HO PAURA DI SPARIRE

      Марлена уставилась на догорающий закат, обещая себе ни в коем случае не плакать от грусти, нахлынувшей так некстати. Дамиано проверил заботливо ладонью, не наткнётся ли задницей на что-то пачкающее или колющее, и уселся рядом, полез в карман за сигаретами. Как там говорят?.. Джентльмены не курят при дамах? Наслышан, поэтому сначала Марлене протянул раскрытую пачку, чтобы взяла столько, в скольких никотина будет достаточно для появления лисьей улыбки. Достала одну, зажала меж зубов, и в карман Дамиано полез теперь за зажигалкой.        — Спасибо, — поблагодарила, что зажёг, и затянулась крепким дымом.        — Горькие, — предупредил и тоже закурил, пряча от порывов морского ветра пламя ладонями.        — В самый раз. Психологический заложник, а не заядлый курильщик, — меланхолично оправдалась Марлена, сбросив тонким пальцем пепел на песок, остывающий после дневной жары. — Когда хреново, могу выкурить за раз больше дяди. У него стаж сорокалетний, между прочим.       Давид усмехнулся, закинув ногу на ногу.        — И часто хреново бывает?        — Часто.       Она посмотрела на него своими вечно опечаленными глазами — или выдумал он, что печальнее глаз не встречал. Смыла яркий макияж, когда в номер вернулась, потому что хлынули слёзы и запачкали чёрными разводами кожу, а на веках Дамиано всё ещё сияли тени, и волосы гладко-гладко были зачёсаны назад. Молча курил, напрягая острые скулы, и разглядывал её умиротворённым взглядом, успокаивающе добрым. Не верила, что тот зануда неулыбчивый сидит перед ней, из глотки выпускает дымовые колечки и предлагает ещё сигаретку, словно чувствует, что хреново ей как раз-таки сейчас.        — С гитарой это вы круто придумали. Было красиво, — признается Дамиано, улыбается и снова подносит зажигалку к её губам.        — Неожиданно, — ехидно щурится, делая вид, что удивлена, а он растерянно хмурит чёрные брови. И тишина неловкая виснет над головами. — Спасибо, — спешит исправиться, — приятно слышать это именно от тебя. Думала, поругаешься опять, зануда.        — Напоследок можно, — кивает одобряюще, не предполагает даже, что кроме одобрения этого ей ничего не нужно было.       Сложно смириться с мыслью, что люди, дарящие надежду и зажигающие пылкий огонёк где-то в глубинах души, так быстро исчезают. Два дня не успели сгореть в ночи, а он уже шепчет ядовитое «напоследок», напоминает ненароком о бренности бытия и о билете во Флоренцию, в мир людей, сбивающих усердно тот огонёк.       Напоследок.        — Тебе в самом деле было интересно?.. — Тихо спрашивает Марлена и сталкивается с непониманием в его тёмных глазах. — Про Сан-Ремо. Или так, вопрос ради вопроса?        — Я не задаю вопросов ради вопроса, Марлена.       Она прикрыла горящие то ли от слёз подступающих, то ли от дыма едкого глаза. Послушает краем уха и забудет наутро — чужим людям порой легче выговориться и сознаться в том, в чём страшишься сознаваться самому себе.        — Никто не знает всей правды.       Зажала ладошки похолодевшие между коленей, и нашёптывало ей нечто выдуманное, что и не должен никто знать, ибо дела никому нет до «правды». Разве что журналистам, к пролитому её отцом керосину подносящим спичку ради разжигания скандала, и Дамиано, который постукивает нервозно фалангами по локтю и самолюбиво вздёргивает носом.        — Надеюсь, мне не соврёшь, — бросает выкуренную до фильтра сигарету и вытирает исполосованные упругими венами руки о чёрные брюки. — Чем-то же нужно тебя шантажировать, когда ты станешь суперпопулярной и забудешь, кто такой Дамиано Давид.       Говорит всё это, потому что не хочется и не можется наблюдать за напряжением, сковывающем её голос, скулы, конечности и дальше по списку. Хихикнула, как и подобает на дурацкую шутку отреагировать. А дурацкой она стала оттого, что суперпопулярной, по собственному скромному убеждению, Марлена вряд ли когда-то станет, да и Дамиано Давида забыть не сможет.        — Ладно, — кивнула, заверив, что точно не соврёт, и отвернулась. — Мне было семнадцать лет. Никто из родных не знал, куда я собралась, когда вернусь и вернусь ли вообще. Я им не говорила, потому что устала каждый день слушать, насколько ничтожны мои мечты о сцене. Артист — это не профессия. Таких желающих, как ты, тысячи, всё проплачено, и что-то в этом роде. На любые вопросы, касающиеся музыки, отец отвечал категоричное «нет». Никто не поддержал бы моего решения.        — Я не позволю тебе повторить судьбу своей матери, запомни это, Марлена! — В висках бился его громкий строгий голос. — Не слушай её. Она всегда лжёт, когда говорит, что счастлива посвятить себя преподаванию. Не к этому она шла всю молодость! Убивалась из-за контрактов неподписанных, из-за того, что тысячи таких пианистов и никому не сдался её талант! Что?! Бабушка тоже хотела жить, как чувствует. Где сцена? Где поклонники? Их нет! Всего этого нет! — Он кричал, и сердце её разрывалось на рваные куски. — И ты, Марлена, будешь такой же несостоявшейся музыканткой, которая к старости запудрит голову своей глупой внучке.        — У меня был друг, который увлекался гитарой. Мы выступали с ним от скуки, где придётся. Это его идея была — участвовать в фестивале. Предложил и билет в Сан-Ремо протянул, так что я недолго думала, хватило пяти минут. Победную песню дописывала в поезде. До сих пор помню, как задыхалась от вдохновения, писала на коленке и верила, что так будет всегда. Приехала в Сан-Ремо с голым текстом, без музыки, представляешь, дурочка такая, — Марлена посмеялась смущённо, умиляясь той девочке, которой море по колено. А Дамиано смотрел на неё, не моргая, и стучалась в виски мысль, что от девочки той ничего не осталось. И не прогадал. — Пришлось им повозиться со мной, обидно было бы не занять первое место.        — Марлена Сальви — победительница 67-го ежегодного музыкального фестиваля Сан-Ремо!        — Эта победа показала мне, что желаний всё же стоит бояться. Особенно таких смелых. Вокруг было много людей, меня сразу же затаскали по каким-то конференциям, интервью, и постоянно мелькало это слово злосчастное — Евровидение. Ещё вчера пела у старых подъездов Флоренции, а сегодня меня спрашивают, поеду ли я в Украину целую страну представлять. Это сумасшествие. Я даже забыла, что мне чёртовых семнадцать лет. А когда вспомнила, поняла, что ни в какую Украину не поеду. Без согласия родителей это невозможно, — в грудной клетке больно защемило, и последние часы в Сан-Ремо пронеслись перед глазами, словно старое чёрно-белое кино, немое, но не лишённое эмоций. — Возвращаться домой было очень страшно. Отпросилась на ночёвку к вымышленной подруге и оказалась в телевизоре — не представляю их глаза и представлять не хочу. С поезда в Сан-Ремо сошла и отключила телефон, поэтому знать не знала их реакции. Это лучше, чем слушать крики отца и думать часами, какая же я идиотка. Хотя где-то в глубине души я верила, что они гордятся мной. По крайней мере, я бы гордилась своей дочерью, ненавидела бы музыку, но гордилась, не стала бы с порога растаптывать её мечты, за которые она решила упрямо бороться.        — Уходи! — Кричала она маме, явившейся в дверях маленькой комнаты. — И не пытайся оправдать его решение заботой! На этот раз я тебе не поверю, — глаза, полные ненависти и злобы, призывали заплаканную женщину молчать и корить себя за всё, что заставляло её девочку страдать. — Я сбежала отсюда, чтобы доказать вам, что мои детские мечты давно превратились во взрослые цели. Я победила на самом масштабном фестивале страны, чтобы вы, чёрт возьми, просто поверили в меня! Чтобы просто сказали: «Молодец». Да пошли вы!.. Я ненавижу себя, ненавижу вас! Ненавижу музыку! — Марлена схватила любимую гитару, с которой всё начиналось, и с не девичьей силой швырнула её об стену. — Ненавижу! — Плакала навзрыд, слушала, как рвутся тонкие струны и трескается дерево, и била, пока не остались в руках мелкие обломки…        — Согласия я так и не добилась, как видишь. Я не поехала просто потому, что меня не пустили. Вот и всё, — Марлена пожала плечами и отвернулась, пряча настырные слёзы. — После случившегося я бросила музыку, работала в кофейне, делала вид, будто всё это — грёбанный сон.       Она подняла голову, всмотрелась в чернеющееся небо стеклянными глазами, вопрошала в сотый раз, за что так жестоко расправились с ней высшие силы, которых и не существует, может. Из Дамиано получился прекрасный слушатель. Он отмалчивался, мысленно шептал ей слова благодарности за то, что не ждёт она никаких комментариев, рассказывает, не позволяет и слова вставить, потому что понятия он не имеет, что говорить. Горько и мерзко, но должен проглотить колкое чувство то ли жалости, то ли сострадания, потому что нарвался. Никому не говорила, а ему решила вдруг сказать — тяжкую ношу, выдуманную секунду назад, на плечи сам себе взвалил, потешая эго, и теперь обязан ляпнуть что-нибудь утешающее. Чернеющиеся в объятиях ночи глазки забегали… Если бы ждала она от него этого «что-нибудь», то глянула бы сердито и спросила, чего молчит, а на деле плачет тихо, трясётся, как продрогший щенок, и ничего не нужно утешающего, он может встать и уйти. Обзовёт себя дурой, а его обвинять не станет, да потому что ни хрена он не обязан — выдумал и томится теперь. Глазел на неё, и с каждой слезинкой, срывающейся с густых ресниц, всё больнее покалывало под диафрагмой. Искреннее сожаление забилось с сердцем в такт, напоминало: хватит, Дамиано Давид, притворяться, что не хочется тебе к груди её припечатать и поддержать, не разделяя и одной десятой её боли.        — Ты сильная, — не выдержал, сжимая кулаки от злости на выдумку свою. — Если скажу, что понимаю тебя, ты можешь посмеяться. Потому что я нихуя не понимаю на самом деле. И это «всё будет хорошо» обычно звучит как ложь, стыдно говорить такое тебе. Поэтому… просто иди сюда.       Перебросил ногу через лавку и тут же оказался близко-близко, дыханием опаляя обнажённые плечи. Марлена опомниться не успела — и не собиралась, — оказалась в крепких объятиях и сцепила, не думая, руки за его широкой спиной. Не прогадал, дьявол проницательный. Любые слова, фальшивую поддержку выражающие, покажутся пустыми, когда так ласково он гладит по голове, прижимает к горячей разрисованной груди и над теменем шепчет разрешение выплакать все слёзы. Как же ей сострадать и кивать, приговаривая притворное «понимаю», если его история с римскими улицами и гнусным осуждением диванных критиков отныне виделась ему не такой уж и печальной? Не разделяла консервативная мама его вкус, возмущалась эпатажу, по швам разрывающему его душонку, но надломился бы пополам и сложил крылья, если бы хоть раз в минуту слабости не прошептала она: «У тебя всё получится, сынок!» Поэтому сильная, сколько бы не бранила себя, слабачкой нарекая. Выдыхала ему в ключицы признание, как трудно было вернуться на сцену и как сильно она верит в победу Maneskin, а он улыбался, даже не думая хватку ослаблять. Посоревновались бы — излюбленное их дело, — кому быстрее надоест обжиматься, да Итан скомандовал брейк, потревожив телефон Дамиано.        — На берегу, конечно, очень красиво, но, может, вы присоединитесь к нам?       Голос Торкио звучал неподдельно весело. Непривычным это чудилось даже Томасу, активно сподвигающего друга выпить ещё немного, а потом ещё чуть-чуть, и Дамиано, за которым Итан молча увязался, но развернулся, руки в карманы пряча, когда заметил, что не пустует берег. Давид оглянулся по сторонам.        — Ебаный шпион, — ухмыляется, а напряжённые пальцы всё ещё скользят по спине девичьей, по позвонкам, норовившим порвать кожу вместе с тканью платья. — Вы в клубе?        — Нет. Решили вернуться в отель, потому что Вик очень захотела испечь пиццу. В общем, мы ищем магазин, — Итану, очевидно, самому было смешно. Один огромный вопрос застыл на лице Дамиано, и это позабавило Марлену.        — Боюсь спросить, сколько она выпила.        — Три апероля, и что ты мне за это сделаешь, папочка? — Вопрошал голос басистки, перебиваемый хриплым смехом, узнаваемым из сотни сотен, громкими шагами и просьбами Торкио вернуть телефон. — Не смей приходить без Марлены, я собираюсь спеть ей песню и… — послышались длинные гудки. Бог весть, что у них, пьяных, там происходит, трезвый вокалист может лишь покрутить пальцем у виска.       Марлена рот разинула, уловив краем уха своё имя. Витала в облаках и думала, что попрощается с Дамиано, вернётся в душный номер, уляжется в постель вот-вот, ведь устала почему-то неоправданно сильно, но Виктория всё решила за неё, характером на отказы слабую.        — Слышала? — Вскидывает бровями с присущей ему игривостью, радостный, что инициатива не его и выбор-то не самый обширный.        — Слышала.       Шёл поодаль, впереди, рассекая воздух тяжёлыми ботинками. Не по сезону, быть может, подобраны, но стиляга ведь до чёртиков, отражение в зеркале лелеет и к вещам своим стилистов не подпускает. В заурядной майке кажется излишне ярким, в глаза бросается и отпечатывается в памяти пятном тёмным и притягательно зловещим, а всё потому, что сам твёрдо решил сегодня-завтра-всегда сжирать образом каждого, кто уверен в себе чуточку меньше. Сожрать Марлену не получалось, как бы рьяно не порывался; не лезет из кожи вон ради пристального внимания «серых» и блекнет в хлопковом платьице вместе с ними же, но не прогибаема пред тёмным и зловещим. Самоуверенность её раздавили безжалостно пальцем, и теперь трепещут длинные ресницы, стоит из уст Дамиано прозвучать сотню раз продуманному комплиментику. Она боится мечтать, потому что сбываются мечты порой, гребёт по самому простому, но долгому невыносимо и скучному пути к славе, и вряд ли где-то завалялась конкретная цель, не то зажигала бы она её душу подобно воспламенившейся однажды душе Дамиано и заставляла шагать смелее. Смелее, не так мученически и с ленцой, как поспевала она за Давидом. Оборачивался, замедлял шаг и вновь забывался. Хотелось помочь, взять крепко под руку и пройти не короткий, зато общий путь в ногу. А впрочем-то… зачем ему сдалась эта птичка с обрезанными крыльями?        — Сейчас я точно выиграю, — неубедительно пролепетал Томас, усаживаясь среди мягких подушек поудобнее. — Джойстик барахлит.        — Джойстик не виноват в том, что ты на протяжении стольких лет остаёшься чайником.       Итан мотнул головой и продолжил бесцельно дергать металлические струны гитары, не слыша, что в ответ ему бубнит друг. Насупившийся и чопорный, и причина сему — Виктория, указавшая ему скалкой на выход. Измазалась в муке, измазала стол и паркет, но самое-то главное, что горят глазоньки желанием приготовить пиццу, не зря же теплиться в жилах итальянская кровь. Привыкла развлекать парней, колдующих над любым блюдом, но выпитый апероль диктовал новые правила, согласно которым место твоё, женщина, на кухне.        — Сейчас папочка вам покажет, как нужно побеждать, — а заявление Дамиано, едва перешагнувшего порог номера, прозвучало вполне убедительно. Он стащил с себя майку, перевалился через спинку дивана и принялся отнимать у Томаса джойстик.        — Иди на хер! Подключи второй, — брыкался тот.        — Там Марлена пришла. Сходи, спроси, как у неё дела, — посмеялся и, пользуясь моментом, конфисковал игрушку.       Демонстрировать победу стало некому, потому что вместе с Томасом спрашивать, как дела у Марлены, увязался и Итан. Хохотали с шутки, которую она же и сморозила, а Дамиано всё тыкал злобно по истертым кнопкам, поведение своё расценивая близким к дебилизму. Подцепила длинным ноготком его чокер, потянула на себя, когда уселся он на ту колонку, к незнакомке поближе, и дышится отныне тяжело, неровно. Не покидает мыслишка, что играться вздумала и план у лисицы продуманнее его двух пунктов будет. А ведь не приглянулась наружностью совсем — красота её диковинна, итальянкам не свойственная, но как поднимет зеницы, в которых меркнет от холода лиственный лес, так забывается частица, отрицающая всё на свете. Раздражала её таинственность и отсутствие статей в Википедии, раздражала явно наигранная невинность, во взгляде читаемая, и пусть одной тайной меньше стало — думается о подноготной сильной девочки всё больше. Точно план. Бросил гневно барахлящий джойстик и последовал на тесную кухоньку.        — До фестиваля мы катались с туром по многим городам, объехали всю Италию. Я покажу тебе наши влоги!       Виктория воодушевлённо ведала Марлене историю группы Maneskin, жестикулируя и на месте подпрыгивая время от времени. Радовалась до взвизгивания, повторно проживала яркое прошлое. И пицца уже превратилась в плод труда коллективного, потому что крутилась Вик у стола и ведала занимательные сказы под руку Марлене, выкладывающей старательно начинку, а строгал начинку эту шеф Итан. Гостья улыбалась, диву давалась сверкающим глазам рассказчицы и кивала, будто дело ей есть до этих влогов. Куда-то пропали неловкие паузы и разговоры «ни о чём» с пугливой поступью. То ли они выпили и языки развязали, то ли она свыклась и прекратила в ладошке от души ключик прятать. Боле всех молчал тот, кто боле всех о ней знал. Хмурый снова отчего-то. Цеплялся взглядом те два раза, когда смеялась она до одышки с искромётных шуток парней, и был пойман. Молчаливо опустил сияющие веки, с манерностью, краденной со страниц какой-нибудь книги, о девятнадцатом веке повествующей, подносил к губам последние сигареты, а ругань Виктории и отмахивания её от дыма едкого игнорировал. Она не замолкала. Дурацкие истории и тёплые воспоминания ударяли в голову ослепляющими вспышками, а она и рада поведать всё, лишь бы послушал кто-нибудь болтовню языка бескостного. Чужое имя, в рассказе промелькнувшее, или моментик, брови недоумевающе сдвинуть заставляющий, пояснял с серьёзным лицом Итан, и глаза Дамиано уже закатывались куда-то далеко в глазницу. Будто сдалось ей всё это, будто не забудет она через десять минут, кто такие Лео и Джордано, будто..! А может, и вправду сдалось — слушает с искренним интересом, над шутками Томаса хохочет на пару с Вик, за руки взявшись, и смех её не уступает в заразительности сиплому смеху бас-гитаристки. С любым вопросом к Итану обращается, прошарила, что самый он толковый в разъяснениях, а тот в зубы ей улыбается, и это просто из ряда вон выбивающееся! Когда успели они приласкать рыжехвостую и какого чёрта она ему в грудь плакалась..?        — А чего это грустим, старче? — Сидел, сгорбившись и на стол опираясь, и Виктория попыталась грудную клетку его руками обхватить, всем нутром к нему прижимаясь.        — Я… очень устал, — соврал, тяжёлый локоть на её плечи опустив, и поцеловал в лоб сухими губами.        — Выпьем для настроения? За знакомство. Мы не пили ещё за знакомство! — Вспомнила вдруг и выкрикнула, чтобы слышали Марлена и Итан, которые спорили одухотворённо, пропеклось ли тесто. Томас сунул голову в мини-бар, опустевший благодаря ему и Дамиано.        — Последняя, — достал бутылку белого вина, посчитав, что нехорошо будет предлагать дамам притаившуюся в углу водку.       Звон фужеров, радостные крики и душевное «за знакомство!». Марлене казалось, что окружают её люди, связь между которыми язык запросто повернётся назвать семейной. А может, и не казалось вовсе. И, похоже, принимали её здесь теплее, чем за родным столом в родной Тоскане, где улыбнётся она изредка и то наигранно. Мама не узнала бы её, ведь уверена абсолютно, что болтушка-хохотушка выросла, замолкла и слова лишнего не обронит, пока до белого каления её не доведут. Такая живая, такая… другая совсем. Самой непривычно до ужаса и страшно одновременно вернуться в номер парой этажей выше и взвыть от боли, которая обязательно настигнет её, когда утихнут гулкие голоса.       Шуточная доза вина способна на многое, и в груди Дамиано пробудилась жизнь, которую требовалось подпитать водкой — на то и шуточна доза. Он дразнил Викторию, нарочито восхищаясь пиццей, которую она приготовила без чьей-либо помощи, а случается такое раз в десятилетие, и вообще Марлене повезло застать сие редкое событие. Та в ответ указывала жевать молча, что не действовало, вот и пришлось дюже вцепиться в шею, почти свалить ошарашенного друга с высокого стула и приговаривать: «Придушу!» И чмокать беззастенчиво в губы от любви большой, чтобы отстал он с шутками дебильными и покой Томаса нарушил, вызываясь в клочья порвать в новой игрушке. И тут:        — Ебаная приставка! — Проиграл равный бой.       Вернулся за стол взъерошенный, с сжатыми злюще зубами. Марлена ведала что-то не очень-то интересное о себе. У неё не было за спиной насыщенной гастрольной жизни, довольствовалась выступлениями для небольшой публики в малых городах, так что на часовые рассказы её биография не тянет. Да и не сияла она, утверждала, что с музыкой у неё связано всё самое нехорошее, и никто даже не подумал повторно вопрос каверзный задать, автором которому служил Дамиано. А ведь он бы точно задал, если бы не знал. Распробованная вдоволь горечь правды жгла слизистую глотки, и замечал он в светлых глазах нежелание показаться жалкой, врала, что всё отлично, лишь бы никто не домыслил сердцем болеть за историю с кучей недосказанностей. А недоговаривала умело — даже верить хотелось; не шибко страдала в этой истории, и Дамиано, ресницы густые опустив, приговаривал мысленно: «Лучше б так и было».        — Ты совсем приуныла, — заметила Вик и тут же приобняла Марлену.       Дамиано невольно взглядом вцепился в невинное касание подружки в делах любовных резвой, и под прицелом дел «этих самых» держала она не одних парней. Ручонка с маникюром смольным сплелась в опасном контрасте с кожей, убережённой от загара, и, наверняка, это не более чем жест поддержки искренней, которую он выразить так боялся. Марлена отнекивалась, твердила, что всё в порядке, смеялась с очередной нелепости, сорвавшейся с губ Томаса, и значения такого сверхважного не предавала опущенной на её плечо златовласой голове.        — У нас с Вик есть особенная песня, которая тебя развеселит, — Томас притащил гитару, и басистка подскочила с застывшим на радостном лице «вспомнила!»        — Нет, вы не будете этого делать, — брови Итана сообразили домик, и жалобно прозвучал его голос, будто умолял хихикающего Томаса вернуть гитару на место.        — Будем. Томас, то самое место! Давай! — Вик хлопала в ладоши, в ритм не попадая от слова совсем, и вслушивалась в игру гитариста. Запела, поперёк нот ступая, —       Marlena, vinci la sera       Spogliati nera, prendi tutto quello che fa comodo e sincera       Имя своё расслышав, Марлена с раскрытым от удивления ртом посмотрела на Дамиано. Он пожал плечами, щёлкая зажигалкой перед сигаретой, сделал вид, что авторство принадлежит кому-нибудь другому, так уж совпало. Хитрая усмешка загнала его в тупик, в котором вытрясут из него правду и без подставленного к виску дула.       Apri la vela, dai viaggia leggera       Tu, mostra la bellezza a questo popolo ed io…       E amore accanto a te, baby accanto a te… io moriro da re       Кричала и визжала Вик во всю голосину, и хоть бы хны ей, что Итан тяжко вздыхает, потирая веки, а Дамиано смеётся, свою роль в группе ей примеряет и снова смеётся, дымом заглушая испытанный барабанными перепонками стресс.        — Что-то из вашего репертуара? — Поинтересовалась Марлена, на что Виктория утвердительно кивнула, подсаживаясь к ней. — Мне понравилось, — заявила, словно кто-то ждал её оценки. — Теперь поняла, почему вы так переглядывались, когда я представилась.        — Нам очень неловко за это, — улыбнулся Торкио, до сей секунды рассчитывающий на то, что остались незамеченными удивлённые гляделки. — Имя довольно редкое. Мы… ну, по крайней мере, я встречал его только в текстах Дамиано.        — А я думал, оно вымышленное, — признался Томас.        — В книге наткнулся, — Дамиано потушил сигарету о дно пепельницы и руки у груди сложил, своим бесстыдным взглядом рассматривая Марлену, как впервые. — Безумно понравилось, вот и запомнил.       Прикусила пухлую губу. Рассчитывала, что покрасочнее история кроется за обычным именем, упоминаемом там много, да и чёрт с ним.       Время медленно, но верно перевалило за полночь. Водка выпита до сухого донышка, поэтому всем было изрядно похер на очередной сверхважный день, подзывающий ребят в свои объятия. Дамиано и Томас, которые как раз-таки боле остальных поспособствовали опустошению бутылки, порывались купить чего-нибудь ещё, а то мало показалось, но никто их идею не поддержал — Вик встала руки в боки и пригрозила расправой.       Томас пальцами придерживал закрывающиеся против воли его веки, в сон дико клонило то ли от алкоголя, то ли от усталости, то ли от абсурдности, скользившей в речи Виктории. Она вслух мечтала о поездке в Роттердам, которая навсегда смогла бы перевернуть их жизнь с ног на голову сумасшедшую, и щёки её краснелись в полумраке, ей Богу, похожа на маленького ребёнка, уверенного в существовании чуда. Дамиано поддакивал, плечи расправив, указательный палец выставлял и вторил, что именно так всё и случится. Приобнял подругу, не замолкал, признавался, какая же она хорошая и как сильно он её любит, пальцами волосы пшеничные путал, путал, подобно докучливым мыслям Марлены. Воздух между ними искрится, и смотрятся вместе не так-то и плохо — пора прекращать, хоть и не начинала, вроде, излишнее значение придавать пытливому взору карих глаз. Опьяневшей ей казался Дамиано привлекательней раза в четыре, — и без нелепого приумножения земля из-под ног выбивается его харизмой, а тут-то целых в четыре, — верила, что додумывала, что завтра будет помнить его занудой, да не за что теперь обзываться. Знала она о таком мимолётном сумасшествии, грешила, поэтому вцепился бы кто в глотку, чтобы позабыл мозг о ерунде, не гарантирующей ему спокойное выживание, и прокричал в лицо: «Очнись! Дура!» И если вцепился бы Дамиано… Дура. Уставилась в пол стыдливо, словно вслух сморозила что-то на языке алкогольном. Виктория всё ещё говорила о музыке. Слово «победа» уже претило Марлене, знала бы мечтательная Де Анджелис, насколько сильно, — замолкла бы сиюминутно. Они никогда не боялись упасть, в кровь разбивая коленки, и говорят теперь обо всём, о чём заранее не заикаются, не потому, что напившиеся люди, на шеи друг другу бросаясь, строят планы кражи звезды с неба. Они верят в себя. Загадывают сокровенное и пальцы скрещивают — по два креста с каждого, — и Марлена, с натяжечкой улыбаясь, тоже скрещивает, потому что верит в них. Больше, чем в себя, к сожалению. И Томас, клюющий носом, понятия не имеющий, о чём разглагольствуют на фоне, и Итан, который ушёл заряжать телефон и не вернулся, уснул, — они тоже точно знают, что совершится загаданное. Смелые мечты окрыляют, а она страшится мечтать, оттого и летать не умеет. Кажется, высокий потолок с дорогим декором свалится с силой сокрушительной ей на голову. А ведь легче станет, — отвратительные мысли, растекающиеся меж извилин, будут травить что-то, но не её жалкое существо. От духоты удушающей она пряталась в объятиях того, с кем не смеет представлять себя, и дышалось на удивление так просто, но догнала духота, сковала лёгкие. Марлена вскочила суматошно и направилась во двор внутренний, как сказала, покурить, а то не хватает наглости, коей плюётся с высокой колокольни Дамиано, чтобы дымить в лица людей.       Сигарет у неё, конечно, не было. Покурить — это лишь предлог. Тишина и ночная прохлада словно пощёчинами её наградили за перебор с алкоголем и дурость. Поделом. Вода в бассейне успокаивающе ударялась о гладкую плитку, узорчатую, да не разглядишь в темноте. Марлена уселась, ноги опустила, до самых колен оказались они в отражении чёрного неба. С каждым выдохом всё яснее она понимала, что беспощадная судьбинушка как слепого котёнка ткнула её во вздымающуюся грудь, в которой горит и не сгорает яркое пламя, жизнь олицетворяющее. Жизнь, а не её подобие.        — Хоть сигарету у меня стрельнула бы для пущей убедительности, — она дёрнулась. Чёрт, не впервой за спиной является неожиданно, и сердце её проваливается в пятки.        — Какая разница? — Спросила и устремила взгляд куда-нибудь, где не пересечётся он с карими глазами. — Никто же не задумался о лжи. И я не заядлый курильщик вообще-то, — усмехнулась грустно и всё-таки посмотрела на Дамиано, возвысившегося над головой грозовой тучей.        Не слушающимися пальцами расстегнул он на талии широкий ремень, пуговицу позолоченную, а потом Марлена попросту отвернулась, как воспитанная девочка. Дамиано отшвырнул брюки ногой подальше, чтобы не попали на них капли воды, разлетевшиеся повсюду, стоило ему прыгнуть, занырнуть глубоко на дно. Брюки не намочил, конечно, а вот Марлене досталось свыше всякой меры. Сжала зубы, вознамериваясь обозвать его как-нибудь не по-доброму, но быстрее злиться перестала, чем он на поверхности показался. Волосы, перед выступлением идеально уложенные, свалились на лицо промокшими патлами, и пригладил он их пятернёй как какой-нибудь мужчина из рекламы французских духов. Только лучше отчего-то этот итальянец.        — Давай и ты раздевайся, — бесцеремонно подозвал, мотнув головой, и рассмешили его округлившиеся глаза девушки.        — Я плохо плаваю, — слукавила, губу прикусывая.        — Да-а-а? — Театрально удивился Дамиано, подплывая ближе хищной поступью. — А вчера ты так не говорила, русалка чёртова.       Опьянённый разум тогда толкнул её в бурлящую воду, холодной она была — больше не помнит Марлена ничего. Смеётся, зная, что отомстит за интересное сравнение, и высвобождает мелкие пуговицы на груди из петель, а взгляд напротив не смущает совсем. Дамиано-то не воспитанный мальчик, и из неё воспитанная девочка получается только благодаря актёрству потрясающему. Любопытничал он, как же отговариваться станет, а она возвысилась над ним в телесном кружеве, от чего нагой совсем казалась, — быть может, это-то фантазия подрисовывала. До чего же красива. Соскользнула с плитки и, мысочками до дна не доставая, приблизилась, спугнула застывшее в его глазах очарованье.        — А ты знал, что русалки завлекают мужчин своим пением и красотой, а потом беспощадно утаскивают их на дно? Топят бедолаг, мстят за неверных избранников, — вскинула бровями и окунулась с головой.       Дамиано не успел понять, что за сказки она сказывает, потому что любительница мифологии схватила его за ногу, усилия последние приложила, чтобы он тоже под водой оказался. Трусливая русалка из неё получилась, потому что поплыла торопливо куда-то в темноту, когда поняла, что его желанию её утопить вряд ли сможет противостоять. Чуть ли не поцеловалась лбом с холодной стеной, ведь не в море бескрайнем в салочки играть вздумала, и очутилась на поверхности с заломленными за спину руками. Дамиано держал её, как особо опасную преступницу, боялся заиграться и боль причинить, а та хохотала, задыхаясь от смеха и гипоксии, освободиться от хватки мёртвой напрасно пыталась.        — Ладно-ладно, живи пока, — смиловалась. — Я больше так не буду, только отпусти.        — Дошутишься ты, Марлена, — маньяческим тоном пригрозил Дамиано, дыша над её теменем. Что же творит с ней, демон, она же пообещала себе… Отпустил, и Марлена отплыла на расстояние, называемое безопасным. — А теперь говори, почему убежала.       Капли срывались с ресниц и подбородка, срывались с тёмных волос, ударялись о гладь, коей и были порождены, и звук этот можно было бы назвать успокаивающим, только действует он на нервы сейчас совсем иначе. Марлена забыла о грусти на те пару минут с его прихода и поникла вновь, потому что напомнил за каким-то хреном, будто и впрямь интересно знать. В самую душу вглядывался, выпытывал, что случилось на этот раз, и догадывался — всё то же.        — Грустно отчего-то, — выдохнула, губы дрожащие поджимая. — Я искренне рада за вас. За то, что вы грёбанные мечтатели, и ваши мечты обязательно сбудутся. Уверена, вы поедете в Роттердам, вы точно этого достойны, как никто другой. Просто… разговоры эти… в общем, мне хреново.        — А ты не пробовала отпустить прошлое? — Из его уст звучало это так просто и глупо даже. Пробовала, но не пыталась нисколько. — Было и было, какая уже нахер разница? Успеешь подумать о грусти своей, когда тебе шестьдесят стукнет. Намного интереснее жить сегодняшним днём и совершать безрассудные поступки. Потом, правда, отвечать за них приходится, зато весело.       Дамиано опьянело улыбался, — точно забудешь прошлое запросто хоть на время, — и то безопасное расстояние меж ними сокращалось. Чувствовалась усталость в ногах, а дно где-то далеко под ними, мыском еле касалась. Протянула руки:        — Можно держаться за тебя буду? Не то утону, — хихикнула, ладонями скользя по плечам, по мышцам напряжённым, каждая контуром очерченная — с ума сойти можно. — Боюсь я так, Дамиано. Безрассудных поступков боюсь, — на фоне так нежно и томно прозвучавшего имени признание её показалось чепуховым совсем.        — Не боишься ты ничего. Обманываешь. Какое безрассудство ты совершила бы прямо сейчас?       Вопрос в лоб, посеявший зачатки кучи безумств в нетрезвой фантазии. Но тут думать нечего — прямо сейчас не окажется она с парашютом над Альпами и не станет кричать нецензурщину с тридцатого этажа. Прямо сейчас она тонет в шоколадных глазах и, похоже, всё сильнее захлёбывается, позабыв совсем, что на шоколад у неё аллергия. Плевать, если честно, ведь спросил он о безрассудстве… Стала ближе и, к груди, жаром пылающей, прижимаясь, прошептала:        — Поцеловала бы тебя.       Чёрные брови на лоб попятились. Удивительно, как сошлись они в сумасшествии, желаемом и запретном! И если Марлена не боялась ничего, то Дамиано боялся её, чертовку с планом непредсказуемых действий, с ухмылкой лисьей и тайнами, прятанными за хрупкой спиной. Оттого лишь интереснее, поэтому приобнял, пальцами врезаясь в рёбра, и высматривал в зелёных глазах ответ на вопрос, в чём же, собственно, проблема.        — Но ты спишь с Викторией, — умозаключила, посмеиваясь, попортила момент весьма интимный и рассмешила Дамиано придуманной теорией.        — Неправда. Я сплю с Итаном, — отнекивался и крепче руки за её спиной сцепил, прекрасно понимая, каким смыслом наделила она слово «спишь» и что абсолютно невинная истина прозвучала для неё признанием в гомосексуальности. — Просто замолчи, Марлена. Не выдумывай отмазки, мы же договорились жить сегодняшним днём.       Коснулся острого кончика её носа своим, а дальше она сама знала, что делать. Вцепилась в горячие губы, пропитанные горькой водкой и водой хлорированной, а у Дамиано ноги подкосились — впервые хрень такая случилась. Тонкие пальцы тактильно запомнить пытались очертания острых скул, впивались цепко в смольные волосы, а потом узоры причудливые изображали на шее, а потом… Твердили ей побитые остаточки адекватности: «Дура! Дура!» А она нагло лыбилась в губы чужие, ругала себя, что не додумалась желание похлеще поцелуя загадать, ведь не спит он с Викторией и так требовательно и сладко на поцелуй отвечает не только потому, что одной ей хочется этого безрассудства. И ему хочется. И руки развязать хочется — не смеет опустить их с талии, сжимает кожу не нежно, думает о бёдрах изящных, поддающихся к нему, но не смеет. Страстные натуры вырывались из клеток грудных, бились взаперти под масками робких незнакомцев, не краснея, представляющих, как затрахали бы друг друга до потери пульса и нисколько бы не пожалели.        — Не научишь ты хорошему, Дамиано Давид, — выдыхает томно в губы и отстраняется, актёрствует, разыгрывает сметённость и нежелание повторить пройденный материал.