звезда на картине ван гога

      Сломанные телевизоры беспечно плавали на поверхности воды, повсюду торчала арматура от разрушенных кораблей, и впереди начал виднеться давно заброшенный пустынный порт с позабытыми пароходами, что уродливыми великанами возвышались над жалкой лодочкой мальчишек. Рядом с ними находился чудом уцелевший причал, к которому были привязаны на изношенных канатах заглохшие на вечно две моторные лодки, а по мере приближения позади кораблей одним строем находились горбатые панельные дома.       Лодка не спеша приближалась к причалу – одна единственная живая душа, приближающаяся к мёртвым останкам от прежней жизни. Друзья с некой тоской оглядывали порт и корабли, пытаясь представить, как же жили здесь люди раньше. Моно не раз предполагал, что Бледный город когда-то кишел суетой, люди гуляли по светлым улицам и по дорогам разъезжали машины и трамваи ещё до появления Сигнальной Башни – обители Трансляции и вездесущего Ока.       И в это трудно не поверить, ведь даже невооружённым глазом заметно, что сюда приложилась рука разумного и живого человека. Не могли же дома сами построиться и улицы протянуться паутиной по всему городу? Да и город сам собой разве взведётся на берегу моря просто так ни с того ни сего? Тут по-любому находился человеческий народ, который здесь жил, а Бледный город являлся развитой провинцией, судя по товарным кораблям и омертвелых нефтяным станциям рядом.       Моно руками зацепился за причал, подтягивая за собой лодку к свободному месту. А дальше всё как по выученному механизму: пристроить судно, привязать к причалу верёвкой на морской узел и, прихватив сумки с провизией, отправляться в город.       Город как всегда встретил их холодным дождём. Беглец слышал, как по панамке барабанили капли, ощущал стекающую за шиворот ручьями воду и глубокие лужи на асфальтированной дороге. Он покосился на Моно, чьё пальто почти мгновенно промокло насквозь и плотно прилипала к телу, а коробка на голове потемнела от влаги.       Как только они покинули порт и оказались перед перекрёстком, от которого уходили в разные стороны три улицы, Беглец уже хотел взять направление прямо, куда они и ходили каждый раз во время похода в Бледный, ибо там находилась больница с лекарствами и склады с мало-мальски сдобной едой. Однако на этот раз Моно решил пойти по левой улице, где Беглецу вообще неизвестно, что находится.       – Моно, нам ведь прямо.       Беглец неуверенно указал большим пальцем на нужную улицу, думая, что друг ненароком потерялся и забыл верный путь.       – Зачем?       Тем не менее Моно настойчиво собирался пойти налево и бросил на Беглеца косой вопросительный взгляд, словно у него отросла вторая голова.       – Ну как это… Мы ж обычно туда ходим…       – Обычно – да. Но сегодня там нечего нам с тобой делать.       Моно рукой и кивком головы поманил за собой напарника, а Беглецу ничего не оставалось делать, как покорно пошлёпать по лужам за ним.       – Ты меня пугаешь сегодня…       Беглец поёжился от неприятно мокрой толстовки, липнувшей к спине, и услышал от Моно гортанный смешок, отчего сразу насупился. Ему смешно, а Беглецу страшновато идти по незнакомой улице: чего ожидать в чуждой местности – неизвестно, но, судя по тому, как уверенно шагал туда Моно, ничего сильно опасного их там, видимо, не предостерегает.       – Возьми меня за руку, пожалуйста.       Моно, не сбавляя шага, вдруг протянула ладонь Беглецу, заставляя его опять застопориться.       – Зачем?       – Мне так будет спокойней.       Удивлённо поджав губы, Беглец робко протиснул свою мокрую ладошку в чужую руку, и та, как маленький капкан, сразу её сжала. Снова это тепло, снова мурашки по рукам и спине, снова тяжесть ответственности на плечах за полученное доверие. Беглец не помнил, чтобы до этого Моно держал его за руку – может, такое происходило, но только если во время побега от монстра, а тогда стресс затмевал всё и не позволял обращать внимание на такие незначительные мелочи.       Оказывается, когда тебя держат за руку это так… Приятно?..       Беглец чувствовал себя таким нужным в этот момент. Рука Моно была вся в мозолях и шрамах, держала так крепко, словно тот боялся, что Беглец резко вырвет свою руку из его хватки. Но Беглец не вырывался, а напротив взялся крепче.       Так они за руку шагали по бегущим ручьям вдоль улицы. Ливень шумно падал с затянутого скудными тучами неба и звонко стучал по металлическим навесам пустых магазинчиков, ржавым карнизами и трубам; над забаррикадированными досками дверьми висели потускневшие таблички, на которых давно смылись надписи; из окон первых этажей играла музыка из телепередач, а через разбитые стёкла дети могли без труда видеть прилипших к экранам телевизоров Зрителей, что так внимательно разглядывали ряби помех белого шума.       Беглец всегда думал, что город — это огромный великан, а улицы — его вены и артерии. Так вот сейчас великан мёртв. Сердце в городском центре — Сигнальная Башня — остановилось, заражённое паразитом, который перекрыл кровоток и медленно пожирал гниющее тело под рыхлой холодной землёй. Вены и артерии стали обескровленными, пустыми, с потрескавшимися стенками, как стеклянные лабораторные пробирки; в них разбросаны телевизоры, играющие роль клеток вируса, что постепенно поразили трансляционной чумой весь организм.       Вдалеке над крышами домов всё время тускло горел красный маяк на вышке Сигнальной Башни. Беглец не знал, каким образом и почему это происходит, но когда он долго смотрит на этот алый огонёк, в ушах застывает цифровой писк, давящий на виски, а перед глазами появлялась пелена статики. Тогда тело переставали подчиняться, ноги сами собой вели в сторону Башни, однако каждый раз Беглеца от этого отдёргивали, как лунатика, гуляющего по комнате посреди ночи.       Моно рассказывал, что оттуда исходит самое главное зло в мире кошмаров, откуда сам он чудом выбрался целым и невредимым. Только про то, как он там оказался и как именно он спасся из западни Башни, почему-то предпочитал молчать и отмахиваться, мол: “Это долгая история» или «Я не хочу об этом вспоминать”.       Друзья прошли только половину пути, а уже начали постепенно замерзать, отчего им приходилось пробегать под навесами магазинов и крыльцам, дабы не намокать ещё сильнее. В здания зайти они не могли, так как двери повсюду были заколочены, и в квартирах находились Зрители, которые могли накинуться, если их отвлечь от бессмысленного залипания в экран, и буквально разорвать радиоволнами, исходящих из их изуродованных лиц.       Неприятные типы эти Зрители; несколько раз бегали за детьми, когда те случайно опрокидывали телевизор или падали прямо к их ногам, споткнувшись, но догнать не могли, ибо передвигались, как мертвецы, вылезшие совсем недавно из могил.       Сколько они шли, Беглец точно не знал, но мог предположить, что где-то примерно час. За это время он значительно утомился, ноги болели от холодных луж и стёрлись об потрескавшийся асфальт. Ничего страшного не происходило, монстры на этой улице как-то не обитали, если не считать Зрителей в квартирах и даже в переулках. Порой они падали с крыш прямо на груды мусора, но это уже перестало пугать или как-то шокировать       – Нам ещё долго идти?       – Нет, мы почти на месте.       – Куда мы вообще идём?       – Узнаешь.       Беглец недовольно фыркнул: опять загадками говорит. В голову временами проскакивала недоверчивая мысль, словно единственный опарыш извивался в большом свежем куске мяса: а не на верную смерть его ведут? Но Беглец старался об этом не думать и даже не подозревать Моно в чём-то. Ему зачем убивать своих соратников? Для чего уводить в укромное место на обед какому-нибудь голодному монстру? Он их всех разве спасал лишь ради того, чтобы потом уничтожить? Глупости какие.       Но тревога всё же опасливо теплилась где-то в районе живота. Порт отдалялся всё дальше и дальше, панельные дома вдруг сменились на двухэтажные каменные домишки с такими же заблокированными окнами и дверьми. Зрителей тут уже не было, только валялись неработающие или вообще сломанные телевизоры с разбитыми в конец экранами. Дождь не прекращал заливать всю округу и накапливаться лужами в разломах на дороге.       – Ну вот мы и пришли.       Моно резко отпустил руку Беглеца, как только они добрались, видимо, до конца этой улицы, и с резвостью маленького козлёнка подбежал к одному из маленьких домов. Беглец поспешил за ним, краем рыбацкой панамки закрывая лицо от дождя и вздыхая от тешащего осознания, что больше им не придётся дальше мокнуть под ливнем.       Моно в это время отодвинул от запертой двери кусок загнивающей фанеры. Виду представился широкий разлом, в который они без труда могла пролезть, и Моно пригласительным жестом руки указал на вход.       – Проходи.       Беглец нервно сглотнул, всматриваясь в темноту через кривое отверстие, но ничего не сказал против и молча прошёл во внутрь, чуть наклонив голову. Внутри было довольно мрачно и тесно, и Беглец сначала не понял, зачем они вообще сюда пришли. Но вопросы мигом отпали, когда зрение привыкло к темноте и впереди показалась деревянная раскошенная лестница, ведущая наверх; справа – дверь с вырезанной надписью “Гардероб”, у которой стояла лавочка без одной ножки, а слева – небольшая будка с запылённым окном, подписанная большими чёрными буквами, как “КАССА”.       Во влажном воздухе стоял запах старой древесины, и на разломанном полу валялись какие-то бумажки без подписей.       – Это мы где? Что это за дом?       Беглец всё-таки не упускал возможности выпытать всю правду от Моно.       – А ты поднимись наверх и увидишь.       Моно вновь схватил его за руку, ведя за собой по скрипучим ступеням, а Беглец заметил, как резко взбодрился друг: чуть ли не сиял небесной звездой, сверкал искрами фейерверков и с нетерпением стремился наверх, едва не перепрыгивая сломанные ступени. Аж у самого Беглеца загорелись глаза – что там такого интересного наверху нашёл Моно, что так жарко стремился ему показать?       За несколько секунд они преодолели два лестничных пролёта и уже стояли перед прикрытой дверью. Сумрак стоял на втором этаже из-за загораживающей одно единственное окно старой ширмы, по черепице крыши глухо барабанил дождь и в водосточных трубах завывал ветер, как неупокоенный призрак. Беглец осмотрел дверь, еле держащуюся на хлипких петлях, снизу вверх: вместо тревоги уже заиграло любопытство. Моно плавно отворил дверь, за которой таилось что-то необычное, и Беглец торопливо зашёл туда.       Привыкнув к серости Бледного города, при входе в квартиры зданий глаза уже ожидают увидеть разрушенную комнату с расшатанными половицами, дырявым потолком, откуда часто вытекала дождевая вода, и обшарпанные блеклые стены, изрисованные чёрным углём. Однако на это раз удивление заставило застыть прямо на пороге и обомлеть.       Первое, что привлекло внимание Беглеца, это цветные запылённые стёкла витражного окна: снаружи его закрывали приколоченные доски, отчего с улицы сразу и не заметишь, но изнутри… Невольно пришло представление, как такое окно играется с солнечным светом посреди дня, отражается на полу цветными пятнами и освещает небольшое помещение. Разбитая хрустальная люстра свисала с потолка, по углам стояли треснутые глиняные горшки с засохшими фикусами, золотистые узоры на стенах потускнели.       Но это было не самым главным, что способно удивить. Помимо чудного витражного окна и редкостной люстры, на стенах висело разнообразие картин в дубовых подтёртых рамах: пейзажи, портреты, натюрморты… Беглец с выпученными глазами бегло оглядел каждую, подрагивая раскрытыми губами, как рыба на суше, и не в состоянии передать настоящий водоворот эмоций, взбудораженный внезапно накатившимся восторгом.       – Моно, это же…       – Картинная галерея, да…       Моно широко улыбнулся под коробкой. Сам наблюдал за реакцией Беглеца и готов был лопнуть от счастья и гордости при виде сияющих голубых глаз под пышной чёлкой: ему безумно приносили удовольствие чужие чувства, которые выплёскивались из кричащей от радости души, особенно, когда он вызывает эти чувства сам.       Беглец медленно зашагал вперёд, тихо топая босыми пятками по разломанному полу. Он присматривался к холстам через призму времени и пыли, в немом восторге изучал чужие лица, фрукты и вазы на столах и зелёные леса с полями, где росли красивые цветы.       – Моно, смотри, это же люди… А здесь… Здесь лес такой зелёный… А тут яблоко, как настоящее, Моно…       Беглец без разбора указывал пальцем на картины и восхищённо бормотал, путаясь в словах. Если для обычного человека видеть картины – дело довольно обыденное, то для ребёнка, который всё детство провёл на корабле взаперти среди монстров, это совершенно другой мир. Он видел, конечно, картины в покоях Хозяйки, но на них были лишь уродливые лица чудовищ, искажённые в кровожадности и злорадстве, а тут только настоящие люди, иллюстрации спокойной жизни вне мира кошмаров, где царит гармония, и аппетитные фрукты лежали на столиках.       Моно в это время снял с головы коробку, наслаждаясь и любуясь искренним восторгом своего друга.       – Это, кстати, всё люди красками рисовали.       – Люди?.. Рисовали?!..       Беглец резко обернулся на Моно, думая, что тот шутит. Да такое невозможно нарисовать: слишком всё выглядит по-настоящему, как фотографии на старинных фотоплёнках.       – Да, их художниками зовут. Кто-то мне говорил, что писать картины очень кропотливой труд, правда, не помню, кто это рассказывал…       Моно нисколько не удивился, когда Беглец недоверчиво хмыкнул и покосился на него, ибо сам изначально не верил, что обычный человек способен буквально скопировать изображение и перенести на бумагу несколькими тысяч взмахов кистью.       – Ого…       Беглец с затаившимся дыханием поднял взгляд на картины. Чуть пройдясь дальше, ему на глаза попалась какая-то странная замысловатая картина, где завитками было изображено ночное небо, нависающее над кровлями маленьким домиков, позади которых раскинулись далёкие горы, а на переднем плане находилась острая чёрная скала, словно чей-то кривой длинный коготь. Вот тут сразу видно, что её рисовал человек: выглядела не так реалистично, как предыдущие пейзажи, но менее прекрасной не становилась.       Глаза опустились на белую табличку под картиной с истёртой чёрной надписью. Беглец нахмурил брови и принялся медленно читать по слогам: всё же был научен этому навыку с горем пополам, хоть и худо-бедно.       – Вин-сен-т ван Го-г… З-вёз-дна-я но-чь…       Поджав губы, Беглец снова посмотрел на картину. И действительно, похоже на звёздную ночь: вон синее небо с белёсыми линиями, играющие роль, видимо, Млечного Пути; вон жёлтые пятна разных размеров, изображающие звёзды.       – Тебе нравится?       Моно наклонил голову к Беглецу, отчего тот вздрогнул и стушевался: его лицо снова открыто, видна улыбка с ямочками на щеках, в глазах искрились звёзды невинного чистого счастья. Моно в надежде смотрел на него, ожидая ответа, и Беглец, не сводя с него взгляда, тихо выдохнул и тоже улыбнулся.       – Да..       – Ох, я рад!..       Млечный Путь в чёрных глазах загорелся ярче, посылая в душу Беглеца трепещущее тепло.       – Нет, правда, я рад что тебе нравится. Я вообще хотел сначала пригласить Шестую и показать ей, но…       Тут звёзды прискорбно потухли, а Моно опять взмахнул рукой, собираясь уже надеть коробку обратно, дабы спрятаться от ноющей боли, однако Беглец решил на этот раз ему помешать, положив ладони на запястья друга.       – Шестая, это та девочка, которая в жёлтом дождевике каждый день ходит, да?       Не трудно догадаться, о ком сейчас заикнулся Моно. Беглец неоднократно видел Шестую в хижине: вечно куда-то уходила, где-нибудь пряталась, не общалась с другими ребятами и по вечерам всегда сидела на подоконнике спиной ко всем, наблюдая за ночным дождём в открытом окне. А Моно всё время с грустью смотрел на неё, пытался подойти к чуждой девчонке, но та мигом скрывалась с поля зрения, едва замечая его рядом.       Моно уныло кивнул головой и глянул на Беглеца исподлобья.       – Что между вами произошло?       Вот оно. Вот что так долго царапало сердце Моно. Какой-то разлад с той девчонкой: возможно, серьёзная ссора, недопонимание или возникшая ненависть на почве чего-то страшного и горького. Ещё неизвестно, что это, но Беглец хотя бы добрался до основной истины – причиной ежедневной печали была Шестая, а из-за чего? Придётся аккуратно пробраться к этому, не задевая оголённые нервы.       Моно глубоко вздохнул. Глубокие глаза его забегали по холодному разрушенному залу картинной галереи, стреляли по старым картинам, иногда пересекались с внимательным взглядом Беглеца и ненароком сосчитали несколько небольших родинок на его лице. Убегать от вопроса было некуда, спрятаться под влажный картон, пахнущий книгами, не выйдет – Беглец крепко держал запястья: придётся говорить правду – долго уходить от разговора больше не выйдет.       – Мы с Шестой ещё здесь, в Бледном городе, вместе выживали… Я её нашёл в нашей хижине… Её поймал охотник и запер в подвале, но я помог ей выбраться…       Моно принялся тихо рассказывать то, о чём предпочитал молчать. Всё это очень тяжело и болезненно выходило наружу, как будто вырывали глубоко засевший сорняк в душе с длинным корнем. Дышать становилось трудно, руки дрожали, горло сводила судорога, в носу защипало от потребности разрыдаться, но Моно держался – держал эмоции на цепи, сдерживал слёзы, как буйного мустанга в конюшне, что копытами со всей силы стучал по запертым воротам, и кусал губы в попытках не разразиться смазливым плачем.       Воспоминания больно кололись и кусались: ведь тогда всё так хорошо начиналось, они с Шестой были не разлей вода, друг другу во всём помогали, и он её от всего спасал, а теперь… Ну почему? Почему всё самое хорошее так плохо заканчивается?       В конце концов Моно не смог договорить, запнувшись на моменте, где Шестую похитил некий страшный высокий мужчина в шляпе и деловом костюме, вышедший из телевизора. Сердце разрывалось на части, и слёзы всё-то хлынули по щекам. Коробка выпала из трясущихся рук, а Беглец вдруг понял, что он только что, сам того не осознавая, подлил топлива в огонь…       Моно вырвал запястья из ладоней Беглеца и тяжело задышал, беспомощно хныкая и мокрыми рукавами утирая пальто бегущие слёзы.       – Я не могу… Я не хочу об этом говорить, нет! Не сейчас…       Беглец растеряно поднял руки вверх: всё таки вогнал пальцы в оголённую рану, отчего чувство вины скрутило желудок. Он медленно подошёл к напарнику, краем уха слыша, как снаружи звучал хаотичный марш дождя, и замечая, как содрогнулся сумрак в галерее. Лица людей с картин равнодушно смотрели на них, чем наводили какую-то тяжесть и дискомфорт, хотя до этого Беглец такого не ощущал.       – Дружище, прости, я не хотел тебя расстраивать.       Моно на это лишь досадливо шмыгнул носом и прикрыл глаза.       – Она мой лучший друг… Я так хочу снова быть её другом…       Моно шумно выдохнул, закрывая залитое слезами лицо руками.       – Прости, Беглец, я не хотел, чтобы так всё вышло… Я слабак…       Тот уже стоял в пол шаге от него с сжимающим сердцем. Он не представлял, как долго Моно всё это держал в себе: сколько он мучился от боли, ворочался от ночных кошмаров и перед сном глухо рыдал в порванную пыльную подушку. Всё-таки дверца в его душу открылась, и Беглец теперь стоял посреди маленькой внутренней комнатки, что хранила тайны, воспоминания и терзающие сердце переживания. Только углы остались скрытыми под теневыми простынями, но это, как надеялся Беглец, пока что временно.       Самое главное, что Моно ему открылся. Поделился своей до невозможности тяжёлой ношей, которую Беглец также взвалил себе на плечи. Немного поразмыслив, Беглец тихонько подозвал друга и робко выставил к нему руки – пустые слова о том, что всё будет хорошо, сейчас вряд ли помогут, поэтому лучше просто обнять.       Моно оторвал руки от лица и в непонимании посмотрел на протянутые к нему ладони напарника. Беглец от его недоумевающего взгляда неловко скривил губы и уже хотел убрать руки за спину, отговариваясь, мол, бесс попутал, но Моно вдруг резко поддался вперёд и крепко стиснул Беглеца в руках, утыкаясь тому в плечо.       Беглец с затаившимся дыханием мягко приобнял Моно, будто боясь спугнуть. Так не привычно: всегда обнимал только номов в основном, а тут прижимался к настоящему ребёнку. Не просто к какому-то ребёнку, а к своему лучшему другу.       – Ты не слабый, Моно, я всё понимаю. А с Шестой, я думаю, ты помиришься, обязательно.       Беглец подбадривающе похлопал Моно по спине, ощущая, как от него исходит тепло, и слыша биение сердца в чужой груди. Его это не смущало и не вводило в заблуждение: может, Беглец и никогда не обнимался с другими детьми, кроме номов, но это также приятно, как и обычное держание за руки. Было так тепло и безопасно, словно под одеялом ночью: ни холод, ни монстр в шкафу или под кроватью точно не достанут.       Моно наконец боль отпустила. Через объятия Беглец как будто осторожно заклеивал потревожившие старые раны небольшими пластырями – вроде, они совсем не залечивают отравленную душу, но помогают отвлечься своими цветными картинками. Моно так, оказывается, нуждался в этом: просто кого-то обнять, прижать, сдавить с такой силой, насколько это возможно, носом зарыться в тёплое плечо и вдыхать запах своего такого надёжного друга. Хоть Беглец и молчит, тихо гладит его спину и сопит слегка заложенным носом ему над ухом, в объятиях слова вовсе не нужны.       Долго они так неподвижно стояли в руках друг друга, ибо Моно совсем не хотел отпускать, а Беглец и не возражал, покорно ожидая, когда его другу станет легче. Несмотря на то, что он живёт под одной крышей с множеством детей, общается с ними и проводит целые дни в их компании, по утрам выполняя важные дела для выживания и по вечерам сидя у горящего камина под шум дождя, Моно всё равно чувствовал себя одиноко. Он никому не открывался, ходил с жизнерадостной маской некого вождя, которого в нём все видят, и старался даже не заикаться о своём прошлом и о проблемах с Шестой.       Но Беглец вынудил его это сделать. Правда, не в подходящей ситуации, и Моно просто хотел показать Беглецу необычное место в Бледном городе, которое случайно нашёл во время похода, а в итоге излил душу и, как он считал, испортил всё. Было немного стыдно, но Моно этого не говорил, ибо отлично знал, как остро отреагирует Беглец на такое заявление.       Беглец, не прекращая утешающе поглаживать товарища по спине, снова посмотрел на картину звёздной ночи. Как только взгляд зацепил самую большую звезду на нарисованном ночном небе, улыбка расползлась по губам, и от Беглеца раздался бесшумный смешок.

“Ты наша звезда на картине ван Гога…”.