HO PAURA DI SPARIRE

      Платье пропиталось влагой промокшего белья и прилипало к телу, мерзким холодом стягивало кожу, так и напрашивалось, чтобы сбросили его к чёртовой матери. Марлена шагала впереди, обхватив собственные локти, и плечи её содрогались от каждого касания ледяных волос. Дамиано нерасторопно тащился за ней, переставлял ноги со ступени на ступень тяжко, словно кандалами их сковали, а потом вспомнил вдруг, что лично вызвался проводить до самого порога, — догнал и приобнял по-дружески. Не так, как обнимают у дверей пустого номера девушек, с которыми бесстыдно целовались не боле десятка минут назад. Капли с рыжих волос срывались на его руку, и не накрывало морозной волной девичью шею и спину, не ёжится Марлена и думает горестно, что теплее ей не было когда-либо и не будет уже. Стойкое ощущение душу травило, нашёптывало, что в первый и последний раз вот так беспечно шагают они по мрачному коридору, к дыханию друг друга прислушиваясь, а встретятся ли когда-нибудь в будущем недалёком или совсем заоблачном — зависит от того, как поступят сейчас. Порывались слово обронить, оба порывались, рты приоткрывали с рыбьим упорством, но результатом назвалось одно огромное ничего. Молчаливый спор, у кого же тупее взгляд, затянулся, и никакого конца ему не предвиделось. Марлена губы щиплющие прикусывала, ладошки пряча за спиной, пальцы заламывала до ноющей боли и глаза опускала, когда по-мальчишечьи смущённо улыбался Дамиано. Не такими их видели миллиарды звёзд. До смешного неловко, отчего и стали хохотать друг над другом, позабыв о спящих соседях. И если будущее в самом деле зависит от спонтанных решений, принимаемых на раз-два, то Марлена выбрала не топиться в ложных надеждах.        — Почему-то кажется мне, что не встретимся больше, — призналась откровенно, с ноги на ногу устало переминаясь.        — Зачем говоришь так? — Дамиано таращится на неё, рукой на стену опираясь; похож на вышибалу, который слова цензурные подбирает, выругаться намеревается, как следует, а она игнорирует и вопрос, и намерение, щёлкая дверным замком.        — Поэтому я отдам тебе пиджак. Пока вспомнила.       Вовремя-то как!.. Дамиано с недовольством и вселенским возмущением громко усмехнулся, чтобы слышала она, чтобы поняла — не сдался ему этот пиджак, не заметил бы пропажи, рассматривая десятки похожих. Приличия ради предложила зайти, прошмыгнула в номер, а он, настырный, подождать снаружи соизволил и к стене холодной лопатками обнажёнными прижался. Чертовка. Явилась перед ним быстро, улыбалась, голову склонив в игривом жесте, наверняка, призывала не злиться на себя, но не вёлся Дамиано на чары, подрагивали сердито мышцы мимические, а нога нервно отбивала ритм мягким каблуком. Подошёл и забрал вещицу — нечего томить, не наиграется она, не насытится его эмоциональностью. Любитель нервы людям трепать вдруг почувствовал, как тугими узелками привязали к его рукам и ногам тонкие верёвочки, запутался он в них в раз и возжелал со сцены свалиться, дабы бежать из театра без оглядки. И очень уж Марлена этого хотела, потому что… объяснится однажды почему. Стыдливо в пол втыкает, а-ля девочка провинившаяся и вину свою признающая, не достаёт очертить мысочком полукруг раскаяния, а Дамиано ухмыляется в наглой манере — к лицу ему насмешливый тон, презирающий и высокомерный, и не столь важно, что начинкой иной преисполнен. Склонился над ней, ладонью горячей касаясь шеи, и поцеловал в щёку. Очередным клеймом отпечатался неробкий поцелуй, а губы поджатые всё горят от невольно проскочившей мысли о первом, том, что послаще.        — Спокойной ночи, Марлена, — дразнился, нисколько не скрывая насмешки.       Видимо, не на того наткнулась, напоролась всем телом и пожалела тысячу раз за вечер. Накинул небрежно на плечо пиджак несчастный и пошёл прочь по коридору, шагами сотрясая ночное затишье. Не дождался бы ответного пожелания, потому что её очередь настала недоумевать, какого чёрта происходит, и теряться так безнадёжно, ступать назад, в дверь лопатками вжимаясь.       Девочки любят додумывать. Девочки любят драматизировать. Марлена такой девочкой не уродилась. Похныкала, сдирая с себя платье, пошмыгала носом от непонимания и злости на ту мерзавку в отражении зеркала и забыла хладнокровно наутро. Не первой бросилась на шею живому воплощению нескромных женских фантазий и явно не последней — сколько их ещё будет после неё! Заигралась, исполнила временную роль сполна и перешагнула зачем-то порожек чужой гримёрки, не собираясь оставаться там и минуты. Одни и те же грабли бьют её по лбу пальцев не хватит, чтобы пересчитать, в какой раз, а ей хоть бы хны — потирает ушиб и смеётся: «А чуть левее нельзя? Не зажило же ещё!» Наверняка, должно прекратиться всё тут же, в Сан-Ремо, наверняка, подойдёт она попрощаться, храня в сумке билет на ночной рейс, наверняка, забудут о случившемся и не случившемся через коротенький промежуток времени, ибо не стоят внимания друг друга.       А Дамиано это «наверняка» миллион раз перечёркивал до рваных дыр на листочке. Не может случиться такого, пока не получит он в руки кубок победителя, укротившего пыл бедной девочки, явно покусившейся на его внимание. Надеялась она, канут бесследно игривые заманивания, подмигивания и всё, что всегда было в её манере, и не смела представить даже, что тот чокер, ноготком подцепленный и на шее отсутствующий вовсе, душил его сильнее прежнего. А ему это не нравилось, и не замечать старался в погоне, что сердце чаще биться начинает, когда глаза засматриваются на неё. Не успокоилась бы его душа, если бы возжелал в клочья разорвать удавку и не мучить себя. Нервно дрыгал ногой, набирая краткое сообщение, ждал заветного «прочитано» и бесился от ожидания весьма долгого и неоправданного. Говорил ей, что за безрассудные поступки отвечать придётся, и от ответа ещё совсем не придуманного бежала Марлена опрометью. Просьба встретиться к вечеру у моря выскочила среди прочих уведомлений, и смахнула она её дрожащим пальцем, не позволяя себе же подумать чуть дольше секунды. Боялась симпатии, в одни ворота бьющей, боялась до глубоких следов от зубов на фаланге, а взаимности боялась куда больше. Не насобирала в кулак крупинок смелости, чтобы объясниться, точку поставить среди размышлений о том, что вряд ли может между ними существовать. Алкоголь это всё и дурость, которую не успел разогнать ветер взрослости из юной башки. Никуда она, конечно, не пошла и не думала, что откажется Дамиано надежду хоронить, замечая, как нагло его игнорируют и одновременно на сообщения Виктории отвечают. Он посидел у подбивающихся к ногам волн, покидался камнями в море, словно провинилось оно пред ним, и вернулся в отель. Убеждал себя, что не злится совсем, — разве чем-то задолжала ему она? Лестница мраморная зазывала подняться на пару этажей выше — помнил-то отлично, до какой двери проводил, — но на второе «нет» суда быть точно не должно…       Последний прогон, предвкушение выхода на сцену и ожидания итоговой оценки, колдовство над заурядной внешностью и пение на кресле визажиста обещали отвлечь от всего, что не должно на заевшей пластинке звучать в голове. Но от этой заразы не выдумало человечество панацею, и носилась она где-то за стеной, кокетничала с кем попало и сценарий свой грёбанный искала, увлечённая заботами поважнее амурных. Ведущая — главная причина, по которой вручили ей в руки микрофон, а она всё мнила из себя певицу, и внутри огненный смерч уничтожал остатки неуверенности и непонимания, в какую сторону шагать. В мыслях строки складывались, и записывала, бывало, чтобы не забыть, — пригодятся вдруг. И в зеркало боязно взглянуть, кажется, что ожила дурочка, дописывающая песню в поезде, и теперь остановить её будет труднее, невозможно почти. Благодарна за глоток воздуха фестивалю… или человеку?       Дверь в гримёрку нараспашку, и именно в проходе остановилась Марлена, умилённо улыбаясь. Дамиано напялил телесный костюм и теперь пыхтел над миссией невыполнимой — верёвочку тонкую в малюсенькие петли на груди осталось всунуть, и дело в шляпе. Заранее не додумался, а теперь разве станет раздеваться из-за какого-то шнурка? Не зализали ему на этот раз отросшие волосы на затылок, и болтались они перед опущенными глазами, сосредоточенными на куске ткани и на шпионку не отвлекающимися.        — Привет, — кивнула та, чтобы обратил он на неё внимание, и, осторожничая, подошла ближе. Буркнул в ответ безрадостное «привет» и руками раздражённо вскинул. Так себе идея — тренировать мелкую моторику перед выходом на сцену. — Помочь?       Он шнурок между пальцами крепче зажал, когда посмела Марлена без кивка утвердительного руку помощи тянуть. Брови чёрные к переносице злобно примкнули, не хватало ему подобно коту дикому зашипеть и когти острее всякого лезвия показать, чтобы не ступала ближе глупая, иначе ранки долго зализывать придётся. Знал бы только — не страшна ранка телу с ножевыми, оттого-то и стоит на месте, привычкой дурацкой манит, губу алую закусывая. Не забывает помадой своей намалеваться, тореро в женском обличии, но он же не ведётся отныне…        — Справлюсь, — отказывается надменно, задирая неидеально красивый нос.       Марлена пожала плечами и уселась на высокий стул у комода, заваленного косметикой. Не доставляло никакого удовольствия утешение отвергнутой души — не справлялся ведь Дамиано, — и смеяться честолюбиво не хотелось, только бы обнять его, только бы не нервничал так. Руки сильные тремором охватило — то ли на дизайнеров сей прелести злился, то ли перед выступлением волновался, то ли её присутствие раздражало его до яростной пульсации венок на висках. Глаза, чёрной подводкой аккуратно подведённые, с упованием поднял, вдохнул неполной грудью и поинтересовался:        — Сказать что-то хочешь?       Он молчания не вытерпел, щёку прикусив, а она спектакль с нетерпением прервать спешит. Вплотную подошла и отобрала блестящую верёвку, пока он с психозом своим не разодрал в клочья ни в чём не провинившиеся петли. Дамиано сильнее прикусил щёку, лишь бы не налететь с вопросом, какого чёрта она посмеивается. Платьишко её красное въедалось в сетчатку, до чего же яркое, и не мешало ему это нисколько разглядывать её, не скромничая. Смотрит пытливо, а Марлена только о шнурке думать пытается. Петелька за петелькой — случайно касаются длинные ногти кожи, нравится, и Дамиано не замечает, как уголок губ ползёт наверх. Жаль, что заканчиваются петельки.        — Я встретила остальных в кофейне. Пожелала им удачи и победы, конечно же. А ты, стало быть, кофе не любишь? Пришлось поискать тебя, чтобы пожелать то же самое. Завяжу здесь, — улыбаясь, переплела длинные концы в незамысловатый узел и погладила его плечи ласково, как ни в чём не бывало. Спятила совсем. — Не злись, Дамиано. Пожалуйста.       Взора щенячьего не выдержал. Засмеялся явно не от того, что рассмешила чем-то, — нервным смешок получился — и прошёлся тяжёлыми шагами по гримёрке, пятернёй путая волосы. Какая же актриса..! Искриться заставила нервные клетки молодого рокера, бунтаря и кем ещё его обозвать можно. Возрадовалась бы, если бы под силу оказалось ей крылья оборвать бабочкам-паршивкам, поселившимся там, где им точно не место. Мельтешат раздражающе, даже когда причина, их породившая, ледяным взглядом давит на неё свысока.        — Я не злюсь, — сквозь зубы процедил Дамиано наглую ложь. — Ничего мне от тебя не нужно. И я бы не обиделся, если бы ты не отмалчивалась и послала меня на хрен. Это же очень просто! С надоедливыми мальчиками всегда так поступают. Терпеть не могу мозгоёбство.       Все итальянцы пылко руками размахивают, но у него это с особым шармом получалось, засмотришься невольно и внимания не обратишь, что ругается и палец с упрёком у лица выставляет. Как дочку малолетнюю отчитал, добротой от него и не веяло — ремнём осталось пригрозить, — но Марлена лишь хихикнула в ответ:        — Ты не надоедливый мальчик. Не ругайся! — Дамиано выдохнул шумно. Вот опять...       Острота скул приумножалась в геометрической прогрессии, а ей и порезаться не страшно, касается пальцами, не задумываясь, что доиграется, мозгоёбка, не однажды, а прямо сейчас. Дамиано заскулить хотелось от беспомощности, от отвращения к себе, к марионетке окаянной. Ждала Марлена, когда сорвётся и останутся щепки от верёвок, сжимающих запястья, иначе никак не объяснить, почему позволила ему с толикой ярости прижать к себе крепко и поцеловать намалёванные губы. Жадно целовал, как целуют своё и неделимое, и умудрилась ухмыльнуться, лиса, рот приоткрывая. То ли шпильки тонкие надломились, то ли крыша дырявая на бок съехала — прильнула телом собственнически, на ногах страшась не устоять. Он языком тёплым губы ласкает и терзает зубами в качестве заслуженного наказания, а ей оно манной небесной кажется, забавит её. Лыбится, а Дамиано снова целует, приговаривая вдогонку: «Достала ты меня». Нравится таким страстным уже далеко не в четыре раза сильнее, заигралась девочка, простонала тихо и голову запрокинула в жесте весьма неприличном. Зрачки — две чёрные дыры бездонные, сожравшие шоколадные радужки, а мысли… мысли исключительно дурные, грязные и сладкие. Поледеневшими пальцами касается лебединой шеи. Превеликое желание придушить её застучало в груди в такт с сердцем, придушить за тысячу и одну эмоцию, испытанную в эти проклятые три дня, за взгляд манящий и размазанную так пошло помаду, за фантазии о том, как стащил бы с её тела этот красный шёлк, мозоливший глаза, как стонала бы она так же чувственно под ним, как…        — В следующий раз оставь свою игривость за дверью, — выдыхает бархатистым голосом над самым ухом, чтобы ни в коем случае не догадалась она о его думах.        — Не будет следующего раза, — Марлена опомнилась, отступила боязливо на маленький шажочек назад. — Я пришла попрощаться.        — Да?.. А я думал, мы ещё успеем поговорить, — взгляд Дамиано безмолвно ведал, как удивлён он скорой разлуке, и от осознания, что разлука эта неизбежна, под скулами чересчур зловеще заиграли желваки.        — Давай не будем говорить о чём-то, что точно того не стоит, — промолвила, морщась от скрежета гадкого, словно лезвием по стеклу по душонке своей ногтями царапала. Благо уставилась в пол и не видела, как Дамиано в лице заметно изменился, гляди, отбросил бы её остервенело, если бы сама не отошла.        — Как скажешь, — пожал плечами, соглашаясь с тем, с чем не согласен категорически, и кулаки за спиной сжал, нутром чувствовал, что вот-вот ляпнет какую-нибудь явно лишнюю ересь. И ляпнул: — навсегда, надеюсь, попрощаемся?        — Теперь, видимо, да.       С опущенными глазами терзали друг друга пустыми словами, за которыми пряталось что-то большее — непонятно обоим, что именно. Промолчал бы Дамиано, тогда Марлена смела бы ждать встречи когда и где угодно. Ему стыдно стало за надежду не существующую, и, быть может, попросил бы прощения сию минуту. Вздохнул, злобно на дверь поглядывая, — послышались за ней голоса Томаса и Итана, коим возможность предоставлена увидеть кроваво-красную помаду на его лице. Марлена протянула ему салфетку, чтобы вытер след не совершённого греха, и с этой же салфеткой он помчался прочь, как только парни перешагнули порог.       Подруги рассказывали о любви с первого взгляда. Подруги рассказывали о страсти, возникающей из ничего. Подруги были правы, когда звали Марлену идиоткой, подписавшей отказ от упоения сладострастной юностью в клубах и прочих заведениях, суливших случайные знакомства. Одного живого сумасшествия с пачканными чёрными тенями веками оказалось достаточно, чтобы раскрыла она широко глаза и, желательно, разревелась прямо на сцене, в руках держа их статуэтку, статуэтку победителей. Под прицелом кружащих камер смотрели друг на друга взором, полным обречения и раскаяния за неверные, зато какие уверенные шаги. Пять минут — это совсем не мало для прощальной ноты, которая могла бы зазвучать на лад иной, не столь трагичный, однако минуты эти кто-то свыше отнял у них, дабы было неповадно. Однажды у Марлены получилось оставить в Сан-Ремо всё произошедшее в нём, и теперь ступала по просторному залу аэропорта уверенная, что получится снова. Останутся в прибрежном городе тёплые глаза, способные с ума сводить притаившейся нежностью и больно злостью обжигать, останутся крепкие объятия и излишне честные разговоры — как же жалела она, что не успела узнать о нём чего-нибудь, о чём не напишут в интернете. Останется в Сан-Ремо и благодарность, которую Марлена, вообще-то, выразить собиралась, но не всё в этой жизни соответствует прописанному сценарию, брошенному небрежно в сумку, и останется он на память, как первоначало ярких событий, среди которых Maneskin шестнадцатые.       Победа перевернула их жизни прямо там, на сцене Аристона, где плакали они пред камерами, на шеи друг другу бросаясь, из рук в руку передавали символ победы и улыбались зрителю. Трудно искренне растрогавшихся рок-группой назвать — привыкли люди к грузному значению и грубым образам, стереотипным до тошноты. Юные ребята с душой нараспашку и талантом, из груди вздымающейся бьющим фонтаном, оставляли нетленный след за собой, а ведь история так и творится где-то поодаль. Четыре пары восторженных, сияющих от счастья и слёз глаз не предполагали, что увидеть им уготовлено судьбинушкой после присуждения первого почётного. Может, впереди репетиций изнуряющих навалом и не один десяток дней и ночей, в студии проведённых. Может, ждут их интервью-интервью-интервью и вспышки камер. Может, захлебнутся осуждением и в грязь лицом ударят. Может может может может Мало интересовало их недалёкое будущее, смутно виднеющееся в дымке поглотившей все горести и страхи победы. Недосягаемые — конечно, лишь на первый взгляд — мечты способны взращивать за спинами крылья, и полетят те, кто шаг в бездну сделает, убегая от сомнений. Maneskin, за руки взявшись, неслись сломя голову к пропасти и обещали друг другу и большой команде, что не остановятся они на блестящей пальме, едва не забытой на сцене.        — Это — только начало! Вы слышите?..       Виктория плакала, вытирая кармином залитые щёки, и вжималась в пылающую жаром грудь Итана. Разумеется, они слышали. И хотелось им в щепки разносить непрошеное мнение, с экрана крича брань откровенную. Для Томаса звёздный час продолжался, и о завершении его не может быть и речи, оттого и исполнял победный танец, размахивал ногами над Дамиано, который распластался на полу. Эмоции плескались слезами — прятал лицо за ладонями и посмеивался, словно в шутку примерили датскому слову ярлык «победители», словно приснилось, придумалось, причудилось. Гонит упрямые слёзы прочь и признаётся:        — Я люблю вас, Maneskin! Вы — лучшее, что случалось со мной.       Велика доза адреналина, и никогда прежде не кипела в венах кровь от мысли о чём-нибудь непомерно величавом. Томас, на шее Дамиано повиснув, перечислял названия всего веселящего и горячительного, что выпьет он, будучи в баре, а Вик репетировала у зеркала роль будущей участницы Евровидения и смеялась сипло: «Неужели со мной происходит это?» Меж пальцами песком проскальзывал образ озорной девчонки, вздумавшей вытащить парней на улицу и сыграть для горожан. Казалось ей, что совсем другая она теперь — взрослая Виктория с целями, что повыше златовласой головы. И эта Виктория не гонима страхами и нерешимостью, не одержима паникой, потому что в отражении дурачатся её чокнутые мальчики, с которыми море ей не по колено, а по щиколотку едва плещется.       В зале собиралась свора журналюг, и победителям велено было не убегать отмечать немедля сие знаменательное событие, ждать, пока настроит свора камеры, пока вытащат, любопытные, исписанные банальщиной блокнотики. Да-а-а, помучиться долго придётся, говорить в десятый раз одно и то же, а слова подбирать как в первый, волноваться, глаза от усталости закатывая, и ступать мимо каверзных вопросов, касающихся чего угодно, но не прошедшего конкурса. Когда в армрестлинге сумасшествие победу держит над здравым смыслом, когда готовы они на самые смелые и самые дебильные поступки, если остались таковые в списке несовершённых, их созывают на интервью. Дети неусидчивые — сиими предстанут перед серьёзными дядями и тётями, вопрошающими о чём-то, что в планах прописано у кого-то свыше. Детям покамест откровенно плевать на возложенную так неожиданно ответственность, на европейскую сцену, сверкающую миллионом огней где-то вдали — не успели вообразить они её под тяжёлыми ботинками. Виктория отдувалась, улыбаясь устало, рассказывала о своих чувствах, эмоциях и ожиданиях, умело приписывала им «мы», «наше», «нам», чтобы поскорее перескакивали с вопроса на вопрос интервьюеры. Невзначай касалась она Дамиано, задумчивого и, похоже, запамятовавшего, по какому поводу расселся он перед вытянутыми микрофонами. Крутил между пальцев блестящий шнурок, завязанный на шее — конечно, не европейская сцена волновала его. Ведущая в красном платьице уехала, если не соврал Амадей, подвернувшийся так некстати ему в коридоре. В гримёрке вырвал верёвку из петель — не пригодится больше костюмчик, совсем не жалко — и бросил на стол.        — Дамиано, в чём дело? — Вик рассматривала эту верёвку взглядом недоумевающим. — Журналисты сегодня отличились адекватностью. Не смей даже думать, каким отвратительным вышло интервью! Ты и слова не удосужился сказать. Если бы я не тыкала тебя в бок, ты бы заснул. О чём думаешь, м?       Встала перед ним, руки у груди сложив, и прищуром пытливым из-под рваной чёлки угрожала мысли прочитать как книгу открытую. Дамиано ненавидел, когда Вик так делала — тянула из него размышления, которые по праву одному ему принадлежать могут, и желаемого добивалась всегда. Злился, потолок растерянным взором изучая.        — Ни о чём, — соврал неубедительно, на что Виктория только головой обиженно закивала. Он тут же поспешил исправиться: — и я не считаю интервью отвратительным. Странно, что обошлось без идиотских вопросов про лунный свет и… А ты так много и красиво говорила, жалко твой язык.        — Настолько жалко, что ты и фразы лишней не вставил. Фронтмен хренов. И про лунный свет упоминалось, между прочим.       Блондинка выговорилась и развернулась с видом весьма не довольным. Конечно, Итан превзошёл Дамиано по количеству произнесённых слов, а ей неведома причина проглоченного или, быть может, прикушенного языка фронтмена хренова. Шагами твёрдыми сотрясла тишину и остановилась у двери — решила как следует втоптать друга в нелепость, в коей он уже успешно гряз, почёсывая затылок.        — Ты говорил, что пора учиться контролировать эмоции. Или как дословно?.. — Вик наигранно предалась раздумьям. — Ах, да! Вовсе необязательно показывать камерам, что чувствуем мы на самом деле. Замечательная цитата!       Стоило Виктории скрыться в коридоре, Дамиано в который раз обещания учиться чёрствости не сдержал и пнул хлипкий стул. Отлетела провинившаяся в своём существовании вещица в дальний угол, дабы не в одиночку Давид разбитым маялся. Неусидчивым детям поручено повзрослеть, и стали предъявлять они к себе требований свыше всякой меры, статусу свеженькому соответствовать. На экране засверкали эмоции, необходимые здесь и сейчас, которые не посмеют запятнать посеянную заводным «это Maneskin!» атмосферу. Вертелись дикими белками — слишком долго желали вкусить востребованность, чтобы просить теперь тишины и покоя в четырёх стенах. Не ной. Не звездись. Новые заповеди мантрой вырывались из уст — в пору на теле чёрным контуром бить, как и заведено у них. Сказы о том, что впереди их ждёт, звучали, как несбывшаяся мечта, перед сном в голове заевшая дырявой пластинкой. Страшно, щипнёт кто исподтишка, и, с каким бы усилием не жмурились глаза, больше не получится очутиться в выдуманной студии, в костюме-подарке от крутого дизайнера. Сумасшедшие идеи Maneskin по поводу грядущего выступления, в их планах неординарного, не свойственного элитной тусовке, важные дядьки попросили придержать для чего-нибудь более живого, нежели Евровидение. И искры в зрачках тухли с каждым морганием и движением пальца, заученным и отрепетированным. Перформанс телевизионный, с цензурой и неоригинальным текстом, с записанной музыкой и ударами палочек, отчётливо слышимыми одному Итану. Дамиано вспомнился фестиваль, где приструнили прыткого кота ради прилично разыгранного шоу, а тот хныкал: «На последнем концерте ещё не так я хвостом вертел!» Не предугадал, что однажды тяжко-тяжко вздохнут они над историческими видео, снятыми три века тому назад, — а именно в феврале. Выступления перед публикой, наизусть кричащей приевшиеся песни, сменились пением для немых камер, снимающих на Ютуб, или для людей, которые случайным образом попали на очередную закрытую вечеринку с хрензнаетчем вместо клубной музыки.        — Наша жизнь круто поменялась.       Виктория сидела на высоком стуле с закрытыми глазами, и на веках её лёгкой рукой молодой визажистки творилась красота неописуемая. Канули в лету времена, когда басистка самостоятельно колдовала над образом, а из-за спины слышались просьбы парней помочь совладать косметикой.        — Раньше нам было сложно справляться с записью альбомов. Мы делали это сами, и мало кто мог прийти на помощь. Нет, музыка и тексты и сейчас принадлежат только нам, но теперь вокруг куча людей, способных подсказать, исправить. Песни сводят профессионалы, а не знакомые-самоучки. Что уж говорить, Дамиано миллион раз предлагали готовые тексты. Они, вроде, даже подходят под наш репертуар. А Дами непреклонен. В карманах носит мятые листочки, вырванные из его цветного блокнотика — такой, знаешь, с разноцветными страницами, — Вик посмеялась умилённо. — И дописывает стихи в свободные минуты. Мир вокруг меняется, но ведь что-то должно оставаться неизменным. Желательно, чтобы таковыми оставались мы, а не только наши привычки. Тогда-то у нас получится не предавать Maneskin, стоящих у истоков интересной истории. Ведь другими мы были, Сара?        — Да, совсем другими, Виктория. И в то же время ты по-прежнему поднимаешь веки, рискуя получить кисточкой в глаз.        — Не могу ничего с собой поделать, — хихикнула Вик.       Ей претило сочетание серо-голубых радужек и фиолетовых блёсток, налепленных по линии роста светлых ресниц, и виной всему Дамиано, который победу одержал в пустяковом споре и ткнул пальцем на яркий оттенок. Под лаконичным чёрным пиджаком прятал портупею и любовь к пестроте, въедающейся в сетчатку, — запоминается она при всём желании забыть слепящий образ. И обладательница такового изредка — как и теперь — поглядывала на него с экрана телефона, высвечиваясь назойливо среди не просмотренных публикаций. В продуманно оформленном инстаграме жизнь чередом событий заполняет пустые календарные листы, зияют малиновым контуром скучные истории, где играет она на гитаре совершенно бесподобно и поёт так, что слушал бы вечность, и на одну из ответил он коротким сообщением, оставшимся непрочитанным даже спустя полтора месяца. Листал Дамиано фотографии, на мягком кресле развалившись, быстрее листал, чтобы не зависнуть взглядом на рыжей бестии, позирующей, словно в модели заделалась, в белом корсете, который на нет сжимает её талию и грудь. Изюминка же — волосы эти, будто вырванные из искусственной кукольной башки и прицепленные нарочно, дабы не посмел он забыть этот цвет. А он и не смеет. Злится, негодует, что травит его своим существованием где-то поодаль, не рядом, но исчезнуть из числа её подписчиков не решается.        — Как тебе мой макияж? — Виктория плюхнулась в кресло, бедрами толкаясь и смещая зад Дамиано куда-нибудь в сторонку. Фотографию на экране, конечно, заприметить успела и ждала прошеной оценки, улыбку медленно с лица смахивая. — Нет… лучше молчи. Ты в любом случае скажешь, что отлично, ведь эти идиотские блёстки — твоей фантазии дело.        — Это не отлично. Это превосходно, Вик, тебе идёт фиолетовый, — признался Дамиано, обнимая басистку и блокируя по привычке телефон. Виктория в молчании долго к его груди жаться не стала и пытливо в глаза накрашенные уставилась, с поличным поймала, раз спрятались они под решетой ресниц.        — Она писала мне вчера.       Кольнуло за грудиной — умеет, как оказалось, игнорщица пользоваться возможностями клавиатуры.        — Рассказывала, что татуировку набила и песню новую сочинила. Пообещала первой разрешить послушать, если я захочу. И она сейчас в Риме, прямо сейчас, — уточняла, чтобы выдавить ничтожную эмоцию из Дамиано, а тот, упрямец, с жеманным равнодушием губу в кровь кусает, думает, на кой сдалась ему эта информация. — Если её сверхважные съёмки закончатся пораньше, она придёт в летнее кафе на углу. Иди вместо меня, чтобы больше не глазеть на красивые фотокарточки.       Виктория в жертву себя принесла и клялась взамен не просить ничего. С поднятым носом пошла спрашивать Итана, к лицу ли ей фиолетовый цвет; не стала дожидаться оправданий хлипкого «не могу», какие могли бы прозвучать, судя по недоумению, притаившемуся в карих глазах Давида. Идея — дрянь, и ничего толкового из неё не выйдет, потому и надеялся Дамиано, что найдутся у неё глупые отговорки. Запамятовал, похоже, какая она, Марлена…