HO PAURA DI SPARIRE

      Полосовали тонкую бумагу складные строчки, рифмовались и переплетались звучно, и не помнится уже, когда в последний раз приходилось так безнадёжно и сладко захлёбываться в пучине творчества. Марлена слишком много писала. Точка, многоточие — складывала мятые листы в останки старой тетрадки, в плотную обложку, оберегающую сотни рукописей, и обещала себе однажды послать куда подальше страх, оседающий липко на голосовых связках. Нежный трепет на деле вовсе не неженка и варварски ломает рёбра, когда тянет Марлена очередную авторскую строку и, смеясь, падает на кровать. От неумения себя хвалить зовёт спетое ерундой замечательной, и в жар бросает, быть может, впервые от гордости. Благо, не гонимы отныне мысли о чём-то большем, на первый взгляд недосягаемом, и зелёными глазами рассматривает она фосфорные звёзды на стене, которые давным-давно шептали и шепчут до сих пор: «Всё у тебя получится, савраска!»       Бабушка Джейн ласково так на неё обзывалась в детстве, а Марлена ножкой топала сердито — больно уж слово «савраска» не нравилось. Всё отдать готова, чтобы теперь упасть лицом на её колени, слёзно о насущном рассказать и знать, что бесконечно она верит в её успех. После смерти единственного человека, поддерживающего её рвения, в отцовском доме стало совсем неуютно, да и встречи с отцом за последний год Марлена упорно избегала, впрочем, как и сейчас — наведалась в родную Флоренцию ровно на период его командировки.        — Бесподобные стихи, — прошептала Мелани, разглаживая помятые уголки исписанного листа. — Но я не верю, что ты оставила работу ради этого.        — Нигде не работала я, мам, — вырвалось из груди, сдавленной мерзким чувством стыда за многолетнюю ложь. Марлена улеглась на кровать и веки сомкнула, лишь бы не видеть явного разочарования в себе, очередного разочарования, тысячного. Пора бы привыкнуть и научиться заставлять холодеющие пальцы не дрожать так предательски. — Мы с Антонио давали концерты. Объехали всю Тоскану. Красивый у нас регион, однако. Хочешь, я покажу тебе фото с Пизанской башней? Или видео какие-нибудь — как зал подпевает нам… например, — Марлена замолкла и фалангу прикусила, желание слезу пустить физической болью подменить пыталась, когда услышала шаги равнодушной к её дурацким видео мамы. Она ушла и, как обычно, не закрыла за собой дверь.       Хотелось верить, что откровенное враньё задело её, а не баранье упрямство, с коим дочь слала волю родителей, выходила на сцену, довольная, а после выступлений, укутанная в сценическую мишуру, звонила и рассказывала, какой же трудный выдался денёк. Зубы заговаривала, виновато вытягивая губы, и стаскивала с бёдер юбчонку, короткую, в складочку, и никак не ту строгую, прикрывающую острые коленки, — не было таковой в её гардеробе. И блузок деловых не было, разве что рубашка Антонио размера на три больше её собственного, которую причудливо она завязывала под грудью и приговаривала: «Возврату не подлежит». Пока она выдумывала очередную историю, друг детства дергал струны, воображая из себя рок-звезду, — волосы блондинистые для пущей схожести ерошил, — и бывало, клинило его разумными мыслями, и он предлагал рассказать о том, что действительно приключилось с ними часом ранее. Бред. Не время. Расскажу позже… Рассказала и таращилась в белый потолок, хлопая мокрыми ресницами, — бросили непонятую в одиночестве, и кромешные пустоты внутри заполняла грустная музыка. Не самая отвратительная чепуха выходит из игры наобум, рождённой от скуки, злости или любви большой. Наверняка, те великие музыканты создавали свои лучшие композиции из чувств, горечью травящих изнутри, и каждый вдохновением давился в минуты боли. Не от мира сего — точнее характеристики не выдумало человечество для тех, кто в обнимку с гитарой, старой тетрадью или измазанной палитрой выжимает из глаз слёзы и кусочек того, что творчеством прозвать собственный язык не повернётся, из души.        — Антонио, послушай! — Марлена установила между толстых переплётов книг телефон, чтобы юноша по ту сторону экрана видел её сияющее лицо. Торопясь, схватила гитару, дабы не забыть выдуманное две несчастные минуты назад, и струны зажала пальцами с поломанными ногтями.       Антонио помогал воплощать все идеи Марлены въявь и отвечать на её звонки обязывался как в шесть утра, так и в два ночи, иначе сочтёт она молчание за знак свыше и выкинет свои наброски к прочему хламу. Сонный и удивлённый, изогнув густые брови, слушал, что на этот раз стукнуло в дурную голову, не дающую покоя месту тому самому в час столь поздний. Там истоптали ногами, там нечего рушить, больше нечего рушить..!* И голос дрожал совсем привычно — с какими чувствами писала, с теми же тащилась на сцену, садилась у края, и девчонки, видимо, разделяющие с ней каждую строчку, ладошки тянули нетерпеливо. Он оставался позади, наблюдал, и слётком казалась она ему неоперившимся, шлёпнувшимся на холодную землю и упорно порывавшимся навык такой обрести — летать. Не умела та Марлена к текстам выдумывать музыку, тянула рифмы под мелодию, тотчас сочинённую, а ты, Антонио, уж реши как-нибудь, что делать с этим дальше. Теперь страшился совсем ненужным сделаться подружке, в одиночку отчего-то воодушевлённо справляющейся, и гордости не скрывал, улыбался, а так хотелось за волосы спутанные её потрепать и любя обозвать ржавой.        — Если честно, это лучшее из твоего репертуара, — вынес он вердикт, приглаживая торчащую чёлку. — И самое грустное. У тебя всё хорошо? Не отвечай своё твёрдое «да», я не поверю ни за что.       Осторожна поступь, а Марлена лишь усмехается. Блеклые, при свете лампы и вовсе бесцветные глаза не выдавали тайны, отчего осенняя хандра накрыла в конце апреля, и всё потому, что самой ей не ясно, виною детская обида, игнорируемые звонки или где попало пестрящие статьи об очередной выходке вокалиста, к сожалению, не забытой группы.        — Я приеду в Милан в понедельник, — умело она избежала пресного разговора и постаралась сообразить искреннюю улыбку. — Вместе разберёмся с припевом. Меня раздражает такое звучание.        — Ах да, Марлена Сальви!.. — Опомнился Антонио и удосужился голову от подушки оторвать. — Думал, сами заметите, но нет, вам же почта нужна для хранения шести тысяч спам-сообщений. Среди хлама я случайно заметил письмо от Луиджи Менкаччи. Самый крутой звукорежиссёр предлагает тебе записать песню, ту, что пела ты в сторис на прошлой неделе. Он работает с Sony Music, так что нет, милая, ты не откажешься.        — Что..? — Марлена задумалась, но о чём… непонятно. — Это слишком жестокая шутка, Антонио, ты же знаешь, как я хочу записать её. Если сейчас же этого письма не окажется, я забуду твоё имя к чёртовой матери, — недоверчиво принялась проверять от бесполезной рекламы разрывающуюся почту, а Антонио лицезрел её нахмуренные брови, посмеивался и одно знал точно — что бы ни случилось у неё прискорбного, распрекрасное лицо засияет от счастья вот-вот. И, действительно, засияло.

***

      Увидеть Рим и умереть — вторглась красивая фраза в древнюю философскую голову и излишней значимости придала вечному городу, к которому, по поверью, все ведут дороги. Оказался недостаточным скудный вид из оконца студии, предоставленный Марлене на целый день пребывания в столице, — хотелось умереть от голода, недосыпа после перелёта или нудных подкатов молоденького звукооператора, и Рим в списке причин сия желания напрочь отсутствовал. Запись не заняла и двух часов, и оставшееся время Марлена просидела в ожидании демо-версии, подперев тяжёлую голову рукой. В микшировании она разбиралась точно так же, как в балете или в фехтовании, например, поэтому стрелки на часах медленнее привычного срывались с места и тикали раздражающе долго. Антонио задохнулся бы от интереса к работе профессионала, но, увы, в его обязанности отныне входит развлекать капризную мадам, за которой приударил, явно не удосужившись наперёд подумать. Бросил заклятую подружку в компании бестолкового звукооператора — признаться честно, ей, бестолковой, под стать.       На фотографию с пейзажем величавого Рима столичный фотограф ответил ярким смайликом и предложением пощёлкать, цитирую, «столь прекрасную девушку на фоне шедевров архитектуры». Кривляться перед камерой — дар Божий и любовь с детства, а ещё возможность развеяться, так что ответила она согласием. И после съёмки на свидание вслепую Марлена помчалась в образе нимфы, соответствующей всем канонам Пинтереста и инстаграм-моды, в шёлковом платьице цвета оливы, на которое обозвалась сорочкой, а после призналась, что сидит очень даже ничего, и в остроносых туфлях с низеньким каблуком. Фотограф впарил ей букет бледно-жёлтой гипсофилы, и, к огромному сожалению, никакой это не знак внимания, а всего лишь забота о декоре для снимков, однако таскаться с этим декором после выпало на её долю.       После концерта Виктория поспешила уехать домой. Приближались крайние репетиции и долгожданная поездка в Нидерланды, и урвать возможность наконец-таки провести пару вечеров наедине с собой представлялось сверхважной миссией — быть может, шанс окажется последним на ближайшее время. Да-да, она, конечно же, совсем не расстроена разворачивающимися пред её носом событиями... На тусклом экране мелькнуло сообщение Марлены, обещающей через полчаса как штык явиться перед ней, если ворчливый таксист… Дальше не успела прочесть. Бросила телефон в сумочку, словно заставит её грубый жест не бранить себя больше альтруисткой хреновой и крысой подставной, избранной, будь он проклят, Амуром, чтобы та ручонки свои в крови замарала, поразила стрелой сердце друга, а лучше пулей — так посовременнее будет. Разумеется, всё это выдумки вскипающего разума, но в районе сердца по груди Дамиано она похлопала, натягивая доброжелательную улыбку:        — Чего же стоим? Хорошего вечера.       Казалось, схватит сейчас его за руку и как трусливого мальчишку отведёт делить с ним пугающую участь, а для начала укажет снять портупею, принарядиться поприличнее. Нет и ещё раз нет! Так восклицал Дамиано, когда дразнилась Вик и убеждала его, что прекратит он вешать на себя девчачьи, по законам самой матушки-природы, безделушки и красить глаза, как только поманит пальчиком какая-нибудь противница патологического желания быть не таким, как все. Видимо, нарочно застыл на месте в сценическом прикиде, с фиолетовыми блёстками на веках и жемчужными крестам в ушах, чтобы доказать лишний раз: от слов своих не отказываюсь, и предпочтения очередной девчонки не значат для меня ничего. Да и девчонку эту с ума сводили его подведённые глаза, на самом деле. Не ожидала она увидеть их в уютном кафе под вечерним небом… Торопилась и таксиста едва уговорила поторопиться, отчего-то чувствовала, что Вик её уже не ждёт, или приехала она не по тому адресу, или идея встретиться совсем абсурдна. Увлечённо набирала номер бас-гитаристки, не страшась оступиться на каменных ступеньках, а в руках сжимала мелкие цветы, не брошенные на произвол судьбы. Дамиано увидел её первым. Ждал с сигаретой в зубах, когда же она поднимет голову, но местонахождение Виктории её интересовало больше, поэтому ему пришлось встать на пути, не то прошла бы мимо и не заметила. Змей-искуситель рассказал ей обо всём прежде, чем они встретились взглядами… Не может быть.        — Тебя жду, — пояснил Дамиано, пожимая плечами, словно ждёт её так каждый вечер и всё это — в порядке вещей. Таков был ответ на немой вопрос, застывший в удивлённо округлившихся глазах, растерянных и безумно красивых.        — Привет, — и, кажется, она всё поняла.       Заговор двух лучших друзей милым ей, конечно, не показался, но столь неожиданной встрече она обрадовалась, даже улыбнулась ничуточки не наигранно. А он всё хмур, как прежде, во рту тлеет сигарета, и бесстрастный взгляд чертит замысловатые узоры по её лицу, телу, зависая на цветах. Уродливых, мелких, по размеру не больше бусин на его серьгах, и бледных цветах.        — Понравились? — Спросила Марлена с лисьим прищуром, словно тот помогает ей насквозь Дамиано разглядеть и заметить явное негодование.        — Нет. Гербарий засушенный, — честно и нисколько не осторожно признался, затягиваясь крепким дымом. Марлена усмехнулась и шагнула к нему.        — Мастеру тоже не приглянулись цветы Маргариты. И в том переулке между ними вспыхнула настоящая любовь, вечная. Странно, правда ведь?       Дамиано силился не отступить назад. На поиски подвоха бросался тысячу раз за секунду оглушающего молчания и находил лишь подтверждение назойливой мыслишки, что по-прежнему он побаивается эту чертовку и что дожмёт она его, самовольно притащившегося на свою смерть.        — Учительница по литературе каждый урок ставила мне по две двойки, потому что я ненавидел читать. Романы эти — выдумки сумасшедших романтиков. Так что я ничего не знаю о настоящей любви.       Он выбросил недокуренную сигарету за изгородь, оплетенную вдоль и поперёк зелёным плющом, и плевать, что делать так нельзя, — он курил под табличкой «no smoking», будто бы мелко-мелко, едва заметным шрифтом подписано под ней «Дамиано Давида не касается». Слишком многое хотелось сказать, и вряд ли ко многому относились его успехи в школе, но слов других подобрать не получалось. И это не нравилось ему больше, чем цветы в её руках, потому злился, смятенно опуская голову. Силам сверхъестественным виднее, похоже, заслужил он обидчивую девочку, развернувшуюся на пятках, или Марлену, ту, которая спятившая, за руку его взявшая неожиданно. Тогда-то дошло до его задымленного сознания, что девочка обидчивая, в данном случае так точно, ֫— он.        — Я впервые в Риме, — проговорила она тихо, чувствуя, как переплетает Дамиано её пальцы со своими, абсолютно горячими, и как оживает внутри тоска по человеку, знакомого в котором самую малость. — Виктория обещала покататься на велосипедах по парку… не помню названия. И если уж ты сегодня вместо неё… Покажешь свой город?        — Покажу. Надеюсь, умеешь на велосипеде ездить.       Улыбнулся её возмущению и потянул к выходу, пока не успела она выдумать колкий ответ.       Длинная велосипедная дорожка среди лесополос была освещена редкими фонарями, на пару делившими отмеренные для них метры, как Дамиано и Марлена делили асфальт, не отступая от излюбленных споров, кто же лучше. Никакое платье чуть выше щиколотки не мешало ей резво крутить педали и оборачиваться, убеждаясь, что Дамиано ни за что её не догонит. Быть может, уступал девочке и притворялся измотанным нарочно, а она один чёрт верила, что он просто выдохся, курильщик заядлый.        — Смотри, как могу, — пролепетала, смеясь, когда поравнялись они, и смело руки в стороны раскинула.       Прохладный ветер беспощадно гонял рыжие космы и обнажал ноги по нескромному разрезу, чтобы не отважилась больше в подобном наряде лезть на велосипед, а ей хоть бы хны — смеялась задорно и обнимала злобную стихию, сердившуюся на неё за очередную дурость. Совсем не боялась сорваться с неуправляемого железного коня и шлёпнуться на жёсткий асфальт, изодрать в кровь коленки и локти, поэтому боялся за неё, если не вдвое сильнее, Дамиано, с губ которого не раз соскочили ругательства. Казалось, он-то действительно может всё, но руку вторую так и не рискнул отпустить.        — Как ты это делаешь, чёрт возьми?!       Пытался настырно, безуспешно, а Марлена всё посмеивалась. Ловко она выдернула его из недалёкого прошлого, за плечи потормошила, припоминая, что это он её такому научил, и за смехом её искренним Дамиано следовал зачарованно. И не существовало боле между ними пререканий и абсолютно не правильно оборвавшегося разговора. Необъяснимых чувств, сообщений непрочитанных — ничего не существовало. По крайней мере, они об этом забыли, захлёбываясь вдруг дарованной свободой, как оказалось, ранее вдоволь не испытанной.       Небо столь ясно было в ту ночь, что все созвездия для человека знающего предстали бы как на ладони, а у этих двоих, выяснилось, в графе рядом со словом «астрономия» красовались оценки неудовлетворительные. Поэтому на чёрное полотно они пялились в ожидании падающей звезды, но ни одной, представляете? Желания, видимо, придумали несбыточные, абсурдные, и никакой звезде не под силу их осуществить. Шею щекотала мягкая трава, а обнажённые плечи зябли от порывов весеннего ветра — бабушка Джейн обругала бы никудышную внучку за спущенную лямочку, за платье испачканное и за парня, за запястье её внучку держащего так, как только она держала. Это Марлена рассказала ему о ней и о жесте поддержки, коей не приходилось почувствовать за последние пять лет, а негодяй кареглазый быстро сообразил. Лучше бы не делал он этого — она пялилась на него взглядом вдруг приручённого и обречённого на погибель дикого зверька, пока, улыбаясь, он ведал занимательные истории о себе, о брате, Риме, музыке. И неясно, что ожидает их с наступлением рассвета, очевидно лишь, с каким трудом разожмёт он пальцы и как долго она станет корить себя, что не заметила знакомый силуэт раньше и не сбежала опрометью.        — Холодно так лежать, Марлена, — Дамиано уселся и стащил с себя пиджак, поглядывая на тонкий шёлк на её теле.       Наверное, следовало бы сделать это раньше, но джентльмен из него разве что хренов, поэтому махнул головой с указом, чтобы поднималась она немедля с травы, и она послушалась с глазами, игриво сверкающими. Заботливо накинул на острые плечи вещицу — а помните, как бросил небрежно тот пиджак, между строк читай «яблочко раздора»? Исправился. Марлена руки в широкие рукава просунула, за локти себя обняла, опьянённая лёгким ароматом, пропитывающим плотную ткань и его загорелую кожу тоже, наверняка.        — А ты?..       До неприличия долго всматривалась в чернеющиеся глаза, потом в грудь, обтянутую ремешками портупеи, в татуировки и поняла вмиг, что ей уже откровенно плевать, за какие упущения ругать себя. Подвинулась ближе, как хищница выжидающе приближается к жертве — а Дамиано таков, не опишешь ведь иначе. Очарованного взгляда не сводил и всё пятился упрямо от поражения, потому что дожала, усмехается теперь хитро — что-то совсем образ дерзкого рокера не клеится с хорошим мальчиком, рассматривающим её отчего-то боле не бесстрастно. Без пиджака же холодно, и кроме своего тепла у неё ничего для него не нашлось бы… Она обняла его, с осторожностью к груди льнула и носом касалась горячей шеи, где бешено сонная артерия пульсировала, гляди, разорвёт кожу. И дыхание её сбилось вовсе, когда Дамиано крепко к себе прижал.        — Я скучала.       Откровение вырвалось откуда-то из глубин души, и оно было самым искренним из всего, что могла бы Марлена сказать в оправдание своего ничтожного существа. В корни волос впивалась донельзя напряжёнными пальцами и отнекивалась пред мыслью, что из-за него, образа его абсолютно впечатляющего столько идей и строк рифмующихся бились в её черепной коробке. Ни при чём он!.. И призналась наконец-таки, что виною потоку странных чувств Дамиано Давид, нежно гладивший её по макушке, и чёрт бы его побрал в тон томно ответить, что тоже, оказывается, забыть не посмел. Всё рухнуло в крепких объятиях. Спокойствие мнимое, равнодушие и желание навечно друзьями остаться и не порочить светлое чувство, которое тоже рухнуло, потому что выдумано, навеяно звёздным небом. Пострадало и убеждение, что совсем просто окажется расстаться вновь, что не сдались они друг другу, как пазлы, ни одним концом друг к другу не прилепляющиеся. Соединишь их с силой и получишь неурядицу, а не картинку совершенно замечательную, какая в голове засесть настырно может, пока жар тела опаляет кожу и пальцы скользят по хрупкой спине. Сумасшествие. Она поймала его взгляд, расслабленный, пленяющий, и в карих глазах легко отыскать ответ, отчего же так тянет к нему не по-детски, да, совсем не по-детски. Заговорщически улыбнулась, ремешки на его груди поглаживая ноготками, нежно и протяжно, с откровенным флиртом.        — Доиграешься ты однажды, — усмехнулся Дамиано, волосы, ветром гонимые, зачёсывая на затылок. Непреклонный и лёгким касаниям не поддавшийся — притворство из-под контроля стремглав мчалось, и зрачки под веки закатывались не оттого, что он устал. — И догуляешься с незнакомыми дяденьками по пустынным паркам.       Это он себя имел в виду, с маньяческим видом выгибая бровь, будто и впрямь хоть чуточку напугает её, потушит игривый огонёк в глазах и заставит расстояние меж ними значительно увеличить, а для Марлены угрозы, с его губ сорвавшиеся, — мулета. Когда-то давно она спросила маму, что же такое влюблённость, и мама с прагматичным научным взглядом на всё возможное и невозможное ответила ей: «Болезнь своеобразная». Чокнутый учёный на мышке подопытной, Марлене, отважился поставить эксперимент, лбами с Дамиано столкнув, и патогенез болезни этой читать можно по блеклым глазам — сердце ритм свой потеряло, бьётся внутри то слишком быстро, то совсем никак, и из-за касаний нежных дышать мышка забывает, иль невмоготу становится. А если так?.. Вымышленный учёный подтолкнул её вперёд, и нет у неё права кукловоду перечить. Марлена ноги под себя поджала, чтобы лицами поравняться с Дамиано, чтобы настороженнее он на неё пялился и осознавал ненароком, кто ещё из них догулялся. Он улыбнулся — попался снова, с треском провалился — и в улыбку впоследствии, о последствиях не думая, Марлена его поцеловала. Невесомо. Боязливо. Как робкая семиклассница. И отпрянула от него тут же, пальцами дрожащими трогая губы. Опять. Дамиано сердито выдохнул и ни слова не проронил, потому что ей, наверняка, слышать ни черта не хотелось. Сказать, что ничего страшного?.. Ложь. Ведь страшно это — тянуться и жаться пугливым котёнком, которого приласкать он так жаждал, которого не оттолкнул бы ни за что. Плевать..! Сама расскажет, для чего разыграны спектакли и почему стыдливо втыкает в пустоту с видом провинившейся девочки. Не доставало ему милосердия и занудства пристать с вопросами, способными заставить красивое лицо скривиться, хоть и интересно до чёртиков. Оттого и молчал, зубы сжимая.        — Проводишь меня до отеля? Самолёт через, — Марлена взглянула на наручные часы, прятанные под длинным рукавом, — через два часа. Какой кошмар.       Она посмотрела на него с надеждой, что не бросит он её одну в тёмном парке, в городе незнакомом. А если бросит, то ей придётся его понять — не каждый сунется нянчиться с идиоткой, которая в себе разобраться не может и мозги неумело пудрит.        — Ночные рейсы — это ужасно, — причитает Дамиано, поднимается и ей, наивной, с травы холодной и колючей помогает встать. Встать и оказаться неожиданно в его объятиях, утонуть в нём бездумно и почувствовать себя счастливой, над теменем слыша правдивое: — Дурочка.       Руки за спиной расцепить было сложно, усилий немерено приложено. По освещённой дорожке колесили в молчании, столь неприятном, задумчивом и прощальном. Не звучал громкий смех, который вынудил бы любителей ночного уединения обернуться с немым любопытством, от чего счастливы эти вдвое; не отпускала Марлена руки и не гналась вперёд, потому что устала, потому что обратной дороги не знала, потому что несмешно ей больше. Дамиано ехал впереди, не оборачивался даже, не догадывался, что детская ревность в груди у неё бушует, в пору внимания ради всё же рассечь об асфальт коленки, только бы присел он рядышком и пожалел. Наверное, получилось бы у него это искренне, по-настоящему, а не так, как получалось у мамы, сгорающей от желания прибить за глупые проделки. А может?.. Будем честны, если бы она упала, Дамиано бы сначала подумал: «Мало!» Травили гнусные размышления, почему вновь верит он жестокой девочке, наперёд знает, что упираться станет в протесте, и всё равно верит. И она тоже ему верит, по мостовой шагая устало, к плечу головой прижимается, руку его держит крепче, убеждаясь, что не вздумает он отпустить ни в коем случае. Цоканье каблуков по древней, как мир, брусчатке не заглушает чересчур громкие мысли, липкие и горькие, вынуждающие сожалеть о купленном в спешке билете. Ещё утром она желала скорее оказаться в Милане, наряды свои самые красивые мысленно усердно перебирала и вторила: «Встреча с Викторией, аэропорт; встреча с Викторией, аэропорт; встреча…» Не состоялась встреча, а аэропорту быть, конечно же, быть.        — Скажи честно, — её голос заставил Дамиано оторвать взгляд от чёрного неба и остановиться, — зачем ты пришёл в кафе? Мы же попрощались навсегда.       За спиной яркие фонари освещали очертания отеля, который запомнился Марлене только маленьким фонтаном у входа. Она осознавать боялась, что уйдёт сейчас, впарит снова ему долбанный пиджак и снова будет пытаться забыть — а на этот раз точно не получится, и от имени его никуда она не денется. Остриём насквозь пронзало мерзкое дежавю, где плохо закончилось всё то, что начаться не успело. Не склеилось, потому что склеивать было нечего — уверены непоколебимо, что обоим к лицу приходятся ненависть и безразличие, от коих в душе ни следа не найдётся на самом деле.        — Глупо мы попрощались, — тихо ответил Дамиано, глазея на собственную обувь, — абсолютно глупо.        — Будто изменилось что-то.       Её усмешка — грубость самая настоящая. Иголки правосудия за бездумно брошенные слова терзали его тело. Он пальцы её тонкие сильнее сжимал, надеялся, что легче станет, что не выскользнет ручка из его ладони в знак обиды и не назовётся в ночи сгоревший вечер пропащим. Чокнутый учёный не на Марлене эксперимент поставил, уж точно не на ней, в глазах грустных упрямо выглядывающей признание, что заболел первым, безнадёжно и пока вполне излечимо. Врать себе и сторонкой держаться становится невыносимо, и больно крупные перстни в кожу впиваются, выдают волнение любителя побрякушек эпатажных. Тише — успокаивающе касается она змия-искусителя на эпигастрии, привстает на мысочки, росту себе добавляя, и шепчет:        — Поцелуй меня.       Решимости полна и поцеловала бы первой, помедли Дамиано ещё секунду. Чертовка. Сумасшедшая. Спятившая. Мозгоёбка. Такая, какая просто не могла не понравиться ему. К себе притянул поближе, чтобы не свалилась она с мысочков, глупая, маленькая девочка, заставляющая забыть его прежнего себя. И в рыжие кудри пальцы запуская, выжидал, что передумает она опять и тогда-то пальцы он свои обязательно сожмёт вместе с космами и всё равно злостно поцелует, потому что достала, въелась в нутро и играется. Тянется ближе и нарочно останавливается, наивно полагает, что сойдёт ей это с рук, в мыслях Дамиано уже давно связанных где-нибудь за спиной. Он поцеловал её, языком горячим проникая в рот, без нежных чмоканий, которые прелюдией требовательному французскому поцелую могли бы послужить. Безумец. Марлена с каждым выдохом обжигалась его страстью, представить страшилась, но представляла, что сотворит он с ней, если сейчас же не толкнёт она его в плечи… Пусть. Схватилась за ремешки, в грудь ему впившиеся, ближе прижалась телом плавящимся, огненным воском готовым стечь по костям, и в пиджаке его ей стало жарко, до жути жарко.        — Приглашу на чай, если обещаешь, что мы не будем его пить, — предложила вдруг и отлипла от него, такого горячего и желанного, следующего за ней с довольной улыбкой.       Обувь, у двери брошенная, флакончики, утром наспех выставленные на тумбе, стулья, стакан с холодным чаем — не полон список всего, чей мёртвый покой был нарушен всепоглощающей страстью. Дамиано, поцелуя жаркого не разрывая, рывками портупею пытался сорвать с себя, чтобы так властно ручонками своими Марлена за неё больше не хваталась. И ударились железные бляшки о жёсткий паркет.        — Она так нравилась мне, — шепчет хитрая и в плечи его неслабо толкает, чтобы на кровать уселся послушно, ниже уровня её глаз оказался, в конце-то концов. Да, это определённо то, чего она хотела — Дамиано Давида, наблюдающего, как медленно она стаскивает с тела его же пиджак. Одно плечико. Второе. Удовольствие доставляло видеть, как жадно он изучает её с головы до ног и обратно десяток раз и кулаки сжимает от нетерпения или страха, что коленка её острая — оружие сдерживающее — с бедра больно соскользнёт. Взгляд его возбуждённый и бесстыдно её раздевающий прочь гонит никчёмные остатки сдержанности из мыслей, и надоело Марлене представление разыгрывать, так что бросила она нещадно пиджак к портупеи и припала к губам Дамиано, меж пальцев сжимая отросшие волосы.        — Иди сюда, — ни секунды на раздумья не предоставив, за ногу обнажённую схватил и ловко на бёдра свои усадил её, податливую и не меньше его желающую утонуть в объятиях. — Ты такая красивая. С ума меня сводишь, Марлена, — бархатом голоса ласкает ушко и оставляет поцелуй прямо под ним, знает наперёд, что запрокинет она голову, лишь бы не прекращал он её так целовать-целовать-целовать. И он целует каждый сантиметр девичьей шеи и контуры ключиц, на укусы срывается, пальцами на нет впиваясь в её бёдра, всё ёрзающие, блять, ёрзающие. Дышится легче, пока к ширинке она не прижимается, а ей нравится его рваное дыхание, обжигающее влажную кожу, безумно нравится.       Не сулила их встреча творившегося безобразия… а не за чем врать — долго они продержались отстранёнными святошами, часами говорили о чём-то, что всякий смысл утратило теперь. Рим для Марлены равно Дамиано Давид — её личный историовед и змий-искуситель, от которого так много она узнала и с которым всё тут же позабыла. И чёрт с ним, с Римом..! Бабочки-паршивки без конца трепещущими крыльями царапали солнечное сплетение — подкармливает их Дамиано отнюдь не случайными прикосновениями, не разрешает погибать от холода и одиночества, а Марлене чудится, что вместо глупых, больной фантазией созданных насекомых погибнет она и последней окажется чуть слышная просьба:        — Сними с меня это платье. Я хочу, чтобы ты его снял.        Крошечная молния на правом боку скользнула вниз, и шёлк ему податлив, струится, переливаясь перламутром, обнажает разгорячённое женское тело. Дамиано касается её груди, вынуждая вздрагивать так чувственно, самозабвенно и таить от поцелуев. Ведомой или ведущей в танце жизни являлась, не понимала и, по правде говоря, не стремилась понять, чёрную фразу под его ключицами царапая ногтями. С каждым вздохом томным и тихим стоном разрушала прежнюю себя и в зеркале хотела видеть только ту, которую сейчас он так пылко любил, которой поддавался и падал головой на белую постель. Прядками рыжими окутывала его совершенно совершенное лицо, по-собственнически в нос чмокая, и с улыбкой игривой ладошкой по животу донельзя напряжённому гладила. В рот приоткрытый Дамиано простонал сладко, пальчики её шаловливые проклиная и выдумывая наперёд, что сотворит он с этой девчонкой, если не кончит прямо сейчас, штаны стянуть не успев. На локтях поднялся, и обратно уложить его ей очень уж хотелось, и вмиг бедрами к кровати придавленная смеялась над своей слабостью на фоне сильного и могучего, запястья кукольные сжимающего одной рукой. И всё смотрел он украдкой в зелёные глаза, по впалому животу языком чертя линию влажную и неровную, спускающуюся ниже без разрешения и стыда, коим загорелись её щеки.        — Смотри на меня, — шепчет, поцелуй осторожный оставляя над краешком белья, и когда просьбу его Марлена исполняет — стаскивает последнюю тряпку с её тела. — В глаза смотри, Марлена.       Тяжело-тяжело она дышит, бедрами навстречу поддаётся куда смелее, чем мог бы он себе домыслить, и взглядом молит не прекращать сладкую пытку ни за что. Дрожь охватывает тело от соприкосновения с языком, таким требовательным и на вещи невообразимые способным; губы втягивают чувствительную кожу, и Марлена стоны больше не сдерживает соседей ради, простынь белую в ладошке комкает, силясь волосы его так цепко, больно не ухватить. А Дамиано улыбается нахально, наблюдает за ней, от удовольствия не находящей себе места и из рук его вырывающейся, и повторять не забывает: «В глаза, Марлена». И чёрт бы побрал эти его глаза, блядская порнозвезда с взором, пошлее просто некуда! Не помнится, когда в последний раз до всхлипов жалобных хотелось ей в ком-либо с головой утонуть, и изнывало от желания этого тело, пока Дамиано долго, слишком долго освобождался от грёбанной одежды. Прилипшие к лицу пряди бережно смахивал, щёки пылающие покрывая невинными поцелуями, и ловил сосредоточенно каждую её эмоцию от действий своих аккуратных, чересчур аккуратных. Горячая снаружи вздыхает томно, горячая внутри плавно скользит по члену в отместку ему за игру беспощадную и сладкую — и хриплый стон ласкает её ухо, Дамиано за запястья тонкие сильно хватается, с ума сводит близостью напряжённого тела. Разряды тока его несдержанные движения, до мозга костей поражающие обоих. Нещадно вжимает её в матрас, чувствуя, как выгибается она под ним пластичной кошкой, как ритму рваному поддаётся, в пах косточками тазовыми упираясь.       Грязь от ярких теней на скулах, царапины на плечах, засосов багровых на шее размазня и синяки на бедрах в памяти запечатлеют сумасшествие как нечто, крышу сорвавшее без гарантии восстановления. Марлена льнула ближе, в рот приоткрытый шептала просьбу не останавливаться и ахала маняще и звучно, отчего Дамиано рычать хотелось низким голосом, и он срывался, в грудь вздымающуюся бросал короткие ругательства с проглоченными окончаниями. Ему ещё не было так хорошо, конечно, не было. И ей тоже — на локтях от кровати импульсно толкнулась, от удовольствия содрогаясь всем телом, а он губы её поцеловал, чтобы не кричала, сумасшедшая, и двигаться мерно внутри неё не прекращал. С увлечённым взглядом стала насаживаться на его член, помочь упрямо желала, повторяя:        — Да, Дамиано… Да, — голос её чувственный глубоко просачивался, и кровь в венах закипала. Рывок последний, Дамиано голову в экстазе запрокинул, простонал хрипло, поцелуями её в шею упиваясь, и рядом упал не в силах собственное тело удержать.       Лица липкие от пота, тушью, тенями измазанные, кожа раскалённая и влажная, дыхание сбитое не получается восстановить даже минуту спустя. Попытки осознать, что только что произошло, претерпевали крах тут же — два безумца, в глотки друг другу впившееся, не удержались, и ничего более. Млели и задыхались, белый потолок сверля помутневшими взглядами. Марлена глянуть на Дамиано побаивалась, потому что хочется отчего-то видеть его таким и завтра, и через месяц, всегда. Глупость какая!.. Итог всех недовстреч — сегодняшняя ночь, которая сгорит, обязательно бесследно сгорит с первыми лучами пробудившегося солнца. Мало кому вспомнится позже, а ей долго придётся голову забивать мыслями о чём-то отдалённом и нестоящем, с кожи стирать ощущения его пьянящих прикосновений, почти настоящих. Посадку на самолёт объявят через сорок минут — наручные часы не позволяли ей потеряться во времени. Дамиано приподнялся, и от взгляда проницательного не ускользнула с ресниц сорвавшаяся слезинка.        — Почему ты плачешь? — Когда такой вопрос в лоб прилетает, люди обычно начинают плакать сильнее. Он снова оказался слишком близко, обеспокоенно изучал её взглядом и терялся среди глупых версий-причин, а вертятся все они вокруг него одного, сделавшего больно или обидевшего ненароком. Не существовало, а она выдумала и ревела от обиды на саму себя, колени к груди обнажённой поджимая. — Скажи мне. Скажи.       Мысли его ей хотелось прочитать как открытую книгу и не томиться, додумывая за всех, кого к истории этой вовсе не интересной можно приплести. Подняла глаза несмело — на лице пачканном волнение, забота и страх руки коснуться. Глубоко под извилины лобной доли лезть не нужно, чтобы понять его, однако краткая характеристика её существа звучит коротко и ясно: слабоумие и отвага. Отвагой она заручилась, когда на мысочках тянулась за поцелуем; время второго составляющего тикало на запястье.        — Я думала, ты ненавидишь меня после всего произошедшего в Сан-Ремо. Дамиано, если ты захочешь, ты можешь встать и уйти. Я буду винить в этом только себя, — пальцами дрожащими вытерла щёки и на него не смотрела, не видела, как опешил, ушам верить отказывался.        — Ты совсем спятила?.. Чёрт возьми, Марлена! — Рывком швырнул одеяло, Марлена даже дернулась, и поднялся, яростно-яростно разглядывая её, злее взора ей уж точно увидеть не доводилось. — Этот грёбанный секс — всё, что мне от тебя нужно. Так ты считаешь?!       Ответа Дамиано не дожидался. Обычно сигареты мастерки уничтожали удушающий гнев, на людей срываться не любил и дымом затягивался до жжения лёгочной ткани, ношу импульсивного характера облегчая дурной привычкой. Нитки трещали, как резко он рукой вломился в карман пиджака за пачкой заветной. У окна открытого остановился, закурил, на подоконник прогибающийся опираясь, и дышал всё глубоко и часто, как после поцелуев с той, что вывести из себя смогла за полминуты. Марлена поняла, что была не права, чёртова идиотка. Никак она не считала, знать не знала, что там на уме у него, но узнать хотела. Хотя бы догадываться безошибочно и точно, без прикрас. Поднялась медленно и осторожной поступью приблизилась к нему, кончиками пальцев касаясь рисунков на спине, сливающихся в полумраке в неразборчивую мазню. Глаза карие разъедал едкий дым, в этот раз по-особенному сильно жгло слизистую, но Дамиано следом за первой поджигал вторую. Робко ласковые ладошки скользили по его талии, животу и груди, и к коже до сих пор совсем горячей льнула Марлена нагим телом.        — Прости, — прошептала, целуя в плечо, насколько достать смогла на своих мысочках. — Прости меня.       Он молчал. Гладил её запястье и молчал. Удивительным образом девчонка-ураган разнесла внутри всё к чёртовой матери, разрушила, уничтожила, и запутался он в самом себе, свалился с ног беспомощно. Осколки хрупкого эго собирать станет долго и мучительно, а сейчас единственное, что получается у него — с былой манерностью пепел пальцем стряхивать и в окно пялиться устало.        — Ты жалеешь о случившимся? — Спросил вдруг, размытое отражение своё разглядывая в стекле. Руки исчезли с торса — Марлена обошла его стороной, вытащила из полупустой пачки сигарету и зажала меж зубов. Будь жёлтая зажигалка существом хоть сколько-нибудь соображающим, почувствовала бы себя предметом пропащим и бесполезным, потому как Марлена упрямо ждала, пока Дамиано зажжёт ей сигарету своей тлеющей. И он это сделал.        — Нисколько, — ответила, наконец. — Мне никогда не было так хорошо, как с тобой, Дамиано. Надеюсь, грёбанным ты этот секс назвал со зла, — улыбнулась, выдыхая из лёгких вязкий дым.       Горький привкус ментола никогда ей не нравился, однако в последнее время что-то переклинило, другими затягиваться не хочется и не можется. Не одной никотиновой отравы это касается, между прочим, — с минуты минувшей так точно. Дамиано Давид процентов на восемьдесят состоит из никотина, и та ещё он отрава, убивающая ласково и медленно, изучающая пытливо жертву-мазохистку с головы до ног.        — Не уезжай, — просит он, ребёнка напоминает, готового расплакаться пред непреклонным родителем.       Конечно, никуда она не уехала — не нашлось сил и желания покидать его объятия, обещанные на всю оставшуюся ночь. Чёрные буквы под ключицами обводила ноготком и упивалась поцелуями на выпирающих рёбрах, где набила совсем недавно короткую фразу на латинском. Не думалось, не представлялось, чем закончиться может обычная встреча — идея на деле не такая уж и дрянь. Смешанные чувства оплетают паутиной холодный рассудок, голова кругом отчего-то, и винит Дамиано в этом её образ: муза, не фантомная, осязаемая, какая-то идеальная в его глазах. Что в действительности от неё ему нужно, — знать о ней всё, понять и наизусть выучить. И она кивает, не подумав, волосы его длинные на пальчики накручивает: выучи, Дамиано, выучи. Кто бы за космы спятившую потянул в сторонку, как до смешного наивного котёнка, с открытым пламенем вздумавшего играться раненой лапой, кто бы спас от ошибки осознанной, пальцем в лоб больно ткнул блага ради. Да плевать!..        — Что потом случилось с Мастером и Маргаритой? После того, как он увидел её цветы, — невзначай спрашивает Дамиано, из непонятно каких чертог разума выуживая её слова. — Почитай мне, Марлена.        — В самом деле? — Она смеётся, это же шутка какая-то, а он головой кивает, щекоча волосами её грудь. «…Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках. Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом. …Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и…» **       Тут-то Марлена остановилась. Размышления о бренности бытия поглотили обезумевшую её с головой, то ли опомнилась резко, что не живёт в романе, как говорил Дамиано, фальшивом, выдуманном не самым здоровым человеком. И вряд ли перепишешь его на правильный лад, где концовка обязательно пропитана счастьем, коего, наверное, даже не существует. Благо, невнимательный слушатель мирно сопел ей в шею, прижимая к себе крепко-накрепко, не то задумался бы и спросил, отчего зависла она на одной строчке. А она, поразмыслив, ответила бы: «Дальше не про нас».