. . .
— Это вообще-то довольно больно, Викарий. — Миколаш откидывается на стоящее за ним кресло и ухмыляется. — С каких пор вы практикуете подобную модель совещательных дискуссий? Разбитый нос он игнорирует, а в глазах пародия на сочувствие к умирающему. Лоуренс еще точно не определился, что из всего этого ему сложнее вынести. — Надеюсь, — говорит он глухо, — ты будешь первым, кого я разорву на части. Под чистыми бинтами шерсть встает дыбом. Кровь его отвратительна на вкус.. . .
Миколаш постоянно нарывался. У Лоуренса много времени заняло осознать, что это все было скорее свойство характера, чем осмысленное действие. Он в упор не понимал, почему нельзя просто заткнуться и хоть раз обойтись без этого вот цирка для убогих. Неудивительно, что его терпеть не могли. И вовсе Лоуренс не следил за ним, просто так получалось. Странная манера разговора, смешной голос, да и на рожу он в общем-то скорее не вышел. Тощий и высокий как жердь, бледный, безбровый, с впалыми щеками и бледными глазами, смотрящими сквозь собеседника. Он был во всем настолько непохож на Лоуренса, насколько это возможно. А Лоуренс продолжал уже по привычке наблюдать.. . .
Лоуренс сидит за своим рабочим столом. Бездумно пялится в стену. В пустую стену пустым взглядом. Кипы разорванных бумаг и поломанных приспособлений разбросаны по комнате. Ампулы с кровью везде, где есть и нет места. Миколаш осматривает его израненную в припадке руку с пробивающейся шерстью и удлиненными суставами. Ничего не говорит. Надо же. Непривычно. — Ты ищешь ответы в крови и никогда не найдешь их. Она и так уже подвела и тебя, и весь этот город к краю бездны. Сглазил, думает про себя Лоуренс, но не перебивает. Он знает с точностью до каждой вычурной формулировки, что Миколаш ему скажет. Он привык его не слушать. У них давняя, выученная модель общения. Ни одного из них она не устраивает. Лоуренс всеми силами ищет лекарство. Любой ценой. Если он позволит себе эту маленькую человеческую слабость — умереть, подведет слишком многих. Он отчетливо, с уверенностью одержимого, понимает — после него все будет кончено. Чуму будет не искоренить. Она окутает мрачными черными объятиями улицы, накроет соборы и в городе останутся только кровожадные монстры, которых он в своем желании помочь породил. К тому же с мрачной обреченностью Лоуренс понимает, что когда… Если он не справится, некому будет сдерживать Миколаша. Лоуренс всегда был немного наивным. Викарий не слышал лязга Яаар’гульских цепей. Не видел искаженных ужасом лиц в безмолвном крике. Он вспоминает пожар старого Ярнама. Лучше бы весь город сгорел тогда, превратился в выжженное пепелище, и в этом пепле погреб каждого из них. Смолкли бы отчаянные крики и мольбы о помощи, жадное чавканье и хруст разрываемой плоти. Пепел бы у них был один на двоих. Миколаш аккуратно касается губами разодранной кожи. Лоуренс закрывает глаза.. . .
Миколаш, сколько он его помнил, всегда был немного, как бы это помягче сказать, странным. И полностью этой своей странностью наслаждался. Лоуренс особо не знал, можно ли его было хоть на каком-то этапе жизни назвать безопасным для окружающих. Хотя сам он скорее думал, что до «вознесения» Ром все было в порядке. Правильнее будет, конечно, сказать, что до этого момента он на все странности закрывал глаза. После… После его уже откровенно понесло. Игнорировать последствия его изысканий становилось невозможно. Людей пропадало больше, чем могла унести чума. Рано или поздно с этим придется что-то делать. Лоуренс видел этому две причины. Банальная и вполне человеческая зависть, что в случае Миколаша очень иронично. Кто-то, близкий друг, не столь известный и признанный, вознесся раньше. Получил эти пресловутые глаза в мозгу. Лоуренс думает, что у Миколаша в мозгу разве что черви заведутся, да и те сбегут на второй день, а то и сдохнут там же. От духоты. Он озвучивает ему этот тезис и ржет как идиот в истерическом припадке. Когда к этому надрывному неестественному смеху присоединяется Миколаш, Лоуренс понимает, что, кажется, его это все же подкосит. Он смеется надломлено и скрипуче. Это всего лишь пародия, устало думает Лоуренс. На старые времена. На их дружбу. На человека. Они втроем и правда, пожалуй, были друзьями. Он привык хоронить друзей. До второй причины Лоуренс не добирается в своих рассуждениях. Миколаш резко вскакивает и бьет его кулаком в лицо. Неуклюжий придурок разбивает ему губу и спотыкается, запутавшись в незавязанных шнурках. Голова у Лоуренса лишь немного дергается. Физических данных Миколашу всегда недоставало. Руки у него едва ли поднимали что-то тяжелее пробирок. Тонкие, сухие, из жил и костей. Лоуренс протягивает ему руку, помогает подняться. Пусть этими своими руками вцепится в него, вперит ненавидящий и слишком живой для такого воскового лица взгляд. Лоуренс ухмыльнется ему окровавленными губами, до боли растянув их в издевательской усмешке. Ему смешно, что Миколаш такой слабак, и что он впервые смог задеть его за живое тогда, когда хотел этого меньше всего на свете. Он ненавидит себя, но уже не остановится. В их движениях нет ни капли того, что юный Лоуренс когда-то слишком давно хотел найти в своем друге. В них не осталось ничего человеческого. Миколаш и правда вцепляется ему в руку. Тянет его резко на себя. Орет что-то громкое и неразборчивое, а Лоуренс орет в ответ. Крик не складывается в слова. Их шумная возня на полу похожа то ли на детскую игру, то ли на припадок, но уж точно не на драку. У слюны металлический привкус. Оба быстро выдыхаются. Миколаш убирает руки, сжимавшие Лоуренсу горло. Кожа у него тонкая и бледная, по ней начинают расползаться фиолетовые пятна. — Я же говорил тебе, ничем хорошим это не кончится. — дышит тяжело, говорит уже спокойно. Голос, охрипший от крика, слушать еще приятнее. Лоуренс дергается, когда по синякам на шее проводят влажным и теплым. Это мерзко. Это им подходит. Миколаш вылизывает оставленные пальцами отметины. Слизывает алую кровь с губ. — Там твоей то крови уже и не осталось. — выплевывает ему в лицо чуть ли не с презрением. Лоуренс кусает его вместо ответа. Вцепляется ему в плечи когтями, чтобы больно, чтобы почувствовал. Его вжимают в жесткий каменный пол. Миколаш с ним слишком аккуратен. Это неуместно, жестоко. Лоуренс ничего не может с этим поделать. Он выгибает спину и жалобно скулит. Тянет к Миколашу нечеловечьи руки. И ненавидит себя за это.. . .
Лоуренс вздыхает и отодвигает от себя учебники. Мучительно жарко. Воздух напоминает кисель. Нет, так совершенно не пойдет. Может у озера будет хоть немного лучше? Мысли слипаются. Учебники он аккуратно собирает в сумку и выходит из комнаты. — О, Лоуренс! Ты все-таки выбрался сегодня куда-то? — Ром звучит удивленно и подозрительно разочарованно. Она расслабленно валяется на широком деревянном подоконнике. Лоуренс смутно припоминает, что это вообще-то запрещено. — К озеру. — коротко отвечает. Если там что-то интересное, то Ром и сама расскажет. К тому же она все равно сейчас пойдет за ним, понимает Лоуренс, наблюдая, как Ром лениво то ли сползает, то ли стекает с подоконника куда-то в его направлении. Она догоняет его на пути к лестнице. И объявляет, что упустила свой шанс наложить руки на конспекты Миколаша из-за того, что Лоуренс решил-таки выползти погулять. — Это самый дурацкий объект спора, какой вы только могли выбрать. — Может быть. Но теперь моя пересдача анатомии зависит целиком и полностью от тебя! От твоей доброты и самоотверженности! От чистого и неподдельного альтруизма! Судя по голосу и выражению лица, Ром вообще плевать, даст ли он ей эти конспекты. Зато ей определенно весело. Лоуренс даже немного завидует. У озера нет этой затхлой духоты, зато солнце жарит неистово. Лоуренс уже сомневается, что сегодня удастся позаниматься. — Тоже решили проветриться? Знакомый голос. Сомнения перерастают в некоторую обреченную уверенность. — Вы сговорились мне жизни не давать? — со смехом выдавил Лоуренс. — Ты себя переоцениваешь, если считаешь, что ради тебя можно что-то делать в такую жару. — тянет Ром. — Кстати, посмотри-ка! — Миколаш с внезапно изменившимся удивленным лицом указывает куда-то вдаль, на безмятежную гладь озера. Лоуренс лениво поворачивается и понимает, что гладь начинает приближаться. В озеро его заталкивают старательно, с громким смехом, в четыре руки. Лоуренс упирается, дерется и пытается хотя бы утащить всех за собой.. . .
Когда с Викария сняли шкуру, Миколашу было отдаленно жаль, что Брадор забрал ее себе. Он давно уже знал, как все закончится. Тяжелая металлическая клетка давила на плечи. Последние приготовления были завершены. Все действующие лица заняли свои места. По его приказу им сковали ноги и руки, приковав к стульям. Массивная тяжелая дверь закрылась. Больше ничто его здесь не держало.