Оплата почасовая

      Так грустно, что прямо-таки смешно.       Дура. Дура. Дура. Просто блядская дура.       Нагито засунул то, что осталось от кулончика — последней надежды на счастье, — в карман, а после подошёл к плите и включил конфорку, на которой стоял чайник.       Стеклянные глаза уставились в стену прямо перед собой, а губы расплылись в ухмылке, из которой сочилась боль. Много-много боли.       «Ненавижу, — Комаэда сжал губы, а ухмылка превратиламь в оскал. — Ненавижу... — вся его душа терпеть не могла человека, построившего этот ебаный кукольный домик».       Блядская... блядская Мария. Они по кирпичикам сложили эту идеальную семью, эту идеальную жизнь, эти идеальные отношения, а потом... до смешного чудовищно.       Нагито всю свою жизнь стремился быть идеальным. С самого детства он запрещал себе плакать, жёг свои руки огненно-прозрачными стонами, выражавшему то, чего не могла быть на лице, глушил ладонями все чёртовы крики, никогда не позволял себе давать слабину, а его родители... а что они? Всегда заботились о себе.       Таких людей нужно было отдавать в руки психиатров, а не доверять им неокрепшие детские тельца с мозгами, полными незбыточных мечт.       Такие как они создавали лишь хорошую оболочку, внутри которой происходил настоящий армагеддон: отец любил работу больше, чем что-либо ещё, при этом ненавидя её, словно она его смерть, мать меняла ухажёров также часто, как и бутылки бурбона. Студент мечтал задушить их — они были достойны только такой участи.       Идеальный исход для идеальной семьи: они все утонут в роскоши собственной грязи, которую нажили честным перемалыванием косточек друг друга.       Раньше Нагито был идеальным: у него не было друзей или близких, учёба и правила стояли на первом месте — все говорили, что это заслуга родителей, а мальчишка только улыбался и молча кивал, думая лишь о приближении собственной кончины. Хорошим деткам, которые ценили своё ущербное существование, нельзя было показывать то, насколько отвратительными были их жизни.       А потом этот самый мальчишка превратился в юношу и испортился. И испортило его, к удивлению, не жестокое подростковое общество, а сознание, сдвинувшее крышу на несколько метров. Он не устал притворяться хорошим — просто мозг развернулся на сто восемьдесят градусов: студент долгое время противился, отгоняя всю чернь, что начинала расти и развиваться ещё в детском возрасте, но сопротивление оказалось безуспешным.       Он проиграл.       Всё изменилось.       Да, юноша наконец разрушил иллюзии в своей голове... Вот только оказалось, что, помимо этих самых иллюзий, там ничего-то и не было. Захотелось вернуться назад. Больше всего на свете захотелось.       Вот только дорога уже была испорчена: образ хорошего, милого и умного паренька разбавила дурная слава, нашедшая покой в голубых, зелёных и розовых глазах. Последние, к слову, зачахли, быть может, неспособные выдержать кошмарной смены детского лика.       Обладательница очей-пионов, потерявших всякий цвет, потерялась в мире, из которого не было выхода. Её кукольное изображение разбилось на фарфоровые осколочки, а её вера в лучшее растворилась в циничном нуаре.       Детская сказка стала криминальной драмой, а Чиаки...       Комаэда возненавидел её.       Она не была виновата в своей смерти. Не была, конечно, но... Зачем она так поступила? Зачем поплыла за утопленником, дала ему надежду на выживание, помогла почувствовать любовь, не испорченную похотью или пренебрежением, а после просто-напросто исчезла?       Ужасно — практически физически отвратительно.       Юноша потёр виски руками, постаравшись избавиться от боли, что перетекла во всю левую часть лица, включая челюсть, глаза и зубы. Разноцветные круги, пятна и полосочки расползались по всем предметам, сильно портя их вид. Малейшие движение отзывались вибрациями, что расходились по всему телу, а голова кружилась, будто бы её прокатили на центрифуге.       Неожиданный свист чайника, который, честно говоря, можно было предвидеть, кажется, распилил черепушку парня на две далеко не равные части. Неприятные ощущения лишь усугубились, а вслед за ними у юноши, если верить ощущениям, совсем чуть-чуть съехала крыша.       Он быстро — насколько это возможно при головокружениях — подошёл к плите, выключив огонь.       Даже с полуметра чувствовался кошмарный жар кипячёной воды, что, кажется, заставлял лицо краснеть, будто подогревалось здесь именно оно, а не светло-серый чайник. Разница, впрочем, была не слишком заметна: кожные покровы казались такими же серыми, разве что металлический блеск отсутствовал.       Не пожелав зря потерять время, потраченное на подогрев воды, Нагито взял свою любимую кружку, засыпал туда растворимый кофе и залил кипятком: сейчас у него не было сил на приготовление хорошего напитка в турке — слишком много действий, там и думать, наверное, надо...       Взяв ёмкость за округлую ручку, Комаэда поднёс её в лицо, вдохнул пары, рисовавшие причудливые узоры в воздухе, и поморщился от неприязни: такой кофе даже пах отвратительно.       Как миллионы людей по всему миру пили его в огромных количествах? Мазохисты, не иначе.       Первый глоток, обжёгший язык, дался невероятно тяжело, как, впрочем, и все последующие. Несмотря на это, правда, беловолосый выпил всё залпом, не особо позаботившись о боли: сейчас она была даже к месту — отгоняла слишком яркое ощущение внутренней пустоты.       На смену душевной отрешённости, к сожалению, пришла мерзкая тошнота, что скрутила в узел живот и надавила на корень языка.       Сразу за первой чашкой последовала вторая, заставившая кашлять от каждого нового глотка неестественно неприятного и даже откровенно мерзкого напитка. Из раза в раз Нагито становилось всё хуже и хуже; каждая новая капля, кажется, заменяла собой одну капельку крови, превращая артерии и вены в сосуды с чистым стимулятором.       Наверное, это был первый раз, когда Комаэда так отчётливо ощутил эффект кофеина: раньше он пил скорее от скуки и ради сногсшибательного вкуса, а сейчас... Его практически распирало, что, впрочем, никак не влияло на угнетённо-депрессивное мышление, спровоцированное смертью единственного — как оказалось — близкого человека.       Ему было плохо, но энергия не позволяла упасть — это не походило ни на одно из предыдущих его состояний.       Раньше всё было просто: он становился либо энергичным и оптимистичным, либо уставшим и пессимистичным, но теперь юноша оказался адской смесью двух своих составляющих, что, вероятно, не предвещало ничего хорошего.       В голове, подобно урагану, закружилась одна-единственная мысль: он захотел почувствовать себя лучше... Даже нет, не так: ему захотелось впасть в былую эйфорию.       Оптимальных вариантов сделать это, увы, не находилось: всё, на что хватало остатков разума, — наркотики, алкоголь, а так же прочие искусственные и — стоит признать — небезопасные способы достичь головокружительного блаженства. Хотя студент вдруг почувствовал отчаяние, что было готово толкнуть его даже на столь рискованный шаг...       А ведь он всегда любил надежду!       Комаэда запер входную дверь, которую не удосужился закрыть изначально: ему просто стоило дожить до утра, а дальше... Он знал, что собирался делать.       Его решение противоречило всем принципам небесполезной жизни, но оно было таково.       Парня всё равно никто не собирался останавливать.

***

      Парень подошёл к краю здания, сел прямо на пол, даже не позаботившись о чистоте одежды, и просунул ноги в пространство между металлической перекладиной заборчика и землёй, заставив ботинки весело колебаться в воздухе. *       Высота будоражила: полёт с крыши «Пика Надежды» этой самой надежды абсолютно точно не оставлял — тело бы, словно тяжеленный булыжник, упало на землю, туда, где кости раскололись бы на тысячи частей, а зубы повыбивало бы к чертям. Это, впрочем, совсем не пугало — красота здешних видов была достойна того, чтобы за неё умереть.       Солнце светило так, будто эти лучи были последними в его жизни. Город-муравейник, кажется, был сделан из пластика — слишком хорошо он сочетался с ненастоящей атмосферой счастья, которая давно уже была разрушена.       Лишь куколки, оставшиеся без своих кукольных домиков, проживали одинокие жизни, не способные достичь даже кульминаций своих историй. Нагито уже, честно говоря, было на них плевать: всё их существование ничего не стоило. Это с геометрической точностью доказала Нанами.       Из-за неё все пострадают, пострадают, а потом возьмут и забудут — печально, да, но такой исход, наверное, даже не самый плохой.       Если бы умер, например, Комаэда, то никто бы даже и не страдал. Он бесполезный, тряпичный, сломанный — дефектный одним словом. От таких, как он, нет никакого проку. Таких, как он, все забывают за считанные часы: пока ты шут, способный забавлять толпы, тебя любят, но, как только улыбка слезает с испорченного адской толпой лика, жизнь бесполезного человека становится такой же бесполезной, и его выбрасывают. Таких, как он, невозможно любить.       И это правильно.       Студенту нельзя быть любимым. Он давно уже падает на исключительно глубокое дно, сравниться с котором не способна даже Марианская впадина, поэтому любой бедолага, решивший вытащить несчастного, начнёт тонуть так же, как тонет Нагито.       А он... Он не хочет, чтобы кто-то страдал.       Не хочет, но люди — грёбаные мазохисты.       В кармане весело заиграла стандартная мелодия звонка, которую студент не менял с момента покупки телефона.       Точно мазохисты...       «Кто бы ты ни был, ты не вовремя...» — подумал парень, уставившись на ярко-голубое небо.              Чистота, надежда, мечта, спокойствие, нежность — подумать только, все эти чувства, заключенные в цвете, сейчас так ярко показывали свою истинную форму. Парень навсегда запечатлит эту красоту в тёплой клетке, что расположилась внутри его ледяного сердца.       Свет, дарованный нам высшими силами — речь здесь даже не о боге, — заставлял душу вздрагивать, будто рождалось в ней что-то новое. Вот только цветы не росли из камня, а чувства не могли появляться в месте, где всё давным-давном зачахло, скукожившись.       Лишь навязчивая музыка не давала любоваться яркими, почти как утечки света в конце жизненного туннеля, пейзажами. «Пик Надежды» действительно помогал человеку, чья улыбка была плоской и вычурной, а взгляд — пустым и однобоким, принять самое главное за время всего его никчёмного существования решение.       Лишь трель звонка препятствовала встрече с первым настоящим счастьем.       Поморщившись от совсем лёгкого раздражения — эти минуты не должны были оскверняться всякими глупостями — Нагито вытащил телефон из кармана и, посмотрев на имя звонившего и мягко улыбнувшись, принял вызов.       — Хаджиме? — так звучало слово, начавшее весь, как юноша надеялся, непродолжительный диалог.       — Да, привет, — голос шатена был уставшим и будто бы еле живым: по ощущениям он не спал несколько дней, хотя утверждать, конечно, не стоило. — Ты звонил вчера, — не вопрос, утверждение. — Прости, я не слышал... Телефон был выключен, — тяжёлый, почти железный, выдох, стиснутые зубы и боль, что сочилась из каждого слова.       — Ничего, я всё понимаю, — лёгкая усмешка и воздушные нотки. Полная противоположность Хинаты: так и не скажешь, что у этого человека совсем недавно разрушилась по меньшей мере целая жизнь.       — Так о чём ты хотел поговорить? — шатен, видимо, слегка удивлённый подобной лёгкости слов друга, сначала притормозил, но после, решив, что так и надо, продолжил незамысловатый диалог.       — Хотел спросить, как ты.       — И как я?       — Понятия не имею.       Бессмысленные реплики перекликались, соединяясь в огромную косу полного абсурда.       — Кхм, — Хаджиме прокашлялся, наконец поняв то, насколько глупым был его вопрос. — Прости. Да, я в порядке, не беспокойся.       — Хорошо, — беловолосый отвечал коротко, абсолютно не выражая желания перенять инициативу на себя.       — А ты как? — после непродолжительной паузы поинтересовался парень, кажется, заподозрив что-то неладное.       — Прекрасно, — беззаботно ответил студент, качнув ногами в воздухе и приковав свой взгляд к корпусу Токийского университета, что находился в десяти минутах ходьбы. — Тут безумно красиво.       Удивительно... Два похожих здания стояли друг напротив друга, словно братья-близнецы.       — Красиво?.. Где ты? — слегка настороженно спросил Хината, поднявшийся — если, конечно, верить звукам — на ноги.       — На крыше, — совсем ничего не утаив, со смехом рассказал юноша, ударив внешнюю сторону стены здания носочком ботинка.       — Н-на какой крыше? — тревога в голосе была скрыта до безумия плохо, будто на неё просто положили листочек с надписью «Тут ничего нет» и попытались убедить нерадивого зрителя в том, что у него галлюцинации.       — На крыше универа, — с радостью поведал парень, сквозь телефон почувствовав весь излишне горький вкус чужого страха.       — Что ты там делаешь? — и снова этот тон. На этот раз Нагито не смог его проигнорировать: слишком раздражающе...       — Сижу, — всё так же приторно весело объяснил — скорее разжевал — он, вдохнув полной грудью. — Расслабься, Хаджиме, я шучу. Я... — беловолосый пробежался глазами по высоким зданиям и низким на их фоне деревьям. — Я в парке, — его замешательство было коротким, практически неуловимым: Хината точно не должен был понять, где тут таился подвох.       — Вот как, — протянул шатен, кажется, не выразив недоверия. — У пруда, наверное? Чиаки любила это место, — опять эта чёртова боль в голосе. Она уже моментами подбешивала Комаэду.       — Ага, у него самого, — банальный вопрос — банальный ответ: больше ничего и не надо.       — Ясно, — юноша, очевидно, поднялся, резко выдохнув. Комаэда услышал приглушённые звуки соприкосновения подошв кроссовок с землёй, что, судя по всему, говорили о начале передвижения говорившего. — Как дела?       — Ты уже спрашивал я, — резонно то ли возмутился, то ли посмеялся Нагито.       — Нет, я спрашивал «Как ты?», а теперь — «Как дела?», — заметил шатен, кажется, ускорившись: его дыхание стало медленно сбиваться; каждый новый глоток воздуха казался всё более тяжёлым.       — А разница? — беловолосый на корню пресёк все жалкие поползновения своего друга.       — Просто ответь, — абсолютно не раздражённо попросил Хината: его терпению сейчас мог бы позавидовать даже удав.       — Прекрасно. Дела у меня прекрасно, — оставив ноги за пределами ограды, студент лёг на пол, наплевав на то, какая грязь попадёт в его волосы.       — Несмотря на смерть Чиаки? — Хаджиме не пытался обидеть, задеть, разбудить совесть, что наверняка таилась где-то в глубине души, или сделать что-то настолько же осуждающе-праведное. Нет, он просто-напросто спрашивал.       – Вот такая вот я сучка, — со смехом ответил модель.       — Самооценка, к которой я стремлюсь, — шатен улыбнулся, передав нотки веселья собеседнику и заставив своё дыхание окончательно сбиться, а речь —стать спутанной и неразборчивой.       — Тоже хочешь считать себя сучкой? — подняв брови от лёгкого непонимания смысла слов одногруппника, беловолосый мотнул ногами, врезавшись коленями в нижнюю балку со звонким вибрирующим звуком.       — Что-то упало? — Хината на секунду остановился, прислушавшись: его дыхание не было способно опалить кожу, но оно абсолютно точно могло ударить по ушам, прорвавшись в сознание под видом мелодичных звуков флейты.       — Нет, — чисто технически юноша даже и не соврал: ничего не упало, просто тепло его пока ещё живых ног встретилось с холодом металла. — А ты куда-то бежишь? — ответный вопрос невольно вырвался из бледных уст, заставив студента неосознанно поддержать разговор.       — Нет, — чисто технически он мог идти, поэтому его слова имели право на то, чтобы быть правдой.       Хаджиме глубоко вздохнул, заставив Комаэду вздрогнуть от глубокого, практически интимного, звука — юноша, видимо, снова начал двигаться после непродолжительной паузы, послужившей ему передышкой.       — Тогда к чему все эти охи-ахи? — почему-то подобные шутки уже абсолютно не смущали: сейчас Нагито ощущал себя самым обычным подростком, коим он не мог стать лет семь. Кто же знал, что ради способности проживать привычную для всех молодость придётся пожертвовать лучшим другом... И правда, кто же знал?       — Ха-ха, — нарочито искусственно посмеялся Хината, отчего подавился воздухом и закашлялся — кара, не иначе.       — Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, — с улыбкой проговорил простую мудрость юноша, со всей силы ударив ногой стену и очень тихо зашипев.       – Ха-ха, — наконец успокоившись, повторил свой жест парень, в этот раз не облажавшись. — Хорошо посмеялся? — сославшись на недавнюю реплику друга, спросил шатен.       — Приемлимо, – скорчив лицо в стиле офисного кота, ставшего лицом соответствующего мема, оценил беловолосый.* — Может, хочешь поговорить о Чиаки? — искажённое от приторного веселья лицо в момент стало серьёзным и осознанным, а его обладатель сначала застыл, а потом выпрямился, сев.       — Не сейчас, — чужие слова явно оставили трещину в, кажется, непробиваемом щите напускного веселья. Хинате было больно. Нагито это знал. Его слова не были ошибкой, допущенной от излишней беспечности, — Комаэда осознавал, куда стоило бить, и его не смущала аморальность собственной речи.       — Как хочешь, — студент вновь лёг, расслабившись: лёгкость его поведения вернулась так быстро, будто и не исчезла вовсе.       На секунду оба парня замолчали. Единственными звуками, избавлявшими их от не очень-то привлекательной возможности остаться в полной тишине, были неравномерные вдохи и выдохи Хинаты. Солнце светило ярко, а ветерок играл в волосах сероглазого, отстраняя его от давящей суеты города-муравейника.       Надежда казалось самой яркой перед наплывом убийственной — в прямом смысле — волны отчаяния. Шаги Хаджиме становились лишь более частыми — теперь он, кажется, действительно срывался на бег.       — А где сейчас ты? — абсолютно ровный тон никак не вязался с кривовато-нестабильной речью оппонента.       — Я... — шатен помедлил то ли задумавшись, то отдышавшись. — Я иду в метро. Я немного опаздываю.       — Ох, правда? — несмотря на вычурное беспокойство, голос Комаэды остался ровным и беззаботным: его, очевидно, не слишком волновали проблемы друга. — Тогда, может, нам стоит поговорить попозже? — прищурившись и улыбнувшись, поинтересовался юноша, зачесав назад свои белые, словно первый снег, волосы.       — Нет! — резко ответил студент, кажется, удивившись своему же рвению.       — Неужели ты скрываешь что-то от меня, Хаджиме? — Нагито говорил так, будто знал обо всех вещах, что происходили в черепной коробке его одногруппника.       — С чего ты взял? — непонятливо выпалил юноша, на этот раз не остановившись.       — Да так, — беловолосый пожал плечами, не взирая на то, что собеседник его не видел.       — Как там пруд? — шатен вдруг перевёл тему, так и не дождавшись вразумительного ответа от слишком уж загадочного Комаэды.       — Водичка... — протянул парень, посмотрев на ясно-голубое небо: оно выглядело гораздо более притягательным в сравнении с водоёмом. — Информативно, — усмехнулся Хаджиме: его голос стало слышно хуже из-за эхо. — Уже зашёл в метро? — невесть отчего саркастично спросил юноша, скрыв безразлично-серые глаза за веками: только они выдавали его пустоту и отрешённость от мира.       — А? — на секунду опешил молодой человек, а после, видимо, поняв, о чём шла речь, исправился. — Да... Да, зашёл, — сначала его голос показался неубедительным и слабым, но затем он исправился, наконец ответив абсолютно уверенно.       — Из тебя лжец, как из меня повар, — так и не распахнув глаз, продолжил беловолосый, коротко улыбнувшись — непонятно только, искренне или нет.       – Ты, наверное, отвратительно готовишь, — вполне самокритично заявил шатен. Шаги его начали становиться всё отчётливее и отчетливее, будто бы он приближался к Нагито, хотя в этом, конечно, не было никакой логики.       — Отвратительно? Что же... Звучит как комплимент для моей стряпни, — приторно-сладко посмеялся парень. — Но у меня, знаешь ли, потрясный кофе.       — Правда? Ах, точно, тебя же Джунко научила на острове, да? — знакомое, но оттого не более приятное имя заставило студента на секунду перестать улыбаться, испытав отвращение на грани с тошнотой.       — Не произноси это имя в моём присутствии, — пошутил беловолосый, по-детски сморщив носик. — И нет, я соврал.       — Как ты мог? — гротескно, почти по-шекспировски драматично, юноша воззвал к сомнительной совести своего друга. — Я верил тебе... — ни капли обиды, лишь наигранность и шаловливость читались в неокрепшем от собственной трагедии голоса.       — Я же говорю: вот такая вот я сучка, — Комаэда наконец открыл глаза: где-то там, в глубине этих безжизненных сфер загорелся совсем незаметный огонёк тёпло-зелёного цвета. — А кофе и правда вкусный.       — Это я уже сам решу.       — А кто сказал, что я сделаю его для тебя?       — Здесь всё решено за тебя, — больше шутливо, чем нахально заявил шатен, сделав свой тон непрекосновенным, не принимающих каких-либо возражений.       — А что, если я прямо сейчас утоплюсь в пруду? — сказав это, беловолосый резко сел; серовато-снежные пряди, свалившиеся прямо на лицо, накрыли его глаза: эмоции различить было практически невозможно.       На секунду тишина воцарилась по обе стороны экрана. Неравномерное дыхание и быстрая чеканка шагов в этот момент показались адскими звуками, перфорировавшими барабанные перепонки.       — Вытащу с того света и заставлю варить кофе, — слова казались лёгкими, баловливыми, но горечь в смеси со всхрипами давали понять, что Хината не шутил.       — Ну а если серьёзно?.. — создав дополнительную опору из свободной руки, Нагито поднялся на ноги.       — Я абсолютно серьёзен.       — Тогда предлагаю тебе прямо сейчас идти на изотерика, — посмеялся парень, схватившись за металлически ледяную ограду. — Или на пророка...       — Ох, чёрт, а мама так хотела, чтобы я пошёл на миллиардера...       — В следующей жизни, — усмехнулся студент. — Нет, серьёзно, если ты станешь тем человеком, который возрождает мёртвых, то жизней у тебя будет много. Подумай над моим предложением, — сказав это и сбросив вызов, Комаэда всем телом примкнул к серебрянным — только с виду, конечно — перекладинам.       Ветер раздул его волосы, открыв обзор на хрустально-кукольные глаза: в них жил целый постапокалиптический мир, сжиравший всю энергию своего хозяина, словно до безумия вредный паразит.       Япония действительно красива в последний день второго месяца весны... Чёрт, а ведь прекрасная дата — тридцатое апреля.       Может, это и есть знак того, что пора?..       Откуда-то со стороны лестницы послышался звук шагов, точно таких же, как в телефоне, — похоже на музыку смерти.       Да, наверное так и есть.       Нагито свесился с забора так, что его ноги остались на земле, а туловище наклонилось под углом девяносто градусов. Взгляд убежал куда-то вбок.       Юноша даже не вздрогнул, когда на его плечи легли чужие ладони, потянув Комаэду на себя.       — Говорил же, вытащу, — нервный смех, дрожащие руки и сбитое дыхание явно указывали на всю серьёзность слов парня.       — Ты просто не захотел учиться на изотерика, — улыбнувшись, студент откинул голову, поместив копну белёсых волос на чужое плечо, покрытое тёмной тканью толстовки.       Хината попытался что-то ответить, но единственное, что вырывалось из его уст, — углекислый газ.       — Ты, — он сделал глубокий вдох, посмотрев куда-то наверх, — ублюдок, — с трудом дополнил парень.       — Тогда зачем ты держишь меня?       — Потому что ты должен мне кофе.