Благими намерениями

На вытянутом веснушчатом лице, чуть ниже левого глаза, глубокими уродливыми бороздами отпечаталась руна. Давно уже. Последнее время она выглядит как свежий шрам, который по дурости выкрасили в ярко-синий. Отпечаток Великого стал ее вечно-незаживающей раной. — Знаешь, ты дольше всех держишься. — Миколаш ощупывает вдавленные линии. — Двадцать же лет прошло? — он задумчиво прикрывает глаза, все необходимое о своих подопытных он помнит наизусть. Охотница не отвечает, ей последнее время едва ли хочется помнить себя, и она понимает, что ухудшение с этим связано. Его голос доносится из-за туманной пелены, нужно прикладывать усилия, чтобы слушать. Грейс решает этого не делать. Она регулярно показывает изменения в состоянии, чтобы держать их под контролем. Не чтобы помогать ему. Ее несфокусированный взгляд лениво блуждает по кабинету главы Менсиса. Если долго оставаться в таком состоянии, Миколаш перестанет существенно отличаться от предмета интерьера. Все плывет и замедляется, краем глаза охотница видит, что он продолжает что-то говорить своим вкрадчивым голосом. Ей все еще нравится его слушать как фон, как белый шум. Оранжевые блики плывут по стенам, а беспорядок на столе сворачивается сплошным белым пятном. Закат в окне огненно-алый и она вынуждена отвести глаза. Расплывшиеся раскаленные очертания обретают формы, языки пламени снова лижут ей руки, а в теплых бликах заходящего солнца на изломе отражений корчатся мертвецы. Она узнает их раньше, чем успевает отвернуться. Вместо заката Грейс рассматривает его. Безучастно и без интереса, пока ученый копошится в ее глазнице. Граница между отвращением и памятью. К сожалению, она его помнит. Не всегда Миколаш походил на живой труп, когда-то он даже не представлял опасности для окружающих. Когда все началось? Когда в Ярнаме разгорелась чума зверя? Когда Первого Викария Лоуренса освежевали и забрали череп? А может все всегда к этому и шло… Черт, еще год назад он не таскал эту ублюдскую клетку. Грейс до сих пор, если честно, не верит, что он вообще способен ее поднять. А ведь Миколаш ее не снимает почти. И это заметно. Черновато-сиреневые опухшие круги на плечах и спине выглядят жутко на фоне бледной, зеленоватой почти, кожи. Поддавшись нездоровому порыву противоестественной болезненной нежности Грейс аккуратно касается пальцами основания его шеи. Это расплывчатая граница, где-то там заканчивают расцветать его священные синяки. В этот момент она ненавидит его всем существом. Он нервно вздрагивает в кресле и устало смотрит на нее с немым вопросом. Это тепло, внезапно и переходит все границы. Руку Грейс не убирает. — Это должно быть очень больно... Медленно перемещает пальцы, гладит почти что, пока другая рука приподнимает клетку. Странное чувство. Ей хочется обнять, надавить на синяк, поцеловать, смотреть как он корчится от боли. Грейс мутит от контраста. — Сними уж, раз все равно начала. — говорит Миколаш миролюбиво. Грейс слушается, рефлекторно, быстрее чем осмысливает просьбу и ненавидит себя за это. Дурацкую тяжеленную клетку она с легкостью кидает на пол. Металлический лязг и грохот. — А, аккуратнее никак? — недоволен, но устал, да и не ожидал от нее другого. Сверлит ее своими бледными жуткими глазами. Черные кудрявые волосы смешно топорщатся и торчат во все стороны. — Зачем ты это с собой сделал? — раньше он бы хоть что-то ответил, а сейчас — тишина. Впрочем, ей не сдался его ответ, она и сама прекрасно все понимает. И от этого хочется сделать все хуже, виднее, отчетливее. Грейс не удерживается и слегка нажимает большим пальцем на небольшое синеватое пятно рядом с ключицей. Он шипя перехватывает ее руку, Грейс смеется негромко. На пальцах у нее блеклые следы крови. — То же мне — бормочет себе под нос. Каждый раз Миколаш удивляется, замечая, что крепкая, мозолистая рука охотницы вполовину меньше его собственной. Он аккуратно тянет ее на себя, не встречая никакого сопротивления. — Мешок с костями — безразлично роняет охотница, садясь к нему на колени. Она сразу возвращается к своему занятию — продолжает пытать его раны. Ей таких усилий стоит выживать на охоте, а он себя методично убивает в безопасной стерильности кабинета. Его раны неправильные, а значит — ненастоящие. Грейс наклоняет голову и целует опухшую, изуродованную псевдоэкзальтацией кожу. Не видит его лицо, но знает, что бледными пятнами по нему расползается краска. Он обнимает одной рукой, а второй все еще держит за запястье. Охотница не отвлекается от своего занятия, когда чувствует теплое и шершавое на кончиках пальцев. Она занята, ищет самые потемневшие и заплывшие складки. Отстраненно думает — укусить его, а в следующий момент кривится от боли. Зубы болезненно сомкнулись на указательном пальце. Опередил. — Я начинаю жалеть, что сняла твой намордник. Он молчит, а ей слышится, что не она сняла, а он сказал снять. Грейс может сломать тонкую, бледную шею вот сейчас и никак Миколаш ей не помешает. Он самодоволен и слаб. Интересно, перестали бы пропадать люди? Смолкли бы крики в подземельях Яаар’гула? Это было бы что-то хорошее и правильное? Она с силой нажимает на бордово-алый участок кожи и целует его, когда он вскрикивает рефлекторно. У него тонкие, обветренные губы с кусками ороговевшей потрескавшейся кожи. Грейс знает, что ошибается, но продолжает это делать. Охотники должны истреблять чудовищ, а не есть у них с рук.