Сабха и последствия

      Арджуна летел вперед, оставляя позади своих спутников. Встречный ветер почти рвал из ушей тяжелые золотые серьги, но он продолжал гнать в надежде, что ветер обласкает его прохладой. От неистовой скачки приятно дурманило и без того, не совсем трезвое сознание. Потоки воздуха, хоть и не прохладные, а напротив, прогретые Солнцем, казалось приносили желанное ощущение боли, почти как от ожога, которое на время приглушало боль внутреннюю. И это нерациональное и противоречивое заставляло его все настойчивее подстегивать скакуна. Пусть лучше тело порвет, только бы сердце его не разорвалось от стыда, досады и безысходности.       Неважно, от чего ты впадаешь в состояние безысходности, оно всегда бьет под дых. Женщина, доставшаяся тебе за то, что ты лучший в мире, тебе не принадлежит. И ничего не изменить. Ты беспомощен, как жук, рухнувший с излету на спину где-то на обочине дороги, беспрестанно перебирающий лапами-крючьями и никак... никак не перевернуться, пока чья-то нога не вдавит тебя в пыль и ты не истлеешь. Когда ты отвергнут — это больно. Но, когда даже нет возможности быть отвергнутым… Тебя не отвергли — просто не твоя. Это за гранью.       Вот и сейчас. Если бы после этой невероятной ночи его отвергли, он бы, возможно, умер, но это лучше, чем понимать, что всё это было … не то, не так и не с тем. Как будто он отъял собственную душу, и она была не продана, а просто выброшена и сгнила, и то, что ее не стало, даже не принесло никому удовлетворения или радости. Пустота.       Он хорошо помнил лишь одно — наслаждение, которое он испытывал было не физическим, точнее физическим, лишь от осознания того, чьи губы были столь отзывчивы на его неистовые поцелуи. Он так хотел увидеть по утру эти странные жгучие глаза в бархатной оправе бесконечных ресниц и эти глупые ромашки в волосах, волны которых стекали на широкие сильные плечи и всегда так завораживали его. Он увидел. И глаза, и волосы. Но не те. Всё и ничего.       Безысходность — это не безвыходность. Когда нет выхода, значит выход там же, где и вход. А безысходность — это удушье!       Стыд, почти неведомое доселе чувство, гнездился где-то в горле, щупальцами своими разрастаясь по всей голове, уши и щеки его пылали, как бесконечное сари Драупади. Ромашки. О Махадев! ОН видел их, выбирал белые лепестки из волос своего друга и... понимал ли откуда они и кому предназначены? Если Карна не окончательный тупица! А если этот... решил, что всё это для Дурьодханы?!       Арджуна — великий воин, и, вдруг этот глупый подростковый стыд, ему неловко, как незрелому брахмачари, которого застали за тайным подглядыванием девичьих игр в Ямуне на закате знойного дня. Мокрые тонкие ткани прилипли к стройным телам и лишь явственнее подчеркивают упругие вздымающиеся груди, тонкие талии и манящие впадинки между ногами. Дэви нежны и нескромны — откровенность прикосновений, поцелуев. О, как это распаляет воображение! И вдруг кто-то видит твой взгляд, лицо, искаженное страстью и юный румянец — это страшнее, чем если бы застали в тот миг, когда руки твои блуждают в поисках долгожданного освобождения…       Арджуна настойчиво желал объяснений, но каких? Он стыдился именно ромашек, так хотел, чтобы Карна всё понял, боялся этого и столь же страстно желал!       Глаза слезятся от раскаленного ветра и можно не прятать слез, которые изнутри. Нет, ему не хотелось спрятаться, куда скроешься от себя? Хотелось разорваться на миллиарды атомов и исчезнуть из этого мира. Ветер ему в помощь!       Удивительный выдался день. Имея возможность наслаждаться скоростью и свободой, трое махаратхи гоняли в головах мысли, разной степени обреченности.       Дурьодхана тоже думал. И хотя он тоже был неспокоен, терзания его расположились в несколько иной плоскости. Осознав, что ночь его была освещена вовсе не Солнцем, он не мог не признать, что прошла она в удивительных приятностях.       «Ходячая адхарма». Они были так близки, что его сердце было переполнено им и требовало освобождения, которое всегда наступает, когда отношения вступают в физическую фазу. Как будто вскрывается нарыв и уже не воспалённо дергает, а чуть приятно ноет, принося умиротворение и даже желание усилить боль, немного придавив или расчесав до крови.       Думая, что нарыв разрешился в объятиях этой самой адхармы, принц испытал невероятное наслаждение. Он восхищался Карной, боготворил его, это была услада его очей, его гордость! Лучший в мире и лучший во всем, амрита, способная залечить все раны его сердца, так часто рвущегося страстями. Дурьодхана обожал его до слез умиления, до желания затискивать до одури, чуть не душить в объятиях, показывая всему миру — Вот, смотрите! Это счастье, это совершенство — моё!       Дурьодхана тоже испытывал стыд, но не мог различить стыд перед Арджем, за то, что тот познал все его тайны, и стыд перед Карной, за то, что эта «тайна» была открыта не ему. Из-за того ли, что небывалое наслаждение было от воина, а не дэви? Нет, редко, очень редко у него случались интимности с мужами, но не от чувств, ибо больше, чем своего друга, он никого не любил, а лишь из стремлений к удовольствию и желаний новизны. А друг… весь мир глядел на него с обожанием, что вызывало ревность, сам же он был отстранен ото всех, и это сковывало принца робостью, испарившейся под воздействием хреновухи. Да, бильвовка или бханг такого эффекта не давали.       Дурьодхана вдруг с удивлением осознал, что Арджуна вовсе не маньяк, просто эта адхарма одним своим присутствием способна вытворить с любым бхут знает что! Он прекрасно понимал — всё, что он получил этой ночью было предназначено не для него, а для «его совершенства». Он догадывался, что Ардж неравнодушен к Карне, но даже и представить не мог, что скрывается за внешне кажущимся маньячеством — Дурьодхана помнил, как его сначала обволокло запредельной нежностью, а потом пронзило молнией в самое солнечное сплетение и сладко щемило от влажной настойчивости.       Сейчас со стыдом он справился. Наблюдая за своими спутниками, принц чувствовал любовь к ним обоим. Да, разную. Зародившееся в его сердце уважение к брату крепло с каждой минутой, они обменялись своими тайнами и то, что тайны эти звались одним именем, на удивление сближало. А митр? Митр зеница очей, без него он слепец, такой же, как его отец.       Принца вдруг опьянило чувство единения. Отпустив вожжи, он раскинул руки и …       — А-а-а-а!!! — понеслось над полями. — А-а-а-а!       Это прервало порожистое течение мыслей и чувств его спутников.       Карна запнулся на сомнениях. Он резко вскинулся в сторону Дурьодханы, но увидев, что принц опьянен скоростью и счастлив, расслабился и вновь погрузился в свои мысли.       Странно, но ему тоже было над чем подумать. Утренние «откровения» его развеселили, он видел замешательство митра и шок Арджа, было в этом что-то детское и наивное, что не вызывало мыслей об ужасных крамолах, которые свершились почти на его глазах. Беспокоило другое. Каждый из его спутников впал в адхарму только из-за него. «Карна! Карна!» — до сих пор звенело в ушах. Они провели ночь не друг с другом, а с ним. О, Махадев, неужели он так испорчен.       Ошарашили, иначе не скажешь, ромашки. Выбирая их из волос Дурьодханы он испытал странную дрожь, нельзя было не понять, от кого эти цветы и кому они предназначались…       Он привык к борьбе и соперничеству. Ему неистовство хотелось признания. Сам он знал, что в боевом искусстве ему нет равных и это не хвастовство, а сухая правда, он чувствовал в себе такую мощь, которая от одной лишь мысли вращала всё вокруг него, приводила в движение легко, без усилий, как без усилий уличные артисты жонглируют легкими полыми внутри шарами. От его стрел нельзя было уйти, никому и никогда. Он делал это почти играя, внутри всё пело в унисон тетиве, спускаемой мощным цепким пальцем. О-О-М-М! — все гудит и вибрирует, как в огромной прозрачной колбе и не понять, что рождает эти звуки — ты сам или божественный свет. Лишь восторг от этого слияния. Он даже не до конца понимал — получи он безусловное признание — что дальше? Кажется, этого ему было бы довольно. И что? Ушел бы с «подмостков»? Наверно нет, но это обжигающее стремление стихло бы. Он бы жил так же, как и живет, в отстраненности и слиянии.       Но его не признавали. Митр любил его, отдавал должное его умениям, переживал и дико бесился, когда самого Карну не принимали. Кто знает почему? Действительно от любви к нему, или от того, что «его» должно быть признано самым лучшим. В любом случае — Дурьодхана был искренним, интриговать он не умел, и если делал это, то выглядело это как... алые лепестки роз на белоснежных шелковых простынях. Одна лишь изогнутая бровь выдавала его с потрохами, так что даже на небесах понимали — ну всё, жди «интригу».       Безысходность. Признавали Арджуну. О, арена! Даже спустя столько лет всё это стояло перед ним, так живо! Мерзкие, отвратительные выкрики простолюдинов, осмелившихся оценивать и осуждать Солнце... это не давало даже вздохнуть.       Безысходность — это удушье!       Солнце не может быть спокойным, его мудрость в другом — тепло, как производная беспрерывных внутренних столкновений, не стихает никогда, иначе это будет уже не солнце. Чтобы давать жизнь всему сущему ему необходима борьба. И может хорошо, что признания не наступало — погасшее солнце... нужно ли это миру?       Арджуна оказался чуть ли не единственным, кто был причиной его внутренних конфликтов. Этот пандавский выскочка действительно был лучшим воином среди своих братьев и было бы смешно это отрицать. Карна уважал истинное умение, но Ардж точно не лучше него!       Мастерство — это единственное, что понимал Карна в Арджуне, всё остальное не укладывалось в его сознании. Как этот великий воин допустил всё, что происходило в сабхе с его женой? Ах да, этот махаратхи пялился. На него. Именно от этих взглядов Карна испытывал очень противоречивые желания — провалиться сквозь землю и выглядеть безупречно. Всем прочим взглядам он не верил — ему казалось это обманом — на него смотрели так, будто он само совершенство, а ведь это неправда, поэтому — только провалиться. Но взгляд Арджа! Он поднимал его в его же собственных глазах, отчего хотелось стать еще лучше и ... взлететь... как бабочка. Это бесило и сводило с ума — как это?! С тем же идиотским вопросом он натирал до блеска стремена, когда собирался в этот поход. Какого бхута?! Маньяк. Обыкновенный пандавский маньяк. Поцелуй маньяка, как печать. И вот теперь — ромашки.       Маньяки не дарят цветы.       Маньяки не выглядят такими подавленными, каким был Арджуна, когда утром стрелою вылетел из шатра.       Маньяки не плачут, а Карна видел, видел эти слезы отчаяния и безысходности. Даже со спины. Он умел «считывать» состояния противников, тем более — безысходность, но он не смог угадать причину. Точнее причина эта, нежданно открывшись, выбила почву из-под ног.       Ромашки. Он коснулся этих откровений. Через Дурьодхану.

***

      К вечеру местность изменилась, обжигающий знойный степной ветер сменился более свежим ветром предгорья. Всадники остановились у довольно бурной реки, которая брала начало в горах, видневшихся вдалеке.       — Вверх по течению кажется мельче, можно перебраться в брод.       — Не думаю, — Карна прищурившись оглядывал берега, — выше заводь, там может оказаться омут, да и течение сейчас сильнее из-за талой воды. На противоположном берегу пролесок, а здесь ни деревца, чтобы организовать переправу. Заночуем на этом берегу, а ранним утром до восхода Солнца перейдем.       — Для матаратхи — делов-то! 20 минут и ..., — продолжал Арджуна даже не взглянув на Карну. Ему хотелось движения, не мог он даже представить, что они уже на стоянке. Всё, что так мучило его весь этот день, обрушится с утроенной силой — как смотреть Карне в глаза? Как? Если жаждешь этих глаз и боишься их.       — Разве великие воины могут испугаться омута? — «если это омут смолистых глаз, о!». Или река поглотит его, или…. все одно — пропадать.       — Мы-то ладно, — как будто слыша его мысли, продолжал Карна. — Лошадей надо поберечь, они распалены дневной скачкой, а вода холодна.       — Я согласен с Арджуной, лучше перейти сейчас. Завтра — новый путь и новые заботы, — поддержал предложение о переправе Дурьодхана.       Ангарадж со своей здравой идеей остался в меньшинстве, однако, он даже глазом не моргнул и ничем не выдал недовольства или тревог. А тревоги были. Впрочем, он тут же прикинул все возможные неожиданности, и оценив их приемлемыми и преодолимыми, успокоился, утвердительно кивнув в пространство.       — Я пойду первым, — тоном, не допускающим возражений, выдал Ардж. Это прозвучало так нелепо, что Дурьодхана чуть с коня не рухнул, резко повернувшись в его сторону.       — Арджуна, не спеши, проверь хотя бы... — но принц не успел договорить, Ардж уже направил коня в речной поток.       Карна спешился, чуть подтянул подпругу и надежнее закрепил груз, затем вскочил в седло, вновь оглядел реку и, высвободив ноги из стремян, направился чуть ниже по течению, где русло было шире. Река там была спокойнее и он не спеша, чуть ослабив поводья и дав коню возможность двигаться по наитию, довольно быстро достиг середины.       Странные звуки заставили его повернуться в сторону Арджуны — то ли сдавленный крик, то ли стон, как будто степная куропатка трепыхалась, вырываясь из цепких когтей ястреба. Жалобное тревожное конское ржание огласило окрестности. И вопль Дурьодханы. Арджуна и Дурьодхана кувыркались в реке. Вот именно кувыркались — сильный поток буквально бил их, переворачивая, а они ... Карна, даже прикидывая самое невозможное не мог этого предположить — один и второй силой пытались удержать меха с хреновухой, которые стремительное течение рвало у них из рук, но они боролись, как неистовые карпы, стремящиеся к местам нереста! Конь Дурьодханы, почувствовав легкость и возможность самому выбирать путь, спокойно перешел на другой берег, да так и остался стоять задом к реке. Конь Арджуны упал на бок и неуклюже подбрасывая вверх копыта пытался приподняться, но речной поток не давал ему обрести устойчивость.       Карна в считанные секунды взметнул лук и мощный нескончаемый поток легких стрел, рассекая воздух, как горячий нож рассекает упругое масло, создал плотину, сдерживающую речную мощь. Стрелы со свистом впивались в толщу воды, пока стихия не сдалась под их напором. Карна бросился к бедному животному и ухватив за узду придерживал, пока тот не обрел равновесие и сам не поднялся. Все еще не бросая узды он перевел его на другой берег и там отпустил. Два «великих воина» смогли встать на ноги и, прижав то, что они с таким остервенением пытались вырвать у реки, тоже тяжело двинулись к берегу. Дурьодхана пёр на себе два меха. Карна спешился и, хотел забрать у него один мех, но тот вцепился в него железной хваткой, как будто руки свело. Встав на твердую почву Дурьодхана рухнул, но мехов так и не выпустил. Арджуна, добредя до берега, рухнул рядом с ним. Как сказали бы в южном регионе североарийских земель — картина маслом!       Карна встал на линии созданной им плотины, поднял перед собой лук и прикрыв глаза сотворил мантру, затем не спеша, всё также не открывая глаз, вскинул Виджаю и лишь воздух вздрогнул — одна за одной, стрелы, что перегородили течение, будто скошенные огромным невидимым мечом, исчезли, а река, освободившись от ненавистных оков, понесла свои стремительные воды, несколькими пенными волнами окатив горе-путников, словно дала им пощечину за то, что посмели коснуться.       Кота чуть отпустило, он разжал руки и бросил меха. Арджуна попытался подняться, но получилось неуклюже, сначала на четвереньки, а уж затем, выпрямив сначала ноги… воистину — картина маслом.       — С чего ты как покусанный дикими пчелами кинулся в реку?! — еле дышал Кот.       — Конь споткнулся и провалился в глубину, не удержал равновесие... а я... застрял в стременах, — Арджуна испугано покосился на Карну, — омут, что б его...       Кот тоже опасливо посмотрел в сторону друга, но тот был уже далеко от берега — взяв сразу трех лошадей, он двинулся в сторону пролеска.       — Я его боюсь, — вдруг почти шепотом выдал Ардж, то ли Коту, то ли сам себе, и плечи его вжались.       — А что такого, с каждым могло случится.       — Не думаю. Идиот я, груз не проверил, да и стремена... надо было отпустить, может хотя бы конь не рухнул, в общем всё сделал, как неумелая дэви, а не воин. А вот хреновуха — это дело! Нельзя было ее упускать! — и Арджуна тихонько хмыкнул.       — Ладно, ну сглупил, не бери в голову, всё ж нормально! Главное — хрень эта с нами, — Кот добротно похлопал мех и раскатисто заржал.       — Ну да, только благодаря Карне…, — и Арджуна глубоко вздохнул. — Ну что, попробуем встать?       Они с трудом поднялись и, взвалив на плечи меха «хрени», поковыляли за Ангараджем.       — Брось один, я вернусь за ним, — пробубнил Ардж.       — Да ладно, я с Баларамой на булавах бился, а это, скажу я тебе, то еще развлечение, так что, ничего, донесу.       Они нашли Карну на небольшой поляне, как будто специально устроенной для того, чтобы разбить вполне уютный лагерь. Кони были распряжены и привязаны к ближайшим деревьям, сам Ангарадж занимался шатром.       — Ну всё, я готов помогать тебе, — бодро бросил Дурьодхана Карне, но встретив взглядом «умопомрачительную» улыбку, ту самую, от которой все коты и кошки зашкребли по закоулкам его сердца, принц тоже подумал, что боится, и вжал плечи.       Арджуна, кажется, стал приходить в себя, однако сильно досаждали мокрые одежды, липли к телу в тех местах, которые особо чувствительны к такого рода прикосновениям, в общем, сплошная аскеза. Он занялся распределением вещей, как вдруг ужас охватил его. Сундук с оружием. И, кажется, он остался в реке. Да, основное было при них — Гандива и Виджая, булава принца — при нем, а вот мечи, кинжалы и наконечники для стрел из особого сплава — это всё... мышка в хрюшке, хрюшка в кукушке, как говаривал Афанасий. «На тебе арсенал». От волнения на Арджуне мгновенно высохла вся одежда, он бросился к реке. Кот, уловив краем глаза стремительность Арджа, вплотную подступил к Карне.       — Друг, послушай… … Карна понимал, что ждут его неминуемые разговоры, и будут они ото всех сторон ночного происшествия, но он не был готов к ним, потому, что самым дхармичным местом своим знал — от него будут ждать ответов, причем таких, которые сжигают все мосты. Он умел жечь, но сейчас не понимал какие именно мосты нужно ликвидировать, а какие сохранить.       — Митр, я тоже хочу кое-что сказать, но не сейчас, такие вопросы на бегу... помоги, — и он бросил Дурьодхане конец веревки для натяжки задней стены шатра.       — Да, я понимаю, но я хотел...       — Принц, вам надо переодеться.       Сложно было не уловить лихорадочную суету, с которой Карна вбивал в землю кол. Но Кот не увидел.       — Да, мокрые дхоти... бр… «Надо держаться втроем, пока все вместе — никаких разговоров по-душам не будет. А где Ардж?»       — Где Ардж?       — Да был только что, меха мы вроде все принесли, — Кот огляделся, делая вид, что не заметил исчезновения Арджуны.       Карна, попробовав на прочность натянутую веревку, бросил в сторону камень, которым забил кол, и направился к реке. Дурьодхана за ним.       — Да брось, митр, сам вернется, не маленький, может потерял что, — и Кот весело гыгыкнул. Но Карна не сбавил шаг.       — Я с тобой.       Ревность, дикая ревность охватила его. И отчаяние — с ним ОН говорить не стал, но пошел за Арджем.       Митры застали Арджуну на берегу, мокрого с ног до головы, сидящего с выражением лица, как на собственных похоронах. По правую сторону от него в ряд были разложены остатки арсенала. Он вскинул взгляд на Карну и сник еще больше.       — Я научу, как творить оружие. Любое, какое захочешь.       — И то, что под Виратой? — в глазах Карны вспыхнул было восторг, но он задавил его тяжелой гранитной суровостью. — Кто не ценит то, что имеет, тот не творец, — и мельком взглянув на картину «Печаль Арджуны» направился обратно к лагерю.       — Митр, митр, а что, это ж идея — не надо таскать за собой всё это — твори себе, когда надо и что надо! Ну, Арджуна! — Кот почти бежал за Карной, настолько стремительно тот рассекал воздух.       — Там меч был, генеральский... Великий Бхишма... в общем подарил он мне его.       — ??? Ты никогда не рассказывал! Когда это?       — Что тут рассказывать. Был он как-то в прекрасном расположении духа и обзывал меня еще забористей чем обычно, а я не выдержал, схватился за лук, но не в него, нет, ты не думай, — Карна остановился и слегка коснулся плеча Дурьодханы, — я бы себе такого не позволил, я лишь хотел показать кое-что, он ведь считает меня... вообще никем не считает, что я бездарный, в общем... а он бросил мне меч и предложил поединок, мол, если ты такой крутой махаратхи, тебе и меч — игрушка. Хотел было крикнуть ему, что если уж он махаратхи, каких не было, то пусть он с луком и попробует! Хорошо, что не сказал, — и Карна заулыбался.       — И что?       — Тяжко мне пришлось, вот что. Но я не сдался! Бился с ним. Как в последний день жизни своей, бился. А он улыбался, только глазами, но не презрительно, а как... Парашурама так улыбался, когда я радовал его, еле заметно. Никогда не забуду. — Карна вздохнул. — Уж я наглотался тогда и пыли, и пота, извалял он меня, что пури в муке. А потом обнял и говорит: «Оставь себе, сынок». Руки его до сих пор помню.       Карна как-то странно вскинул голову.       — Небеса благоволят нам, смотри, какие звезды, как факелы в храме Дурги! Надо костер, ужин и сон. И у меня еще дело одно есть, важное.       — Какое дело, митр? Что еще в походе? Шатер, звезды и... хреновуха-ха-ха-ха!!!       Но «митр» был уже далеко. Кот остановился и задумался. Впрочем, думы его быстро переметнулись от Деда к Арджу, который так и остался у реки. Он развернулся и пошел за непутевым своим младшим братом.       Арждуна сидел не шелохнувшись.       — Ну и долго ты тут сидеть будешь? Пойдем, уж не сделать ничего, темень какая, да и унесло его, наверно.       — Кого унесло?       — Ах, да... меч Великого Бхишмы. Подарок Ангараджу. Горюет вон, ну да ладно, еще подарит, у Деда мечей этих, что куркумы на невесте, — и Кот лихо прихлопнул Арджа по плечу, — вставай, может, это, примем, как ты там говорил, по три капли на грудь, как снотворное?       Арджуна не просто сник.       — Иди, брат, я скоро, соберу тут все остатки и приду. Не помогай, я сам.       — Давай, ждем тебя. А помнишь, ты историю не дорассказал, про деви с лицом белым, как снег?       Песок позади Арджуны захрустел, и он отмер, лишь когда шорох песчинок под ногами Дурьодханы стих совсем.       Меч Великого Бхишмы. Горюет. Ангарадж горюет? СолнцеЛикий в горе, это ж как «Бхима наелся и не хочет ладду» — во сне такое не привидится! С чего бы дорожить мечом Деда, ненавидят они друг друга. Дед ненавидит, а меч подарил, за какие-такие вяленые манго? Ладно манго, бхут с ними, но это ж... какой-никакой повод. Впрочем, что это он, именно, что никакой, где искать этот самый меч? Прав Кот, тысячу раз прав — унесло, да и темень. И Арджуна вновь сник.       Посидев с поникшей головой еще чуток, Арджуна снова вернулся мыслями к возможностям. Так! Как там говорил Дед Бхишма — не тот воин плох, кто слабее, а тот, кто упускает возможности. Надо эти возможности взять. Вспомнился почему-то кот, серый такой, жирный, с черными щеками и усами, из села североарийского, Ёшкино. И где эти возможности, кот... ёшкин? И за какие подробности их брать?       Пардади. Ну только к ней! Мата Ганга — прабабушка, святая Мать Великого Бхишмы. Не посторонняя ж она ему. Арджуна заерзал от нетерпения, но всё же взял себя в руки и, закрыв глаза, мысленно обратился к Ганге Дэви.       — Сын мой, благословляю! — на Арджуну повеяло прохладой, но не зябкой, от которой хочется укрыться, а свежей и благоухающей, как небесные лотосы.       Он открыл глаза и тут же зажмурил — блеск, исходивший от Ганги Дэви вырывал все глаза! Это не сияние Ангараджа, когда он проявлял свои небесные доспехи, это обжигающий холодом блеск, пронизывающий насквозь все, что встречается на его пути. Если бы кто-то увидел со стороны, то решил бы, что лучи пронизали Арджуну насквозь и струились с той же силой за его спиной. Арджуна склонился в самой почтительной позе, на какую только был способен.       — Мата, благодарю, что откликнулась на призыв грешного внука.       — Я рада видеть тебя, встань, — и она легко коснулась его головы.       Арджуна получал благословения богов, но это! Словно живительный ручей, которым нельзя напиться. Он поднял на Нее полные слез глаза.       — Мата, прошу, выполни мою просьбу.       — Чего же хочет воин, исполненный благословений самого Индрадэва?       — Меч. Меч, Мата, моего деда, твоего Девавраты.       — Отчего же ты не попросишь деда, он не откажет любимому внуку. А я — все мои молитвы будут о тебе! — И Ганга Дэви подняла правую руку в жесте благословения.       — О, нет, Мата, не уходи! Мне нужен не просто меч, нужен лишь тот, что покоится ныне на дне этой реки!       — Он не твой. Он принадлежит моему сыну. Зачем ты хочешь чужое?       — Твоему сыну? Карна... он же... сын...       — Вы все мои сыновья, неважно кто Ваши матери. Так зачем тебе меч Карны? Ты утратил его.       — Именно поэтому и нужен. Я хочу вернуть его. Карне. Он дорожит им и печалится.       — И ты хочешь, чтобы печаль оставила его?       — Да, Мата.       — Но, твое желание не..., я вижу.       — Ты права, Мата, ты видишь меня, не только это. Быть может, хотя бы взгляд его на меня переменится, если я верну ему то, что он утратил по моей вине!       — Зачем? Зачем тебе его измененный взгляд?       — В нем гнев и ярость, а больше — безразличие. Я хочу иное.       — Арджуна, — блеск тысячи Лун разлился вокруг, — в нем нет ярости, он — текучая вода... безбрежен...       — Безбрежен... — эхом повторил Арджуна, или не он, а действительно эхо..., — я тону в этой безбрежности, молю, дай мне эту спасительную соломинку!       — Он рядом.       — Кто?! — Арджуна с испугом вскочил и огляделся по сторонам, но никого не было, только он и Ганга Дэви.       — Меч, Арждуна. — Она молча опустила взгляд вниз. — Береги его.       Арджуна увидел прямо у себя под ногами меч и возрадовался.       — О! Благодарю тебя, Мата! Теперь уж я его не потеряю!       — Нет. Карна.       —?       — Береги его. Когда он был младенцем, я хранила его. И каждое утро, когда он восходил в мои воды, я омывала стопы его, чтобы унять и смягчить сжигающий изнутри огонь. Время матерей прошло...       «Береги его» — эхом пронеслось над рекой.       Арджуна не смел пошевелиться. Он стоял, словно обледенелый истукан, каких он видел высоко в снежных горах, да еще в северных землях, откуда родом Афанасий. Тихо. Кажется даже река смолкла. Как будто и не было ничего, вот только меч в его руках.       Кот, вернувшись в лагерь, застал странную картину. Карна сидел неподалеку от разведенного костра, перед ним лежал конь Арджа, голова его покоилась на коленях СолнцеЛикого, он низко склонился к животному и что-то еле слышно шептал ему на ухо, легонько поглаживая шею и перебирая пальцами упругие пряди густой гривы. Конь дышал ровно и спокойно, будто спал, но глаза его, огромные камни черного агата, были открыты, чуть дрожали белёсые ресницы и лишь изредка он издавал звуки, похожие на ворчание.       — Ну-ну, тише, сейчас пройдет. Да-а, щщщь, вот так… — и снова что-то, не разобрать.       Дурьодхана замер, как завороженный, казалось от звука голоса и от размеренных движений рук своего друга, он впал в какой-то транс, который можно достигнуть лишь вкурив особой травы, что брахманы раздают по праздникам только членам царской семьи. Он пробовал это всего дважды и вот теперь — тот же эффект — сейчас он узрит небеса! Не мудрено, что конь пребывал в таком же трансе. — ...юуг...рр... кау..., — только и смог расслышать Дурьодхана и рухнул, как мешок с рисом возле костра.