Оплата почасовая

      Размеренный стук подошвы о пол прерывал тишину, но не лопал расшатывавший нервы шар напряжённой атмосферы.       Аквамариновые стены перетекали в дубовый пол, покрытый уютным шерстяным ковриком бледно-коричневого цвета. Искусственный камин был выключен, но его жар каким-то магическим образом опалял щёки, когда приоткрытое на форточку окно, спрятанное за жалюзи, возвращало лёгкий холодок.       Нагито немного жалел о том, что не настоял на употреблении алкоголя: сейчас каждый из них был чрезмерно озабочен собственными мыслями, и это слегка давило.       — Ты не будешь возражать, если я спрошу ещё кое о чём? — Хината звучал весьма и весьма аккуратно, его голос сейчас походил на глоток свежего воздуха в этой непостижимо громкой тишине.       — Не буду, — Комаэда отвечал нервно, боясь спугнуть. Он не понимал, что именно заставляло Хаджиме так осторожничать: это было достаточно странно и даже неуютно в каком-то роде.       — Изуру... Мой брат, — уточнил он так, будто Нагито не знал имени того загадачного черноволосого юноши, который, как оказалось, был примерно того же возраста, что и сам парень, — можешь рассказать, какой он сейчас?       — Какой?.. — Комаэда перевёл глаза в потолок, словно постаравшись посмотреть сквозь него — разглядеть сами звёзды. — Холодный, пугающий, — Нагито провёл босой стопой по ковру, пальцами перебрав мягкие ворсинки. — Его красные глаза и унижающая всех вокруг речь... Мурашки по коже, — юноша улыбнулся в расслаблении: он озвучивал свои мысли, зная, что его в любом случае будут слушать.       Хината молчал.       «Анализирует», — с пониманием думал Комаэда, мелко улыбаясь и теша себя мыслями о тех горько-сладких моментах, проведённых в казино.       Часы беспорядочно тикали, то сбиваясь, то возвращаясь к привычному ритму. Сердце же, напротив, стучало ровно и размеренно, будто бы самый настоящий механизм из шестерёнок и болтов.       Нагито рассматривал свои бледные, истощённые, потерявшие присущий всему живому блеск руки. Взгляд перескакивал с фаланги на фалангу, обводил выделявшиеся пястные кости и переходил на выступавшую часть локтевой. Не руки, а произведения больного, извращенного, но обманчиво красивого искусства. Прелесть.       Комаэда на секунду ощутил, как по его телу прошла волна эстетического удовольствия, которое теперь сосуществовало с излишним отвращением к собственной внешности.       Всё равно прелесть.       — Я не уверен, что могу сказать ещё что-то, мы с ним виделись слишком недолго, — он перевёл незаинтересованные, словно расплавленное серебро, глаза на Хаджиме и вгляделся в две расфокусированные сферы, цвет которых напоминал бетон на границе с цементом.       — А мой отец... — Хината, видимо что-то для себя уже решивший, поспешил перейти к следующей теме. — Он... — осечка: юноша не знал, что говорить.       Нагито чувствовал жар, но он был далеко не физическим. Что-то нематериальное, но до чёртиков ощутимое захватывало мозг, растекаясь по нему жидким золотом. Оно превращало серебро в сталь, противореча всему, что изучала химия, оно давило, душило, топило, с головой окунало в нездоровое желание дать Хаджиме то, к чему он так стремился, — информацию. Горькую-горькую правду, которую этот мальчик, ребёнок, застрявший в своём чистом безгрешном детстве, не мог ни принять, ни откинуть.       Они сидели в тишине, которую Хината, невинный сын плохого отца, не смел прерывать, а Комаэда, плохое дитя до блеска идеальных родителей, специально растягивал, словно податливую жвачку, высасывая из неё все соки, все сладкие-пресладкие моменты.       — Твой отец что? — и тишина лопнула. Звук её кончины оглушил и обезоружил, заставив дышать глубже, тяжелее. — Хочешь узнать, какой он?       Нагито улыбнулся, но улыбка эта принадлежала не ему.       Хината кивнул, не способный на слова или действия. Кивок этот был медленным и рваным, будто бы сомневающимся — он выражал всё отторжение к этой отвратительной дегтяной правде, которая вот-вот должна была раскрыться.       — О, — протянул юноша, поднявшись с мягкого серого кресла и подойдя к другому, фиолетовому, на котором Хаджиме сидел, полный ожидания и непонимания, — о нём я знаю немного больше, — беловолосый опустился на корточки рядом с подлокотником, носом упёршись в руку собеседника. Его глаза пронзали, заставляя сглатывать активно вырабатывавшуюся слюну: в каждом действии парня была какая-то необъяснимая, лишь ему одному присущая грация, тайная, зарытая глубоко во внешней болезненности харизма, которая тоже, кажется, не была слишком адекватной. От нервного мальчика, что открывал Хинате дверь десятью минутами ранее не осталось и следа: сейчас, проводя пальцами по икре Хаджиме, он выглядел высокомерно и доминантно, смотря на собеседнику сверху вниз даже с такого ракурса.       Шатен сглотнул.       — Он грубый, — начал парень. Его пальцы продолжали скакать по чужой икре, теперь время от времени резко и сильно сжимая её до синевато-красных синяков и замирания сердца. — Чувствуешь? Это то, что он делал. Его руки были там, где сейчас мои, — ногтями он слегка теребил ткань на чужих коленях, будто бы в попытках разорвать её в клочья, оставить знаки-полумесяцы, показать, какой завраживающе красивой может быть боль.       — У него шершавые пальцы, — Нагито переместился чуть правее, оказавшись между ног одногруппника, взял чужие ладони в свои и легко, почти и не давя, потянул.       Хаджиме без всякого сопротивления упал вниз — его глаза оказались примерно на одном уровне с глазами Комаэды, когда чужое колено стало невзначай упираться в пах: этого было достаточно для граничившего с дискомфортом удовольствия, но слишком мало для боли. Беловолосый продолжал пугающе улыбаться, пока его руки блуждали по телу: от бёдер к пупку совсем невесомо, от пупка к правому соску с лёгким нажимом, а от соска к скуле с ощутимым давлением. На шее, под подбородком, мягкие — совсем не похожие на те, что принадлежали Ямато — пальцы с секунду нащупывали пульс Хинаты, будто бы в попытках убедиться, что тот действительно жив, действительно находится здесь, действительно готов подчиняться любым приказам.       Нагито пошёл дальше, очертив перстами тонкие и гладкие губы нежно-розового, неестественно тусклого цвета. И это, кажется, было именно тем, что ему было нужно.       — Он очень любит губы, — Комаэда усмехнулся. Будь эта ситуация хоть немного менее особенной, то момент бы наверняка был упущен, но сейчас его слова и действия лишь распаляли: нет, они не заставляли чувствовать узел возбуждения, что скручивался внизу живота, не доводили до помутнения сознания и тумана перед глазами от непреодолимого желания, не заставляли румянец растекаться по нежной коже щёк, делая их горяще-алыми.       Они работали по-другому: вызывали дрожь по всему телу, отгоняли от лица все краски, делали глаза безжизненными и стеклянными. Убивали, не принося столь желанной кончины.       Они являлись не наградой — такой сладостной, но оттого не менее приятной пыткой, — а расплатой за грехи, исходившие от того, кто их не совершал.       — Он трогал мои губы, — продолжал Нагито, впиваясь в крайне нежную плоть ногтями, раздирая её, заставляя пухнуть, будто бы прорывая себе путь вовнутрь.       Розовые полосочки становились красными и жгучими, словно перчики чили. Они были слишком яркими пятнами на белом от множества противоречивых эмоций лице. Чужие пальцы ощущались как зажжённые спички: такие горячие, приносившие одну лишь боль, но не освобождавшие кровь. Они припекали кожу, а не разрывали её. Это было особенно непривычно, но Нагито бы соврал, сказав, что ему не нравилось причинять эти приятные томные страдания.       — Чувствуешь?.. Чувствуешь мои пальцы? — его голос сквозил уверенностью, и ей не мешали еле заметные стоны, причиной которых было не удовольствие, а нечто гораздо более глубокое и страстное — нечто граничившее с экстазом. — А теперь пойму, что они не мои, — вторая рука переместилась на кресло, а лицо Нагито замерло не более чем в десяти сантиметрах от лица Хинаты, что обеспечило непрерывный зрительный контакт. — Это руки твоего отца, которые лежат на моих губах. Чувствуешь какие они шершавые? — глубокие и частые вдохи прерывали его далёкую от адекватной речь.       Конечно руки Нагито не были похожи на руки Ямато, но Хината, чёрт возьми, чувствовал. Чувствовал фантомные неровности, каждый малюсенький бугорочек, любую выбоинку на идеально ровной коже. Он не ощущал себя собой, слепо следуя за Комаэдой, погружаясь в его безобразную игру без правил, медленно совершая суицид на духовном уровне.       — А ещё, — беловолосый подушечками пальцев потёрся о зубы цвета слоновой кости, что находились за пухлыми от излишнего трения губами. Он будто бы попросил пустить его, позволить исследовать ротовую полость изнутри, словно тёплую живую пещеру. Хаджиме подчинился, разжав челюсти и освободив место для двух тонких пальцев, что пробрались через образовавшуюся дыру как белые черви или мерзкие глисты. Уже внутри персты раздвинулись, будто бы приняв форму контура мокрого от всех существовавших на нём слюней языка, — твой отец делал так.       Солоноватый вкус немытых и наверняка очень грязных пальцев, что совсем недавно трогали пыльную тряпку в жалких попытках привести дом в порядок, распростронялся, беспокоя нежные рецепторы.       Уже на этом этапе Хинату беспокоили лёгкие рвотные позывы, которые лишь усиливались вместе со всеми плавными движениями Комаэды.       Манипулируемый действиями Нагито, кончик мягкого языка елозил по прогибу — зоне меж двух пальцев, которую так любезно подставлял беловолосый.       — Тебе нравится то, что делал твой отец, м? — юноша продолжал забавляться, сдавливая незажившие раны: он будто бы скальпелем прорезал хрупкие попытки жить вне всего того дерьма, что было связано с Ямато, раскрывая лица детских травм, всей той кошмарной боли. Это было больше чем просто мучением. Хината не мог даже пошевелиться. — Давай, открывай ротик пошире, — его тон был таким ласковым и безобидным, что Хаджиме не мог не бояться — сил не было.       Пальцы проходили дальше, двигались к самой глотке, то сходясь, то расходясь, непрерывно царапая красную кожу и собирая налёт под ногтевыми пластинами. Когда персты подобрались к области под нёбным язычком, Хината почувствовал, как тошнотворные ощущения усилились и услышал непроизвольное кряхтение, что вырвалось прямо из его горла.       Ещё немного стимуляции и его бы точно стошнило. Это так отвратительно.       — Твой отец не любит непослушание. Ты должен терпеть, — Комаэда с упоением наблюдал за тем, как рациональная часть Хинаты, которая говорила ему сваливать отсюда к чертям собачьим, уступала место невинной и травмированной, что мечтала лишь о любви близкого человека.       Как же легко управлять людьми, которые близки к слому своей личности. Нагито физически ощущал, как Хаджиме трещал по швам, разбивался, погибал, но всё ещё не разваливался на кусочки — держался. И этот момент на самой границе роковой трещины был таким завораживающим! Ох, как же чудесно выглядело это противоречивое лицо, будто бы сотканное из лепестков ромашки, окрашенной в фиолетовые тона.       — Ещё немного, милый, — Нагито пошёл дальше, подступив непозволительно близко к корню языка. На глаза шатена навернулись слёзы — стандартная реакция на подобное проникновение. Комаэду это не остановило: он продолжил впивать ногти в чужие дёсна, язык, нёбо и особенно чувствительную зону на стыке ротовой полости и глотки, что была значительно мягче остальных и отзывалась гораздо более резкой болью.       Хаджиме не нравились эти ощущения. Он мечтал, чтобы они прекратились, а потому, повиновавшись своим инстинктам, схватился за чужую слишком тонкую руку, сжав её до боли крепко.       Комаэда усмехнулся, ведь, несмотря на очевидное желание перестать чувствовать отвратительное давление, Хината не предпринял попыток вырвать ладонь беловолосого из себя: шатен просто держал чужое предплечье, не двигаясь, словно великолепная статуя с глазами на мокром месте — слезинки его были работой тонкой, по-настоящему ювелирной.       Хватка усилилась, а слёз стало лишь больше, Хаджиме невольно продолжил пропихивать чужие пальцы, покрытые вязкой и почти прозрачной слюной, в своей чересчур податливый рот, а Нагито в общем-то и не был против — он наслаждался этой маленькой фиестой.       Горло студента содрогалось, посылая вибрации, его живот скручивался в трубочку, готовый вывернуться наизнанку в любой момент, а белки глаз, слишком влажные от невольных слёз, по цвету походили на клубничного оттенка губы, от которых к чужой ладони тянулись тонкие мокрые ниточки, что время от времени капали на светло-коричневый ковёр, покрытый сотнями приятных на ощуп ворсинок, делая его таким же грязным, как и само действо на нём происходившее.       — Хв... — Хината попытался выговорить что-то важное, но попытки эти подарили лишь усиление рвотных позывов, что уже казались нестерпимыми.       Неприятное жжение ожидаемо поразило глотку, заставив Хаджиме зажмуриться от дискомфорта, а Нагито — улыбнуться ещё шире, ещё отдалённее. Шатена поразила волна не то рвоты, не то кашля: всё, что выходило из него сейчас, было лишь полупрозрачной субстанцией без намёка на остатки переваренной или цельной пищи. Это, тем не менее, не мешало массе иметь пусть и не резкий, но весьма характерный для рвоты запах.       Оставив дрожавшее от недавнего приступа тело, Комаэда вытащил из него пальцы, покрытые тем, что вышло из ослабевшего партнёра. Улыбка быстро угасла, уступив место вздоху разочарования.       — Забавно, — слова, что с такой лёгкостью вылетали из расслабленного рта, и эмоции, отражавшиеся на лице, до ужаса расходились, словно путаясь в показаниях, — обычно у человека такая рвота после многократного испорожнения, — он растирал вещество, изучая его текстуру, поднимал над головой, рассматривая на свету, и просто всячески анализировал. — Но тебя вырвало лишь один раз, — улыбка вернулась на своё место, ведомая необъяснимым азартом. — Хе-хе, признаю, теперь мне стало интересно, — парень сдвинул чужие колени, чтобы через секунду оседлать бёдра Хаджиме, окончательно прижав его к креслу и тем самым заблокировав любые пути к отступлению.       Грязные пальцы всё это время кружили вдалеке, будто бы Нагито боялся испачкать что-то. Или, быть может, его страхом была именно потеря немногочисленной субстанции, часть которой безвольно стекала по подбородку Хинаты, временами слетая вниз и пачкая его ванильного цвета рубашку.       — Не закрывай глазки, солнышко, иначе твой отец будет недоволен тобой, — игриво пригрозил беловолосый, заметив крайне утомлённый, безжизненно пустой взгляд партнёра.       Хаджиме послушался, распахнув веки из последних сил. Всё это чёртово насилие — как эмоциональное, так и физическое — жутко утомляло, особенно с учётом голода и бессоницы, что стали следствием информации, не дававшей ему покоя, и смерти близкого человека, всё никак не отпускавшей в вольное плавание.       Нагито поднёс покрытые массами пальцы к собственным губам, чтобы спустя секунду обвести их языком, будто бы на пробу.       Хината внутренне скривился от неподдельного отвращения, вызванного этой весьма и весьма мерзкой сценой. Комаэду такая реакция лишь потешила и подстегнула, заставив искренне пожелать высасывания из этого милого личика всего доступного эмоционального спектра.       Он подтолкнул первую фалангу ко рту, специально создав почмокивающий звук, что звучал то ли непристойно, то ли просто неприятно — в данном случае границы этих двух ощущений были размыты. Юноша медленно насаживал собственный рот на пальцы, будто бы наслаждаясь этим. Рецепторы, сосредоточенные на получении удовольствия от выражений чужого лица, на удивление спокойно реагировали на кисловато-гнилостный вкус испорожнений и слишком сильный для столь близкого нахождения к носу запах чего-то явно испорченного.       Нагито позволил рвоте смешаться со слюной, а получившейся кашице — пропасть в его горле с характерным громким звуком сглатывания.       — Это хорошо для начала, — студент улыбнулся, проведя пальцами — теми, что недавно были покрыты мерзкой слизью — по прессу Хинаты. — Твой отец похвалил бы тебя, милый, я уверяю, — он ласково поцеловал уголок чужой губы, вызвав неразборчивое кряхтение, — но мне и правда не нравится, что ты настолько сонный, — его глаза были чистыми воплощениями воодушевления. — Давай исправим это!       Студент потянулся к чужой рубашке, медленно, словно дразнясь, коснулся её, а после пальцами провёл по льняной ткани, зацепившись за плоскую круглую пуговицу, и начертил линию от центра груди, зоны рядом с сердцем, до пупка, почувствовав как напряглись натренированные мышцы пресса.       — Дай мне больше, — он не просил, а приказал. Знал, что не откажут и безобразно воспользовался, утонув внутри аквамариновых стен, походивших на океаны. — Дай мне всё.       Голос был глубоким, будто бы тёмно-синее озеро, губы парили, над нижней частью челюсти, время от времени прикасаясь к ней нежно и благоговейно, как к реликвии, что набивала себе цену.       Руки двигались уверенно, приближаясь к первой пуговице, смело сжимая её и мягко, словно хрупкий фарфор, лаская.       Дыхание Хинаты было сбивчивым и неравномерным: он не до конца понимал, что вообще происходило в этой комнате, и как именно его угораздило попасть в подобную ситуацию.       Пальцы Нагито тем временем заходили всё дальше и дальше, а за ними, будто бы раздвижные мосты, одна за другой отделялись друг от друга части ткани, открывая обзор на в меру широкую грудь, покрытую тонкими светлыми волосками.       И без того гладкая кожа казалась ещё более гладкой в тени тела Комаэды, окружённого некой аурой возвышенности и вседозволенности, что, притвоояясь холодком на кончиках пальцев, врезалась в горячее тело.       — А знаешь, что ещё любит твой отец? — парень губами припал к сухому покрасневшему уху в невесомом целомудренном поцелуе.       Тёплое и влажное дыхание пробралось дальше, в раковину, дойдя до самой перепонки. И без того горящая мочка вспыхнула пунцовым. Все эти прикосновения жёстких потрескавшихся губ к мягкой плоти заставляли с нетерпением и дрожью ждать продолжения реплики.       Что?.. Что же любил отец Хинаты?       — Боль, — одно слово, и Хаджиме замер, будто молнией поражённый. — Он любит порождать её.       Горячий шершавый язык, смазанный пенистой и слегка отбеленной слюной, лёг на отчётливую линию челюсти, а после стал аккуратно скользить по коже, как острие коньков, что скользило по льду. Он двигался, опускаясь всё ниже и ниже, ощущая под собой слегка извилистые очертания щитовидного хряща, окружавшего гортань, и просматривая неровности тонкой — но всё ещё недостаточно, чтобы делать образ жалко-истощённым — шеи.       И по мере продвижения мягкость языка сменялась жёсткостью зубов, слегка царапавших не слишком чувствительную кожу. Боль была слабой и еле ощутимой до тех пор, пока обычные движения не перерастали в глубокие агрессивные укусы, такие же плавные и медленные, как и все действия до них.       В местах соприкосновений оставались два лунообразных следа, делившихся на несколько эллипсов-очертаний и составлявших овалы, на некоторых из них также виднелись еле заметные капельки ярко-алой, далеко не тёмной крови.       Время от времени укусы превращались в засосы, что окрашивали кожу в экстравагантно-фиолетовые оттенки с примесями тускло-красных и делали её похожей на холст для рисования.       Если бы Нагито был настоящим художником, то он точно бы создавал безумную абстракцию, объясняя каждую пёструю линию какими-то заумными фразочками.       Чисто технически прямо сейчас он имел холст, который можно было эксплуатировать до потери пульса, опираясь лишь на банальное чувство вины в купе с детской травмой. Это было очаровательно забавно!..       Чувство неправдивой безнаказанности от перенесения вины на другого, куда более достойного неё человека, кружило голову и заставляло пальцы с отросшими ногтевыми пластинами расцарапывать чужую бледно-смуглую грудь, доводя её то до обычных белых линий с неприятными покраснениями, то до кровавых дорожек.       Хината не издавал ни звука, даже несмотря на весьма явный дискомфорт: он просто сидел с внимательно-бешеными глазами и сердцем, что билось в ускоренном темпе.       Нагито любил это выражение лица, такое растерянное и далёкое, будто бы перед ним разрушался целый мир, а после по кирпичикам строился новый — совсем иной.       Да, он определённо любил чувства Хаджиме, что мелькали в настоящем, но этого всегда было недостаточно. Слишком и слишком мало!       Свобода в нынешнем понимании Комаэды трактовалась как неверная и крайне извращённая версия оригинального слова. Сейчас она была равна вседозволенности — состоянию с полным пренебрежением моральными нормами и границами прав других людей.       — Ты чувствуешь боль?.. — студент сильно надавил на ключицу, оставив на коже красные вмятинки-полумесяцы. Ответа не последовало. — Ты чувствуешь мою боль? — сделав акцент на том, кому это ощущение на самом деле принадлежало, со скрипом спросил Нагито. — Хочешь, чтобы её было больше?       Юноша напоследок посмотрел в пустые, потерянные и совсем детские глаза, а после обвёл взглядом кожу чужой шеи и, слабо улыбнувшись, прильнул к ней губами.       Хината на секунду дёрнулся — беловолосый уж было решил, что он вышел из смутного состояния оцепенения, — но после вновь замер так, словно являлся лишь каменной статуей — творением умелого скульптора.       Зубы прихватили оболочку, что окружала стоичное горло и чуть сжались: достаточно сильно, чтобы сделать больно, но недостаточно, чтобы прокусить до крови, тем самым действительно навредив.       Мгновение, ещё одно — совсем чуть-чуть, даже не особо-то и неприятно. Юноша отпустил Хаджиме, осмотрел результаты своих действий — небольшие деформации в виде зубов и покрасневшую область — и шумно вобрал воздух в лёгкие.       — Тебе идёт, — сказал он в пустоту явно без намерения растормошить совсем убитого собеседника, — но этого мало, — губы скользнули по гладкой шее, мягко обвели тонкую в этом месте дерму и создали вакуум с явным желанием оставить какой-никакой яркий след — напоминание о том, что такое боль.       Боль, к слову, была скорее моральной, нежели физической — её причиняли мысли о том, что такая картинка уже мелькала ранее... только на месте Хинаты был Нагито, а на месте Нагито — более взрослая версия Хинаты.       Хаджиме уже был готов поверить, что его отец всё это время являлся чудовищем, связанным с подпольным казино и проституцией; что все его милые улыбки и знаки внимания никогда не были настоящими; что это всё было лишь одним сплошным враньём.       ...впрочем и сейчас правды ему открывали не шибко много.       Нагито улыбался, но его глаза не выглядели безумными — ни намёка на одержимость. В них сияли лишь искорки лжи с еле заметным налётом непонимания.       Комаэда врал, смотря прямо в беспокойно лицо шатена, отражавшее смесь сомнения и доверия, надежды и отчаяния.       Ямато, конечно, тяжело было назвать добросердечным человеком, но явных садистских наклонностей за ним замечено не было... иными словами, он никогда не пытался причинять боль.       В отличие, собственно, от Нагито.       Пальцы Комаэды сомкнулись на тонком запястье, до боли сжав смуглую кожу. Ногти вонзились в место на внешней стороне руки, оставив заметные следы, что наверняка исчезнут в течение нескольких минут.       Неозвученные мысли комом застряли в горле:       «Зачем он делает это? — головокружение окончательно отобрало способность мыслить здраво. — Почему это всё происходит?»       Хватка на запястье ослабла. Руки переместились на шею, сжав её, кажется, до посинения. Головокружение усилилось от нехватки кислорода, взгляд невольно расфокусировался, а глаза инстинктивно закатились будто бы в безуспешных попытках посмотреть на скучный, однотонный потолок.       Хинате отнюдь не нравилось то, что происходило, но он не двигался, подчиняясь любым действиям со стороны своего одногруппника.       Нагито чувствовал колебания стенок артерий, что толчками и вибрациями били его по рукам. Ему так нравилась эта вседозволенность чувств — ощущение, что дыхание и кровообращение юноши проходили прямо сквозь его пальцы, смыкавшиеся у горла.       Власть на самом деле так приятна.       — А ты не хотел бы просто...умереть? М? — мягкая улыбка украсила бледные губы. — Всё же имеет ли значение жизнь, которая сплошь состоит из лжи, как думаешь? — Хватка усилилась. Нагито почувствовал, как его персты задрожали от волнения. Руки Хинаты невольно потянулись к запястьям одногруппника в неловких попытках стянуть их с горла, дать доступ кислороду, почувствовать себя хотя бы частично живым.       Комната расплылась, будто неаккуратно нанесённая на бумагу акварель. Мир потёк и раздвоился, а дискомфорт сиао достаточно сильным, чтобы показаться хотя бы частично приятным.       Шлепок руки о руку. Картинка темнеет, будто бы в комнате угасает последняя свечка — хотя, казалось бы, откуда тут взяться дурацким свечам, — воздух заканчивается, а глаза закатываются под веки в этой томной обворожительной пытке.       Пальцы наконец отрываются от горла, но Хаджиме тем временем продолжает ощущать лишь пустоту, которая от скованной шеи рвётся к самом сердцу незаметным кислотно-розовым лучом.       Нагито двигается дальше вниз, продолжив расстёгивать рубашку. Пуговица за пуговицей. Настоящая пытка, суть которой не в замедленности, а в неожиданности. Кто знает, когда пряник будет заменён на кнут?       Комаэда без труда стряхивает чужие ослабевшие руки и, манипулируя податливым телом, снимает с плеч девственно-белую ткань.       — Твои конечности мешают мне. Их стоит зафиксировать, — голос ровный, никаких признаков дрожи. Юноша улыбается, но улыбка его не безумна: лишь неразборчивые искры предвкушения сбивают её будто бы в блендере, размазывают контуры по всей глади бледного личика.       Ткань Нагито обвязывает вокруг замерших, скрывающих внутреннюю агонию запястий.       — Так гораздо лучше. Больше ты не сможешь делать того, что будет противоречить моей воли. А моя воля — это также и воля твоего отца, знаешь? Он мог бы гордиться тобой, Хаджиме, — ногти впиваются в голое плечо, рот вновь приближается к уху, — но мы оба знаем, что он не будет этого делать.       Укус.       Резкая физическая боль в районе мочки достаточно сильная, чтобы приглушить моральную от слишком острых слов. Хината позволяет себе только излишне глубокий вдох после которого грудь замирает, приравниваясь к каменному изваянию.       — Папа никогда не будет гордиться тобой. Никогда, — последнее слово он произносит медленно, с упоением смакуя сладкий вкус чужой горечи. — Ты ведь никто. Просто мусор, понимаешь? — здравомуслие улыбки становится напускным и неестественным. Стоит лишь аккуратно потянуть за её край, чтобы оно сорвалось подобно тряпичной маске. — Твой папочка куда больше любит Изуру, и я его прекра-а-а-асно понимаю. Посмотри же на меня сейчас, милый. Давай, покажи мне, насколько сильно ты любишь своего папочку...ведь сейчас я являюсь лишь его воплощением. Воплощением настоящего его, если быть точнее. Ты ведь с таким не знаком, верно?       Вторая рука проходится по лицу и с наслаждением царапает мягкую щёку.       — Говори, — голос строгий, твёрдый.       Парень оттягивает кожу и впивается в неё ногтями.       — Говори, — строже, твёрже, жёстче.       Нагито коленом бьёт по бедру, прикладывая всю свою силу.       — Я сказал, говори, — удар, удар, удар. Удар за ударом вызывают тупую боль. Кожа закрыта тканью штанов, но Комаэда не сомневается — за тканью находится поле, что скоро зацветёт ярко-синим цветом.       — Молчишь? Я недоволен... Твой отец недоволен, понимаешь? Это всё делал он. Это всё всегда делал только он, — одни глаза заглядывают в другие. Тело Хинаты ослабевшее, лицо будто бы осунулось за минуты. Комаэда, судя по всему, не добивается нужной реакции, отстраняется и смотрит презрительно, высокомерно. — Ты абсолютно бесполезен. Беги от реальности дальше, если так хочется. Надеюсь, правда, что ты сдохнешь раньше, чем достигнешь конца пути.       Нагито смотрит ещё несколько секунд, пытаясь, видимо, уловить хоть какие-то изменения. Ничего не происходит. Презрение слетает с лица, оставляя на своём месте лишь тень небольшой улыбки:       — Так бы сказал твой отец, ха-ха! — молчание начинает затягиваться. — Теперь ты знаешь, какой он, Хаджиме. Как тебе это?       Шатен не издаёт ни звука, прикусывает нижнюю губу и опускает глаза в пол, изо всех сил стараясь не идти на поводу у эмоций.       — А ты умеешь давить на больное, да? — Хинате хочется плакать. Он улыбается.       Вопрос вырывается изо рта как-то сам по себе, будто бы слова начинают жить своей собственной жизнью.       Нагито лишь тихо смеётся, пальцы зарывая в тёмные волосы.       — Просто знаешь...ты должен был понять, какие вы с этим человеком, — юноша специально не называет имени, — разные. Всё же ни я, ни ты не являемся тенями наших родителей. Ты пытался понять личность своего отца, но стоило мне дать тебе частицу той правды, которую я заметил, и ты чуть было не слетел с катушек от разрушения своих представлений. Так разве есть смысл узнавать бесполезную правду, которая будет заставлять тебя страдать, м? — Комаэда смотрит ласково, пальцем проводить по щеке, намеренно задевая ранее оставленные царапины.       — А ты не мог изначально сказать мне эти слова, а не устраивать это идиотское шоу? — Хината болезненно отводит взгляд, связанные руки дрожат, но тело остаётся спокойным и непреклонным.       — Если бы я просто сказал, ты бы не понял, — Комаэда безмятежно пожимает плечами, а после, хватая Хаджиме за подбородок, заставляет того взглянуть на себя. — Давай перестанем гнаться за прошлым. Вместе.       Нагито медленно приближается к лицу одногруппника и легко касается губами его губ, позволяя себя убедиться, что такое самоуправство не будет неприятным. Не чувствовуя возражения, Комаэда языком проходиться по побледневшим устам и, дожидаясь разрешения, проскальзывает внутрь, пересчитывать ряды ровных зубов и чувствует кончиком чужие влагу и вкус. И чувство это ему так нравится...просто до невозможности.       Юноша отрывается от одногруппника и открывает глаза. На его губах всё также цветёт улыбка.       — Давай, — короткий ответ, но так много смысла.       Этот миг, возможно, станет новой главой их жизни.