1.
— Держи, — говорит мама и ставит Рики под нос тарелку овсяной каши с орешками, мёдом и внутренним отвратительным утрированным горем, которое он пытается заесть, но безуспешно. — Спасибо, — дёргает Нишимура уголками губ и ковыряется в тарелке ложкой, как в собственном мозге, пытаясь выявить, проанализировать каждую причину и следствие, как искусный психотерапевт на приёме у самого себя. Люди не всегда задумываются о правильности своих решений, позволяя чему-то просто случиться, позволяя какой-то невидимой силе взять всё в собственные абстрактные руки. Так некоторые полагаются на судьбу, ведь всегда легче возложить ответственность на нечто незримое человеческому глазу. Но когда хочется быть властителем своей жизни, все решения будут зависеть и исходить лишь от тебя самого, ты не позволишь чему-то просто плыть по течению неслучайных случайностей. И Рики просто захотел и просто сделал, запутавшись в собственной боли, появившихся переменных и в отчаянии, граничащее с абсолютной потерей контроля. Но можно ли его обвинять в собственных желаниях? Можно ли осуждать его за то, что он бедный маленький запутавшийся ребёнок, которому трудно отыскать верный путь, потому что только через каждую ошибку можно будет сделать следующий, но в какой-то момент правильный шаг? Разве его вина, что он так тупо влюбился и тоже хочет быть счастливым рядом с кем-то? Он не знает, ему гаденько от того, что он поддался на зов собственных чувств, или от того, что Чонвон всё видел. А ещё неприятно от того, что, поставив себя на место Сонхуна, и узнай он о том, что его парень и его лучший друг сделали на заднем дворе… Пиздец, да. Как-то Нишимура услышал в очередном подкасте на ютубе, — которые включает время от времени дабы уравновеситься что-ли, найти небольшую гармонию для такой беспокойной души, — что человека трудно определить объективно по той причине, что тем, кем является человек, зависит от того, кем он себя считает. И вот он себя считает ничтожеством, слабаком, трусом и одновременно воителем с демонами. Неужели, его так и видят люди? Странным и потерянным. — У тебя всё в порядке? — мама садится напротив него, также поедая свою порцию каши, вид у неё отличный, волосы собраны в заколку на затылке, кожа сияет, выглядит бодрой и выспавшейся, и в глазах, вроде как, мелькает любовь к собственной жизни. Такое чувство, будто её, такую закалённую годами, уже ничего не сломит, будто его отец, был той самой последней каплей, которая сделала из неё лучшую версию себя. Сильную и независимую. — Не знаю, ма, — вздыхает Рики, роняя в ладони своё лицо, — что-то всё сложно. Люди сложные. Чувства сложные. Я не хочу этим грузиться и в этом разбираться. Иногда хочется просто перестать думать, знаешь. Рики не из тех детей, которые открыто говорят с родителями о своих проблемах, о своих эмоциях и мыслях, которые вешают груз дополнительных обязательств, когда он знает, что помимо его проблем у взрослых могут быть свои собственные. Ну уж нет, он лучше скажет о чём-то вскользь, убедит в полном отсутствии причин для убийства нервов и тема закроется. Да, многие думают, что держать в неведении, значит обезопасить. И Рики из этого числа. Он это делает с мамой, с Сону, с Чонсоном, и даже с самим собой. — Ты иначе выглядишь, — замечает он. — С кем-то встречаешься? — Не переводи стрелки, — тычет она в него своей ложкой. — Ну, ма, — хнычет он, дуя пухлые губы. — Если ты натворил что-то, ты обязан брать ответственность, — качает она головой, будто всё понимает, — ты же не маленький. Это часть взросления. Читал «Маленького принца»? — Читал. — И что там тебе запомнилось? — Всё запомнилось, и даже про ответственность за тех, кого умудрился приручить. Но лучше бы я остался маленьким и не понимал смысла этой книжки, — фыркает и запихивает себе целую ложку в рот, лишь бы не сказать больше ничего, что могло бы совсем опустить его ещё и в глазах собственной матери. — Ты всегда можешь поговорить со мной, ладно? — Угум, — кивает Рики, проталкивая вместе с кашей огромный ком из сомнений вниз по пищеводу. Внутренне же Рики хочет обратиться к Богу. Высшие силы точно есть, хоть и зачастую они бывают глухи и немы. Знает ли Бог об отчаянии? А о боли знает? Бывало ли ему когда-нибудь от себя совсем невыносимо до свёртывания кишок в тугой узел, до тошноты? Если да, если он создатель, то зачем наделил подобными чувствами людей. В чём есть прелесть этой боли? Рики заканчивает свой завтрак, запивая всё чашкой кофе. Предложи ему сейчас кто-нибудь закурить, он бы не отказался. Предложи ему кто-нибудь что-то посильнее дурманящих сигарет, он бы тоже не отказался. Отказался бы только от наркотиков в виде людей, такие вещи вызывают серьёзную неисправную зависимость. Хотя, поздно, он уже по макушку в этом дерьме. А усталость теперь ещё больше и сильнее давит на плечи. Он не может разобраться в ситуации, как и не может разобраться в самом себе. Лучше бы он и впрямь застрял в четырёхлетнем возрасте, когда делал куличики из песка и ими же кормился. В телефоне не то чтобы целая куча уведомлений, но Чонсон обеспокоен тем, что Рики свалил слишком рано утром домой и просит увидеться. И всё со вчерашнего дня не прочитано и воскресное утро продолжает быть таким же напряжённым, как было субботнее, когда он в одиночку шёл домой в туманной пелене уличного воздуха, воображая себя тем самым одиноким ёжиком из русского мультика. Было пусто не только на улице, но и почему-то в душе. А от Сону тишина, как будто его ничего не колышет, но, наверное, Рики не совсем взял эту свою ответственность, чтобы написать первым. Слишком жутко. Вдруг после пары слов у него отнимутся ноги и руки, наступит полнейшая потеря рассудка. Говорить ни с кем не хочется, кроме Чонвона, который по собственным причинам тоже тот, кто ему не пишет. Он набирает полной грудью воздуха. Набирает ещё конфет в карманы с холодильника и две банки милкиса со вкусом банана. Рики переступает не просто порог собственного дома, сопровождаемый довольно заинтересованным взглядом мамы, но и через себя, когда стучит в ушах обезумевшее от его действий сердце. Зачем он идёт именно к нему, если прояснить надо определённые случившиеся вещи только с Сону, разобравшись с его баловством и порывами подростковых чувств Нишимуры? Именно сейчас кажется, что их это внезапное нечто настолько безнадёжно, что на выжженной земле точно ничего не вырастит, никакие ромашки или розочки, да даже просто зелёная травинка не сможет пробить затвердевшую, запёкшуюся землю. Это ли осознание? Не совсем. Просто ощущение, которое пока что ничем не подкреплённое до тех пор, пока они сами во всём не разберутся. А оттянуть этот момент очень уж хочется. Западная философия от восточной отличается тем, что люди с запада привыкли идти навстречу проблемам, перешагивая через них и тем самым решая возникающие сложности, но в восточной всё наоборот, — проблемы нужно просто обойти. Нужно отдать от себя меньше, а получить больше. Рики же будет наступать в лужи, изредка стараясь их обходить, как удача обходит его стороной. И он стучится в дверь, мозгом совсем не думая, находясь, словно в прострации. Земли под ногами совсем нет, а он герой слишком недооценённого аниме с полными карманами конфет и аурой дрожащего страха. Взаимодействовать с людьми почти что пытка, но рисковать очень даже приятно, когда мурашки щекочут лодыжки. Дверь спустя полминуты открывается, во рту сухо, но глядя в недоумённые большие глаза Чонвона, он выдаёт что-то абсурдное, что мог бы сказать только в один из вечеров пьяного угара от фруктовой настойки: — Если есть чёрные дыры, значит ли это, что есть и белые? — Чего? — хмурится Ян. — Ну, знаешь. Есть же чёрные дыры в космосе, куда всё попадает и не возвращается. Но, что если, есть белые, откуда всё выплёвывается. Все эти атомы, звёзды и метеориты, может, даже сгустки новых планет. Вдруг эта белая дыра есть скопление химии, и она всё рождает, а мы этого просто не знаем. — Ты накурился? — Вроде нет. Чонвон открывает дверь чуть шире, засовывая руки в карманы домашних плюшевых розовых штанов. Мило. Так мило, что Рики не пытается подавить расползающуюся улыбку. — Звучит логично. В этом даже имеется смысл. Но их наличие ещё не доказано. Он достаёт из кармана горсть конфет, в другой держа газировку, надеясь, что Чонвон протянет ладонь и примет их точно так же, как принял бы самого Рики в свой дом. Но он стоит и смотрит без единой эмоции на лице, но полностью сосредоточенный на происходящем, пока у главного героя драмы что-то кружится, он моргает, моргает, а реальность никак не может стать этой самой реальностью, находясь где-то за гранью тех самых белых дыр. — И что это? — спрашивает Ян, глядя весьма скептично, незаинтересованно и холодно. Как умеет только он. Чтобы сразу вся затея с приходом показалась самой огромной ошибкой, потому что в поджилках начала рассеиваться тревога. — Ты любишь конфеты, — жмёт Рики плечами и протягивает эту горсть ещё ближе. — А банановый милкис один из самых вкусных. Со стороны выглядит как-то тупо. Ровно как и весь этот фарс на четырнадцатое февраля с коробками конфет. — А ещё что я люблю? — Милые вещи, сериалы на нетфликс, играть в игры и настойки. — Похоже на то, — хмыкает Чонвон и забирает конфеты с напитком, скорее всего только для того, чтобы Рики не чувствовал себя настолько жалко в данный момент. — Это всё? — Ты не… Ты не впустишь меня? — Не хочу. — Что? — Вдруг я прячу под кроватью Сону и у тебя сорвёт тормоза. — Осуждаешь меня? Нишимура хмурится, сглатывает скользкое чувство невнятной обиды. Непонимание и понимание одновременно. И желание, чтобы ему, как птенцу всё разжевали и в рот положили, иначе до него никак не дойдёт, поэтому он будет только злиться, раздражаться и психовать. Как вот сейчас. Как сейчас из глубин вдруг бешено поднимается ярость. — Вовсе нет. — И какого хрена? — Помнишь, я сказал, что Сону дурак? Что ты гораздо лучше? — Чонвон тонкими пальцами перебирает конфеты в ладони. — И? — Он и впрямь дурак, но ты… — качает он головой, — ты либо слепой, либо тупой и третьего тут походу не дано. — Что ты несёшь? — Ты реально не хочешь видеть некоторые вещи или просто не замечаешь? — усмехается Чонвон. В блестящих глазах нет никакой обиды, осуждения или неприязни. Только разочарование. И это почему-то выводит из себя ещё больше. Рики не стыдно. Рики злостно. — Поясни, будь любезен. — Каждый раз, когда мы с тобой находились рядом, Сону косился на нас, а конкретно меня он будто убить хотел самым изощрённым способом. Как думаешь, почему? Ты думаешь, он целовался с тобой, потому что у него есть к тебе какие-то там чувства? — Черты лица Чонвона становятся острее, когда он делает небольшой шаг вперёд и дышит быстрее от накалённости момента. — Да он просто утоляет голод собственного эго и лишь привязывает тебя к себе. И это блять, не здоро̀во. Совсем. А ты дурак полнейший, потому что ведёшься на его манипуляции и отказываешь видеть очевидное. Он без проблем скажет, что любит тебя, а ты поверишь только потому, что эти слова для тебя значат слишком многое, а не потому, что это что-то значит для него. А когда ты поймёшь, как тебя затаскивает в эту ебучую гадость, ты попытаешься выбраться, но не сможешь и это тебя погубит. Не то чтобы Рики есть, что сказать, будто он может посмеяться Чонвону в лицо или заплакать, рухнуть на холодную землю. Нет. Он не может ничего. И он неподвижно стоит, когда все негативные ощущения покидают его, пожары раздражения и злости превращаются в угли, как и его внутренности. Может, в глубине души он уже знает, чем всё кончится, и кто в итоге пострадает сильнее всего. — Хочешь сказать, я жалок? — выдаёт Рики спокойно, едва слышно, но чётко, когда Чонвон всё же берёт и кидает в него его конфеты и бросает баночку с такой силой, что она долетает на площадку через дорогу и по странному звонко ударяется о землю, а затем громко хлопает дверью. Ещё один конец? А когда будет новое начало? Это злит ужасно. Действительно злит. В нём все чувства кипят, как у обнажённого младенца, что падшим ангелом свалился с небес на землю, которому холодно, голодно и больно. Он остался без того к кому ненароком потянулся. — И это по-твоему нормально?! — кричит Нишимура в закрытую перед ним дверь и ударяет по твёрдому дереву кулаком с такой силой, что закладывает уши. Несчастные конфеты оказываются растоптаны на крыльце. Он достаёт телефон, пока сухой короткий ветер смахивает с его щёк нервозность. Может, и есть что-то в словах Чонвона, пусть до Рики и туго доходит, но, кажется, какую-то долю сути он всё же уловил. Не поймал, как рыбку на крючок, он до основного ещё доберётся, но что-то хотя бы клюнуло. Да так мощно, что кружится в голове и стучит в висках. Подростковые годы это какой-то ужасающий трип без возможности передохнуть, остановиться и заставить всё контролировать. С вероятностью в девяносто девять процентов, через лет так пять, Рики будет вспоминать об этом и восхищаться своей глупостью, смеяться и говорить, каким он был дурачком, ведь всё гораздо проще. Но это тогда будет, когда он пройдёт ещё через десяток тысяч камней и перепрыгнет сотню луж вместе с преступной неосторожностью переступая через людей. Это будет тогда, когда он наберётся ещё с головой этой несуразной боли и накопит в карманах песка со своими ошибками, неудачами и опытом, а также приятными моментами, которые он с трепетом постарается сохранить как можно глубже в себе. А один процент останется для того, чтобы иногда о чём-то сожалеть без возможности исправить. И сейчас он этот жирный процент заставляет лишь распространяться со скоростью геометрической прогрессии. Рики набирает в телефоне дрожащими пальцами:сону. нужно поговорить 13:10
сону <3 13:11 сейчас не самое лучшее времяты блять серьёзно что ли 13:11
13:13 потом Потом. Потом у Рики точно взорвётся мозг. Он фыркает, пинает траву и камни, чувствуя, что готов развалиться на части. Хочет раздробить всё, что его касается собственными кулаками, и он ударяет по асфальту, опустившись на колени, счёсывая с костяшек кожицу. Совсем не больно. Внутри только что-то жжётся едва ощутимо, когда тоненькие струйки крови капают и стекают по пальцам. Затем он шмыгает носом и просит о встрече уже Чонсона, как единственного, кто вряд ли от него отвернётся.2.
Чонсон выглядит недовольным. И это понятно, Рики не отвечал на сообщения, а затем резко вырвал его, ссылаясь на хорошую кофейню в центре города, где подают вкусные десерты. Но выбор пал рандомно и он никогда здесь не был. Старший складывает руки на груди, хмурясь так, что начинает походить на ту самую красную Энгри Бёрд. Его вид даже не смягчается, когда он замечает костяшки Рики, говорит только: — Ну и какого хуя, скажи? — Я не знаю, — качает младший головой, обнимая ладонями горячую чашку с американо. Совсем скоро частое употребление кофеина хреново скажется на его здоровье и точно настолько вживётся в его организм, что он перестанет спать ночами. Чонсон только плечами жмёт, мол, я никуда не спешу, у меня вагон времени, и я подожду, пока ты соберёшься, нахрен, с мыслями. А собираться, оказывается тяжело, разложить всё прямо на стол, как географическую карту, кажется, невозможно, ведь стол маленький и кофе обязательно разольётся и испортит плотную бумагу. — Мне сложно понять, что плохо, а что хорошо, но не осуждай меня, — просит Рики, глубоко вдыхая пряный тёплый воздух и глядя в тёмное отражение себя самого в чашке. — Да, говори уже, бесишь, а. И он говорит, коротко и ясно о том, что произошло в доме Сонхуна, что Сону заглох, а пойти к нему сил нет, но не говорит о том, что Чонвон стал невольным свидетелем и почему на костяшках у него счёсана кожа. Немного, правда, приводит в замешательство то, что Чонсон совсем не удивляется, не мрачнеет совсем, а лишь усмехается, покачивая головой. — Ты норм? И чувство вдруг такое, что друг точно сейчас заладит свою шарманку, включит свою любимую терапию мозгопромывания и взбесит. Может, зря Рики ему всё выложил. Может, пора начать разгребать собственное дерьмо своими руками, а не прибегать к помощи друга, который частенько остаётся на задворках. — Вполне. Просто я чувствовал, что подобное может случиться именно тогда, когда у Сону появился Сонхун, — жмёт старший плечами. — Ты же вообще крышей поехал с тех пор. — Ну, спасибо, блин, — хмыкает Рики и отворачивается к большому прозрачному окну, через которое видит только пустоту, несмотря на вечную наполненность улиц. — Я даже не знаю, с чем сравнить это чувство. — Какое? — сюрпает Пак своим кофе и цокает ложечкой по блюдечку с тыквенным пирогом. — Когда я поцеловал его. — Приятно же было? — Безумно. Но… — Рики вздыхает, точно не зная, что сказать дальше, когда вихрем в голове проносится образ ещё одного человека, которого он не любит, по крайней мере не любил так долго, как он любил Сону. Не так всепоглощающе и до разрывов на атомы. — Но? — Не знаю. Теперь ничего не знаю. Внутри всё паршиво и забить не получается, как последнему мудаку, а Сону теперь реально как этот самый мудак и ведёт себя. — Может, ему оклематься надо? — задумчиво тянет Чонсон. — А мне не надо? — Рики вспыхивает, как пожарная тревога и залпом допивает свой кофе, что качался волнами своей оставшейся половиной. — Он сказал, что был влюблён в меня, понимаешь? Что должен чувствовать я после такого? — Потерю, — просто говорит Чонсон, лениво дёргая бровями. Сложно понять, почему он остаётся таким спокойным, как котяра, которому уже давно на всё по барабану, но и вполне логично, ведь он не из тех, кто будет выступать судьёй, лишь наблюдателем, а не участником событий. — Разочарование, надежду и потерю одновременно, — кивает Рики с усмешкой. — Да нахуя вообще было говорить это после того, когда у него самого всё наладилось? Как он мог так поступить спустя такое долгое количество времени, когда у него есть Сонхун. Разве этого оказалось мало? — Это же Сону, ты знаешь его достаточно хорошо и поэтому должен также знать, что ему всегда всего мало. — Чувствую себя жертвой. Чонсон доедает свой пирог и в пару глотков допивает кофе, улыбается официантке и расплачивается за двоих, когда Рики даже двигаться не может, ощущая полный раздрай. Залечь на дно становится очень классным решением всех проблем, выбор трусов и беглецов, таких как он сам. — Пойдём попрактикуемся? — Попрактикуемся? — прищуривается Рики, пытаясь выискать какой-то подвох в пожимающем плечами Чонсоне. — У нас не так много времени до выступления, знаешь ли. Хочу выложиться по полной, — старший готовится уже встать и пойти, но Рики дёргает его за рукав толстовки вниз. — Не думаешь, что мне нужна передышка? Чонсон вздыхает, словно сейчас он как раз и научит маленького несмышлёного ребёнка жизни, да так, как только он и умеет. Не будет никаких снисходительных поглаживаний по голове и заботы со стороны, только жёсткая правда, от которой тошнит ужасно и противно. Нишимура ей сыт по горло, вот только иначе никак, придётся жрать. — Своей передышкой только себя и загонишь туда, куда очень хочется, по твоему мнению, но это не выход. Выкупаешь? Рики кривит губы, словно запахло не то чтобы жареным, а совсем просроченным. — Так взрослые говорят, прикинь, что лучшая психотерапия — это работа, учёба и прочая фигня в которую ты упираешься, а всё остальное не прорабатывается и только накапливается. Ты же должен это прекрасно знать. — Знаю, — кивает Пак, награждая Рики тяжёлым взглядом, — но теперь ты можешь знать, что я не особо хорошо дружу с терапией, как мои родители, и что для меня это лучшее избежание проблем. — А я-то думал, — качает младший головой, как-то болезненно ухмыляясь, — что мне одному помощь нужна. — Твой мир крутится только вокруг тебя, мой же — крутится вокруг меня, а не тебя или кого-то ещё. Поэтому следующее, что Рики делает, это практикуется на износ и до головокружения, чтобы попытаться забыть о том, что ждёт его дальше в следующие дни, чтобы вдруг не забивать себе ещё и голову тем, что Чонсон всегда всё и для всех, но никто для него и о нём. От этого становится совестно. Стрекотня в голове затихает совсем на время, когда в ушах грохочет музыка и слова, которые он уже наизусть знает, и каждое движение отточено до затёртого скрипа в коленях. Ему ничего не стоит заставить танец жить в самом себе, словно он рождён с каждым ритмичным шагом и знает всё наперёд. Точно также в Рики живут и люди, именно те, до которых никогда не дотянуться и не коснуться, являющиеся ему фантомами, но при этом вполне себе настоящие и живые. Наверное, это всегда будет сводиться лишь к одному. Но следующее, что он видит в отражении зеркала в своей комнате, вовсе не мальчишку, который совсем загнался, запутался, потерялся, а того, кому вдруг становится на себя совершенно плевать. Он вытирает тыльной стороной ладони кровь, капающую с носа от перенапряжения, вытирает остатки боли с глаз, когда зачем-то снова просит Сону поговорить с ним, но его сообщения остаются без ответа, а звонки сброшены. В этом таится та самая проблема. В убеждении. Ты убеждаешь себя в том, что любишь. Превозносишь кого-то, видишь в ком-то то, чего нет в других, веришь в то, что в нём собрано всё волшебство, все чудеса света, безграничные вселенные, и все эти сказки о любви из дорам о прекрасном принце кажутся реальностью. До ванильности приторно. Возвышенно. Банально. Взращивая это чувство к кому-то определённому, начинаешь забывать о том, что есть и другие люди и ты сам тоже есть, но превращаешься в кого-то настолько жалкого, что не удивительно, когда остаёшься один. Но однажды твой предмет великой любви делает то, от чего вдруг всё твоё представление о нём рушится. Прозрение. Ты видишь его таким, какой он есть. Исчезает ли вместе с этим эта уродливая любовь, убеждение? Они слабо всё ещё теплятся внутри, как последний отголосок надежды. Чувства просто так не исчезают. Хотя теперь оказываешься способен увидеть и то, как сильно облупилась твоя штукатурка, как глубоко ты прогнил и покрылся плесенью, а сил отстроить себя заново совершенно нет. Является ли всё это любовью? Или же убеждением? Может, Рики вовсе не знает, как должна ощущаться любовь на самом деле. Футболка заляпана кровью и глупыми, детскими слезами. И Рики страшно. Очень страшно. Не от всей свалившейся на него ситуации, не из-за ебаных концов света, а из-за самого себя. Он снимает с себя все вещи и стоит под горячим душем примерно минут тридцать. Нишимура думает, как хорошо было бы просто исчезнуть. Как здорово было бы родиться, может, совсем другим человеком. Лучше было бы вообще не рождаться. Рики готов смело заявить, что ненавидит ходить в душ только по одной причине: шум воды навевает думы, и стоя вот так, чувствуя удары капель на своём голом теле, задыхаясь в пару, невозможно просто взять и сбежать. Это как с мытьём посуды, где вода тоже делает своё дело, и приходится стоять, намыливать несчастную тарелку медленными кругами и вязнуть в плену мыслей. Напрашивается один вывод, который ясен, как летний день: Рики думает всегда. И от этого не убежать, а только свыкнуться. В детстве он читал много книг, смотрел много телепередач и уже тогда начинал осознавать, что в голове возникает много помех. Но как же это здорово, открыть в себе способность понимать, как удивительно, что человек может воспроизводить всё внутри своей черепной коробочки и тем самым рассуждать, спорить с самим собой, проигрывать воспоминания и даже песни, хранить информацию и продолжать бесконечно мыслить, как в необъятном мощном компьютере. Это и отличало Нишимуру от других детей, он просто умел копать, и вовсе не землю лопатками для песка.3.
Пропуск школы не самый лучший выход, да и решение довольно сомнительное. Уход в себя чреват последствиями и дополнительными вопросами, на которые отвечать совсем не хочется, как и не хочется кого-то видеть и вставать с постели каждое невыносимое бесполезное утро. Он ест через силу, запихивается снэками на полу своей комнаты, смотрит любимую «Шарлотту», смотрит маме в глаза через раз, и каждый день снова напоминает лимб, в котором он не так давно был заточён и в который он сам себя возвращает. Но этот кажется гораздо хуже, чем был прежде. В этом вся соль. Он себя теряет в потёмках комнаты и прячет половину себя под кроватью, запихивает в шкафы, где одежда забита комками, складывает закладками между листов книг, которые вряд ли ещё откроет. Неужели так теряются те, кто когда-то были вполне обычными функционирующими людьми? А функционировал ли он вообще? Не был ли он похож лишь на блеклую копию самого себя всё это время, стараясь подражать кому-то другому, пытаясь стать лучше, но при этом не развивая в себе уникальной личности? Нишимура прячется под одеялом в полной тишине, где даже уличные звуки давно заглохли, а свежий воздух потерял свой запах, который ему когда-то нравилось вдыхать. Он не знает, сколько прошло дней, ищет его кто-то или нет, нужен ли он кому-то, думает ли о нём хоть кто-то, утро сейчас или ночь. Рики взял на себя ответственность отключить от себя все средства связи и глохнуть с шумом только в голове. — Жесть, — раздаётся в этой какофонии голос, — ты вообще тут проветриваешь? Рики прячет голову под подушку, но голос блуждает, отскакивая от каждой поверхности, всё причитая и причитая о том, что это какой-то пиздец. Пусть перестанет, Рики не хочет его слышать. Этот голос он не хочет слышать даже после смерти, потому что осточертело. Честное слово. Он мысленно перебивает его, просит заткнуться вслух, но тщетно. — Прекращай, — говорят ему, — иначе я тебя побью. А бью я больно, ты ведь знаешь. — Остановись, — просит Рики, горячо выдыхая в подушку. — Не хочу тебя слышать, исчезни, блять. — Нет, — раздаётся глухо, потому что младший зажимает себе уши так сильно, насколько вообще способен это сделать, до самого пустого звона. Но с него слетает одеяло, весь его безопасный кокон пропадает с его скукожившегося тела, а теперь пытаются отнять и подушку. До сознания незамедлительно доходит, что это всё не галлюцинации, не его мозговая девиантная проекция. Рики в ужасе вскакивает, принимая сидячую позу, всё ещё пытаясь защититься единственным, что есть у него в руках, пусть и довольно мягким, не способным отбить летящую прямо в грудь пулю. В комнате светло настолько, что больно до слёз, а затхлый, скопившийся за время полной потери себя, запах постепенно рассеивается через открытое нараспашку окно. — Зачем ты здесь? — Рики вдруг переключается с обезумевшего затворника на самого себя обычного, но волнительного, лохматого, отёкшего, с бешеным ритмом сердца и пересохшим горлом. Ощущение такое, будто он родился заново, посмотрел на мир как-то иначе и всё кажется впредь искажённым, но тем же самым. Конструктор развалился, его сложили заново, но поменяли одну крошечную детальку. О прошлом уюте не может идти и речи, как будто теряешь свой дом и вместе с ним своё единственное место. Так он смотрит на всё вокруг, на Сону и внутрь себя. То же самое чувствовал сам Люцифер, прежде чем предал своего отца и брата, оказавшись изгнанным и запертым в аду? Рики расправляет смятую футболку на себе и зачем-то приглаживает сухие волосы, но взглядом упирается только в личную болезненную одержимость. Люди слишком много придают значения чувствам. Маркетинговый ход, который активно резюмируется в книжках. — Четыре дня, это не месяц, но всё же, — цокает языком Сону и присаживается на край кровати с непривычной для него осторожностью. — Это на тебя не похоже. Чонсон попросил вытащить тебя, потому что во-первых, ваш танец, во-вторых, твоя театралка. — А мой староста? — Тоже слегка обеспокоен, хотя по нему не скажешь. — То есть ты не по своей воле сюда забрёл, — фыркает Нишимура и никак не может отвернуться от лица по-прежнему сияющего, свежего, родного и мягкого. — Не устраивай цирк, ладно? Не надо всего этого. Цирк? Рики неосознанно ахает, как мог только сделать это на сцене, хмурится и сильнее сжимает подушку. Его поведение оказалось цирком, от неспособности просто выносить собственный окружающий мир, себя самого, людей вокруг и дурацкие попытки что-то сделать, как-то заполнить пробелы, его страхи и слабость. Всё оказалось цирком для того, чьё присутствие всё ещё заставляет ныть все внутренности. Это всё симпатия к паршивому трагизму. — Мои чувства цирк для тебя? Неужели? — Нет, я не это имел ввиду, — Сону машет рукой и вздыхает, отворачивается к незакрывающемуся от шмоток шкафу и замолкает, будто это всё, что он мог вообще сказать. А это кажется растянутой вечностью. Теперь с улицы доносятся далёкие сирены и гул машин, а внутри этих кирпичных стен слышно шмыганье носа Сону. — А что? Скажи мне. Давай, — скрипит Рики зубами и подсаживается ближе, по новой изучая каждый миллиметр идеальной светлой кожи. — Скажи мне, какого чёрта ты делаешь? Почему не захотел говорить? Не пришёл раньше? Сложно было? Может, совестно? Я заебался не только от этого, но и от всего того, что со мной происходит, от твоего Сонхуна и от твоего баловства. Мне непонятно, почему ты позволил мне поцеловать тебя. Заебался! — Испугался, — говорит Сону тихо, не осмеливаясь повернуться и посмотреть в глаза, его ресницы дрожат, и он кажется настолько уязвимым, что Рики не составило бы и труда надломить его вездесущее эго. — Я не совсем понимал, что делаю и не совсем понял, что мы сделали. Но я был неправ, решив оттянуть разговор. — Испугался? Тебе страшно, — хмыкает Рики. — А за меня тебе не страшно? — Я не за этим пришёл и не жалею о произошедшем. — А зачем тогда? Что ты здесь делаешь? — Перестань драматизировать, — кривится старший в гримасе схожей на отвращение, — не принимай всё так близко к сердцу, серьёзно. — Сейчас что, ебучее полнолуние? — шипит младший. Он вскакивает с места, отбросив подушку в самый угол кровати, босыми ногами ощущая, как крошки с пушистого ковра, который нуждается в пылесосе, липнут к стопам, когда наворачивает круги по захламлённой комнате. Как же ему достучаться до старшего, чтобы тот просто сказал, чего он хочет? Рики чертовски сильно устал, а от этой канители только оскома. Смех вырывается наружу, что заставляет выглядеть достаточно пугающим, чтобы Сону зыркал на него искоса и понимал, что от такого лучшего друга он не знает, чего ожидать. И следующее, это полёт всех предметов со стола, включая какие-то вазочки, колечки и шарики с блёстками, что теперь растекаются по стене, как и застоявшаяся в жилах злость. — Скажи, что ты хочешь, иначе я врежу тебе, честное слово, Сону, — дышит Рики загнанной, обезумевшей от бесконечной погони за кроликом псиной. — Нахуя ты пришёл? Мог бы и дальше игнорить, я бы тебя просто на хуй послал без какого-то сожаления. Смирился бы, честное слово, постарался бы, как над химией стараюсь, уж поверь. Мне от тебя больше ничего не надо и не нужно было, я уже начал понимать, какое ты, оказывается, говно. И Сону сглатывает, глядит на него во все глаза, дрожит по-идиотски, выглядя жертвой сложившихся обстоятельств или несовершённого абьюза, и это единственное, что способно выдать его внутреннее замешательство. Перед Ким Сону чужое, злое лицо, а аккуратные, плавные черты его друга искажены до такой степени, что погладь его ладошкой, приласкай у себя на груди, а ничего не изменится. Нишимура чувствует этот ужас собственной кожей и готов поклясться, что может вдохнуть его через нос, как дозу. Слова, оказываются, самым лучшим оружием, атомной бомбой, свалившейся на Хиросиму. — Знаешь, что я чувствую? — снова подаёт голос младший, хрипяще, сорвано, будто не он это вовсе говорит, а кто-то сломанный надвое, потёртый и выброшенный, как плёночная кассета. У него трясутся руки, отчаянно хочется за что-то ухватиться. — Что? — едва шевелит губами Сону, сжавшийся до размеров маленького лисёнка, поджимая под себя ноги в полосатых радужных носках. И как же тяжело на него такого смотреть, потому что у самого также сжимается сердце. — Будто меня растоптали. Сломали. Использовали. — Нишимура прикрывает глаза и делает паузу, глубоко вдыхая, набирая в лёгкие побольше кислорода, чтобы шумно его отпустить. — Может, я впрямь драматизирую, потому что, озвучивая это, хочется плеваться. Но к чёрту. Знаешь, что у меня к тебе? — Что? — снова вопрошает Сону, слегка сдвигая брови к переносице. — Любовь. — Голос Рики едва выдаёт дрожь, а напряжение искрится на кончиках ресниц, вибрирует в подушечках пальцев. Он произнёс это, а сам не понимает, точно ли выбрал именно то самое слово, вместо убеждения. Всё затянулось, даже если началось сравнительно недавно. Они будто пялятся друг на друга лет сто. Блёстки давно уже застыли и въелись в каждую настенную щель, а ковёр погряз в пыли. Тишина всегда действует именно так, а вереница событий теряет все краски. — Стал бы я целовать своего лучшего друга, если бы не был в него влюблён кучу времени? — Ты ведь понимаешь, что я не брошу Сонхуна, — бормочет Сону, комкая край своей школьной рубашки пальцами, что оказываются разодраны и покусаны возле ногтей. — В этом даже не сомневался, — хмыкает младший, ощущая подкатывающий к горлу ком, когда оказываешься на грани слёз, но старательно их глушишь. Нельзя просто взять и разныться, он не может, он не будет показывать Сону очередную глупую слабость и приток ненужного декаданса. — Но я не смогу просто… — продолжает он тихо, делая паузы, будто сам готов заплакать, выдавить свои несчастные три слезинки, чтобы показать, какое он на самом деле чувствительное и ранимое существо. В этом весь Сону. — Я не смогу. — Блять, да скажи уже. — Не смогу отстать от тебя. Поцелуй не должен был всё испортить, знаешь. — Что? — проходится Рики по своему лицу в непонимании, жмурясь до тёмных пятен перед глазами. Ему снова хочется рассмеяться. — Ну, большинство лучших друзей рано или поздно целуются и это как-то не портит их отношения и всё такое… У нас должно было быть также. Без обязательств. Это же просто поцелуй. И я поддался, просто. Блять. — Сону показательно хнычет и роняет голову в свои ладони на коленях. — Это было прикольно, учитывая то, что всю среднюю школу я хотел попробовать твои губы на вкус, и… —Заткнись, умоляю. Просто заткнись нахуй, — рычит Нишимура, ударяя кулаком в блестящую стену, от чего Сону подпрыгивает на месте, а затем тянется вверх, когда в мгновении ока руки младшего смыкаются на его плечах. — Ты шаришь о чём говоришь вообще? Как можно делать это без обязательств, когда ты, придурок, сказал, что был влюблён в меня, а я в данный момент люблю тебя. Ты долбаёб? И как можно, когда у тебя есть твой драгоценный Пак Сонхун? Какой абсурд. Старший хлопает своими огромными карамельными глазами с пушистыми ресницами, пристально вглядываясь в глаза Рики. И следующее, что он делает, это сбивает с толку, расплывшись в лёгкой непосредственной улыбке. — Просто поцелуй меня снова, — просит он. — Не думай ни о чём и ни о ком, когда у тебя есть я. — У тебя всё в порядке с головой? — вскрикивает Рики ему в лицо, окончательно теряя все цепочки, ведущие только к одной единственной застёжке. — Ты же Сонхуна любишь, — трясёт Рики старшего за плечи, словно пытается таким образом растормошить его мозги, заставить весь хлам в его голове разбросаться по местам. Но Сону безнадёжен ровно настолько же, насколько и сам Рики. Дохлый номер и действия бесполезные. Они стоят друг друга. — Люблю. — Так какого хуя, Сону? — трясёт он друга снова ещё сильнее чем прежде, вновь находясь на грани истеричного вопля. — Прекрати свои игры! — Но тебя я люблю тоже, — Сону хватается за Рики в ответ, останавливая его встряску, крепко впиваясь пальцами в плечи. — Ты думаешь, я смогу взять и после всего отказаться от тебя? Ты думаешь, поцелуй был случайностью, пьяным угаром или что? Я хотел этого. Но желать так ярко и сильно, не значит предвидеть последующие события и не бояться. И Рики знает, он полнейший дурак. Он и впрямь попал в какую-то второсортную драму, абсурдную до скрежета зубов, когда зритель только и делает, что кричит в экран о тупизме происходящего и кидается чипсами. Это всё нелепо. Но им движет слепое любопытство. — И что дальше? — Позволь мне остаться с тобой. Признание Сону априори являются лишь словами, которым нельзя верить. Но среди нетерпеливых вопросов Рики крутится ещё кое-что. Если человек не хочет верить — он не верит, если кто-то нравится — значит нравится. Человек сам ставит себе цели и не всегда осознанные, к которым он подсознательно движется. Это как убеждать себя в собственном несчастье и делать только то, что будет это несчастье оправдывать. Он дурак, потому что позволяет себе в очередной раз плюнуть и оторвать тормоза, быть настолько слабым, чтобы не мочь удержаться, коснуться губ хёна и попытаться заглушить все крутящиеся вокруг него противоречия. А затем он любезно, в самые губы шепчет: — Выпьем чаю? На что Сону кивает и улыбается сладко, тепло, так солнечно, что аж слепит. Он тянется к Рики на носочках и целует ещё раз пять коротко в губы, чтобы младший на шестой раз втянул его в тягучий вязкий вальс, поглаживая большим пальцем руки мягкую персиковую щёку, а второй прижимая к себе за поясницу ближе. Пальцы Сону цепляются за Рики так, как за Рики ещё не цеплялся никто прежде. Так, как он того всегда хотел. Жаль, что за всё происходящее рано или поздно приходится платить. Рики отрывается от Сону, гладит его волосы и щёки и ему кажется, нет, ему хочется остаться в этой комнате навечно, если рядом будет тот, кто целует его в ответ. Но кошки продолжают скрестись по стенкам его грудной клетки, их не унять, можно лишь поставить временный барьер и заглушку. Может, что-то вроде когтеточки, тогда они не повредят обои и не сорвут занавески. После того, как Рики по просьбе старшего принимает душ, смывает с себя все дни прокрастинации вместе с деструктивностью, Сону помогает переодеться в чистую одежду и привести в порядок его волосы. Он позволяет себе задержаться подольше в зрачках и оставить ещё дюжину поцелуев на лице младшего, прежде чем они оба идут на кухню пить никому ненужный чай. — Когда я с тобой, забудь о том, что что-то происходит где-то ещё. Просто давай... попробуем? Рики послушно кивает. Включает свой телефон, который автоматически подключается к вайфаю и получает огромное количество сообщений, среди которых огромная дюжина от Чонсона, пропущенные вызовы от Сону, отца и одно единственное, пришедшее вчера вечером, на которое он нажимает. мяувон 19:10 идиот.