольман со своего места успел заметить, как Илья Петрович, принимая письма, постарался незаметно припрятать одно в карман. — Это вам, — протянул он второе Штольману, — от вашего поклонника. — Яков Платоныч, — Николай Васильевич взволнованно поднялся со стула, — прочтите вслух, не томите. «И снова здравствуй, друг мой! — он замолчал, неловко откашлявшись. — Ох, ну и посмешили меня твои товарищи. Видел бы ты, как они метались сегодня по базару, выпучив глаза, как перепуганные курицы… — Штольман перевел дыхание и, не поднимая головы, на мгновение взглянул на слушателей. Поджатые губы Увакова, виноватый взгляд Коробейникова и отчаянная надежда Трегубова подсказывали, что дословный текст письма пользы никому не принесет. — …Где же пропадал ты? …что за новый… следователь, — прочел Яков, намеренно игнорируя слова «усатый хлыщ». — Я разочарован… всё ещё жду твоего решения…» Штольман вздохнул, свернул письмо и бросил его на стол. — Ничего путного. Просто издевается. Насколько я понимаю, ваш план потерпел некоторые затруднения, в таком случае, возможно, вы захотите помочь мне. Я получил новые показания, но пока не могу понять, что с этим делать. — Что вы узнали? — Коробейников быстро собрался и принял рабочий настрой. — У нас было три похищения и три загипнотизированных ребенка-свидетеля. Вот, что они мне рассказали. Настя, свидетельница похищения Зои Вернер, повторяла только три слова: «четыре, пять, два». — Это что? Шифр какой? — оглядел собравшихся Трегубов. — Не знаю, — ответил Штольман и продолжил: — Степан, свидетель похищения Тани Елисеевой, рассказал странное четверостишие: «Господу Богу помолимся Древнюю быль возвестим. Мне в Соловках ее сказывал Инок, отец Питирим…» — И наконец, третий свидетель — Александр, старший брат Михаила Климова, произнес весьма туманную фразу: «в правом верхнем углу за погостом». Крутин неспроста вложил в них эту информацию. Я думаю, что, лишь разгадав ее, мы сможем продвинуться в расследовании. — Зачем ему самолично снабжать нас подсказками? — Уваков дал волю своему скептицизму. — Вероятно, он считает, что так игра увлекательней. — Я все равно не имею ни малейшего представления, что все это значит, — Илья Петрович, прохаживаясь по кабинету, махнул рукой в сторону заметок Штольмана. Около получаса следователи бились над смыслом этих загадок, то ругаясь друг с другом, то соглашаясь, то перебивая, то поддерживая, но так и не дойдя до хоть мало-мальски разумного объяснения. Прервал их очередной стук в дверь. В проеме возник городовой Пушкин и, вытянувшись по струнке, отчеканил: «Разрешите доложить!» Оказалось, докладывать ему нечего, просто любопытно было узнать последние новости, а к своей работе под прикрытием он подходил со всей ответственностью. Просмотрев заметки, он вдруг выдал к всеобщему удивлению: — Значение цифр мне не понятно, но это, — он ткнул пальцем в четверостишие, — Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо». Недавно читал. — Ай да Пушкин! Ну… — Николай Васильевич в восхищении потрясал в воздухе сжатым кулаком, — …истинный Пушкин! Антон Андреич, в книжную лавку! — Сей момент. Коробейников вернулся почти через час. Новый владелец лавки, Кирилл Степанович Чибис, уверял, что заказывал Некрасова, но на пару с Антоном Андреевичем им пришлось вскрыть и перебрать почти все посылки, прежде чем искомый экземпляр был обнаружен. По дороге в управление Коробейников книжку полистал, да вот только отыскать стихи про Питирима, увы, не вышло. — Читать придется, — пожал он плечами, протягивая книгу. — Пока вас не было, Антон Андреич, мы поразмышляли и пришли к выводу, что цифры могут иметь отношение к книге. Например, — Штольман взял книгу и раскрыл, — четвертая страница, пятая строка, второе слово… Все замерли в ожидании. Кажется, даже дышать перестали. — … «братья». — Штольман посмотрел на присутствующих. — Бессмыслица какая-то. — А может четвертая глава нужна, а не страница, — предположил Коробейников. Яков Платонович раскрыл оглавление. — Здесь четыре части. В некоторых есть отдельные главы. Ладно, предположим. Четвертая часть – «Пир на весь мир». Пятая песнь – «О двух великих грешниках». — Штольман пролистал до нужной страницы. — Оно. Начинается с того самого четверостишия. Второе – «Было двенадцать разбойников, Был Кудияр-атаман…» Штольман, Трегубов и Коробейников обменялись тревожными взглядами. — Вспомнил, — воскликнул Пушкин, — это стихотворение про разбойника Кудияра, про его богатство, раскаяние и искупление. — И как он искупил свои грехи? — мрачно полюбопытствовал Яков Платонович. — Божий посланник велел ему срубить вековой дуб тем самым ножом, что он разбойничал. Шли годы, а дело едва ли продвигалось вперед. Но однажды ему повстречался еще один грешник, кажется, пан Глуховский его звали. Тот поведал о своих богомерзких деяниях и убийствах. Кудияра охватил жуткий гнев, и он вонзил пану нож в самое сердце. В тот момент рухнул дуб. — Аллегорично, — хмыкнул Штольман, закрывая книгу. — И я догадываюсь, на что ссылается третья подсказка. — Кудиярово городище, — подтвердил его догадку Коробейников. — Антон Андреич, материалы по этому делу еще в архиве? — Должны быть, если не затерялись при переезде. Коробейников довольно скоро отыскал план городища, нарисованный местным художником. В правом верхнем углу, сразу за погостом, обнаружилось обозначение лесопилки. Трегубов тут же вспомнил, что она заброшена уже больше года. И в этот момент все не сговариваясь вдруг засобирались. Наспех накинув верхнюю одежду, следователи высыпали на улицу подгонять извозчиков запрягать лошадей. Наконец появился вполне ощутимый, осязаемый шанс повлиять на существующее положение вещей. Всем не терпелось поскорей отправиться в погоню, вырваться из порочного круга потерь, неудач и поражений. А между тем небо начинало темнеть. В лес въехали в опустившихся на землю сумерках. Воздух быстро остывал от мерзлой почвы, пробираясь своим ледяным касанием за воротник. Страшно было думать, чтобы дети могли провести здесь ночь. К величайшему изумлению и нескрываемому разочарованию полиции Крутина на лесопилке не оказалось. Ни его самого, ни его последователей. Только дети, смирно сидевшие на пенечках. — Это он, — Коробейников указал на Мишу Климова, — мальчишка с базара, что удрал с нашей запиской. Штольман вынул из внутреннего кармана пальто фотокарточки Тани Елисеевой и Миши Климова — перед ними были несомненно они. Трегубов обнимал растерянную Зою, не сдержав слез облегчения. Уваков и Пушкин оббежали всю лесопилку вокруг, но так и не обнаружили никаких следов похитителей. В управлении детей напоили горячим чаем с пирожками, ненавязчиво пытаясь выяснить, что они помнят. Все пережитое за последние дни виделось им смутно и смазано, словно сквозь грязное стекло, лишь обрывки и ощущения. Городовые в кратчайшие сроки доставили в участок матерей. Радостное воссоединение семей угрожало затопить дежурку потоком слез счастья и благодарности. Штольман задумчиво смотрел в темное окно. Был уже девятый час. К вечеру погода совсем испортилась. Порывистый ветер швырял в стекло ледяную крошку. Вовремя они нашли детей. Мужчина обернулся на коллег, устроившихся вокруг стола Коробейникова. Они что-то увлеченно обсуждали, посмеиваясь легко и беззаботно. Прежде чем уехать домой вместе с супругой и падчерицей, Николай Васильевич принес поднос с его любимой наливкой и незатейливой закуской. Алкоголь, как известно, снимает напряжение и раскрепощает людей, способствуя сближению даже бывших врагов. Вот и Коробейников с Уваковым, раскрасневшись, поднимали рюмки за удачный исход дела, еще бы — и детей спасли, и наконец-то на поводу у Крутина не пошли. Похлопывали по плечу Пушкина, хваля его за особое пристрастие к литературе. Звали к себе Штольмана. — Будет вам хмуриться, ЯкПлатоныч. Расслабьтесь немного, вы это заслужили, — неохотно признал Уваков и смущенно отвел взгляд. — Что-то здесь не так, — вздохнул Штольман и устало потер лицо руками. — В каком смысле? — всполошился Антон Андреевич. — Почему на лесопилке никого не было? Почему детей никто не охранял? Их словно специально оставили там для нас. — Хотите сказать, он был уверен, что мы разгадаем загадки? — спросил Коробейников. — Меня не покидает ощущение, что мы не замечаем очередного подвоха, что, не смотря на все старания, мы по-прежнему действуем в угоду его плану. — Будет вам, Яков Платоныч, не стращайте, — усмехнулся Илья Петрович, — Крутин умный преступник, но он лишь человек. Он не вездесущ и не всемогущ. Дежурный, постучав, распахнул дверь и доложил Штольману, что его спрашивает сестра милосердия. Яков выглянул в коридор, узнавая девушку, которую часто видел в больнице. — Меня прислал доктор Милц, — сказала она. — Свободен, — Штольман отпустил городового и снова взглянул на сестру милосердия. – Прошу проходите. Что-то стряслось? — Доктор просил передать вам, что в приемное отделение поступили трое пострадавших с ножевыми ранениями. Велел сказать: «Дети напали на своих матерей. Одна скончалась от потери крови». *** Было уже за полночь, когда Коробейников заглянул в кабак на Купеческой. В задымленном помещении, провонявшем табаком и пролитой выпивкой, в дальнем углу за небольшим столом сидел Штольман. Перед ним стоял почти опустевший графин с коньяком и наполненная рюмка. В руках он держал что-то похожее на фотокарточку. Завидев приближающегося коллегу, он убрал ее во внутренний карман сюртука. Коробейников опустился на стул напротив и молчал. Вокруг гудели пьяные мужицкие голоса, время от времени прерываемые хриплым смехом. Он не знал, что сказать. Да, разве и уместны сейчас какие-то слова. Штольман снова оказался прав – они в который раз угодили в ловушку. Только теперь за их недальновидность расплачивались другие. В смерти госпожи Климовой виноват лишь Крутин. Ни мальчишка, поднявший нож, ни полицейские, допустившие это, только Крутин. И все же Штольман винил себя. Антон Андреевич оторвал взгляд от выщербленной поверхности стола и посмотрел на друга: лицо осунувшееся, под глазами тени, взгляд потухший, сокрушенный. Сердце Коробейникова томилось жалостью к измученному товарищу, хотелось утешить его, поддержать, но он, всегда такой бойкий на язык, не мог найти нужных слов. — Я убью его, — неожиданно произнес Штольман тихим осипшим голосом. Глаза Коробейникова на мгновение удивленно расширились. — Ну, что вы так смотрите на меня, Антон Андреич. Я же не святой, в самом деле. У каждого человека есть свой предел. — Он опустил задумчивый взгляд на стопку, что крутил пальцами. — Он хотел сделать из меня убийцу, пусть получает. — Яков опрокинул в себя рюмку и поднялся. — Вы допоздна не засиживайтесь. Завтра опять какое-нибудь письмо придет. Выйдя на улицу Штольман остановился и глубоко вздохнул полной грудью. Хмельная легкость туманила разум, разгоряченное тело не чувствовало холода, а опьянение дарило иллюзию свободы от проблем, чувства вины и угрызений совести. Глаз зацепился за черную карету на противоположной стороне улицы. Мозг устало подсказывал, что он ее уже где-то видел, и он возможно сумел бы ее вспомнить, но в следующий миг на его локте повисла девица не самого благопристойного вида. Штольман даже не мог понять, что она ему говорит. Его так воротило от одного ее вида, что он весьма грубо и неучтиво отпихнул ее от себя и, развернувшись, побрел по улице не самым уверенным шагом. Но тут же кто-то окликнул его вдогонку и бесцеремонно дернул за локоть. Яков машинально высвободил руку и почти встал в стойку. Перед ним оказался щеголеватого вида господин с нахальной улыбкой. — Почто барышню обидели, сударь? Штольман оглянулся, будто желая убедиться, что они говорят об одной и той же «барышне», и безразлично пожал плечами. — Ее жизнь обидела, я здесь не при чем. Первый удар в скулу он пропустил… *** Анна сидела неподвижно, не в силах и пальцем пошевелить. Из глаз текли молчаливые слезы, грудь тяжело сотрясалась от подавляемых рыданий. Ей было невыносимо больно смотреть, как бьют ее Якова, но глаз отвести она не могла. Отвести взгляд означало бы предать, бросить одного. Всей душой, всеми мыслями она была там на темной улице между Яковом и кулаками того подлеца. Скрябин стукнул тростью о стенку экипажа, и лошади тронулись. Лишь тогда он позволил ей открыть рот. Не сдержав громкого рыдания, она постаралась отдышаться от частых всхлипов. — Как же я вас ненавижу, — бросила она, прикрыв глаза, когда карета повернула за угол. — Я вполне могу это пережить. Но переживет ли Штольман мою ненависть? Анна молча смотрела на спутника, гневно стиснув зубы. — Детишки теперь свободны, как ты знаешь. Но у меня на примете есть гораздо более интересные личности. Непревзойденная нимфа пера и слога, незабвенная Мария Тимофеевна. А также блестящий адвокат… — Нет! Даже не думайте об этом. — Анна на мгновение прикрыла глаза, беря себя в руки, усмиряя частое дыхание. — Я согласна. Скрябин кинул на нее вопросительный взгляд, нахально вздернув бровь. — Я призову Раймонду и позволю ей занять мое тело. Но только при одном условии: вы оставите в покое Штольмана и моих родителей. Больше никто не должен пострадать.