Мea máxima culpa

ТОР

- С дороги! Оба! - твой брат надвигается на вас: на тебя и папашу Курта. Надвигается, рычит угрожающе. Рычит медведем, который пробудился от спячки, не дождавшись весны — встретишься такому на пути, и пиздец тебе. Вам всем сейчас пиздец, хороший такой, всеобъемлющий — Хиддлстон любил иногда перемежать свою речь подобными словечками, а ты стебал его, хоть и гордился им, несмотря на весь твой стеб. Ты любил Хиддлса и его выебистые словечки, любил его со всеми его прибабахами, любил его просто потому, что другого такого, как твой Том, ни у кого не было. Тебе бы не задумываться сейчас о Томе, но так уж вышло, что не думать о нем ты не можешь. Ты просто запрограммирован на Хиддлстона, и нихуяшечки тут не изменить. Если бы тебя кто спросил: хочешь ты этого или, может, у тебя на жизнь какие другие планы имеются? Вот если бы хоть одна сука тебя спросила — хочешь ли ты, чтобы в твоей черепушке мыслей о Томе было чуть больше, чем обо всем остальном? Ты бы подписался на такое? Если бы у тебя была возможность вообще с Томом не знакомиться никогда? Не знать его вообще. Если бы тебя только спросили, что бы ты ответил? Ясен пень, ты бы выбрал втрескаться в этого тощего долбоклюя. Выбрал бы не раздумывая. Только хрен тебя кто спрашивал. У тебя в этой жизни права голоса как бы вообще нет. Тебе как будто сукой-судьбой было сказано — вот тебе Хиддлстон, ебашься с ним, как хочешь. Ты и ебашишься. А хули делать? Так вот ты думаешь о Томе и пропускаешь тот момент, когда твой брат начинает движение. Он прет разбуженным медведем, отодвигает в сторону папашу Курта, легонечко так отодвигает, как досадную помеху. Но на пути у него ты, и ты не дашь Крису себя отодвинуть. Твой брат вскидывает на тебя этот взгляд. Ох, как же ты знаешь этот его взгляд! С самого детства знаешь. Ты почти забыл, как он умеет смотреть. Все эти словечки из книжек, вся эта мутотень типа «дыру прожечь» или во еще как красиво: «испепелить взглядом» - все это хрень собачья! Крис смотрит на тебя так, что у тебя очко играет, хотя ты не трус, ты вроде как тут в храброго пытаешься. Иногда ты бываешь тем еще ссыклом, особенно когда дело касается Хиддлса и тех высоких материй, которые окутывают ваши с ним уебские отношения… Так! Ты опять до хуя много думаешь о Хиддлсе... Так вот брательник смотрит на тебя так, что у тебя очко играет. В его взгляде пустота. Воронка. Черная, блять, дыра, хотя зенки его — ярко-голубые, такие же, как твои собственные. Но в его взгляде чернота, и ты чувствуешь, как у тебя к горлу комок подкатывает. Противный, тошнотный. Ты сглатываешь, чтобы не блевануть прямо под ноги пресвятому Крису — вот была бы потеха! Но вы тут не одни. Рядом папаша Курт и его люди. Рядом Магда, хоть она и в отключке. Когда ты увидел Магду… Ох что с тобой было, когда ты её увидел! Её и стоящего возле Криса… Ты думал, что крышей отъедешь прямо тут. Сходу. Ты не отъехал крышей только потому, что опять подумал о Томе. Подумал о том, что это он тебя сюда привел. Он помог тебе найти Магду… Инспектора Мартинссон. Хотя, твоя крыша сдвинулась с места чуть раньше, когда стало ясно, что Магда пропала. Когда выяснилось, что тот, кто за ней следил, все-таки вас перехитрил. Переиграл. Когда вы поняли, что облажались… Ты облажался в первую очередь. По-хорошему, тебе надо было бы глаз с неё не спускать. Не уезжать ночью в гостиницу, остаться в машине да следить за домом, и плевать, что ребята из наружки вроде как тоже не спят, а дело свое делают. Ты оставил Магду. И вот теперь её нет. Ты набирал её номер — раз за разом, чтобы услышать про абонента, который вне зоны действия, и еще ты набирал номер Криса, чтобы услышать в трубке длинные гудки. Потом ты догадался позвонить матери, но стало только хуже. Мать нервничала, ясное дело — мелкий вчера с вечера заявился с ребятенком, не объяснил ничего толком, заперся с отцом в кабинете, и они там час друг на друга орали. Это так мать сказала, что они орали, а она увела Магни играть на улицу, чтобы тот не слышал, как орет его отец. Один, ясен хрен, ничего ей не объяснял — зачем приезжал мелкий, да почему сына оставил. - Что у вас происходит, сынок? - с беспокойством спросила тебя мать. И вот как ответить? Что сказать, чтобы она не смотрела на тебя этой… как её… скорбящей Мадонной? Как успокоить? - Все нормально, мам, - шмыгнул ты носом. Ты вроде как взрослый мужик, но шмыгнул носом, как пацан, когда понял, что ни фига мать не верит в то, что у вас все нормально. - Ты за Магни присмотри, ладно? - А кто присмотрит за тобой, сын? - она уже не смотрела на тебя скорбящей Мадонной. А тебе уже не хотелось провалиться сквозь землю от того, что ты вроде как врешь матери. По факту ты ей не говоришь неправды, но она-то знает — ни хрена у вас не нормально. В общем, стало только хуже. И ты по-прежнему набирал Магду каждые десять минут и каждые следующие десять минут ты набирал Криса. У тебя телефон успел разрядиться нахуй, и ты поставил его на зарядку в машине, когда кружил бестолково по Стокгольму — от дома Магды до квартиры Лодура, а оттуда в полицейское управление и так по кругу. Ты рассказал Курту о том, кто такой Лодур и почему ты решил его подозревать. И надо отдать ему должное — он не стал материть тебя за то, что не рассказал раньше. Он вообще действовал четко. Профессионально. Разослал ориентировки. Поднял на уши половину Стокгольма. Все силы полиции бросил на поиски Магды… Инспектора Мартинссон. Только вот время шло — ты отсчитывал это время промежутками между звонками то Магде, то Крису — время шло, и чем дальше оно уходило, тем меньше шансов оставалось у Магды. Когда ты позвонил Тому, твоя крыша уже основательно так сдвинулась, и ты уже просто не знал, кому еще позвонить. Ты позвонил Тому, потому что тебе просто нужно было услышать его голос. Тебе нужно было увидеть его лицо. Тебе нужно было сказать ему… Тебе просто нужно было сказать это вслух — что вы, долбоебы, все проебали. Вот просто проебали все нахуй, и точка. Том слушал тебя внимательно. Просто смотрел спокойно и слушал. Тоже спокойно. Не смотрел на тебя, как скорбящая Мадонна. Он был профессионалом. Как и ты сам. Хоть ты и был долбоебом тем еще. Так вот он тебя слушал. Фильтровал твои матюки — ты знал за собой эту особенность: чем хуже дела, тем высокохудожественнее твой французский, и Хиддлстон знал это тоже. Он знал тебя, как свои пять пальцев и даже лучше. Он знал тебя со всеми твоими потрохами. Он знал, что хоть ты и пытаешься в храброго, на самом деле то еще ссыкло, и он тебе это прощал. Он прощал тебе твое смятение и твои страхи. Он прощал тебе грубости и терпел твои щенячьи нежности — тебе нравилось к нему ластиться, и ласкаться, и прижиматься, и тискаться. И он тебе это прощал — наверное, ему это тоже нравилось. Он знал тебя, пожалуй, лучше, чем себя самого. И за это ты любил его тоже. А еще ты любил его за то, что он не щадил тебя. Что был с тобой правдив всегда. Что просто вываливал на тебя эту самую правду — как тогда, когда рассказал о своем детстве, о том, как его, подростка, эти суки снасильничали и чуть не продали… Ох еб же ж твою мать! Твоего Тома! Суки! Так вот он не жалел тебя — это ты жалел Тома, когда скрывал правду о его семье. Жалел, а потом за эту жалость и огреб по полной. Правильно огреб, справедливо. Наверное. Ты и сам еще не понял. Так вот Том тебя не жалел. Поэтому и рассказал о твоем брате. Рассказал о том, что узнал этой ночью. О Крисе и Лодуре. Ты был в ахуе — ясное дело. Когда ты услышал о том, что Хиддлс нашел в гроте… В гроте, который был вашим. Твоим и Криса… Есть такие воспоминания. Они у каждого есть — из детства, из того времени, когда ты был счастлив. Беззаботен. Когда все было хорошо, и весь мир крутился только потому, что ты в этом мире есть. Эти воспоминания — они самые светлые. Самые чистые. Ты хранишь их, никому не показываешь. Они только твои. Так вот воспоминания о том, как вы с Крисом играли в гроте — оно было из таких. Из этих самых, светлых и чистых. Ты бы поделился ими с Хиддлстоном однажды — факт, поделился бы. Просто тебе хотелось сохранить что-то для себя одного. Не потому что ты не хотел делиться с Томом воспоминаниями о детстве. А потому что ты просто не хотел его ранить. Ты всегда оберегал его. Заботился. Тебе казалось, что твои детские воспоминания ранят его, потому что у него самого таких воспоминаний нет. Он -приютский пацан, и ты — мальчик из хорошей семьи, мамина радость, папина гордость… Ты не хотел лишний раз напоминать Тому об этой разнице между вами. И вот теперь Том рассказал тебе о находке в вашем с Крисом гроте. Ты чувствовал себя так, как будто тебе в рожу харкнули. Ты не любил всякие высокопарные словечки — хотя мама с папой тебя этим словечкам учили, да только они были прерогативой Хиддлстона. Ты же выражался по-простому. Поэтому вместо того, чтобы думать, что ты был оскорблен в лучших чувствах, ты просто думал о том, что тебе в рожу харкнули — вот как ты думал о том, что Крис в вашем с ним гроте с твоим бывшим парнем занимались черт знает чем. Цепи и плетки — вот же срань господня! Крис и Лодур… Черт знает что! У тебя это в голове не укладывается. Может быть, из-за тектонических сдвигов, вызванных твоей поехавшей крышей, все может быть. Только вот не укладывается, и хоть ты что. Твой брат… Твой мелкий… Твой Крис… Мама вкладывала его ладошку в твою и говорила о том, что вы вместе. Что вы братья. Что вы одно целое, и никто не может разбить вас. «Братья начнут биться друг с другом...» - вспоминаешь ты когда-то прочитанную в старых книгах Бора фразу. Братья начнут биться друг с другом — вот он, твой собственный Рагнарек. Это не гибель богов в том самом, глобальном, философском, черт знает каком смысле. Рагнарек — это то, что происходит с твоим братом. То, что происходит с тобой. То, что между вами. Ты все пропустил, не замечал. Ты предпочитал не замечать. То, что творилось с мелким. То что происходило с ним. То, как он смотрел на тебя. Или то, как он отводил глаза. Как он задерживал на твоей тушке взгляд, если тебе, будучи одетым в одни труселя, вдруг приспичивало заглянуть в его комнату за какой-нибудь мелочью типа забытой зарядки для планшета. Ты ловил на себе эти взгляды Криса — те, которые он думал, что может скрыть. И ты предпочитал их не замечать. А потом он застал вас с Лодуром. Потом все пошло по пизде. Чего ты не можешь понять, так это зачем, почему Крис связался с Хагеном? Хотел присвоить себе то, что однажды принадлежало тебе? Хотел себе то, что когда-то было твоим? Дьявол! Том! Том, который когда-то был твоим… Эта мысль бьет прямо по наполовину съехавшей крыше, когда ты просматриваешь файлы, что прислал тебе Хиддлстон. Ты просматриваешь их внимательно, в надежде найти хоть что-то, хоть малейшую зацепку, ухватившись за которую, можно будет отыскать инспектора Мартинссон. Магду. Ты просматриваешь файлы, и один хрен думаешь о Томе. И ты вздрагиваешь, когда вдруг понимаешь так ясно, так отчетливо — что если Крис захочет присвоить себе Тома? Тома, который когда-то был твоим? Ты думаешь о том, что сказал Хиддлстон. О том, что тебе нужно подозревать младшего брата. Его слова — серпом по яйцам. А они у тебя не железные. Факт — не железные. У тебя внутри все выворачивает, когда ты думаешь о том, что Крис может быть причастен… Убийц было двое. Две руки наносили удары жертвам — одна чуть более крепкая, чуть более уверенная. Ты вспоминаешь руки брата. На его руках кровь — к гадалке не ходи. ИВД… Ты слыхал, там нет тех, чьи руки оставались бы чистыми. Только вот ты продолжаешь гнать от себя мысль, что это рука твоего брата наносила смертельные раны беспомощным женщинам и, не дрогнув, вырезала на их щеках древние руны. Ты просто не можешь об этом думать. Хотя ты должен. Пиздец! Это есть среди тех бумаг, что сфоткал и прислал тебе Том. Адрес дебаркадера, который принадлежит какому-то герру Холгерссону. Ты в душе не ебешь, кто такой этот Холгерссон, но ты едешь туда проверить просто потому, что это единственный адрес в Стокгольме, который ты нашел среди бесполезных, на твой взгляд, перефотографированных бумаг, что переслал тебе Хиддлс. Ты едешь туда, по ходу отзваниваясь Курту и предупреждая его о том, где тебя искать, случись что. Валландер же, в свою очередь, ставит тебя известность о том, что аппаратурой, найденной при полицейском обыске на квартире Лодура, воспользовались для того, чтобы состряпать хитрую голосовую программу. Хаген был неплохим программистом. Очень, очень неплохим программистом. Он-то и выманил Магду из дому с утра пораньше, позвонив ей якобы от имени Криса. Он-то и снял приставленных к ней охранников. Он-то, скорее всего, и звонил от имени Хиддлстона, приказывая убрать наружников от флигеля отца Джона. У тебя волосы шевелятся во всех стратегических местах, когда ты думаешь о том, что все это Лодур. Тот, чье тело ты ласкал, с кем рядом засыпал и просыпался. Пусть это было давно. В прошлой жизни, той, которая была у тебя до Тома. Но Лодур Хаген — тоже часть твоей жизни. Значит ты сам, пусть косвенно, но виноват во всем этом пиздеце, который творится. Ты виноват… И ты все еще не можешь дозвониться до Криса. Ты все еще слушаешь длинные гудки в трубке. А потом ты видишь его. Видишь брата, стоящего с ножом над телом… Нет! Не сметь! Не сметь говорить о ней так! Ты видишь брата, стоящего с ножом над Магдой. Ты видишь четко выведенную руну у нее на щеке. Ты думаешь о том, что Хиддлстон был прав. Ты почти что ненавидишь Тома в эту самую минуту. Несмотря на то, что минуту назад ты любил его, как можно было любить только его одного. Ты не бросаешься на брата только потому, что Магда, возможно, еще может быть жива. Ты не вцепляешься ему в глотку только потому, что жизнь матери твоего племянника сейчас важнее, чем ваш личный с братом Рагранек. Ты спасаешь эту жизнь. Спасаешь её вместе с братом. Все это время, пока вы пытаетесь откачать Магду, пока вы пытаетесь забрать её у смерти, ты наблюдаешь за мелким. Ты видишь, как его кроет — от страха за вот эту вот женщину… За женщину, которая любила… Которая любит, и не сметь думать о ней в прошедшем времени! Которая любит твоего брата так, как можно любить только его одного. Криса кроет — ты никогда раньше не видел, чтобы кто-то так сильно переживал за близкого человека, как твой брат сейчас переживает за Магду. Ты никогда раньше не видел такого, и ты думаешь, что, возможно, Хиддлстон ошибался, когда предлагал тебе подозревать Криса. Он не мог бы… Он просто не мог бы причинить зло Магде… Но ты целый день не мог ему дозвониться. И мать сказала, что он улетел еще ночью. Где он был, дьявол бы его подрал?! Вой полицейских сирен — и через пару секунд помещение становится наполнено людьми. Папаша Курт руководит уверенно, спокойно. Папаша Курт объявляет, что задерживает твоего брата — тебе до фига интересно, что его-то сподвигло подозревать Криса, разве что Том поделился с ним своими подозрениями, но Том вроде как не мог. Том вроде как отстранен. Ты разберешься с этим позже. А пока… Пока Крис прет на тебя, как разбуженный не вовремя медведь. Ты, в общем-то, понимаешь мелкого — его инстинкты сейчас звериные, медвежьи. У него забирают его медведицу. Его пару. И он никому её сейчас не отдаст. Поэтому ты встаешь перед ним. Встаешь неотвратимо. Ты никогда не забудешь, как видел Криса с ножом в руке. - Прочь! - рычит он. Но ты плевать хотел. И он бьет. Лбом в лоб. Удар идет снизу, из живота. Лоб у него крепкий. Но у тебя лобешник еще крепче. Ты бы кирпич на лоб принял, если бы надо было. - Прочь, я сказал! - и он бьет кулаком. Коротко, резко. Снизу и под дых. Но ты и этот удар принимаешь. Мало того, ты бьешь в ответ — он только кровь сплевывает и замахивается вновь, но откуда-то между вами вклинивается Валландер. - А ну разошлись! - командует он. И еще четверо его людей бросаются к вам. Хватают за руки, заламывая их назад — больно! Сука, больно! Ты тоже рычишь медведем. Или волком — кто там был в Рагнанерк-то? В ваш один на двоих с братом Рагнарек. Ты слышишь щелчок — это на братовых запястьях защелкнулись наручники. Ты чувствуешь руку Валландера на своем плече: «Все-все, Тор! Все, успокоился!» Ты киваешь головой — все, ты уже успокоился. Ты уже спокоен, ну еб твою! Ты видишь, как Криса уводят двое, придерживая под локти. Видишь, как он дергается в стальном захвате, как он оборачивается — смотрит туда, где парамедики суетятся над Магдой. Только туда и смотрит. Тебя игнорит. Ты для него сейчас пустое место. Ты просишь разрешение допросить Криса и получаешь отказ. Ты и не ждал другого, но вдруг? Папаша Курт только головой качает и руки разводит — близкие родственники, все дела… Нельзя. Тебе нельзя спросить у Криса — что с ним стало? Почему, когда он стал таким? Ведь он был твоим братиком, твоим мелким братиком, с которым вы играли в гроте, и чью ладошку вкладывала в твою ладонь мама и зажимала обе ваши ладони в своих руках. Вы были одним целым. А ты все проебал… Ты звонишь Тому из больницы, куда увезли Магду. Ты едешь вместе с ней, раз уж тебе не разрешают допросить Криса. Курт велит проконтролировать, чтобы эксперты осмотрели её хорошенько - «погляди на ногти, Тор, видишь кровь? Нужен образец...» Да ты и так все сам знаешь, без папаши Курта. Ты профессионал… Вроде как… Ты звонишь Тому, потому что сил просто сидеть на жопе и ждать, когда закончится операция и врачи вынесут вердикт, просто нет. Ты звонишь и опять слышишь долбанные длинные гудки. Ты слушаешь их час… Другой… Третий… Ты заебался их слушать, когда Том, наконец, снимает трубку. - Она жива! - выдыхаешь ты облегченно. - Магда? - в голосе Тома искренняя радость, и тебе становится стыдно, что там, в дебаркадере, ты почти что его ненавидел. - Ей пиздец плохо, но она жива, Хиддлс! - Слава богу! - улыбается Том, и ты хочешь поцеловать его в эту улыбку. Ты хочешь этого так сильно, что тебе даже немного неловко. - Криса задержали, - говоришь ты вместо того, чтобы думать о том, как тебе хочется поцеловать Тома. - Задержали, но… - Но ты не веришь, что он может быть причастен, - серьезно произносит Хиддлстон, и ты киваешь в ответ, в очередной раз поражаясь тому, как хорошо он тебя знает. - Не знаю, - честно отвечаешь ты. - Ты бы его видел, Хиддлс! Ты бы видел его там! Он не убил бы Магду. Ни за что бы нет! Он бы убил за неё — вот во что я верю… И еще… - Ну что ты? Что ты, Тор? - ласково спрашивает тебя Том, и у тебя внутри все скручивается от этого его ласкового голоса. Он говорит с тобой так, как будто не было между вами всего этого — пять лет разлуки, твоей лжи, его на тебя злости. Он говорит так, как будто вы вместе. Всегда были вместе. - Я не знаю, что мне сказать Магнусу, - признаешься ты. - Что мне сказать пацану, когда он спросит, где его мамка. Он у моей матери сейчас, и они должны позвонить… Ох, Том! Долгая пауза. И Хиддлстон смотрит на тебя так, что ты понимаешь — в следующую секунду он начнет тебя жалеть, и хуже этого ничего быть не может. - Тебе придется лгать, Торстейн, - произносит он жестко, и слава богу, что он тебя опять не жалеет. Слава богу, что ты ошибся, когда подумал, что у него есть к тебе хоть капля жалости. - Тебе придется лгать ему, Тор, - повторяет он. - Ты можешь солгать ему, что мама сильно занята на работе, что она геройски ловит преступника и все такое. Тебе придется ему лгать. Как когда-то ты солгал мне. Хотя… Ты можешь сказать ему правду, что его мать сейчас борется за жизнь. Решать тебе. Ты молчишь. Ты пока еще не знаешь, что ты решишь — лгать или сказать правду. Ты думаешь о том, что больше всего на свете хочешь, чтобы Том оказался сейчас рядом. И он словно угадывает твои мысли. - Ты пока подумай, Тор, - говорит он с улыбкой. - Подумай, а я скоро прилечу. Хочешь, я прилечу? - Прилетишь? - не веришь ты своим ушам. - А как же… Это… Ты ж под подпиской… - Подписку сняли. Я говорил с Ланге сейчас... И я уволился, - отчего-то Том все еще улыбается. Хотя повод вроде как не веселый. - Уволился?! Хиддлс, хули ты мне затираешь тут?! Том только глаза закатывает: - Ты когда-нибудь научишься понимать с первого раза? - А ты когда-нибудь перестанешь язвить? - Никогда, - улыбка Тома немного нервная. Ты не назвал бы её натянутой, но отчего-то тебе кажется, что ему тяжело удерживать на лице эту улыбку. - Я так и думал, - качаешь головой. - Тебя не переделаешь, так ведь? Да я и не хочу тебя другого. Я просто хочу тебя себе. Том отключается. А ты усаживаешься на неудобную, низкую, жесткую больничную банкетку. Чтобы ждать, когда врачи, закончив оперировать Магду, вынесут вердикт. И чтобы решить, наконец, что ты будешь говорить Магни, когда он позвонит. Что ты будешь отвечать ему на вопрос о том, почему он не может поговорить с мамой или папой. Будешь ли ты лгать? Опять...