ТОРСТЕЙН
Звонок звенит, и уже довольно долго. Ты не слышишь его переливчатых трелей потому только, что из динамиков, которые ты врубил на полную, несется что-то тяжелое. Muse, кажется, но ты не уверен. Ты не такой меломан, как Том, тебе откровенно похер, главное, чтобы не два притопа три прихлопа, главное, чтобы потяжелей да погромче, чтобы чувствовать басы грудиной. Это Тому было важно содержание и форма. Тебе же просто нужно хоть какое-нибудь музло, чтобы не так скучно было колотить боксерскую грушу. Так что ты делаешь громкость на полную. Соседи не услышат и не прибегут к тебе с возмущенными воплями — ты не поскупился на шумоизоляцию. Ведь Том любил музыку, а твои соседи не любили, когда Том начинал любить её слишком уж громко и далеко за полночь, поэтому ты решил проблему с Томом и соседями кардинально. Вообще ты не без удовольствия вспоминаешь то время. Когда вы вдвоем с Хиддлстоном делали ремонт в твоей берлоге. Ты удивился, когда он вызвался помочь тебе со всем этим дерьмом. Признаться, ты искренне считал Тома тем еще рукожопом, и не без оснований — этот пентюх вечно умудрялся порезать палец о бумагу или загнать под ноготь канцелярскую скрепку. Ты каждый раз поражался — как его с такой страстью к самовредительству вообще взяли на службу в полицию, но котелок у Хиддлса варил получше твоего, а если дело не касалось бумаги или канцелярских скрепок, а, к примеру, обращения с табельным, то тут он преображался буквально на глазах. По крайней мере после года совместной работы и после полугода совместного проживания ты перестал за глаза называть Томаса принцесской. В глаза ты перестал его так называть еще раньше, после того случая, когда вы брали Лео Митчела по прозвищу Хорек. Хорек был той еще сукой — такая вот занимательная биология. Держал притон в Ислингтоне и приторговывал краденым. Это было не первое ваше совместное дело с Хиддлстоном. Но первое, где вам пришлось применить оружие. Ему пришлось, ты — вчерашний выпускник Академии - только мацал пушку, не решаясь выхватить ее из кобуры. Да к тому же Томас оказался проворнее. Он повязал Хорька, пока ребята патрульные паковали хорьковых шестерок, да только тот, по всему видать, не зря носил свое прозвище. Хорьком и выкрутился: пока ты рот разевал, врезал Хиддлсу с ноги и попытался было свалить, да только Том отреагировал быстро. Через секунду Хорек хрипел и пускал кровавые пузыри — пуля, выпущенная из табельного Хиддлстона, попала прямехонько в легкое. Тогда ты был ошарашен и, признаться, до усрачки напуган — ты никогда раньше не видел, как умирает человек, пусть даже такая падаль, как Лео Хорек. И уже позже, проматывая в сотый, в тысячный раз эту картину — как все-таки Хорьку удалось выкрутиться? - ты начинал догадываться, и догадка эта не давала тебе покоя и не дает по сей день. Но ты подумал: а что если Хиддлс это все подстроил? Что если он позволил Лео бежать? Позволил — чтобы пристрелить его при попытке к бегству? В том самом подвале, где располагался клуб Лео, вы обнаружили двоих девчонок четырнадцати лет и троих пацанят, одному из которых было всего двенадцать. Двенадцать, черт бы побрал все на свете! Ты спросил у Тома только через три года после того, как он переехал к тебе. Три долгих года ты не решался спросить — ты сделал это нарочно? Ты хотел убить ублюдка Лео? Тогда Хиддлстон ничего тебе не ответил. Он просто смотрел на тебя своими глазами: ледяными — тебя иногда передергивало от того, какими холодными иногда были его глаза. При том, что сам он холодным не был. Он был огненным — твой Том. Горячим. Обжигающим. Но глаза — тебе иногда казалось, что давным-давно, когда он еще под стол пешком ходил, в них что-то умерло, выключилось. Поэтому он иногда смотрел так — вымораживал. Том ничего тебе не ответил, но ты понял, что он нарочно застрелил гребаного Хорька. Ты понял это, когда Том рассказал тебе свою историю. Рассказал, как он сбежал из церковного приюта — о самом-то приюте он никогда не скрывал — да где его носило, да что он повидал. Том рассказывал тебе, смакуя каждую подробность, каждую деталь, а тебе хотелось заорать: «Замолчи!» «Заткнись!» Ты предпочел бы не знать, но Том не дал тебе такой возможности. Он как будто бы говорил — хочешь быть со мной? Так вот тебе вся правда. А ты хотел быть с ним. Ты хотел жизнь с ним прожить. Значит, ты должен был принять его таким, каков он есть. И та история, что он тебе рассказал, еще долго не шла у тебя из головы. После ты перестал удивляться, когда, просыпаясь посреди ночи, не обнаруживал Томаса у себя под боком. Обычно ты находил его на кухне, съежившимся комочком сидящим между холодильником и шкафчиком, куда ты все порывался поставить посудомойку, да руки как-то не доходили. Он сидел там, подтянув колени к груди, а рядом стоял пустой стакан — судя по запаху, еще недавно в нем был твой любимый аквавит, что ты привозил из родной Норвегии каждый раз, как навещал родителей. Он просто сидел: тихо, как мышка. И взгляд его — холодный, как снег на вершине холма, под которым раскинулся Тёнсберг — был обращен в никуда. Ты звал его тихонько: "Том, родной!" И присаживался на корточки рядом. Касался ладонью щеки, а большим пальцем тонких, обветренных губ. И он вздрагивал, он поднимал на тебя глаза, и взгляд его обретал смысл. Тебе нравилось думать, что ты привносил в его жизнь смысл. Тебе нравилось думать, что ты важен. Что вы друг без друга — никуда. Что вместе навсегда и все прочее, о чем ты когда-то давным-давно читал в книжках. Книжки врали.***
Звонок звенит, и уже довольно давно. Кто-то просто не снимает палец с кнопки звонка. Ты успеваешь его услышать в тот короткий момент, как заканчивается одна песня и пока что не начинается следующая. Ты замираешь на секунду, смотришь на часы — уже довольно поздно для визитов. И если бы это был кто-то с работы, то он просто позвонил бы по телефону. Тебе хочется думать, что это Хиддлстон — ты знаешь, что это не он: с чего бы ему приходить к тебе? Не после того, как он разбил в кровь свой кулак — а ведь мог бы запросто подпортить твой фасад, да еще и прав был бы. Ой как же он был бы прав — ведь ты правда врал ему. Тот факт, что ты как бы малек недоговаривал, сути не меняет. Тебе не хватило смелости признаться Тому. И речь вовсе не о том, что ты ты скрыл от Хиддлса наличие в твоей жизни младшенького. За это ты извиняться не собираешься. Но вот то, другое, то, что ты узнал незадолго до того дня, как Томасу стукнул тридцать третий годок… Твой дед, бывало, говаривал — не зная броду, не суйся в воду. Проще — не лезь не в свое дело. Ты за каким-то хером полез туда, куда тебя не приглашали. Ты с какого-то перепугу решил, что можешь быть долбанной феей-крестной и осчастливить свое личное счастье — Томаса Хиддлстона — тем, что добудешь сведения о его родителях. Тот факт, что он сам эти сведения получать не желал, тобой в расчет не принимался. То есть вот совсем. Ты казался самому себе рыцарем в сраных доспехах. И ты нашел то что искал довольно быстро. Ты был хорошей ищейкой. Не даром тебя продвигали по службе едва ли не быстрее, чем Хиддлстона, а уж Хиддлстон продвинулся от простого курсанта до замначальника отдела по борьбе с особо тяжкими так быстро, как никто до него. Так вот ты выяснил, кто же были хиддлстоновские мамочка и папочка. А узнав — охуел так, как никогда до. Ты материл себя так, как не материл тебя брательник, когда вы — два идиота-подростка - решили скатиться на лыжах с западного — самого крутого и опасного — склона холма, что близ Тёнсберга. Скатиться-то вы скатились, вот только не на лыжах, а на жопах — лыжи вы потеряли как-то довольно быстро, а ты умудрился сломать ногу. Крис пёр тебя на себе — а ты был тяжелым боровом. Он пёр, материл тебя почем зря, но не останавливался. Вот так же точно, как двадцать лет назад Крис, ты материл себя сам, перелистывая уголовное дело тридцативосьмилетней давности. У тебя волосы на голове и на всех других жизненно важных органах шевелились, когда ты думал о том, что будет с Хиддлстоном, узнай он правду. Не то чтобы этот обладатель шила в одном интересном месте решился бы на нечто, несовместимое с жизнью — нет, на такой кардинальный шаг Том был не способен. Но ты мог ясно представить себе, как застынут, замерзнут, заледенеют его и без того льдистые глаза. Как из них — навсегда — уйдет тепло. Ничто не сможет тогда согреть Тома. И ты будешь виноват. Ты один. Поэтому ты молчал. И ты дальше будешь молчать, и Хиддлстон может разбивать кулаки о стены. Может даже разбить их о твою тушку, но ты не скажешь ни слова. Между вами уже давным-давно все разбилось да разрушилось. Ты пытался склеить, но ты вроде как зафйейлил. Одним фейлом больше — уже неважно. Так вот ты слышишь звонок, прекращаешь молотить грушу и пиздруешь открывать. Почему-то ты не торопишься — от того места, где висит груша и до двери метров двадцать — квартирка у тебя не особо большая, да вам вдвоем с Томом этого хватало, а после того, как он ушел, тебе стало и вовсе просторно. Не то чтобы Том занимал много места, но без него стало совсем пусто. Ты даже не стал выкидывать те вещи, который он забыл увезти. Пара футболок, спортивки, веселые труселя с гномиками — ты купил ему эти труселя просто шутки ради, а он поржал над тобой, дурнем, но так их и не надел — принцесска и есть! Были еще теплые пушистые тапки с умильными собачьими мордами. У Хиддлса мерзли лапы, а ходить дома он почему-то предпочитал босиком. И тапки с собачьими мордами игнорил — по каким-то своим соображениям, а навоображать себе чего-нибудь эдакого Хиддлс был горазд. Ты заебался подсовывать ему эти тапки уже через неделю после того, как Том к тебе переехал, а когда вы затеяли ремонт, то заодно и полы перестелили. Прочный дуб — дерево дорогое, но ты не жалел средств. Ведь у Хиддлса мерзли лапы, а ты так хотел, чтобы он никогда не мерз. Вот и сейчас, медленно ступая босиком по тому самому дубовому напольному покрытию — ты не стал ничего менять после отъезда Тома — ты гадал, кто бы это мог быть. И ты почти что не удивился, увидев за дверью брата. С того самого утра, когда вы обнаружили убитую девушку в церкви святого Луки, прошло три дня. И все это время ты готов был благодарить так любимого братцем Господа за то, что вы с младшеньким не пересекались. У тебя дел было выше крыши: чуть только Хиддлстон выплеснул на тебя свой гнев, он завалил тебя и Кейси работой по самую маковку. И не сказать, что работа эта была такой уж интересной. Вы просиживали задницы, отсматривая гигабайты видео, в тщетной попытке заметить хоть тень того ублюдка, который убивал женщин. Но на камеры возле церкви хитрая сволочь не попала. Ни единого намека хоть на что бы то ни было. После вы, опросив подруг убитой Элис Майерс да так и не выяснив, какую такую группу психологической поддержки она посещала, начали просто шерстить все похожие группы подряд. Вы проверили всех врачей, название которых начиналось с приставки "психо", и вы ничегошеньки не выяснили. Если Элис Майер и посещала мозгоправа, то ни один из практикующих специалистов Лондона о такой пациентке не слышал. И ты был уверен, что вы упретесь лбом в стену, когда сегодня утром начали проверять всех душевнобольных, которые имели в анамнезе религиозный бред. И будь твой братец проклят, если бы он хоть чуточку помогал в ваших поисках. Хорошо хоть не мешался под ногами: в тот же вечер, что он явился вам в церкви, как Спаситель страждущим, они с Хиддлстоном свалили — брат в Париж, а Том в Стокгольм: уточнить кое-какие детали тамошних убийств. И ты был сам не свой от радости за то, что уехали они порознь. В то самое утро в церкви ты видел, как Хиддлс смотрел на твоего брата. Ты готов был вырвать его ледяные зенки за один только этот взгляд. Ты не ревновал — по факту, у тебя не было никакого основания для ревности. Ты просто бесился, глядя, как по-дурацки улыбается Томас, отвечая на улыбку твоего брата. Ты готов был убить за одну такую улыбку, обращенную к тебе самому. Тебе же достался гнев Тома. И в этом был виноват твой брат. Сейчас он стоит прямо перед тобой и спрашивает разрешения войти, даже не спрашивая, в общем-то. Ты делаешь шаг назад, а он делает шаг вперед, вторгаясь в твою квартиру. В твое личное пространство на самом деле. Брат слишком близко. Так близко, как давно не был. Целую вечность не был. Ты не то чтобы боишься, но ты опасаешься — себя самого. И на всякий случай прячешь руки за спиной и сцепляешь их в замок. От греха. - Я тебе должен, - произносит Крис, и на твой удивленный взгляд отвечает: - можешь ударить меня. Я был не прав. И я не должен был тебя бить. Ты можешь ударить в ответ. Чертов пресвятой Крис! Ты отводишь взгляд. Тебе смотреть на него не хочется. Твоя обида — из самого детства, но вы не дети. Между вами года и расстояния. Он правда думал, что если ты ему вмажешь, все обиды тут же забудутся? - Я не хочу… Я не стану тебя бить, - устало произносишь ты и делаешь шаг вперед, с тем, чтобы открыть дверь и выпроводить братца вон. Ты не собираешься облегчать ему жизнь. Ведь твоя жизнь легкой не была. Ты делаешь шаг вперед и почти что касаешься брата грудью. Ты почти что слышишь его дыхание. И ты отскакиваешь, как будто тебя током ударило. Ты не хочешь, чтобы он был так близко. - Я многое передумал, брат, - продолжает Крис, и ты бесишься от того, насколько спокойно звучит его голос. - Я многое передумал и многое повидал. Ты такой, какой ты есть, и если это — твоя природа… Если тебе нравятся мужчины, то кто я такой, чтобы судить тебя? Господь наш… - Заткнись! - рычишь ты и, хватая брата за грудки, впечатываешь его в стену. Совсем как недавно впечатывал тебя Томас. - Заткнись, ты, гребаный лицемер! Думаешь, я ничего не понял тогда? Думаешь, что я не заметил? Не заметил твой стояк, как он выпирал из штанов, когда ты пялился на меня и того парня? Думаешь, я не заметил, как у тебя уши полыхали да дыхалка частила? Сколько ты стоял там, глядя, как мы трахаемся, а? Как много ты увидел? Тебе понравилось, брат? - Торстейн… - тихо шепчет Крис, и глаза его — голубые, яркие, как у тебя самого, - на миг становятся испуганными. Паника плещется где-то на дне зрачков, и ты понимаешь, что не ошибся тогда, много лет назад. - Да как ты мог… Я… Мне оставалось два месяца до шестнадцати лет, у кого в шестнадцать лет не встает на все что движется? - А как ты мог, брат?! - орешь ты в ответ на этот тихий шепот. - Как ты мог избить меня за то, чего сам жаждал? Избить, а после прятаться за колораткой от своих желаний. Скажи, Крис, ты молишь своего боженьку избавить тебя от скверны? Ты молишь того, кого ты возлюбил больше родного брата… больше своей семьи… Ты просишь у него прощения за то, что ты сделал со мной? Если это так, то мое прощение тебе не нужно! - Тор, послушай, - Крис берет себя в руки, и глаза его уже смотрят все так же — ласково и со смирением. - Все мы грешники, и я молюсь каждый день за то, чтобы Господь ниспослал нам прощение. Но мы братья, Тор. И я — не самый лучший брат. Но хочу им стать. Снова. Позволь мне, Тор. Он берет тебя за руку. Несмело. Как будто боится, что ты можешь переломать ему пальцы. Один за одним. Ты бы мог. Но ты не станешь. - Это дело, что мы расследуем… - Крис отпускает твою ладонь, не чувствуя ответного прикосновения. - Оно обещает быть гораздо сложнее… Гораздо… опаснее, чем может показаться. И я хочу быть уверен, что… - Что я прикрою тебе спину? - Я твою буду прикрывать без сомнений, - обещают тебе голубые — родные — глаза. Ты медленно киваешь. Вы в одной упряжке. И хоть ты не собираешься его прощать, но если понадобится — ты встанешь с ним спина к спине. Такими вас создала природа. - Что-то еще? - спрашиваешь ты через долгую — самую долгую в твоей жизни минуту, в течение которой твой брат продолжает буравить тебя этим своим взглядом доброго самаритянина. Взглядом, который ты всегда в нем ненавидел. Почему-то Крис не торопится уходить. И тебя это нервирует. Ты предпочел бы остаться один на своей территории. Чтобы опять орала, отдаваясь басами в груди, музыка, а боксерская груша, мокрая от твоего пота, качалась прямо перед твоим носом. Ты хотел бы уткнуться в мокрую кожу — раз уж рядом нет родного, теплого, шелкового плеча Хиддлстона, в которое ты бы уткнулся с куда большим удовольствием. Но уж что имеем… - Том… - срывается с губ твоего брата, и твои ладони вновь сжимаются в кулаки. - Том… Он переживает. Знаешь, из-за того, что ты не рассказывал ему обо мне. О нас. - Это он тебе сказал? - цедишь медленно. Брат качает головой: - Том… Он не заслуживает того, чтобы от него скрывали правду, брат. - Не смей, слышишь? - шипишь ты норвежской гадюкой, едва не брызгая слюной — ведь твои губы совсем близко от его лица. Ты жалеешь, что слюна твоя не ядовита, как у гадюки. - Не смей произносить его имя! Не смей трогать его, слышишь? Не смей даже думать… даже мечтать о нем не смей! - Торстейн… Неужели мой сан — не гарантия того, что я никогда не встану между тобой и Томасом? - Плевал я на твой сан, преподобный! Ты собираешься выкрикнуть еще что-то подобное. Что-то обидное для Криса. Но его глаза — голубые озера спокойствия. И тебя словно выключает. Твой гнев уходит, отступает, смытый теплой волной. - Просто уйди, - ты почти что молишь брата. И он отвечает на твои молитвы. Уходя, тихо прикрывает за собой дверь.